Текст книги "В тени старой шелковицы"

Коломна

К середине апреля 1945 работы стало так много, что Соломон не успевал приходить домой ночевать. Звонил Оле вечером и утром, винился, что опять не принес с рынка картошки и ты, бедная, опять потащишься с двумя детьми…

– Соломон, але, ты слышишь меня? Письмо пришло от Сарры, она приглашает погостить… Они сняли на Сходне квартиру, ну, не квартиру, а две комнатки в частном доме… Ефим в Москве работает, тоже поздно приезжает… Сарра там одна с девчонками… Вместе нам удобней будет… Отпустишь меня? Але! Соломон! Слышишь?.. Ну хоть на недельку!

Соломон помрачнел. Конечно, его дома не бывает… Но в те минуты, когда он все же забегает домой, ему хочется, чтобы навстречу радостно полз Микун, чтобы бежал с визгом Борька, чтобы из кухни пахло Олиным борщом… Хотя, с другой стороны, она сестру последний раз в Некрасове видела… На недельку, говоришь?

– Алло! Соломон! Алло! Ф-фу! Ф-фу! – Оля усердно дула в трубку.

– Не дуй мне в ухо, я слышу. Я думаю.

– Да боже мой, что тут думать, Соломон!

– Я сказал – подумаю. Всё, отбой.

Он подумал – и в воскресенье повез Олю с детьми к Сарре. Пыхтел, тащил чемодан и Микуна. Оля семенила сзади, крепко держа Борьку за руку, и переживала: «Ну что ты так надрываешься! У тебя же сердце! У тебя давление!» – «Отстань!»

…Шестилетняя Марина играла в саду с двухгодовалой Галей – наталкивала ей за пазуху шишки, а Галя, молча, сопя, пыталась их вытащить. В калитку первым вбежал Борька, серьезно посмотрел на Марину: «Можно с тобой?» Поднял еловую шишку и быстро сунул Гальке прямо под пальто. Галька вытаращила на него глаза, возмутилась и завопила. Марина тут же стукнула Борьку кулаком по лбу: «Не трогай мою сестру!» От удара Борька плюхнулся прямо на дорожку, тут же промочив штаны насквозь.

– Ты Марина? – большой толстый дядька с чемоданом смотрел на нее. Рядом стояла тетка с ребенком на руках. Дядька был чем-то похож на отца, а тетка – на мать. Может, шпионы? На всякий случай Марина решила молчать.

– Мама где? – строго спросила тетка.

Марина молчала, насупившись. Зато Галка продолжала орать, и Борька легко ткнул ее кулаком: «Да заткнись ты!» Микун подозрительно закряхтел и покраснел.

– Этого еще не хватало! – завопила тетка и кинулась в дом мимо детей.

Соломон грузно двинулся за женой.

Марина услышала, как в доме звякнула посуда, раздались радостные восклицания, крики ребенка и короткий теткин вопль:

– Вот черт! Не успели!

Дети на улице затихли. Галя выковыряла из-под пальто все шишки и с интересом разглядывала Борю. Тот, чувствуя, что штаны промокли до трусов, решил никогда в жизни не вставать, во всяком случае, пока не стемнеет, – и уселся в луже поудобней.

На улицу вышла Тоня, хозяйка дома.

– Маришка, Галочка, идите в дом – ваши тетя с дядей приехали! А ты чего тут расселся? Ну-ка, – и Тоня потянула Борьку за руку. Тот уперся. – Ах, ты! – И Тоня сдернула Борьку с дорожки. Марина, увидев мокрые штаны, фыркнула: «Обоссался!» Борька покраснел до ушей:

– Я в лужу упал!

– Бабушке своей рассказывай!

– Мама!.. – Борька заревел и рванул в дом. Но маме было не до него. Микун занял всех: Оля мыла ему попу под умывальником, Сарра искала ведро замочить ползунки, Соломон агукал и люлюкал, глядя на красное орущее лицо любимого сынка, и на Борю никто не обращал внимания. Тоня поглядела на этот бедлам и решительно повела ребенка на свою половину дома:

– Давай, снимай штаны. Вот тебе тряпка сухая, чистая, обвернись и садись на кровать, босиком не ходи – пол студеный. Жди, мать с малым управится, я ее позову.

Ушла и штаны унесла.

Боря немного посидел на кровати, потом его разморило с дороги – и он уснул.

День Победы встретили на Сходне. Три женщины: Тоня, Оля и Сарра, и четверо детей, своих у Тони не было. Сидели за столом, уложив детей, плакали. Тоня – по убитому мужу и так и не родившимся детям, Сарра и Оля – по умершему отцу… Соломон не выбрался из Коломны, Ефим, как обычно, задержался на работе в Москве и не приехал. Налепили вареничков с картошкой, достали капустки квашеной, нажарили лука… Выпили по чуть-чуть… Все, конец войне. «Девчонки, а я Фиму попрошу, пусть он в Москве нам духи достанет…» – «Или пудру…» – «На кой мне пудра!» – «Дурочка, это ж красиво…»

– А я, – улыбнулась сквозь слезы Тоня, – завтра в баню пойду, волосы вымою – и на папильотки накручу. Они у меня тогда такие кучерявенькие становятся, вот прям как у Сарры…

– А я платье хочу себе заказать, новое, к лету. У портнихи…

– Ух ты… Правильно! Я в кино видела: вот тут рюшечка, тут фонарик…

На самом интересном месте заорал Микун, и Оля пошла его укачивать. До большой комнаты донеслось: «Да замолчишь ты или нет, паршивое созданье!» Созданье замолкало, но ненадолго: его нещадно будили майские голодные комары.

В Коломну пришло пухлое заказное письмо от Павы, из Омска: «Оля, ты знаешь, что я с 1944 года заочно учусь в Омском машиностроительном институте, на кафедре “Механическая обработка металлов”. Я сдал экзамены за первый курс и хотел бы перевестись в Москву, в институт имени Баумана, на физфак. Все документы я высылаю тебе, Оля, пожалуйста, зайди в Бауманский, все разузнай…»

Хорошенькое дело, разузнай… С этим Микуном не то что до Москвы – до соседнего леса без приключений не добежишь… Ладно.

Оля все же поехала, попросив соседку присмотреть за детьми и пообещав в награду привезти из Москвы пряников для соседкиной дочки – та постоянно болела, врачи говорили: железки опухшие…

Но разыскивать Бауманский Оле было некогда, и она, спросив в справочном бюро ближайший институт, где есть физический факультет, отправилась на улицу Кирова. В Московский физический институт.

Да, он может к нам перевестись, почему нет? Хорошие отметки, нормальные документы… Сколько ему лет? Двадцать… Отлично. Кем, говорите, работает? Токарь на Омском танковом? Ага, характеристика… Рабочий парень, нам такие нужны. Нет, на второй курс к нам после… так, минуточку… после Омского машиностроительного? Девушка, да вы смеетесь, что ли? У нас тут Москва, все-таки… На первый курс возьмем. С общежитием. Точно, точно. Возьмем. Идите к секретарю, она примет у вас документы и потом оформит вашему брату вызов…

На обратном пути Оля заскочила в булочную. Пряники, пряники… Где ж я возьму пряники… Ой, помадка! Надо же… Дайте, пожалуйста…

В конце августа 1945 года Пава приехал в Москву и 1 сентября стал студентом. На выходные, если получалось, приезжал подкормиться к сестрам, по очереди. Те вручали ему детей, а сами отправлялись на кухню: стирать брату рубашки и белье, чистить единственные брюки, а главное – греть суп и варить картошку.

Больше всего Пава любил приезжать в Коломну к Оле, хотя это было гораздо дальше Сходни: у Оли той осенью жила тетя Лиза, которая с удовольствием возилась с мальчишками, и можно было честно завалиться на диван в дальней комнате и заснуть на сутки.

Пава не высыпался, по ночам вагоны разгружал… Все студенты так делали.

Новый, 1946 год решили встретить вместе, у Оли. Уже с утра приехал Пава, тут же побежал за елкой. Оля очень ждала Сарру – Мишке нездоровилось, и он не отпускал от себя мать, а ведь надо и стол приготовить, и в доме все вымыть… Борька капризничал: Микун завладел мамой полностью, и это было так несправедливо, так обидно, что хотелось все время ныть самым несчастным голосом, а еще лучше – разбить себе башку о комод, чтобы мама тут же выбросила этого противного Микуна в ведро и занялась Борькиной головой…

Сарра с Ефимом все не ехали, Пава куда-то запропастился, Соломон горел на работе…

К вечеру вдруг все успокоилось. У Мишки спала температура, и он уснул. Борька с обожанием смотрел на Павку, который уже установил елку и теперь разрешил Боре наряжать ее, а потом обещал еще поиграть с ним и уж точно никогда не гнать спать. Пирог удался на славу. А к вечеру приехала Сарра с девчонками, правда, снова без Ефима.

– А где…

– Не спрашивай. У него работа.

– Так ведь… Новый год…

– Он – главный механик завода, что ж он может сделать… Не отпустили с «Точизмерителя». Не трави мне душу, не надо так глаза таращить…

Сарра уехала из Коломны 2 января. Добраться обратно до Сходни ей помог Пава. Ефим так и не появился…

Квартирный вопрос

В апреле 1946 года вернулся из эвакуации бывший главный бухгалтер Коломенского завода. По закону его должны были восстановить на прежнем месте работы, так что Соломону было предписано в десять дней сдать дела и освободить квартиру. Оля не паниковала: Соломон – высококлассный специалист, у него вся трудовая книжка в разделе «поощрения» исписана: его отмечали и нарком станкостроения товарищ Ефремов, и нарком путей сообщения товарищ Каганович, и министр тяжелого машиностроения товарищ Казаков… Соломон на очень хорошем счету, так что ему должны предложить что-нибудь… Жаль из этой квартиры выезжать, но что ж поделаешь…

Соломону предложили на выбор: либо АЗЛК, либо Липецкий тракторный завод. Оля захлопала в ладоши: АЗЛК! АЗЛК! В Москву!

– На АЗЛК возьмут, если будет московская прописка, – Соломон задумчиво размешивал сахар в чае. – Тогда они через какое-то время предоставят квартиру. А у нас с тобой ни прописки, ни квартиры…

– Так… У тебя ж четыре сестры в Москве! Родители! Ты о чем говоришь? – не поняла Оля.

– О том… – Соломон замолчал.

Аня писала, что мама совсем плоха, уже начались боли, и она почти не встает, стонет только на своей кровати. Папа – Яков Борисович – тоже чувствует себя неважно, видеть стал плохо, вечно натыкается на углы, все ноги в синяках… Сама Аня беременна, это прекрасно, бог даст, но надо же понимать, что такое быть беременной первым ребенком в сорок лет… Вся словно на части разваливаешься, сил нет вообще, а надо и за мамой ухаживать, и за отцом смотреть… А Иосиф, Анькин муж, ей в хозяйстве не помощник – работает один, с утра до ночи, а на нем вон сколько иждивенцев…

Аня поздно вышла замуж, только после войны, когда они вернулись из Некрасова в Москву. Хорошо еще, что квартира их на Шарикоподшипниковской улице не была занята, та самая квартира, которую когда-то выделил Соломону Подшипниковый завод… Соломона потом, в тридцать седьмом, перевели в Егорьевск, а квартира осталась – родителям, сестрам. В той квартире Соломон впервые увидел Олю, на Пейсах, на втором Седере…

Аниному мужу, синеглазому Иосифу, в этом году исполняется шестьдесят. Вот тоже жизнь мужика потрепала… До войны работал в Минске директором завода, семья была, две дочки, Эсфирь и Ревекка – Фирочка и Ривочка. Зимой тридцать седьмого его посадили. Пытали – но он об этом не рассказывал, да Соломон и не спрашивал. Но он ничего не подписал, ни одной бумаги. Понял, что все равно расстреляют, и выдержал, никого за собой не потянул. А летом 1938 года его вдруг выпустили, и он пешком, в зимнем пальто и шапке шел домой через весь Минск. Его даже восстановили на работе, и он снова стал директором того же завода.

Человек в обкоме спросил Иосифа: «Что, обижаешься на партию?» – «Нет». А через две недели этого обкомовца расстреляли.

Началась война, и Иосиф ушел на фронт – его как директора завода призвали на укрепление командного состава Красной Армии. Дошел до Кенигсберга. Семья – жена и две дочки – погибли в минском гетто. Узнав об этом, не захотел жить, лез под пули, был ранен, и не однажды. Он перестал бояться, перестал ждать победу. Ему было все равно. Мысли о будущем ушли, как умерли. Однажды с солдатами проходили деревню: все сожжено немцами, жителей нет, только каменная церковь стоит, и печи… Вошли к священнику, у того – четверо детей, голодные, аж синюшные… Выложил из мешка все продукты, которые там были, накормил детей… Тот в благодарность хотел подарить ему Библию, но Иосиф отказался, сказав просто: «Бога нет. А что почитать, у меня найдется». И достал из вещмешка «Анну Каренину». Они проговорили со священником всю ночь. Уходя на рассвете, Иосиф обернулся: священник осенял его крестом. Еврей усмехнулся.

Но с тех пор его ни одна пуля не брала. До победы пришлось дожить.

Оставаться в Минске после войны Иосиф не мог и поехал к брату в Москву. Брат был женат на сестре Тихона Хренникова Нине, жил на Малой Грузинской. Жизнь продолжалась, люди вокруг желали друг другу счастья, а Иосифу каждую ночь снились Фира и Рива, его черноволосые девочки… Иосиф с криком просыпался, будил брата, Нину… С каждым днем становилось хуже. Иосифа скрутило. У него начался жуткий, чудовищный псориаз, и брат каждый вечер, желая как-то облегчить его страдания, обмазывал 58-летнего Иосифа дегтем, а Нина Хренникова каждый день кипятила его белье…

Вот такой Иосиф достался Анне Яковлевне Хоц.

И сейчас Аня ждала от него ребенка.

– Аня! Дело в том, что мне предложили работу на АЗЛК…

– Здорово… – Аня вся сжалась перед разговором и смотрела в сторону.

– Но мне нужна московская прописка. Тогда через какое-то время мне предоставят квартиру…

– Через какое?

– Не знаю, – Соломон внимательно посмотрел на сестру. Изменилась. Лицо отекло и словно поехало. Ноги как колоды. Пятна на щеках. Волосы сосульками слиплись под гребенкой. Бедная. Аня встала, зачем-то стала рыться в кухонной полке, достала чашку. Посмотрела на нее. Убрала обратно.

– Вы хотите жить здесь?

– Ну да… Сначала.

– Где? – Аня наконец взглянула брату в глаза.

– Что – где?

– Где вы будете здесь жить? Пойдем, – она потянула Соломона за собой. В дальней комнате стоял тяжелый запах лежачего больного. Сарра Григорьевна тяжело повела головой на шум, но не узнала сына. Там же, в кресле, дремал отец.

Во второй комнате – кровать Ани и Иосифа, там же обеденный стол, шкаф, буфет, этажерка с книгами.

– Этажерку отодвинем, и здесь поставим детскую кроватку. Как ты себе представляешь нашу с вами совместную жизнь? Ты же не один, вас четверо, не забывай… И вообще – почему ко мне? Почему ты не пошел к Мане, или к Оле, или к Поле?

– Потому что у них – по комнате в коммуналке, и по двое детей на каждую, а ты живешь в квартире, которую в 1936 году дали мне. Мне. Эта квартира – от Государственного подшипникового завода имени Кагановича. Может, кто-то еще здесь работает на этом заводе? Или работал когда-нибудь? Кроме того – не забывай, Аня, в этой квартире живут мои родители. Куда же мне еще идти, как не к ним? Здесь и мой дом тоже!

– А мне куда прикажешь? Выкатываться? Тебе в Липецке предлагают сразу же отдельную квартиру, так нет, ты хочешь сюда, ко мне на голову… Или это не ты хочешь? Это Олька твоя воду мутит, точно! Вот что, брат. Ни я, ни мой муж никуда отсюда не поедем. И родители отсюда ни шагу не сделают: мать вон лежачая, отец тоже сдает… Ты раскрой глаза, зайди к маме, внимательно посмотри, что там делается… Постой в этой комнате с полчасика, подыши там… Ну куда я ее дену? В больницу? – голос Ани сорвался, она помолчала. – Или сразу на кладбище снести, чтобы вам комнату освободить? Не дождешься!

В комнату вышел отец.

– Знаешь, Соломон, Аня права. Сам подумай, где ты тут разместишься? Если только нас всех куда-нибудь выселить, тогда да. Квартира, конечно, твоя. Но тут живут твои родители, и тут… – Яков сбавил голос, – тут умирает твоя мать. Дай ей уйти спокойно.

– Да ведь, папаша, вы не поняли… Я же ненадолго. Мне обещают квартиру…

– Да-а? Знаешь, решай сам. Как решишь – так мы и сделаем.

– Что значит, как решит? – вскинулась Аня. – Ему в Липецке уже сейчас предлагают отдельную квартиру…

– Тогда езжай в Липецк, и дело с концом.

И Яков пошел, опираясь на палку, в сторону кухни.

И Соломон уехал с семьей в Липецк. Оля скрипела зубами, но Соломон жестко велел прекратить любое перемывание костей «этой Аньки». Перед отъездом из Москвы Соломон с Олей и детьми заехали, как они говорили, «на Шарик» – попрощаться. Туда же приехал и Ефим с Саррой, и Соломон передал брату деньги: «Купи на Сходне домик, небольшой. С участком. Чтобы было где остановиться, когда будем в отпуск приезжать или на каникулы, на лето».

Через полтора месяца Сарру Григорьевну, Либе-Сарре, похоронили на Востряковском кладбище. Ольга на похороны не приехала.

У Ани родилась дочка, которую назвали в честь бабушки – Любочкой. В день рождения дочери Иосиф пришел к брату на Малую Грузинскую: «Теперь я не один». Мужчины молча обнялись. Иосиф завыл брату в плечо.

Липецк

– Так и не прошла коленка, да? – Соломон, прищурившись, наблюдал, как Мариша, приволакивая ногу, дошла с куклой до кровати и начала на нее карабкаться.

– Никак, уже не знаю, куда бежать, – Сарра вздохнула. – Врачи на Сходне говорят – артроз.

– А Цейтлин что говорит?

Брат Иосифа, Аниного мужа, был известным в Москве педиатром.

– А Цейтлин говорит, что я ее плохо кормила в детстве. Глупости. Маринка в эвакуации, в Манчаже, коз пасла, так ей молока наливали – по стакану в день… Сказал, что нужно усиленное питание и сабельник пить… А где его возьмешь, сабельник этот? Он на болотах растет, да его знать надо, когда собирать. Маринке в школу идти, а она с этой ногой не дотопает. И я ее не дотащу. Еще Ефим сутками на своем «Точизмерителе» торчит, – Сарра махнула рукой, отвернулась. – Не знаю я, что делать…

– Во-во, сабельник. Точно.

И Соломон, чем-то очень довольный, подошел к племяннице, присел около нее. Мариша сидела на кровати. Соломон положил ладонь на правую коленку девочки. Колено было распухшим и горячим.

– Поедешь со мной к тете Оле в Липецк? Мы там попробуем тебя вылечить. У нас там отдельная квартира, а в школу буду тебя на лошадке возить… Мне завод лошадь выделил, вместо машины. Дрожки, – Соломон улыбнулся Сарре. – И доктору тебя покажем, хорошему.

– А мама?

– А мама отпустит. Отпустишь, мам?

– Что ты говоришь, Соломон? Какой Липецк?

– Понимаешь, Оля там врача нашла какого-то, и он считает, что справится. И сабельник у нас там растет везде, Оля специально у фельдшера спрашивала. К тому же – лошадь. Чем плохо? В первый класс у нас пойдет. А? Сарр? Давай попробуем…

Сарра посмотрела на дочку. Маринка нахмурилась.

– Мариш, дочка, а может, и правда? Может, там доктор тебе ножку вылечит, а?

– Не хочу! Не поеду никуда! Ты же говорила – она и так пройдет! Там Борька противный! И Микун орет все время! Не поеду от тебя никуда! – Маринка вдруг растянула рот в реве, поняла, что сейчас ее от мамы заберут насовсем.

– Сарра, – Соломон мягко взял невестку под руку и вывел из комнаты. – Давай ты это сама решишь, без ребенка. А ребенок сделает, как ты скажешь. Но я думаю, нужно попробовать. Сколько у нее уже нога болит?

– Полгода.

– Так что ж ты сидишь? Надо же делать что-то!

– Прекрати! Я не сижу! Мы к трем врачам ходили, все без толку… А Оля… возьмет?

– Так она меня с этим сюда и направила! Ну, кроме того, чтобы посылку вам передать…

Сарра отправила Маринку в Липецк. И то ли сабельник сделал свое дело, то ли, действительно, просто нужно было время, но колено постепенно пришло в норму.

Жизнь пошла спокойно и размеренно. Из Омска вернулись Шейна и Мирра, Шейна поехала на Сходню к Сарре, а Мирра приехала в Липецк и начала работать на Липецком тракторном, по вызову Соломона. К Оле раз в неделю приходила женщина, помогать по хозяйству: мыла полы и окна, стирала… Дети подрастали. Маринка пошла в первый класс, Борька подружился с сестрой и слушался ее во всем. На каникулы Оля с тремя детьми приезжала на Сходню, возвращала Маришку Сарре, а сама селилась с мальчишками неподалеку, в дачном доме, который Ефим купил по просьбе Соломона. Этот дом стоял над оврагом, на Гучковке – так называлось это местечко, говорили, что раньше там было имение какого-то Гучкова. Возле дома – пожарный пруд, лес с грибами, внизу – речка Сходня. В саду – шиповник, жасмин и вишни. Маленький рай.

Проклятые «мерседесы»

Соломон работал как вол. Дела в бухгалтерии, когда он пришел на ЛТЗ, были в полном упадке: анализ последний раз делали три года назад, рабочие наряды и таксировка заданий рассчитывались вручную, и работник бухгалтерии должен был производить 500—600 тысяч арифметических действий в месяц. Так считать никто не мог, не умел, не успевал – в бухгалтерии работали почти дети, вчерашние школьники, и потому в делах царила чудовищная неразбериха.

Но Соломону нравились трудные задания. Чем непосильней ставилась перед ним задача, тем бодрей и собранней он делался. На совещании у директора завода Зиновия Михайловича Кацнельсона он так и заявил: «Я не просто наведу порядок в бухгалтерии. Липецкий тракторный завод будет первым в области, где начнет работу машиносчетный цех! У нас будет машинизированный учет, и бухгалтерия станет контролировать все, от количества деталей до правильной таксировки рабочих заданий!»

Ему захлопали. Зиновий Михайлович улыбнулся:

– Соломон Яковлевич, зайди ко мне после, обсудим твои предложения…

Соломону были нужны счетные машины. Но их еще нигде не выпускали. Значит, нужно покупать импортные или доставать трофейные, но на это ни в текущем, ни в следующем, 1947 году, денег ни заводу, ни министерству не давали.

Но Соломон придумал. Узнав, что на Московской фабрике механизированного счета МПС можно дешево купить «бэушные» счетные машинки «Мерседес», он примчался к Кацнельсону:

– Зиновий Михайлович! Давайте возьмем устаревшие машинки, какая разница! Нам их подремонтируют, и мы на них начнем работать. А там, глядишь, и новые получится купить.

– Старые машинки сломаются быстро. И еще за ремонт платить. Новые купить дешевле… – Кацнельсон ворчал, не желая выделять деньги непонятно на что. Жили же без этих машин. Ну и что, что бардак. Жили же… Сомнительно это все: покупать старые машины, они поломаются, деньги пропадут… Вот ведь маета какая…

– Не дешевле, – Соломон достал из папки бумагу, положил на стол директору.

«Надо же, приготовился, – пронеслось в голове директора. – Вот еврей неугомонный…»

– Я все подсчитал, – заявил Соломон. – Мы берем в МПС тридцать восемь машинок, из которых десять дают бесплатно, как лом! Остальные – разной степени износа, вот смотрите… – он положил перед директором схему: количество машинок, процент износа, сумма… Получалось, что за тридцать восемь машин надо заплатить семнадцать с половиной тысяч, примерно по 450 рублей за машинку. Новая машинка «Мерседес» стоит 8 800, так что, может, в этом и есть смысл…

– А ремонт?

– Да все равно! Мы все равно выиграем! – убежденно сказал Соломон. – Потому что бухгалтерия будет в порядке! Это нормально, это экономично, что я вам сейчас и доказал с математической точностью, – Соломон весело глядел на директора. Ну что можно возразить на аксиому?

Кацнельсон задумался. Вроде все чисто, не придраться.

– Полностью под твою ответственность!

– Разумеется, Зиновий Михайлович.

Но когда машинки купили, то возникла новая проблема – ни одна мастерская не бралась за ремонт. Кацнельсон молча злился, Соломон упрямо продолжал обзванивать и объезжать мастерские. Нет. Не берем. Износ восемьдесят процентов? Нет, и не звоните больше.

Наконец на Фабрике механизированного учета, которая и продала ЛТЗ «Мерседесы», старший механик буркнул в телефон: «Приезжайте, поговорим». Соломон приехал. К нему вышел небольшого роста человечек, лысеющий, жилистый. Синий халат, берет.

– Цельев, – представился человечек.

– Хоц, – обрадовался ему Соломон, протягивая руку. – Вы – наша последняя надежда. Вы сможете отремонтировать машинки?

– Смотреть надо, – неопределенно протянул Цельев. – В нерабочее время работать будем, бригадой.

– Сколько? – сразу перешел к делу Соломон.

– Зависит от ремонта. Но если навскидку – тыщи по полторы за каждую.

Это было гораздо дешевле, чем брали бы в государственной ремонтной мастерской, в том же Министерстве путей сообщения. Но Соломон решил уточнить.

– Мы будем заключать с вами официальное трудовое соглашение, чтобы деньги проходили по акту.

– А так что, не можешь? – Цельев стрельнул глазами в сторону проходной. – Мы работаем качественно. Отремонтируем – от новенькой не отличишь!.. Мы тебе машинки, ты нам деньги, и разошлись.

– Нет, мне нужно, чтобы платеж шел официально. К тому же, если они сломаются на второй день после ремонта, я вынужден буду предъявить претензии, – у Соломона почему-то вспотели ладони.

Цельев начинал ему не нравиться. «Надо же, какой гусь!» – подумал Соломон, но другого гуся у него не было. Цельев оказался единственным, кто брался ремонтировать «Мерседесы».

В декабре заключили договор с Цельевым. Перечислили деньги. И началось. Хоц звонил – Цельева не оказывалось на месте, или он говорил: да, чиним, но нет запчастей. Или – есть запчасти, но не подошли, сейчас ребята оттачивают. Или – да подождите, что я, метеор? Я и так работаю по вечерам, и бригада задерживается после работы ваш лом чинить…

Потом сказал, что машинки готовы, можно забирать. Но транспорта не было, и первая партия машинок доехала до Липецка только в мае 1947-го, а вторая – в ноябре. Все это время на фабрике Цельева стажировались липецкие ребята, учились работать на «Мерседесах». Вообще-то учиться полагалось год, но Соломон договорился, и для липецких устроили экспресс-курсы по полтора месяца.

Соломон накупил в Москве табуляторов, перфораторов, верификаторов, сортировальных машин, и 1 сентября 1947 года на ЛТЗ был запущен машиносчетный цех. О цехе заговорили. Из Воронежской областной газеты «Коммуна» приехал журналист, расспрашивал Соломона, тот объяснял принципы бухучета… Журналист долго цокал языком, удивлялся, кивал – и в газете вышла заметочка о единственном в области цехе, где учет механизирован. Кацнельсон выписал Соломону премию и дал к выходным еще два дня отгулов. Соломон скатал в Москву и привез детям пряников, помадок и детские книжки: «Робинзон Крузо» и Маршака.

Он был совершенно счастлив. Он разгреб авгиевы конюшни, он вывел совершенно отстающий завод в передовики, он… Оля им очень гордилась.

Конечно, случались казусы. Например, мальчишки-ученики испортили две машинки, сунув вилки в розетки напрямую, не через трансформатор. Хоц позвонил Цельеву, извинился за своих недоделанных работников, тот ухмыльнулся:

– Ясно, чего там… Привозите, починим.

«А он ничего, нормальный мужик, – подумал Соломон. – Может, я зря на него окрысился…»

Машинки Цельев не вернул. Из Москвы не приехала и еще одна машинка, отремонтированная и принятая по акту. Но эти вопросы решались просто, и Соломон еще и еще раз хвалил себя за предусмотрительность: все деньги перечислялись Цельеву под трудовое соглашение, с них вычитались налоги, акты сдачи-приемки машинок – в порядке, под каждым документом – три подписи, везде печати. Комар носа не подточит. И Цельев машинки вернет, никуда не денется.

Все хорошо.