Текст книги "В тени старой шелковицы"

Полгода свободы

Соломон возвращался.

Оля с сыновьями встречали его на Казанском вокзале.

Соломон вышел из вагона, подождал, пока схлынет народ.

И тут увидел.

Оля стояла, напряженно всматриваясь в толпу. Рядом худой, бледный мальчишка, длинный, почти Оле по плечо. А внизу – малыш, испуганный, вцепился в мамину руку.

Мои.

Через две недели «скорая помощь» увезла Соломона в Химкинскую больницу. Гипертония.

Выйдя из больницы, Соломон принялся искать работу. Ездил с Гучковки в Москву, возвращался. Его никуда не брали.

13 сентября случился второй инфаркт.

Соломон оказался в больнице Ждановского района. Лечащий врач Яша Тишманович знал свое дело, и Соломон не умер.

Через две недели после инфаркта он, лежа на больничной койке под вытертым одеялом, уже строил планы и писал веселое письмо, поздравляя всю семью с наступающим еврейским Новым годом: «Шоно тойво умсуко»[24]24
  Шоно тойво умсуко (хорошего и сладкого Нового года) – традиционное пожелание, которое произносится во время празднования еврейского Нового года, Рош-а-Шоно.


[Закрыть], хорошего и сладкого вам года. «Чтобы дорогая Евгения Соломоновна имела, наконец, действительный нахес от всех своих детей и внуков, чтобы дорогие Фима, Сарра, Мариночка и Галочка зажили дружной, зажиточной и счастливой семейной жизнью. Чтобы Фима шел семимильными шагами к степени доктора технических наук и директора научного института Академии наук, чтобы Саррочка стала пышной дамой, одетой с иголочки, чтобы Мариночка получала круглые пятерки (даже по поведению), чтобы Галочка получала круглые пятерки (даже по рисованию). Чтобы моя родная, ненаглядная Олечка, наконец, зажила счастливой, зажиточной жизнью, чтобы Боренька учился на круглые пятерки, а дорогой Микунчик стал бы чемпионом Сходни и ее окрестностей». Письмо взяло все силы, и Соломон, закрыв глаза, в поту откинулся на подушки.

Ничего, он поправится. Да, забыл главное. Он привстал и дописал: «Сшей что-нибудь мальчишкам из моего драпового пальто. И привези мне, пожалуйста, дибазол – кажется, дома на столике еще оставалось несколько таблеток».

В палату вошла медсестра.

– Вам тут пиявки надо поставить, одеяло откиньте…

После пиявок стало лучше. Маня, умница, нашла где-то этих отвратительных тварей.

Соломона выписали 5 ноября. Яша велел месяц лежать в постели, а потом – никакой работы в течение полугода. Два инфаркта – это не шутки. Третий вы не переживете, Соломон Яковлевич.

Соломон послушно отлежал месяц. Через месяц явился в Химки на ВТЭК, и его признали инвалидом второй группы. О работе велено было забыть. Нужно было хлопотать о пенсии.

Соломону было сорок восемь лет. Он не отчаивался.

В Москве в Колонном зале шел 19-й чемпионат СССР по шахматам[25]25
  19‑й чемпионат СССР по шахматам проходил с 11 ноября по 14 декабря 1951 года в Москве. В нем участвовали П. Керес, Е. Геллер, Т. Петросян, В. Смыслов, М. Ботвинник, Ю. Авербах, Д. Бронштейн, М. Тайманов, Л. Аронин, С. Флор, Н. Копылов, Н. Бондаревский и другие.


[Закрыть]. Кто-то достал Соломону два билета. И он поехал туда с Борькой.

У станции Сходня им встретилась Борина учительница.

– Анна Григорьевна, это мой папа, – прошептал Боря. Он стеснялся. На Соломоне была грязная выцветшая шинель, разбитые ботинки и «севшие» брюки дяди Ефима. Анна Григорьевна улыбнулась:

– Очень приятно познакомиться. У вас прекрасный сын, очень умный, замечательный мальчик. Очень быстро думает, соображает. Знаете? Он – мой любимый ученик.

Соломон расплылся в улыбке. Да, Боренька чудесный мальчик.

– Вы молодец, – продолжала учительница, – что курточку ему достали теплую. А то в прошлом году он, пока до школы добежит, весь синий делается.

Соломон кивнул. Теплую курточку Боре дала Маня – ее муж из Германии привез два контейнера разной одежды.

Билеты были на самый последний ряд. На сцене стояло десять шахматных столиков, позади каждого стола висела своя демонстрационная магнитная шахматная доска, на которой были прилеплены фигуры.

Сидели люди с блокнотами, записывали. В зале стоял тихий гул.

Соломон оставил Борьку и тихо выскользнул из зала – у него была назначена встреча в фойе. Он все-таки надеялся найти работу, может, в щадящем режиме. Хоть на пару дней в неделю.

Борька сидел и смотрел во все глаза. Где-то там, вдалеке, на сцене сидели Ботвинник, Бронштейн, Геллер, Смыслов, Петросян… Борька пытался записывать ходы. Не успевал. Где же папа?

Соломон наконец появился и повел сына в буфет.

Незабываемо.

Первый раз в жизни Боря пил чай с лимоном из стакана в подстаканнике. Отец дал ему ложку, и Боря стал размешивать сахар. А рядом на тарелочке лежал эклер.

Потрясающе, невероятно вкусно.

Никогда раньше Борька не видел эклеров.

Дома он рассказывал Маринке не о шахматах, а об эклере. Галка с Микуном молча слушали, боясь перебивать. Борька нарисовал эклер на листочке: ну, вот такой. Примерно.

Микун взял рисунок и осторожно понюхал.

В середине декабря Соломону пришла повестка: явиться на суд в город Липецк. Оля вскрикнула. Соломон обнял жену: «Да не волнуйся, это новый суд, который разберется, заново опросят свидетелей – и меня полностью оправдают. Должны же с меня снять судимость!»

25 декабря начался суд. Обвинения были те же, что и в 1950 году. Но в этот раз Хоца приговорили к 10 годам лишения свободы с конфискацией имущества и дальнейшим поражением в правах на пять лет. Его арестовали в зале суда после оглашения приговора, 28 декабря, и этапировали в Бобровскую инвалидную колонию.

Детский мат

Узнав о новом аресте и новом сроке – десять лет! – Оля поседела. Начала задыхаться. У нее затряслась правая нога – и продолжала трястись еще сорок пять лет, пока в 1996 году американские врачи не пролечили ей щитовидку.

В комнату на Сходне пришли с обыском: нужно было провести конфискацию. Все перевернули. Ни денег, ни драгоценностей. Старая одежда, раскладушки. Поговорили с соседями. Те удивились: «Эти? Да они нищие, как церковные крысы!» Тогда взяли пуховый платок Шейны, висевший на спинке кровати, – и ушли. Конфискация была проведена.

Соломон решил сопротивляться. Он потребовал, чтобы родные прислали ему нужные документы, и стал писать жалобы Кагановичу, Волину, Булганину и Маленкову. Он готовился писать Берии и Сталину. Чтобы привлечь к себе внимание, потребовал прислать себе пособия по бухгалтерскому делу и начал писать книгу по машинизации учета в машиностроении, утверждая, что скоро выдвинет эту книгу на Сталинскую премию.

Он не сошел с ума. Он принципиально не хотел замечать очевидные вещи. Ему казалось, что система должна работать просто потому, что нет никаких причин для сбоев. Закон на его стороне. Конституция – тоже. Все логично. И при чем тут чья-то нелюбовь к евреям? И если Лион Фейхтвангер оказался «прожженным националистом, космополитом» и «литературным торгашом», причем тут машинизированный учет на ЛТЗ и Соломон Хоц? Нужно бороться – и победа будет за нами.

Он собрал волю в кулак и не разрешил себе сдаться. Запретил себе прислушиваться к пораженческим разговорам. Он шел к победе шажок за шажком, словно повесив себе шоры на глаза, чтобы не впадать в панику. Этими шорами была память: нельзя было забывать, кем ты был и кем остаешься. Еврей. Муж. Отец двоих детей. Хороший бухгалтер. Шахматист. В азарте выживания Соломон даже участвовал в турнире колонии по шахматам, где завоевал первое место и получил 1-ю Всесоюзную шахматную категорию. От имени своего сокамерника он написал жалобу в Верховный суд СССР, и тому, получившему пять лет за избиение жены, скостили срок, и он вышел, отсидев лишь год! Вышел! И прислал, благодарный, Соломону деревенских пирогов и яйца.

И Соломон еще раз убедился, что система работает. Нужно только настойчиво бить в одну точку.

Соломон требовал приезда Фимы. Брат не приезжал. По Москве ходили слухи о скорой депортации евреев в Биробиджан. Уже были расстреляны инженеры-вредители с ЗИСа. Врагом оказался Абакумов. Соломон требовал забрать выписку у Яши Тишмановича, Ефим пришел в Ждановскую больницу – но Яша уже не работал в кардиологии, а подрабатывал санитаром в больничном морге и был благодарен судьбе хоть за такой заработок…

В конце ноября Якову Борисовичу пришло из Бобровской колонии сразу два письма. Первое было датировано 18 ноября 1952 года: «Ваш сын Соломон Яковлевич очень сильно заболел, у него сердечный приступ. Необходимо, чтобы кто-либо из Вас немедленно приехал к нему. Вряд ли он лично сможет повидаться с кем-то, поэтому можете вызвать на свидание меня – Левина Абрама Моисеевича, 1897 года рождения. Скажете, что я Ваш дядя, иначе свидание со мной не дадут. С выездом поторопитесь». Второе письмо было от 20 ноября: «Ваш сын Соломон Яковлевич находился в очень тяжелом состоянии. С ним случился второй инсульт. При этом мы, друзья его, просили Вас кого-нибудь прислать в надежде, что застанут его в живых. Но, к величайшему горю, ему не суждено было повидаться с Вами на этом свете. 18 ноября 1952 г. в 9 часов 30 минут остановилось его сердце. 20 ноября он был похоронен на Бобровском кладбище. Если же кто-либо из Вас найдет нужным приехать сюда, то можем Вам сообщить, что на его могиле стоит Б-39…»

Старый Янкев не мог читать дальше. Он выронил бумагу, закричал, отбросил свою палку – и двинулся в сторону кухни. Упал. Маленькая Любочка, дочка Ани и Иосифа, испугалась и залезла под стол.

Она первый раз видела, как кричит и плачет всегда спокойный дед.

18 декабря, на тридцатый день, все Хоцы собрались у Ани, на Шарикоподшипниковской улице. Сидели, тихо вспоминали Соломона, женщины всхлипывали.

– А что с его жалобой? Которую он Волину отправлял? Мань, ты в приемную Верховного Совета заходила?

– Ничего. Тишина.

Фима кивнул.

– Он так нервничал, что на его жалобу нет ответа… Я вообще не понимаю: с таким здоровьем – и он еще хотел, чтобы я в ГУЛАГе узнал, можно ли его командировать как вольноэтапируемого. Готов был в Красноярск ехать этапом, работать весь срок по специальности, но жить как вольный, с семьей…

– И что, ты узнал?

– Да знаешь, сколько там таких – готовых жить с семьей на воле и работать полный срок?.. – Фима перешел на еле слышный шепот. – Полстраны!.. На стройки коммунизма он просился! Меня и слушать бы никто не стал.

– И ты даже не попробовал? – у Оли задрожал голос. – Он так тебя ждал, он так просил, чтобы ты к нему приехал… А ты не просто не ехал – ты и писать ему перестал! Ты устранился, и всё! Вы все устранились! Он так просил, чтобы ему нашли хорошего адвоката!

Сестры молчали. Маня подошла к Оле:

– Оленька, милая, это все ужасно… Ты устала очень… Пойдем, ты ляжешь!

– Я в этом доме отдыхать не буду! Если бы Анька тогда нас прописала, мы бы не оказались в этом ужасном Липецке! И не было бы ничего!

Молчание повисло в комнате. Шейна подошла к дочери, обняла ее и тихо сказала:

– Не надо, не надо… Нехорошо. Сегодня не тот день, когда нужно ссориться с его сестрами. Соломону это не понравилось бы…

– А этот Цельев! – вдруг вспомнил Миля, Полин муж. – Каков гусь! А Соломон еще в своих жалобах доказывал, что Цельева зря обвинили, мол, он ничего не присвоил! А тот возьми и покажи на Соломона!

– Да, – хмуро кивнула Шейна. – Соломон Яковлевич был очень, очень добрый.

– Знаете, – вспомнила Сарра, – он даже в каком-то письме этого Цельева называл дуралеем, жалел его… Думал, что его запугали.

Вечером Оля, Сарра и Шейна поехали домой. Фима остался у отца.

На следующий день был Борькин день рождения. Он с утра ждал телеграммы от папы. Захотел конфет – и решив, что сегодня точно ругать не будут, полез в буфет.

Он лежал за чашками – желтый сложенный лист бумаги. Борька развернул.

Дальше он не помнит.

Кричал что-то, бился в плаче. Кажется, сильно стукнулся головой о бабушкину кровать, когда та пыталась схватить его и прижать к себе, а он вырывался.

На следующий день он не пошел в школу. Сидел, перебирал папины письма. «Ты… пишешь, что в свободное время ты катаешься на коньках и лыжах. Это неплохо, но надо быть осторожным. По дороге ведь едут всякие машины, автомобили и просто лошади, а мальчишки всегда увлекаются коньками и лыжами, ничего не замечая…» «…Учись, миленький, на отлично. Я скоро приеду домой и тогда научу тебя играть лучше Ботвинника…» «Дорогой Боренька! Я просмотрел твою партию с Микой, вы оба молодцы. Когда же вы успели изучить ферзевой гамбит?» «Здравствуйте, мои дорогие сыночки Боренька и Микунчик! Шлю вам, мои дорогие, привет и горячие поцелуи. Скоро, скоро, мои дорогие, приеду домой, и больше никогда не разлучимся…»

Борька уже с января 1952 года знал, что папа сидит, и в школе все знали. Он очень этого стеснялся. И вот теперь все. Некого стесняться. Папы нет.

Маринка, придя из школы, протянула ему свою коробку со стеклянными шариками: можешь взять все. Галя читала Микуну книжку.

Ефим ушел. Соломон умер.

Судьба, ухмыльнувшись, поставила этим четверым детям – детский мат. Элементарная шахматная комбинация.

Для младенцев.

Выжили

Микун все-таки узнал о смерти папы. Что-то услышал, дальше угадал. И начал болеть. Не специально. Но – то грипп, то ангина, то вдруг анализы плохие ни с того ни с сего, и нужно везти его в Москву, проверять почки.

Ольга нервничала. Из-за постоянных больничных на нее уже начали косо поглядывать на заводе, и она выходила на работу, оставляя больного Микуна бабушке. Микун плакал – не как малыши плачут, громко и демонстративно, а тихо, горько, стараясь прятать слезы, чтобы не огорчать мамочку.

Он начал бояться оставаться без нее, и бабушка не могла ее заменить.

А Оля не могла уйти с работы. Они жили всемером в одной комнате, три женщины и четверо детей. Две зарплаты и одна мизерная пенсия. Все деньги – в общий котел. Сарра с Олей работали, Шейна вела дом, следила за детьми, шила, вязала, перешивала, ходила в магазин, носила воду, выносила помойку.

Ефим ушел. Сначала он еще изредка появлялся, навещал девчонок, иногда даже брал Борю в мужскую баню. Борька был страшно благодарен: мытье в тазу на кухне было оскорбительным для него, растущего и очень стыдливого подростка. Мама и тетя Сарра подбадривали: мол, прекрати, чего нас стесняться, чего мы там не видели… Борька краснел как рак, просил, чтобы ему разрешили мыться самостоятельно… Щас. Расплескаешь так – потом не соберем. Давай не дури, поворачивайся.

Дети не знали, что Ефим ушел совсем, к другой женщине. Вся Сходня знала, а дети – нет. И вот однажды ночью Шейна услышала, как Марина всхлипывает в подушку. Подошла к внучке, увела с собой на кухню. Налила чаю. Замотала в одеялко, погладила по голове.

Маринка призналась. Оказывается, школьная учительница «просветила» ее насчет папы и его морального облика. Но, мол, ничего, дети за отцов не отвечают, ты только учись хорошо, бедная девочка.

Шейна рассказала Сарре. Та побледнела, закусила губу. Промолчала. Оля вспыхнула: «Да я завтра пойду к этой учительнице и все ей скажу! Какое она имела право говорить! Это не ее собачье дело!» – «Нет, – покачала головой Сарра. —

Не надо никуда ходить. Все и так знают. Пусть все будет, как будет».

И начали жить-выживать.

И выжили.

Так спиленная шелковица, у которой еще и половину корней выкорчевали и топором изрубили, вдруг дает новые ветки. Чудеса случаются.

Мишка переболел и начал учиться на пятерки, как Боря. Соседи по Гучковке купили телевизор КВН, с линзой. У соседей был сынок Игорь, очкарик, которого прозвали «Профессором».

Профессор никого никогда не приглашал в гости. Но тут по телевизору должны были показывать футбол, и Профессор – да, позвал, и Борьку, и Микуна. Не мог не позвать.

Все трое обожали футбол и постоянно пинали мяч за калиткой – Борька с Профессором в одной команде, Микун и Павел Макаров, сосед с другой стороны, старше Борьки на четыре года, – в другой. Иногда они смотрели футбол на стадионе на Сходне, когда играли местные мужики.

И вот Профессор заходит к Оле на террасу и предлагает пойти к нему посмотреть футбол по телевизору. Это все равно что сказать: а хотите, мальчики, полететь на Марс? Или – сыграть в шахматы с Алехиным?[26]26
  Алехин А. А. (1892—1946) – русский шахматист, четвертый чемпион мира по шахматам. Выступал за Российскую империю, Советскую Россию и Францию. Единственный чемпион мира по шахматам, который умер непобежденным.


[Закрыть]

Они упросили Профессора, чтобы и Макаров пришел с ними. Ну пожалуйста, пожалуйста, пожа-а-алуйста! Микун умел просить как никто: глазки умоляющие, ручки сложены, как в молитве. Ангелочек.

Профессор не устоял.

Пришли. Тщательно вытерли ноги. Мама Профессора налила чаю, даже дала сухарики.

Матч начался.

Микун замер на диванчике. Рот приоткрылся, Мишка, кажется, даже забывал моргать. Яшин стоял на воротах! У них на Гучковке на воротах обычно стоял он, Мика Хоц, но это же не было никакого сравнения! И Мишка во все глаза смотрел в телевизор… Смотрел… Смотрел… Живот сначала забурчал, потом заныл немного… Ну уж нет. Мика не будет обращать внимания на такие глупости. Он не выйдет отсюда ни за что. Не уйдет. Пока не кончится футбол. Он никуда не пойдет!..

Первым неладное почувствовал Борька. Повел глазами в сторону брата – и обомлел. Микун сидел на диване, весь красный, вцепившись глазами в экран. Запах распространялся все сильнее. «Кошмар! – похолодел Борька. – Я его убью! – и с тоской подумал: – Нас сейчас выгонят, всех! Точно. Кто ж будет терпеть эту вонь!»

Борька покосился на Профессора. Тот сидел, воткнув нос в большой ворот свитера. «Может, он ничего не чувствует, – с надеждой подумал Борька. – Может, у него насморк? Главное, делать вид, что ничего не происходит. Только бы дали досмотреть!»

До конца второго тайма оставалось полчаса.

Макаров скосил глаза на Борьку. Тот еле заметно сморщился и кивнул. Павел вопросительно округлил глаза: «Что будем делать?» По-хорошему, нужно было брать Микуна за шиворот, извиняться и пулей вылетать отсюда.

Но Яшин стоял на воротах, вы это понимаете?

Тетя Нина вошла в комнату забрать чашки. «Боже мой! – демонстративно громко воскликнула она. – Как не стыдно!» Борька покраснел. Микун покраснел. Павел покраснел. Никто не сдвинулся с места.

– Мам, не мешай, – буркнул Профессор. Ему тоже очень хотелось досмотреть футбол.

Больше Хоцев на телевизор не приглашали.

Микун подрастал, и Оля достала ему на заводе путевку в пионерлагерь. Микун в лагерь съездил и вернулся оттуда страшно таинственный.

Отозвал в сторонку Борьку:

– А я там, знаешь, кого видел?

– Ну?

– Угадай!

Борька не стал угадывать, а просто ткнул Микуна кулаком в плечо. Микун сразу признался:

– Нашего брата!

У Ефима в Москве подрастал сынок. Пионерский лагерь был ведомственный, и случайно совпало, что и Павлик, и Микун попали в одну смену. Паша Хоц и Миша Хоц. Двоюродные братья.

У детей появилась общая тайна. Они еще немножко хранили ее, обсуждали, а потом отвлеклись. Брат так брат. Эка невидаль. У них этих братьев – пол-Москвы.

Вообще, жили дружно. Хулиганили, конечно, но весело, безобидно. Как-то Борька заболел и остался дома, остальные дети были в школе. Шейна носилась колбасой: намыла полы, поставила варить суп и, нагрев воды, затеяла на кухне стирку в корыте. В комнате стоял прикрытый салфеткой кувшин с кипяченой водой, рядом стаканы. Борька, недолго думая, опрокинул в кувшин солонку, размешал. И улегся на диванчик как ни в чем не бывало.

В комнату влетела разгоряченная, распаренная Шейна: рукава закатаны, фартук мокрый, пучок немного распустился…

Она быстро налила себе стакан воды – и сделала большой глоток. Вернее, приготовилась сделать.

Борька наблюдал.

Шейна с надутыми, как у хомяка, щеками, замерла. Потом вытянула шею – и соленая вода тонкой дугой вернулась обратно в кувшин.

Борька восхитился. Он и не знал, что бабушка такой снайпер.

Дальше восхищаться ему не пришлось – не успел. Получил так, что на следующий день поскакал в школу как миленький.

Единственное, что он спросил у Шейны, когда они через три дня помирились: «А как это у тебя получилось – попасть обратно струей точно в кувшин? Научи!» И Шейна хмыкнула: «Если бы ты полдня на четвереньках ползал, пол мыл, а потом два раза в день с полными ведрами воды на второй этаж бегал туда-обратно, то у тебя бы тоже получилось ни капли на пол не налить. Верный способ. Попробуешь?»

Борька помотал головой: «Не-а. Я без беганья попробую, потренируюсь».

И тут же получил подзатыльник.

В день зарплаты матери возвращались поздно: после работы они ехали в Москву, в гастроном на площади Восстания. Галя очень любила чернослив, и Сарра всегда покупала ей горсть. Борька ждал колбасу, докторскую. Микун – помадку и печенье курабье. Марина любила сосиски.

В такие дни дети ложились, как обычно, в девять, но уснуть не могли. Шейна это понимала и не шикала на них – бесполезно. Включала радио, «Театр у микрофона». Себе – маленькую лампу. Брала спицы. И в комнате наступала тишина: четверо детей и бабушка слушали спектакль и ждали гостинцев.

…Дверь в комнату приоткрылась, вошла Сарра.

– Мама! – громкий Галин шепот. – Купила?

– Купила, купила, спи! – Сарра улыбалась. Вышла на кухню.

Галя села на раскладушке, огляделась. Маринка и Боря сверкают глазами из-под одеял. Микун уснул. Бабушки нет. Галя потихоньку встала, прошлепала по ледяному полу к сумке. Открыла. Сунула туда нос, поворошила рукой. Вот они. Черные, блестящие, сладкие ягоды. Удержаться было невозможно, слюна наполнила рот.

Она схватила одну черносливину – и быстро сунула ее за щеку.

Что это?! Что это?

Горько-соленый пряный вкус, рот скривило и завязало куриной гузкой. Выплюнуть нельзя. Галя стояла над сумкой и мученически пережевывала гадкую горькую ягоду.

Ничего не осталось у Шейны от прежней жизни в родительском доме: ни драгоценностей, ни красоты, ни беззаботной широкой улыбки. Только страсть к черным маслинам, горько-пряным, вяленым, с косточкой.

Эти крымские маслины и покупали ей дочери в гастрономе на площади Восстания.

Эти маслины привозили ей потом внуки.

Не бриллианты же было ей дарить.

Она бы не простила такой расточительности.