Текст книги "Дорога длиною в жизнь"

Небольшой северный рабочий посёлок, куда они переехали, встретил их декабрьским сорокапятиградусным морозом. Сквозь плотный туман не было видно ни домов, ни деревьев, только горящие фары встречных машин.

Холоднее всего было утром, причем, выйдя на улицу, ты не сразу понимаешь, что минус пятьдесят, и кажется даже тепло, но пройдя минут пять, ты выстужаешься весь, насквозь. Вдохнуть полной грудью тебе не дает густой и очень тяжелый воздух, так и бежишь короткими перебежками, часто и мелко дыша. И всё равно наша северная зима, несмотря на жгучий мороз, переносится гораздо легче, наверное, потому что влажность воздуха не такая высокая.

Изредка днем мороз отступает, и вместе с ним уходит туман, и тогда ты можешь радоваться солнцу. Ах, какое это счастье – декабрьское солнце! Оно такое яркое, радостное и праздничное, что кажется, будто обжигает не мороз, а оно – декабрьское солнце.

Вы только представьте: ветра нет (он придет в феврале), с утра ещё идёт снег крупными хлопьями, снежинки медленно и плавно опускаются на землю. Днем снегопад отступает, и хотя теплее не становится, но солнце светит ярко, снег вкусно хрустит у вас под ногами и, сверкая, переливается всеми цветами радуги, ослепляя своим сиянием.

Посёлок с двумя тысячами населения, раскинувшийся подковой по берегу быстрой сибирской реки, куда они переехали в начале 70-х, был очень уютный, с асфальтированными улицами, очень чистый и самый красивый во всём районе.

То обстоятельство, что до ближайшего города было около трёхсот километров и глухая непролазная вековая тайга, никого из жителей посёлка не смущало.

Напротив, именно от избытка чувств-с у сельчан родилась песня:

 
Среди тайги, где жгуч мороз,
стоит посёлок Перевоз,
К нему дороги все перекрыты.
Оазис маленький в тайге, он улыбается тебе
Душой открытой, душой открытой.
 

И ведь действительно, оазис, точнее и не скажешь, потому что с наступлением весны и лета весь посёлок становился абсолютно зелёным. Сибирское лето короткое, сибиряки шутят: «У нас июнь ещё не лето, а август уже не лето». Однако в каждом дворе, под каждым окном обязательно росли деревья, кустарники и, конечно, цветы – неизменные астры всех сортов, высокие стройные гладиолусы, крупные шапки пионов, как будто соревнуясь, у кого краше.

Сам посёлок от аэропорта отделялся огромным сосновым бором, ну как отделялся, в этом сосновом бору тоже были жилые дома, больничный стационар, а впоследствии и новый детский сад.

Женя с Валей, поскитавшись около года по родственникам, тоже получили свой дом в этом сосновом бору, причём деревья были прямо у них во дворе. Женя шутил:

– За грибами даже не надо за ограду выходить!

Действительно, и маслят, и боровичков в сосновом бору было полно, а воздух!

Небольшой сосновый лесок был и у школы, а около сельсовета, напротив школы – вековые тополя в три обхвата. Нижняя же улица у реки, Набережная, весной вся покрывалась белым черёмуховым цветом. Когда ягоды поспевали, то палисадники становились местом набегов местной ребятни, которая, как саранча, безжалостно обрывала ягоды вместе с веточками, пока хозяева не увидят, да не прогонят.

Перед сентябрём хозяева тоже были начеку – находились желающие собрать в чужом саду себе букет в школу.

Валя вспомнила, как собирали в первый класс старшенькую, Маринку. Собирали всей семьёй, а Женина племянница, Татьяна, связала ей крючком белоснежные гольфы с балаболками и шикарный ослепительно белый берет с помпончиком. С огромными воланами белого гипюрового фартука всё это смотрелось просто великолепно. Надеюсь, вы представили себе эту волшебную картинку. Так вот, выпускной был в детском саду, на другом конце посёлка, всё прошло просто прекрасно, но на обратном пути (хорошо хоть, что не туда) Маринке встретилось болотце. Обычное себе такое болотце, с маленькими прехорошенькими тритончиками. Не глубокое вовсе. Но Маринке хватило.

В-общем, когда она появилась на пороге дома, с когда-то белоснежных передника и берета стекала мутная густая чёрная жижа. Ею же была перепачкана и круглая мордашка, а в огромных на пол-лица синих глазищах застыли слёзы.

Первую прорвало Татьяну. Она смеялась так заразительно, что не выдержали и Валя с Женей. Прохохотавшись, кинулись успокаивать Маришку, которая, завывая уже во весь голос, ждала всего, только не смеха. Еле успокоили. Кстати, именно на месте этого болотца и был потом построен двухэтажный двенадцатиквартирный дом, в котором они прожили больше 20 лет.

Теперь этого дома уж нет. Даже руин не осталось. Нет ни их огорода, ни теплички, ни гаража, ни баньки, построенной Женей своими руками. Ничего нет. Только вновь болотце с маленькими прехорошенькими тритончиками, как тогда, 50 лет назад.

«Страшно, – подумала Валя, – когда не вперёд, а назад».

Разруха.

Как главную контору перенесли в районный центр, так всё в упадок и пошло.

Посёлок и сейчас живёт, покряхтывает, барахтается изо всех сил, но живёт, вернее, пытается выжить. Остались ещё альтруисты-энтузиасты. И школа работает, и больница, и библиотека, и даже клуб.

Валя давно не была в посёлке, да и куда уж теперь-то? Восемь, а то и все двенадцать часов на машине по бездорожью – не каждый выдержит, а уж в её-то годы и подавно. Да и страшно было увидеть родные места полностью разрушенными – какое сердечко это выдержит?

Да, теперь только на машине и можно добраться до посёлка, но она хорошо помнила ещё время, когда до района можно было спокойно долететь на самолете или вертолете за один час. Она работала кассиром в аэропорту, когда в день при хорошей погоде могло прилететь и десять, и двенадцать самолётов.

Посадочной полосой служило обыкновенное поле с выкорчеванными деревьями и кустарниками. Каждое лето поле зарастало вкусной и сочной травой – любимым лакомством местных лошадей и коров. Иной раз экипажу приходилось заходить перед посадкой на второй круг в ожидании, пока работники аэропорта не прогонят обнаглевших животных, которых не пугал даже рёв двигателя самолёта.

Весной на этом поле вырастали самые крупные и самые высокие в округе подснежники сочного фиолетово-лилового цвета с бархатистыми стебельками. А летом – самая сладкая и крупная морошка.

В ненастье же становилось скучно, их маленькое одноэтажное деревянное здание аэропорта пустело, и слышно было только, как диспетчер Лариса монотонно проговаривала в микрофон:

– Насыпка, Насыпка, – Аконит-2. Насыпка, Насыпка, – Аконит-2, – повторяя эти позывные по тысячу раз в день.

Немудрено, что вечером, выйдя на крыльцо своего дома, с чашкой для кормления собак, она вместо Тузика и Шарика кричала:

– Насыпка, Насыпка, – Аконит-2!

Позывные эти всегда звучали с надеждой, что «Насыпка» наконец-то услышит «Аконит-2», рация сначала засвистит, зашипит, заскрипит, а потом и обрадует, что кучево-дождевые облака рассеиваются, и видимость улучшается, и скоро, может даже завтра, опять прилетят долгожданные Ан-2, кукурузники, и заскучавший было аэропорт вновь наполнится шутками и смехом прилетевших лётчиков, шумом и гамом пассажиров, особенно тех, кому не хватило билета.

Замечательное было время. Наверное потому, что Валя была ещё молода.

10

Телефонный звонок вернул Валентину в настоящее, звонила Марина:

– Мам, привет! Как дела, как состояние?

– Да ничего, всё потихоньку, слава богу.

– Где едете уже?

– Не знаю, сейчас у девочек спрошу.

– Да, ладно, не надо. Они тебе помогают хоть? И что ты собралась одна, вот ведь вредная! У нас с Оксаной скоро отпуск, вот и поехали бы к Оле все вместе, нет тебе надо именно сейчас!

Дочки всегда журили её за то, что она, если уж что решила, то переубедить её было невозможно.

Вот и сейчас, она спешила, всё боялась: вдруг не успеет? Не успеет увидеть свою первую правнучку, родившуюся совсем недавно. Мысль, что она стала прабабушкой очень её радовала, но вот что её дочь Оля стала бабушкой – этого она пока никак не могла осознать!

Они ещё немного поболтали с дочкой, поезд тронулся с какой-то очередной станции, и связь прервалась.

Вообще-то она считала себя богатой – у неё было три дочери и шесть замечательных внуков, по мальчику и по девочке у каждой, так пропорционально распорядилась судьба.

Когда Валя забеременела в очередной раз, решили оставить ребёнка, уж очень Женя хотел сына. Родилась дочь. Третья. Оксана.

Главной нянькой в семье стала старшая Марина, ведь ей было уже десять лет. Оксана иногда и сейчас удивляется, откуда ей знакомы слова песен, которых она никогда не слышала! А вот и неправда – она под них засыпала! Вместо колыбельных у неё был, например, Щорс:

– Шёл отряд по берегу, шёл издалека, шёл под красным знаменем командир полка! И ещё:

– Там, вдали, за рекой догорали огни, в небе ясном заря догорала, сотня юных бойцов из Будённовских войск на разведку в поля поскакала!

– самозабвенно завывала нянька, бессовестно перевирая мелодию и не попадая в ноты.

Как при таком, с позволения сказать, «исполнении» Оксана выросла с идеальным музыкальным слухом – одному богу известно! Видимо не благодаря, а вопреки!

В их большой музыкальной семье только Марине медведь на ухо наступил. Нет, что вы, петь она любила, и даже очень. Первой её песней в три года был «Чёрный кот». В её исполнении выходило так:

– Жи да би чёйный кот за углом и кота ни на ми чёйный кот!

Марина всегда тонко чувствовала в пении фальшь, когда её допускали другие, сама же она пела просто превосходно, так, во всяком случае, ей казалось.

Лучше всего, опять же это её личное мнение, у неё получалась песня, под которую очень любила засыпать её маленькая сестричка:

– Оксана, Оксана, твой голос любимый мне ветер родной с Украины принёс.

Если бы она тогда, активистка-пионерка, знала продолжение этой песни:

– Так верь же, Оксана, в родной Украине проклятым чекистам не будет житья, с отбытья вернусь я в свой Киев любимый к тебе, дорогая Оксана моя, – она бы точно не стала петь сестричке эту песню!

Отец, не сразу смирившись с рождением третьей дочки и даже разбив в сердцах телефонный аппарат, который был, разумеется, виновен в доставке нежелательной новости, долгое время покупал дочери всевозможные мальчиковые игрушки – конструкторы, из металлических деталей которых можно было собрать всякие машинки, а были ещё с пластиковыми деталями – для сборки настоящих домов с дверками и даже окошечками. Потом пошли самолёты и вертолёты, приводимые в движение механической вертушкой, машинки на пульте управления, в которые играл, разумеется, сначала сам отец.

Самой же Оксане всегда очень нравилась игрушка покрупнее – отцовский баян. Ещё совсем маленькой она любила просто перебирать своими пухленькими пальчиками кнопочки баяна, став постарше всегда сидела рядом с отцом, когда он играл для души. А потом и сама стала подбирать мелодии на слух. Первой подобранной ею песней стала почему-то «Комсомольцы-добровольцы, мы сильны нашей верною дружбой».

Оксана одна из всей семьи получила профессиональное музыкальное образование, когда она играла на баяне вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь» – плакала вся семья, особенно когда не стало отца, очень любившего эту мелодию.

Единственное, что очень не нравилось в детстве делать и старшей, и, как оказалось, и младшей дочери – так это наводить порядок в доме. Нет, что вы, они очень любили, когда в доме было чисто, но пусть бы это выходило как-то само собой, без их личного участия. Они же очень любили читать, младшая – «Мурзилку», «Костёр», «Пионер», старшая – «Роман-газету», «Юность» и «Молодую гвардию», которые родители выписывали по почте ежемесячно. Ох, и доставалось им обеим от средней сестры Оли! Но надо отдать должное её характеру – она не отстанет, пока каждая из сестёр не приберёт выделенные им участки – фронт работ.

С детства всё у Оли было чётко, по полочкам, даже у отца в им самим построенном гараже, где у него была импровизированная мастерская для починки мотоцикла Иж-Юпитер с коляской и мотора Крым к лодке-казанке – даже там она умудрялась всё разложить по коробочкам, баночкам, сундучкам, полочкам – все винтики, болтики, гаечки, ключи и отвёртки – всё лежало (подписанное!) на своих местах до очередных ремонтных работ, разумеется.

Оля с детства была острой на язычок. Однажды, когда в гости пришёл один из многочисленных Жениных друзей Санька Баев и стал Олю поучать (ей тогда не было и шести), она ему тут же парировала:

– Ты меня не испитай! (не воспитывай, значит) Меня мама вот так испитала! – и она резанула ручонкой по своей цыплячьей шейке, мол, достали уже воспитатели – сама кого хочешь воспитаю!

По характеру Оля была командиршей, как, впрочем, и сейчас. Всегда вокруг неё была толпа мальчишек и девчонок, которыми она умело управляла:

– Делайте, как я! – кричала она во дворе, и никто не смел её ослушаться.

Валя вспомнила, как однажды, когда Марина уже училась в областном центре, в пединституте, Оксана, она тогда только в первый класс пошла, писала ей письмо. Валя обнаружила листочек вечером на письменном столе.

Письмо было написано крупными кривыми печатными буквами и стало настоящим криком души (сродни письму Ваньки Жукова на деревню дедушке Константину Макарычу).

Послание родилось, по всей видимости, после очередной уборки квартиры. Главная мысль «плача Ярославны» была следующей:

– Марина, приезжай скореииии, Ольга меня обижаиииит…».

В долгом «иииии» в конце каждого слова угадывалось неподдельное чувство горести и жалости к себе, к тому же некоторые буквы письма поплыли, очевидно, автор не смог сдержать искренних слёз!

Зато какое было счастье, когда сестра, прилетев на зимние каникулы, привезла ей настоящий новенький блестящий с красным кожаным сиденьем снегокат! Зависти соседских ребятишек не было предела! О том, как сестра пёрла этот тяжеленный снегокат от магазина до общежития, а потом от автобуса до аэропорта, история умалчивает.

11

Когда Валю приглашали в школу на родительские собрания и просили поделиться опытом, как она воспитывает своих дочерей, она только руками разводила:

– Никак мы их специально не воспитываем, некогда нам, само всё как-то…

Валя никогда не поднимала руку на своих девочек, даже ни разу не шлёпнула их в сердцах, хотя, разумеется, было за что и не единожды.

Нет, один раз она всё-таки не сдержалась. Это когда всё та же Маринка, когда ей было уже лет пятнадцать, изрезала с подружкой Анжеликой Валино платье из тонкого дорогого трикотажа, которое она купила себе по случаю в Адлере, где они однажды отдыхали всей семьёй.

Девчонки подумали, ну что оно лежит без дела, из него ведь может получиться отличный купальник! Или даже два! Они изрезали всё платье, выкройка оказалась неверной, и теперь не было ни платья, ни купальника. Платья 46 размера у них не хватило даже на бикини! Вот у Оли, средней дочери, точно бы всё получилось! Она ещё со школы всё шила себе сама и всегда была законодательницей моды.

А платье было куплено, что называется «на выход», лежало и ждало своего часа, оно было сочного ярко-лимонного цвета с чёрными и коричневыми треугольниками – очень модное. У Вали даже сохранилась фотография, где она стоит в этом платье, прислонившись к пальме, на голове модный тогда парик, хотя у неё и свои волосы всегда были прекрасные, со стрижкой и укладкой сессон и подпись внизу «Адлер, 1978 год».

Вот тогда Валя не выдержала, и хлопнула Маринку пару раз в сердцах пустой продуктовой авоськой, такой в сеточку. Той, разумеется, было нисколько не больно, но она картинно упала на диван и разрыдалась, повторяя:

– За что, за что, о, боже мой?! За что, за что, о, боже мой?!

По-моему, она пела! Во всяком случае было очень похоже на терцет из «Летучей мыши». Валя внутренне расхохоталась, но виду не подала.

Платье действительно было очень жаль. С тремя подрастающими девчонками семейного бюджета едва хватало от зарплаты до зарплаты, какие уж там обновки! А Вале ведь тогда и сорока ещё не было, и повод нарядиться, конечно же был. На каждый праздник они собирались с друзьями вместе с детьми то у Обогреловых, то у Терлеевых, то приглашали гостей к себе.

С Колей Обогреловым Женя вместе и работал, и отдыхал, и охотился, и рыбачил. У того тоже дома было «бабье царство» – жена Надежда, настоящая хозяюшка, с которой Валя дружит до сих пор, и аж четыре дочки! Поэтому у мужичков очень часто, особенно перед побелкой или покраской, обязательно случалась либо срочная охота, либо рыбалка.

Гуляли же всегда весёлыми шумными компаниями, обязательно с песнями под баян. Летом часто выезжали на мотоциклах или лодках на природу, обязательно брали с собой бадминтон, волейбольные мячи, детям – большие надувные будто клеёнчатые мячи с яркими разноцветными секторами, круги и матрасы для плавания. Вода в реке за короткое северное лето не успевала хорошо прогреться, но никого это не останавливало, одно слово – сибиряки!

На каждый праздник в поселковом клубе был концерт, на Новый год обязательно бал-маскарад, на проводы зимы – театральное представление со скоморохами и обязательным ритуалом – сожжением снежной бабы и всевозможными конкурсами, коронным из которых было лазание на столб.

Столб для этой забавы, высотой с двухэтажный дом, вкапывался глубоко в землю и был абсолютно гладким. Чтобы усложнить задачу конкурсантам, его даже смазывали растительным маслом. А чтобы желающих было побольше, на самый верх столба привязывали приз. Однажды это были чехословацкие женские сапоги, за которыми в ту пору гонялись все модницы страны. Но чаще были призы попроще, а иногда и шуточные в виде живого петуха (тогда к столбу привязывали записку с указанием приза). Вот смеху-то было, когда из мешка вынимали ничего не подозревающего петуха! Надо было при этом видеть и лицо победителя!

Нет, жизнь свою лёгкой Валя никак не могла назвать. Скопить хоть что-нибудь на будущее никак не получалось, частенько приходилось и занимать до зарплаты. На море они всей семьёй смогли побывать лишь один раз, да однажды с младшей дочкой по путёвке в санаторий съездили в Минводы, да и то зимой. По заграницам не летали, кооперативов не построили.

И тем не менее Валя с ностальгией вспоминала то время, когда всё было как-то просто и понятно.

Спокойно как-то.

Когда трудовая книжка умещается на трех листах.

Когда нянька вместо колыбельной поёт: «Что тебе снится, крейсер Аврора?»

Когда под Новый год обязательно «Ирония судьбы или С лёгким паром», а потом бежишь в туфельках на каблучках и в капронках в сорокаградусный мороз в клуб на ёлку.

Когда всей семьёй усаживаетесь у новенького цветного телевизора «Таурас» для просмотра фильмов «Семнадцать мгновений весны» или «Место встречи изменить нельзя».

Когда волнение доходит до точки кипения, дочки подпрыгивают на диване от переизбытка чувств, а отец ликует при совместном просмотре хоккейных матчей ЦСКА с Канадой или Чехословакией.

Когда вместе с дочками болеешь за наших прославленных фигуристов и каждый раз закрываешь глаза от страха и переживания при тройном тулупе или акселе в три оборота.

Когда прогноз погоды на экране как первое «слайд-шоу» под звуки любимой мелодии:

 
«Я люблю!» – сказала ты, —
и в небе загорелись две звезды.
Я прощу, а вдруг они простить не смогут никогда.
А память священна, как отблеск высокого огня,
Прощенья, прощенья теперь проси не у меня…
 

И да, когда ребёнок на слух на баяне подбирает «Комсомольцы-добровольцы», а вовсе не «Плейбой просто герой, плейбой клёвый такой».

12

Дочки выросли, все три получили высшее образование (старшая – педагогическое, младшие обе – экономическое), внуки замечательные, уже взрослые.

Валя считала себя счастливой не только потому, что вырастила хороших дочерей, но и потому что любила и была любимой.

Женя её очень ревновал, причём ко всем без разбора, сначала к её аккомпаниатору, баянисту Федьке Громову, потом, когда они уже переехали на Север и она стала работать кассиром в аэропорту – ко всем лётчикам и ко всем пассажирам сразу, особенно почему-то к старателям. Она же только смеялась в ответ.

Уже потом, намного позже, она поняла, что такое настоящая ревность!

Сначала была соседка по дому пышнотелая хохотушка хохлушка Софочка. Она прибегала в гости, пока её муж Стёпа был на работе, садилась на стул сбоку от кухонного стола, бесстыдно оголяя аппетитные ножки из-под коротенького халатика. Валя не просто сердилась, вот если бы у неё в руках в тот момент была поварёшка или ещё лучше скалка – ух, как дала бы ей! Еле сдерживалась! А та ещё:

– Женя, хочешь плова? Такой плов вкусный получился!

Женя только посмеивался. Ему, конечно же, нравилось внимание хорошеньких женщин, но и только. Он любил своё «бабье царство».

Потом, после переезда в новый двенадцатиквартирный дом, была соседка Верочка (везло им на соседок!). Та любила печь пироги. К слову говоря, нигде и никогда больше Валентина не пробовала таких пирогов! Они были мягкие, пышные и легкие, как пух. А уж какие вкусные, язык проглотишь! Так вот Верочка любила под пышущие с пылу, с жару пирожки преподнести Жене ещё и рюмочку-другую, против которой тот уже не мог устоять.

Валя кричала на мужа, закатывала истерики, ссорилась с соседкой, подолгу с ней не разговаривала. Но проходило время, и всё, увы, повторялось.

Ну что ж теперь-то? Иных уж нет, а те далече…

13

Да, иных уж нет…

Когда старшенькой Маришке только годик исполнился, умерла мама. 58 лет всего прожила, болела очень, сказались шесть лет тюрьмы. Братья и сёстры тоже потихоньку ушли один за другим. Жальче всего из них было почему-то братишку Колю – какой-то он был судьбой обиженный что ли, вот как с армии вернулся. Служил три года на Северном флоте, на боевом корабле. Может это был какой-нибудь атомный корабль, Коля не рассказывал, военная тайна, но силу мужскую потерял, а потом и себя потерял. Так и не женился, работал в старании, зарабатывал неплохо. А зачем? Для кого? Валя с Женей не раз звали его к себе в гости, не знали, чем помочь. А чем тут поможешь?

Он приехал однажды, побыл у них недолго, даже устроился на работу, но не прошло и месяца, бросил всё, уехал домой. Начал спиваться, так и ушёл, молодой совсем.

Из сестёр в живых осталась одна Лёля. По правде говоря, по паспорту она была Ольга, но все звали её Лёля.

Рабочих рук после войны не хватало, и Лёля, закончив после школы ПТУ, всю жизнь проработала на заводе токарем. Может, профессия наложила свой отпечаток на характер, но Лёля всегда была самая серьёзная, даже суровая из всех сестёр, никогда не позволяющая себе никакой вольности и не допускающая никаких «телячьих нежностев», как она говорила. Хотя было и исключение: сыновей своих и внуков обожала и боготворила, всё им прощала и души в них не чаяла.

К старости Лёля стала ещё более замкнутой, молчаливой, настоящей букой. Из дома выходила только в магазин за хлебом, да раз в неделю к племяннице Наталье в баньку, да и с той умудрялась «поцапаться», такой уж скверный характер.

Казалось, что ничему и никому она не рада, и ничем её уже не удивишь. Но когда Валя приехала к ней в гости несколько лет назад, когда ещё здоровье позволяло, Лёля не знала, куда её посадить, чем угостить и чем ей угодить, они даже выпили по рюмочке. Нет, Лёля всё так же не улыбалась, но по её глазам было понятно – она счастлива.

– Ты как птичка, – сказала на прощание Лёля, – прилетела и улетела.

Валя и запомнила её такой: стоит на крылечке своего дома маленькая, сухонькая старушка в старенькой куртёшке, голова повязана платочком до самых глаз и, приложив ладонь ко лбу, пытливо всматривается вдаль, как будто пытаясь разглядеть то ли будущее, то ли прошлое.

Нет, она не плакала, прощаясь, но Валя всегда будет помнить одинокую слезинку, которая затерялась где-то между морщинками на брацковатых щёчках сестры.

Теперь, когда Валя звонит по телефону и просит дать трубку Лёле, та не берёт, отмахивается, как от назойливого комара. Кажется, просто боясь, что чувства выйдут наружу, и остановить их она будет уже не в силах.

14

Девчонки-попутчицы, выскочив на какой-то станции уже близ Байкала, вернулись с копчёным омулем. Запах в вагоне стоял такой, что не спасала даже плотная обёртка этого деликатеса. Валя попросила, чтобы сбегали купили рыбки и ей.

Она очень любила солёненькую рыбку, особенно из наших северных быстрых и холодных рек – тайменя, хариуса, леночка, сига. Муж, заядлый охотник и рыбак, каждую осень привозил одну, а то и две столитровых бочки уже выпотрошенной и посоленной рыбки. Нет, что вы, он не продавал её, семья-то большая! Так если угостит соседей да друзей, которых у него всегда было много.

Переехав на север, «за большой деньгой и длинным рублём», Женя устроился работать машинистом драги.

Поначалу, действительно, платили неплохо, и им даже удалось съездить в отпуск всей семьёй на море. Но дальше всё стало только хуже. Денег хватало лишь на еду да на самое необходимое. Как говорил отец:

– Не жили богато, и нечего начинать!

Правда, вместо «нечего» он употреблял другое исконно русское крепкое словцо.

Приезжая с очередной вахты, Женя усаживал семью за кухонный стол и начинал свой рассказ. К слову сказать, рассказчик он был великолепный. Отрывки из прочитанных книг, истории с охоты или рыбалки – его рассказы были такими яркими, а описания такими сочными, что казалось, будто это ты сам, с ним рядом, сидишь ночью в скрадке, поджидая сохатого, или вытягиваешь из реки ранним осенним утром тяжёлую от улова рыбацкую сеть.

Но главной темой была, конечно, работа. Так девчонки узнали, как устроена драга, что такое понтон, черпаки и стакерная лента. А выпив рюмочку-другую, начинал, как водится, жаловаться на судьбу. О том, насколько несправедлив мир, можно было судить по отбитым его кулаком углам старенького деревянного кухонного стола.

Но слабость позволить себе он мог только дома, на кухне. Никогда начальству на глаза он не лез и перед сильными мира сего никогда не заискивал и уж тем более не прогибался. Гордый. Всегда был за справедливость и за других стоял горой, за себя же просить никогда не умел, да и не собирался вовсе, поэтому разбираться в контору по поводу его зарплаты всегда ходила Валя.

Душой муж отдыхал только в тайге, любил и поохотиться, и порыбачить.

Сети он вязал сам специальной самодельной деревянной иглой, которая на иглу была вовсе не похожа. Это была плоская дощечка размером где-то 3 на 10 сантиметров, одна из её коротких сторон была заострена, и в ней вырезалось отверстие с зубцом посередине, другая же сторона была выпилена треугольником вовнутрь для наматывания капроновой лески тёмно-зелёного цвета, чтобы её не было видно в воде. Когда сеть была готова, ею надолго перегораживалась самая большая комната в квартире – зал, чтобы насадить на неё вырезанные из пенопласта поплавки.

Ещё одним любимым занятием мужа-охотника было изготовление трубки для приманивания сохатого. Не у каждого охотника получалась «правильная» трубка. Женю учил этому нелёгкому ремеслу прирождённый охотник, друг якут Гоша Максимов. Трубка длиной до метра изготавливалась из берёсты, склеенной в несколько слоёв, слегка находящих друг на друга в виде конуса, как слоёная трубочка с белковым кремом. Но мало сделать правильную трубку, нужно ещё научиться кричать в неё, запрокидывая к верху, голосом своим повторяя уходящий раскатистым эхом по распадку крик сохатого, зовущего самку в период гона.

Я думаю, вы легко сможете себе представить эти репетиции, проходящие дома на кухне на радость семье и соседям.

15

Женя любил тайгу, а поистине любить – означает беречь. Ничего и никогда не брал он у природы лишнего, сверх того, что необходимо для жизни.

Ездил далеко, на чистую, как он говорил, воду – на Чару. Наша-то речушка Жуя была вся уже загажена старателями да прошедшей по ней когда-то драгой, оставившей после себя лишь котлованы да безобразные отвалы из гравия да камней-валунов.

Выезжал он обычно в начале сентября, чтобы успеть к концу месяца на дочкин день рождения. Река к этому времени была уже более полноводной от осенних дождей, и то на часто встречающихся перекатах не один винт сломаешь, пока до места доберёшься. А на мелководье приходилось по колено в воде тянуть лодку за трос вдоль берега, и, хотя на ногах были сапоги-болотники, ноги всё равно были мокрые. И тогда, подтянув нос лодки на песчаный берег, он разводил костёр, сняв сапоги и портянки, подвешивал их для просушки над костром. Туман, охотничья сибирская лайка, снятый с привязи, тут же счастливый улетал с визгом куда-то далеко вглубь леса. Жене нравилось посидеть в тишине у костра, слушая звуки тайги да потрескивание сыроватых сучьев, прижмурившись от едкого дыма, выбивающего слезу, но зато хоть немного спасающего от комарья и назойливой северной мошки, тут же забивающейся и в глаза, и в рот, и в нос.

Подвесив на рогатину котелок с чистейшей ключевой водой и дождавшись, когда она закипит, он кидает туда добрую щепоть чёрного байхового цейлонского чая, тут же сорванного листа брусничника для вкуса и запаха. Обжигаясь, пьёт, сдувая нападавшую в железную кружку еловую хвою. До чего же вкусно!

Где-то вдалеке, ближе к распадку, звонко зовёт хозяина Туман, держа и не давая спуститься с дерева какому-то зверьку – может, белке, а может и соболю. На кабаргу, а тем более на большого зверя он лает по-другому. Пёс прибежит через полчаса довольный, но уставший, язык на плече и начнёт упрекать хозяина, звать за собой: «Пойдём, чего покажу!» Но нет, дорогой, некогда, портянки уже просохли, надо собираться, чтобы добраться до места засветло.

А вот и зимовье, пристав к берегу, подняв из воды мотор, перетаскиваешь весь свой нехитрый скарб в избушку. Ну что, захаживал тут без нас Топтыгин, хозяин тайги? Нет, внутрь не попал, подпорка у двери стоит плотно, не сдвинуть. Но если бы очень захотел, попал бы, видать не больно-то и надо было, ягод сейчас в лесу полно. Разложив вещи и наскоро перекусив, скорее на речку, надо сети поставить.

Он любил просыпаться рано, ещё до солнца. Низко над рекой стоит густой туман, вокруг тишина необыкновенная. Кажется, вся природа ещё спит, даже птиц не слышно, только у берега нет-нет да плеснёт волна, набежавшая на корпус дюралюминиевой лодки, а может это рыбка играет.

Снятие сетей тоже дело непростое. Сеть, перегородившую протоку, вытягиваешь осторожно в лодку, перебирая по поплавкам, вынимая застрявшую в её капроновых чешуйках рыбку, кидая её прямо на дно лодки, где та ещё какое-то время взбрыкивает и бьёт хвостом по днищу казанки. Потом надо сеть расправить, прочистить от запутавшегося речного мусора, который вода, прибывая, слизывает с берегов, развесить для просушки на заготовленные перекладины. Рыбку промыть, выпотрошить, засолить с чёрным душистым перчиком и лаврушкой, разложить в привезённую с собой бочку. Икра, если попадается – отдельно её, засолил – и в баночку. Вот это поистине деликатес для его девчонок!