Текст книги "Обратный счет"

Осень не бывает золотой? А ты забей.

Кирилла Николаевича избили и ограбили. Зверски и цинично. Он

неторопливо шел через выстуженную длинную арку, ведущую в неухоженный

замоскворецкий двор, окруженный двух-, трех– и четырехэтажными, еще начала

двадцатого века, с узкими бойницами вместо окон доходными домами, как

несколько то ли состарившихся подростков, то ли жилистых и мелких мужиков

налетели на него и принялись деловито и сноровисто избивать. Молча,

энергично, слаженно. Стопка зеленых денег вместе с бумажником

перекочевала в вонючий карман одного из них, туда же последовал совсем

новый смартфон и еще что-то уже по мелочи, и, попинав напоследок грязными

кроссовками Кирилла в бок, банда растворилась в сумерках Щипковского

переулка.

Подонки здорово отделали ему фасад, нос сломали, выбили два зуба, но

еще и ребрам досталось, и кажется, мозги тряхануло, когда его смачно ткнули в

старую кирпичную кладку тоннеля. Ткнули так, что сырая штукатурка

посыпалась вниз, попав ему за воротник.

Кирилл кое-как поймал тачку, а добравшись домой, вызвонил с работы

сына. Конечно, сына, не жену же. Только ее причитаний не хватало. Срочно

приехавший Андрюха уперся и вызвал неотложку. И доставил сюда, снабдив

зубной щеткой, тапочками и старым мобильником. Он прав был, конечно, но так

не хотелось всей этой суеты… И с финансами еще проблема. Что ж, придется

жене раскошелиться, ничего не поделаешь. Она, конечно, привыкла жить за его

счет, но в некоторых ситуациях нужно уметь наступить на свою скаредность.

Кириллу теперь пластику лица надо делать, как его там?.. Ринопластика, что ли.

И зубы ставить. Не пластмассу же, елы-палы. А денег-то нет. Кирдыкнулись

денежки. Кто бы подсказал, не ходил бы он там сегодня. Но не подсказали.

– Так я здесь и оказался, – морщась от боли, проговорил Кирилл

Николаевич, завершая историю своих злоключений.

– Дела, – глубокомысленно протянул сосед по койке справа, по внешнему

виду – инженер с бюджетного производства, мечтающий о ранней пенсии.

– Да что же это за жизнь такая! Простому человеку ступить негде,

уголовники шныряют повсюду! Куда только полиция смотрит?! – привычно

взъярился сосед напротив.

– И на сколько же тебя, братан, нагрели? – поинтересовался коротко

стриженный третий сосед, а второй тут же заткнулся.

– Супруге на шубу копил, – не сдержав горестного вздоха, качнул головой

Кирилл Николаевич. – На норковую. Она мечтала.

О! Вот и жена звонит, легка на помине. Вот мы ее и разжалобим. А пусть

распотрошит один из счетов, не обеднеет.

– Аллё! – вскричала Надежда в трубку. – Кирюшка, что случилось? Как

ты? Я к тебе сейчас приеду! Что привезти?

Кирилл откинулся на подушку.

– Ничего не надо, ласточка, спасибо. Ты всегда так обо мне

беспокоишься… Ну ничего. Ну точно. Ну можешь минералочки. Есть все равно

не могу, больно. Ну как, как? Что ты странные вопросы задаешь?.. Голова

кружится, тошнит. Ну где ж теперь этих подонков найдешь? Да ну какая

полиция, какая полиция?.. И сигарет не забудь. Что значит, нельзя? Мне без

сигарет нельзя!

Надежда немного успокоилась. Раз просит сигарет, значит, жить будет.

– Кирюш, а где ты машину бросил?

– А что? Зачем тебе? – раздраженно спросил Кирилл.

– Как зачем? – не поняла его Надежда. – Забрать же надо. Мне Андрейка

сказал, что ты на частнике домой добирался. А машина где?

– Машина недалеко от того места, – сдержанно произнес Кирилл. – Я

припарковался и пошел к бизнес-центру. У меня там переговоры должны были

быть сегодня, да какая разница! Ты все равно не поймешь, а объяснять долго!

– Что я не пойму, Кирилл? – чуть холоднее спросила Надежда.

– Короче, не важно, где машина, – отрезал он. – Ты лучше приезжай

давай, а то муж в больнице, а она время тянет. И сигареты привези, у меня три

штуки осталось.

– Я приеду, приеду, не волнуйся, – и в ее голосе зазвучал легкий металл.

– Кирилл, где машина, отвечай быстро.

– Ну, зачем тебе, Наденька? – заканючил примирительно муж. – Водить

ты все равно не умеешь. Ключи я посеял. Видимо, выпали, когда… Ну ты

понимаешь.

– У меня запасные есть, – спокойно ответила Надежда. – А отогнать ее я

кого-нибудь попрошу. Я слушаю. Говори. Если не хочешь без сигарет остаться.

Надежда Михайловна торопливо натягивала сапоги.

– Девочки, мне отлучиться надо. Примерно на часик. Если кто спросит, я

на мобильном. Если из руководства спросят, скажите, что форс-мажор в семье,

потом все объясню.

Девочки – Оксана беленькая и Оксана черненькая – приторно

улыбнулись, слаженно кивая. Они не любили начальницу. Впрочем, она не

навязывалась. В подчиненных у Киреевой была как-то приятельница, почти

подруга, просто не разлей вода. С тех пор Надежда усвоила, что дружба между

начальницей и подчиненной – вредный миф.

Надежда Михайловна возглавляла патентный отдел на «Микротроне»

уже лет шесть. И по-видимому, ее карьере приходил конец.

Киреевой, закончившей в свое время Бауманку и даже успевшей до

перестройки поработать по инженерной специальности, теперь вряд ли удастся

найти достойную работу, разве что курьером или расклейщиком объявлений.

Научно-техническая корпорация, в которой Надя состояла на службе, недавно

преобразовалась в торгово-промышленный холдинг, в котором новых

разработок почти не предусматривалось, а для оформления патентов на

изредка случающиеся инновации держать свой штат глупо. Их главный дураком

не был.

Надежда не была молодым специалистом. Она была специалистом

зрелым. Сорокадевятилетним зрелым специалистом без диплома патентоведа

в качестве аргумента. Любая девчонка, вчера окончившая новомодный

университет, один из тех, что за последние годы вылупились, как грибы после

дождя, обойдет ее на собеседовании только потому, что она девчонка, и также

потому, что предъявит эйч-ару новенькие корочки. Такие дела.

Однако что за история случилась с Кириллом? К его сказкам она давно

притерпелась и не морщась проглатывала любую туфту. Но тут дело касалось

ее машины, Надиной машины, поскольку с самого начала семейной жизни

автомобиль в их семье покупался на Надежду, а муж Кирилл ездил по

доверенности. И прежде чем доставить ему к больничной койке «Ессентуки» и

«Кэмел», она решила проделать небольшой крюк и убедиться, что с ее

имуществом все в порядке.

Так, собственно, оно и было. Имущество глянцево блестело в глубине

старомосковского двора, впритирочку припаркованное к бордюрным камням

кособокого тротуара. Это заставило Надежду призадуматься, поскольку картина

происшедшего логически не прорисовывалась. Вот ее «ауди», а во-о-он там, не

меньше, чем метрах в тридцати, темнеет арка подворотни. Зачем, позвольте

поинтересоваться, понадобилось Кириллу туда возвращаться? Ведь именно

там его настигли грабители?

Кстати, никакого здания, похожего на бизнес-центр, в этом глухом дворе

не было. И в соседних дворах тоже. И по всему переулку. Хотя, возможно, таким

пышным и звучным словом именовали какую-нибудь развалюху ее тщеславные

хозяева?

– Эй, мадам, отойдите-ка от машины! – услышала Надя резкий окрик и

сообразила, что «мадам» – это она.

Надежда повертела головой и увидела насупленного дядьку в куртке

нараспашку и полосатой шапке «петушок», который решительными шагами

направлялся в ее сторону.

– Оглохли? Я к вам обращаюсь. А ну давайте, валите отсюда! Нечего

тут…

– Но это моя машина, милейший, – улыбнулась ему Надежда, вовсе не

обидевшись ни на тон, ни на обороты речи.

– А вот не гони, – отрезал мужик. – Кто ее хозяин я знаю. И понятия знаю.

Уж коли подвязался присмотреть, то присмотрю. Я человек честный и за просто

так деньги брать не буду.

– Я тоже знаю, кто ее хозяин. Он хозяин, а я хозяйка. Смотрите, что у

меня есть. С этими словами Надежда достала из сумочки пластиковый файлик

с ксерокопией техпаспорта на машину и свой паспорт тоже достала.

– Ну что ж, это другое дело, – сказал мужик, сдвинув шапку на затылок, –

Забирайте. Вижу, что ваша.

– То есть вы тут сторож?

– Какой я тебе сторож?! – возмутился дядька. – Я художник, матрешек

раскрашиваю, на Вернике по выходным продаю. Но если попросят, почему бы

за автомобилем не присмотреть? Такое время сейчас, на минуту оставить

нельзя, в момент колеса снимут или неприличное слово нацарапают. Тем

более, что Кирилл Николаевич ко мне и по другим делам обращается.

– А по каким еще делам обращается к вам Кирилл Николаевич? –

вкрадчиво спросила Надежда, заглядывая в расшитый бисером кошелечек.

Кирилл на фоне белой больничной наволочки выглядел даже хуже, чем

она себе представляла. Здорово его отделали. Поделом. Тем не менее рожи

корчит. Пока он еще не знает, что она знает, вот и строит оскорбленную морду.

Вчера Надежда так и не попала к нему в больницу. Могла, наверно,

приехать, но не захотела. То, что она узнала от свободного художника Геннадия,

присматривавшего за ее машиной, не особенно удивило, но осадок оставило

чрезвычайно гадостный.

Геннадий время от времени сдавал квартирку ее благоверному. По

запросу, так сказать. По требованию. Мог на сутки, мог на двое, иногда

благоверному хватало и нескольких часов. Естественно, что не только ему

одному сдавал, имелись и другие… нуждающиеся. Геннадию в жизни повезло,

тетка покойная оставила по завещанию свою однушку. Хорошее подспорье,

матрешками-то не прокормишься. Сам он проживал на том же этаже, только в

соседнем подъезде.

А сегодня, как раз после обеда, произошел такой вот нехороший случай.

Вломились к Кириллу Николаевичу какие-то отморозки, не успел Николаич в

квартирку войти, как вломились, ну и отделали. Сколько их было, свободный

художник не в курсе, но однако отметелили конкретно, по самое не хочу.

Сначала раздавались крики всякие, возня, затем грохот послышался. Геннадий

мало что разобрал через стенку, однако понял, предъява Николаичу была из-за

бабы.

А самой бабы там не было, не входила баба в подъезд, это Гена отследил

визуально, посредством кухонного окна. А поскольку отслеживал бабу, то какие

мужики входили, он внимания не обратил. Кто-то, конечно, входил, но кто

именно, он не запомнил. Немного погодя, когда за стеной поутихло, сам

Николаич вышел побитый. Пошел тачку ловить, поскольку на своей ехать не

решился, голова у него кружилась, да и болело все. А Геннадия, который

выбежал из своего подъезда, попросил за машиной присмотреть и денег дал

тысчонку.

Надежда квартирку осмотрела. Геннадий сказал, что тут было все

перевернуто, а стул так вообще сломан, и намекнул, что не помешала бы некая

компенсация. Надя мельком взглянула на него, и он заткнулся. В глаза ей

бросилась коробка конфет-ассорти и небольшая фляжка коньяка – без форсу,

так себе, средненько. Видимо, уже не новая барышня. И ключи от автомобиля

нашлись тоже, на тумбочке в прихожей.

Не было, выходит, никаких грабителей-троллей, и через арку Кирилл не

проходил. Вот прямо тут, в этих стенах, он и схлопотал от конкурента.

Интересно, кто его решил проучить? Брошенный любовник или рогатый муж?

По Надиной статистике, Кирилл предпочитал водиться с дамами замужними,

поскольку имел заблуждение, что с ними проблем будет меньше, в загс не

потянут. Действительно, сильно заблуждался Кирюша. Обиженный муж тоже

может стать большой проблемой.

Она вспомнила про деньги, которые у Кирилла отобрали мифические

бандиты и поняла, что даже историю собственного позора он решил припахать

к вящей выгоде, списав их на боевые потери. Куда в действительности исчезла

немалая сумма, думать ей уже не хотелось, тем более что ответ болтался на

поверхности.

И о чем теперь с ним разговаривать? Продолжать строить дурочку,

неизвестно какую цель преследуя? Нет, ну действительно, зачем? Стоит оно

того? Если из-за сына, то Андрей уже вырос и мало интересуется жизнью

предков, да и что в ней, в этой жизни, может быть, с его точки зрения,

серьезного? Вялотекущая старость и смешные разборки у телевизора в виде

споров, что нынче будем смотреть?

Когда Андрейка родился, Надя столкнулась с обидной

несправедливостью семейной жизни. Муж сразу начал задерживаться после

работы, иногда за полночь возвращаясь домой, пьяным и беззаботным.

Надя искренне не понимала, как же так? Они так хотели ребенка, вот он,

твой ребенок, а тебя не тянет домой? И ты мне даже не поможешь? Мне трудно

одной справляться, ты не понимаешь?

Помочь больше было некому. Ее мама жила в другом городе и очень

плохо себя чувствовала – больное сердце. Мать Кирилла умерла, когда тот

был еще ребенком, а от свекра помощи ждать было смешно. Что до сестры

Кирилла Инны, то уж она-то вовсе была не обязана помогать Надежде и

тратить на нее свое время.

В ответ на Надины несмелые претензии муж начинал тут же яриться и

кричать, что не собирается «замыкаться в скорлупе». И не обязан. Наде

казалось обидным, что они с Андрейкой – это «скорлупа», но потом она

привыкла. Притерпелась. Андрейка рос, проблем делалось меньше, и Кирилл

чаще стал появляться к ужину.

То, что муж хаживает налево, Надя определила рано. Что она при этом

чувствовала, знает каждая женщина, прошедшая через такое, а какая не

прошла, той и знать не надо. Тяжело. Тяжело, гадко, унизительно, стыдно…

Некоторые, сделав такое открытие, разводятся и потом в гордом

одиночестве поднимают детей, работая на двух работах и быстро поняв, что

личную жизнь теперь больше не устроить. Никогда. Нету времени, элементарно

нет на эту самую личную жизнь времени, если ты, конечно, нормальная мать, а

не шалава. Другие решают оставить все как есть и терпеть дальше. Надежда

решила остаться.

Во-первых, она боялась, что, если они с Кириллом разведутся, то

Андрюшина жизнь в детском социуме сделается трудной. Он будет чувствовать

ущербность рядом с теми детьми, у которых есть и мама, и папа, а Надя не

хотела, чтобы сын был ущербным. Во-вторых, ей перед ним было стыдно, и она

покрывала мужа, как преданная секретарша, лишь бы Андрейка ничего про

отца не заподозрил. Он и не заподозрил, Надя постаралась.

Кроме того, все взвесив, она решила, что ей самой нужен статус

замужней дамы. К разведенным относятся с жалостью, с насмешкой, с

подозрениями. Нехорошо относятся, иными словами.

И наконец, деньги, которые приносил в дом Кирилл, ей тоже были очень

нужны, и она оставляла все как есть еще и из-за денег. Уже окончательно

поняв, что за человек живет рядом с ней, она старалась вытянуть из него

побольше для себя и для сына. Но парадокс – с годами доходы Кирилла росли,

а его щедрость таяла. Он сделался расчетливым и своекорыстным, но Надя

постепенно обзавелась хорошей прочной шкурой и почти не обращала

внимания на его колкие комментарии, когда ей приходилось выклянчивать у

него очередную энную сумму. Она подозревала, что в семью он отдает даже не

половину. А возможно, что и не треть. Ну хоть столько.

И еще. Она любила мужа. Надя до сих пор его любила. И ничего не

могла с этим поделать. Сама себе она рисовалась практичной, циничной и

абсолютно не сентиментальной, но ничего не могла поделать с этим

подневольным чувством. А может, она тосковала по прошлому? По себе

молоденькой, девятнадцатилетней, по нему, которому только исполнилось

восемнадцать? Когда каждая встреча была обещанием, залогом бесконечной

радости и счастья. Никак не могла она забыть это головокружительное чувство,

она даже дышала тогда счастьем, потому что они вместе, потому что нашли

друг друга, потому что полюбили!..

Спустись на землю, Надя.

Спустил ее Кирилл.

– Ты специально так сделала, да? – начал он наезд, когда она

приблизилась к его койке на достаточно близкое расстояние. – Тебе что, трудно

было вчера сюда приехать? Какие такие у тебя могли быть срочные дела, когда

муж в больнице? Сына бы постыдилась, что ли!

«Ого, – подумала Надежда, – что это он сразу шарахнул бронебойными?

Так сильно не уверен в себе? Или, наоборот, так уверен?»

Она села поровнее на жестком больничном стуле, закинула ногу на ногу и

сказала, изо всех сил уговаривая себя не волноваться:

– Кирилл, – сказала она, – я вчера с Геннадием говорила. Помнишь

Геннадия? Кстати, там и ключи от машины нашлись.

Кирилл минуту смотрел на нее, не мигая, а затем, сорвавшись с подушки,

на которой только что возлежал в оскорбленном изнеможении, яростно

зашипел, стараясь однако, чтобы соседи по палате ничего не расслышали:

– Это ты виновата! Ты меня довела! От хорошей жены никто по бабам

ходить не станет! А ты вечно всем недовольна, всю жизнь меня пилишь! Все я

плохой, все не так делаю! А кто тебя обеспечивает, кто кормит? Ты же на мне

паразитируешь! Ты посмотри на брюлики свои, вот эти цацки тебе кто накупил?

Дрянь неблагодарная! А теперь она оскорбленную из себя строит! На меня это

не действует, не старайся! Истерики она тут мне будет устраивать… Учить тебя

надо было, а я все прощал, дурак. Меня Инна давно предупреждала, а я не

хотел верить.

Это было неожиданно. Конечно, Кирилл не являлся образцом

благородства, но никогда раньше он такого себе не позволял. То есть не

позволял открыто признаваться в своих ходках налево. Обращал в шутку или

обычным образом ярился, называя ее ревнивой дурой, даже было однажды,

что и прощения просил, когда нельзя было выкрутиться иначе. Но так вот –

никогда. Не по доброте душевной, а из соображений собственной выгоды,

поскольку удобства семейной жизни по многим причинам весьма ценил и при

этом понимал, что она, его семейная жизнь, теперь находится в неустойчивом

равновесии, как затишье на передовой во время перемирия. Теперь, когда

Андрей вырос.

Выходит, ошибалась Надежда на его счет, ничего-то он не ценит. И хоть

ей не хотелось себе в этом признаваться, муж все-таки сумел ее уколоть. Не

вздорным высказыванием, что она сварливая жена и плохая хозяйка, это было

заведомо несправедливо. А тем, что он абсолютно, на все тысячу процентов

уверен: из-за своего житейского прагматизма и алчности она вытерпит и снесет

любые унижения вплоть до издевательств.

Сделав паузу, чтобы жена осознала, что виноватым себя он ни в чем не

считает, и никаких извинений ей не обломится, Кирилл продолжил:

– Так вот, дорогая, сейчас твоя очередь раскошелиться. В этом

гадюшнике я лежать не собираюсь. Сейчас ты пойдешь на сестринский пост,

там тебе подскажут, где оплатить отдельную палату. Полежу в больнице

несколько дней, пока врачи домой не отпустят, а потом придется заниматься

лицом и зубами, тоже денег стоит.

Надежда, прикрыв веки и потирая пальцами переносицу, тихо спросила,

не глядя на мужа:

– Ты о каких моих деньгах сейчас говоришь, милый? Это ведь у тебя

счета в нескольких банках. Были, по крайней мере. А у нас с Андреем только

наши зарплаты да еще те копейки, которые ты ежемесячно даешь на макароны.

Но я знаю, как тебе помочь. Я предполагала, что кончится именно этим.

Надежда неспеша открыла сумочку и вытащила оттуда звенящий

полиэтиленовый пакетик для бутербродов, завязанный узлом. Кинула его

Кириллу на одеяло, пакетик бренькнул.

– Лови, милый, – жестким голосом произнесла она. – Здесь все твои

цацки. Ты мне камни дарил, потому что их при разводе делить можно? Шубу не

разделишь или зимние сапоги, а бриллианты – уже не та категория, ведь так?

Это ведь уже совместно нажитое. Забирай. Забирай их все, без дележа. Не

знаю, как ты их будешь менять на монеты, меня это не касается. Как больше не

касается, в какой рубашке ты пойдешь на работу. С нами ты больше не живешь.

Отправляйся, милый, по месту прописки, к сестрице. Там вам будет вместе

весело и интересно. И меня сможете всласть пообсуждать. Чао.

И Киреева встала с жесткого больничного стула, держа спину очень

прямо, ослепительно улыбнулась всему мужскому коечному окружению и,

твердо ступая, вышла из палаты.

Надежда Михайловна была яростной жизнелюбкой. Она любила

утренние пробежки в соседнем парке, потому что это ее бодрило, повышало

самооценку, а также спортивный костюм ярко-бирюзового цвета с белыми

вставками был ей безумно к лицу. Она любила ходить на работу, потому что,

придя в офис, можно повыставляться новой тряпочкой, а еще можно позлить

какую-нибудь Ириночку Звереву тем, что, несмотря на разницу в возрасте почти

в десять лет, выглядишь в сто раз лучше этой самой Ириночки. А еще можно

попить кофейку с девчонками и всласть с ними посплетничать. Да и работу

свою она тоже любила, хоть и держала это от всех в секрете, засмеют. Она

любила свой дом, потому что дома у нее было уютно и красиво, любила иногда

пригласить хороших знакомых попить вина и поплясать дикие танцы под «Бони

эм», а заодно похвастаться новой отделкой кухни или балкона. Она любила

сына, потому что любила. И она любила мужа, потому что дура.

Надя стояла в туалете больницы, закрывшись в пахнущей едкой хлоркой

кабинке, и тихо плакала. Она плакала о счастье, которое только кивнуло,

плакала о жизни, так по-подлому быстро подошедшей к закату. Зачем себя

обманывать? Именно к закату. О сыне, которому она теперь мало нужна, и о

муже, которому не нужна вовсе. О колечках и серьгах не плакала. О них она

всласть поплакала еще вчера, когда разложила их на ворсистом кроватном

покрывале и прощалась с каждым камешком, вспоминая прожитую жизнь.

«А, да ладно… – произнесла она, прерывисто вздыхая и промокая

кончиками пальцев мокрые веки, – ну их, изумруды. Можно и в бижутерии

походить. Сейчас делают прелестную бижутерию».

Дома было темно, сыро и холодно. Она прошлась по всем комнатам,

повсюду зажигая свет. Разбудила телевизор, и он негромко зашептал

новостями. В гостиной включила электрокамин и полюбовалась почти

настоящими язычками пламени на почти настоящих березовых поленьях.

Сейчас придет Андрейка с работы, она накормит его котлетами и

жареной картошкой, и, может, он с ней поговорит. О чем? Какая разница, о чем

он захочет с ней поговорить? Хоть о футболе, хоть о новой графической

программе. Хоть о своих прохудившихся носках.

Однако совсем ты разнюнилась, Надюша. Никуда не годится, подбери

сопли живо. У тебя замечательный сын, и он не обязан всю жизнь возле тебя

сидеть, как приклеенный. Запомни: если он не сидит возле тебя, как

приклеенный, значит ты его правильно воспитала. Понятно? А то!..

Запиликал телефон, и Надя вздрогнула. Трубку брать не хотелось,

наверняка звонит дорогая сестрица. Не ее, Надина, сестрица, у нее ни братьев,

ни сестер не было, а сестрица мужнина. Тем не менее, Надя трубку сняла,

решив закончить все в один день и больше к этому не возвращаться.

Инка вступила с крика, но это никого не удивило. Хотя Надежда и не

ожидала, что Кирилл так оперативно поделится новостями. Значит, воспринял

угрозу всерьез. И Инка тоже, вон как заходится.

– Какая же ты змея! – визжала трубка. – Всю жизнь из Кирюши кровь

пила, на двух работах заставляла работать, а теперь, когда он заболел, то сразу

стал не нужен?! На помойку решила его выпихнуть?

«Ого, – подумала Надежда, – про вторую работу я и не знала… Однако…

Однако мне до этого уже дела нет, а вот милый Кирюша не скажет тебе спасибо,

дорогая, что ты по своей бабьей глупости так его заложила. Хотя это теперь

тоже неважно. Но как она всполошилась! Не хочет, значит, снова проживать с

выросшим братиком».

Инесса была старше брата на одиннадцать лет. После того как от

запущенного аппендицита на операционном столе умерла их мать, сестра

заботилась о Кирилле, как могла, и воспитывала, как это понимала. Инкино

подвижничество папашу вполне удовлетворяло, поскольку он не планировал

обременять себя новой женой, а гулял вольным казаком, выделяя наследникам

некую часть зарплаты на расходы. И Инку это тоже устраивало, ей не нужна

была никакая мачеха – ни злая, ни добрая.

Сама Инка пыталась выйти замуж, но у нее так и не срослось. Ее

властная и нетерпимая натура проявлялась уже на втором этапе знакомства, и

парень быстренько сматывался от подруги, которая постоянно прерывала его

на полуслове, указывая, как и что ему нужно делать, говорить или думать, или

выражалась в исключительно нелестной форме о его мозгах, руках, ногах и о

прочем всем.

У Инки всегда был тяжелый характер, хотя по молодости лет Наде

хотелось с ней подружиться. Не получилось. Наде было это непонятно, она

даже переживала вначале, и плакала оттого, что совсем не нравится

Кирюшиной сестре. Искала в себе несовершенства, пыталась вызвать золовку

на откровенный разговор, хотела что-то выяснить или же объяснить.

А когда стала старше и опытнее, то успокоилась и поняла, что «нравится

– не нравится» тут не при чем. Зависть, ревность и жгучее желание, чтобы все

было «по-моему». По-Инкиному, то есть.

С возрастом Инесса совсем сделалась невыносимой. После того, как ее

под локотки проводили на пенсию, характер ее поменялся настолько, что она

превратилась в желчную мумию, ненавидящую все юное и живое. Так, по

крайней мере, казалось Надежде. И она, не переставая, радовалась, что живет

далеко, очень далеко от своей единственной родственницы, просто на другом

конце Москвы.

Но время от времени в голову Наде заползали неприятные мысли.

«Неужели я тоже обращусь в такого мутанта? – пугливо думала она. – У меня

обвиснут щеки, растолстеет шея и появится второй подбородок. Но это все

ерунда, подбородок можно подтянуть. Я вся поменяюсь, и пластика не поможет.

Я уже не буду Надей, я сделаюсь чудовищем с уродливой психикой и

извращенной шкалой ценностей. Потому что старуха – это уже не человек.

Старуха – это какая-то скачкообразная мутация, которая так же отличается от

женщины, как… Как самка гиены или осьминога».

Мысли такие Надежда гнала, не позволяя им задерживаться надолго, и

успокаивала себя тем, что не все «мутанты» одинаковы, и что среди них

встречаются вполне даже человекообразные. Но это, конечно, не про Инку.

Сегодня та била рекорды, наплевав на политкорректность полностью,

поскольку, вероятно, поняла, что терять больше ей нечего. На склоне лет

возиться с братом, внезапно ставшим холостяком, Инке сильно не хотелось.

Надежда не собиралась с ней ничего обсуждать, тем более

оправдываться, но удержаться от колкости не смогла и спросила, дождавшись

паузы, что за помойку та имеет ввиду? Если ее, Инкину квартиру, то да, тогда на

помойку. И повесила трубку.

Настроение было изгажено окончательно. Надя отправилась на кухню, на

свою невозможно красивую кухню, и, занимаясь картошкой и котлетами, стала

напевать вполголоса что-то очень давнее из Маши Распутиной, про казачью

станицу, и взбодрилась. А потом начала громко петь про Гималаи и совсем

развеселилась. И веселая, со смеющимися глазами, пошла открывать дверь,

когда позвонили. Надя кинула взгляд на настенные часы: наверно, Андрейка с

работы. Он иногда ленится возиться с ключами.

Это был не Андрейка. Со сведенным в гримасу от невыплеснутой злобы

лицом в окаймлении черной крашеной паклей секущихся волос, ближайшая

родственница мужа впихнула Надежду в глубь квартиры, задом прихлопнув

входную дверь.

Андрюха сунул руки в рукава серебристо-серого пуховика, отороченного

енотом, и, застегивая на ходу молнию, побежал по ступенькам вниз на первый

этаж, на волю. Рабочий день закончился полчаса назад, он пересидел слегка,

но в данном случае это ерунда!.. Вот когда через неделю будут номер

выпускать, тогда, может, и до часу ночи придется прокорпеть, ничего не

поделаешь, специфика места.

Андрей числился в редакции журнала «Деловой курьер» верстальщиком,

хотя название должности не охватывало весь спектр дел, которыми

приходилось заниматься. Андрей был хорошим дизайнером-макетчиком, чем и

пользовались беззастенчиво все, начиная от главного редактора и заканчивая

девчонками из выставочного отдела. И он особенно не возражал, в отличие от

коллеги по цеху Витьки Пристежнюка, который любую просьбу со стороны

пишущей братии воспринимал, как попрание прав и наглую эксплуатацию.

Андрей вывалился на улицу и осмотрелся. Куда, к Чкаловской или лучше

к Марксистской? Направо или вперед через дорогу? Вопрос решился сам, когда

в вялом свете редких уличных фонарей Андрей опознал удаляющиеся спины

двух своих коллежек. Коллежек-сыроежек. Прикольнемся.

Стараясь не поскользнуться на проплешинах плохо счищенного льда, он

частой трусцой, на полусогнутых, настиг девчонок и, дернув за ремешок сумки

ту, которая справа, гаркнул ей в ухо:

– Гони бабло, старая плесень!

Девчонки, как им и полагается, взвизгнули и шарахнулись в сторону, а он

довольно заржал. Разобравшись, барышни тут же на него накинулись и

принялись дробно дубасить в пухлые бока, уминая их острыми кулачками.

Смеющийся Андрей перехватил худенькие запястья одной из них и удивленно

воскликнул:

– Ксюшка? Да я был уверен, что это ты, Даш! Ну вы, блин, даете…

Даша закатилась хохотом, Ксюша ей азартно вторила.

Даша Врублевская и Ксюша Ульянова были журналистками. Так сказать,

молодая поросль. Даша писала для отдела деловой хроники, Ксюша вела

рубрику «Власть и бизнес», и обе были недавними выпускницами журфака. Обе

нагленькие, немножко жеманные и самую малость глупенькие, но мужикам от

бизнеса, которых они интервьюировали, это нравилось. Даша была москвичка и

жила со старшим братом в новой высотке на Краснопресненской набережной,

Ксюша приехала откуда-то из Сибири и снимала однушку.

– К чему сей маскарад, манкис? – спросил Андрей. – Путаем следы?

Отрываемся от погони?

– Сам ты манки, – хихикнула Ксюша. – Я решила пальто себе купить,

такое же, как у Дашки, а она испугалась и дала свое поносить, временно.

Андрей молчал, медленно соображая. Потом высказался:

– У тебя что, бабок на прикид не хватает? А почему у Дашки не

перехватишь? Даш, тебя жаба заела? Тоже мне, фрэндессы…

– Ты что, действительно не догоняешь? – взвилась в непритворном

негодовании Дашка.

– А чего? – продолжал тупить Андрей.

– Вот ты, например, как отнесешься, если твой Пристежнюк такую же

куртку себе намылит? Или пиджак?

– И чего? – никак не мог вникнуть Андрей.

Обе барышни молча на него смотрели, пытаясь понять, глумится он так

или вправду не въезжает. Поняли, не въезжает. Ксюша посмотрела на Дашу и,

закатив глаза, вздохнула, Даша посмотрела на Ксюшу, и, тоже закатив глаза,

пожала плечами.

– Не парься, Киреев, – сказала она Андрею и похлопала его по плечу. –

Это мы так прикольнулись.

И они пошли неторопливо по серому переулку вдоль стен серых зданий, в

которых люди давно уже не живут, а лишь работают, внедряясь туда каждое

утро, а ежевечерне покидая без сожаления.

Болтали о пустяках. Девочки обсуждали новую корректоршу, которая

лезла не в свое дело и вносила редакторские правки в тексты, учила, как

следует писать обзоры и репортажи, хотя это ее вовсе не касается.

Обменивались планами на грядущие в скором времени праздники – 23 февраля

и 8 марта. Андрей участия в разговоре не принимал, лениво загребая

ботинками по мерзлому асфальту и недоумевая про себя, зачем это он не