Текст книги "В тени старой шелковицы"

Отец

До Свердловска доехали почти без приключений, даже весело: подумаешь, несколько раз пришлось слезть, потому что лошадь не волокла тяжелые сани через сугробы… Но вот в Свердловске оказалось, что ни билетов, ни поездов до Омска нет. Может, дня через четыре дадут состав, ждите… «Как – ждите? У меня грудной ребенок!» – Оля чуть не засовывала Борьку в окошко кассы, чтобы дежурная кассирша убедилась: Оле обязательно и срочно нужны два места до Омска!

– Женщина, что вы мне тут суете? Нет поезда, понятно? Вон полный зал блокадников, все ждут, и вы ждите. Найдите дежурного по вокзалу, пусть вас проведут в комнату матери и ребенка.

– А мама?

– Какая еще мама, что вы мне голову морочите? Ваша мама пусть сидит в зале ожидания, на общих основаниях. Всё, отойдите от окошка. Следующий!

И Шейна села в зал ожидания, переполненный, прокуренный. Хорошо еще, что сесть удалось: вон, тетки на полу расположились, узлы под голову – и спят. Утром можно взять кипяток, днем пососать сухари – Шейна насушила с собой мешок, догадывалась примерно, как все будет. Оля в комнате матери и ребенка тоже грызла сухари, пила чай, ей даже приносили туда из вокзальной столовой пшенный кондер[15]15
  Кондер – похлебка из пшена, иногда туда добавляли сало или масло и лук.


[Закрыть]. У Бори была кроватка, у Оли – персональное широкое кресло. На таких условиях Шейна могла ждать хоть неделю. Ничего, сухарики – это вкусно.

Рядом с ней сидели ленинградские блокадники, живые скелеты, вывезенные по Дороге жизни. Они не смотрели по сторонам, сидели понуро, глядя в одну точку. Какая-то женщина вдруг начинала трястись и плакать, тихо, чуть поскуливая. Слезы медленно ползли по щекам, а рот молча и страшно расползался по лицу, становясь похожим на ножом расковырянную яму. Иногда кто-то из блокадников, шатаясь, ходил за кипятком и приносил на всех полный котелок. Шейне тоже протягивали: черпай. Всё без улыбок, молча. Смотрели на нее – и взгляд проходил насквозь, не цеплялся.

Наконец состав дали – и они приехали в Омск. Нужный адрес нашли не сразу. Блуждали, расспрашивали, уже ноги начали болеть, как вдруг – вот она, улица, дом! Поднялись на второй этаж, так и есть – закрыто. Стукнулись к соседям, там мальчишка из-за двери разговаривает: «Мамка не велела открывать чужим, тут цыгане ходят, детей воруют! А соседи на работе – дядя Соломон, и дядя Миша, и Мирра с Павликом. Нет, не открою. И воды не дам, мамка не велела…»

Ждали на лестнице. Вечером люди начали возвращаться с работы, первой пришла соседка, пустила к себе. Потом Мэхл с детьми. Радость, плач, беготня по соседям в поисках раскладушек, хоть каких-нибудь одеял… У Шейны сжалось сердце: Мэхл выглядел заброшенно, похоже, был голоден, и вообще – весь какой-то непростиранный, неухоженный… Она порылась в шкафу, нашла чистую пару белья и скомандовала: «Быстро скидывай свои тряпки, всё перестираю». – «О, ко мне жена приехала! Ну все, теперь не пропаду!» – и Мэхл расплылся от удовольствия.

Шейна замочила в одном тазу и мужнино белье, и свое – ей казалось, что от нее за версту несет свердловским вокзалом, хотелось поскорее содрать с себя всю эту вонь.

Часа в два ночи пришел с работы Соломон. Наткнулся в темноте на раскладушку, с грохотом споткнулся, раскладушка перевернулась, Пава рухнул с нее на пол, рядом с Соломоном.

– Что за черт! Что это?! Что вы тут понаставили?

Крик ребенка.

– Что это?.. Кто… Кто здесь?

– Я…

– Оля! Ты?! Оленька?! Да включите же свет, черт возьми, свет включите кто-нибудь!..

– Я, я… Это я…

Потом он держал на руках Борю, укачивал его, ворковал тихо песенки. Боря удивленно смотрел на отца и долго не засыпал. Оля рассказывала шепотом, и как жилось в Некрасове, и про свекровь со свекром, и как она чудесно не порвалась в родах, и как Паня потом протопила баню по-белому и взяла с собой Олю… Соломон слушал молча, не спуская ребенка с рук, прикасаясь к головке губами, вдыхая младенческий запах… В эту ночь Соломон так и не уснул, не желая возвращать ребенка обратно в чемодан – детской кровати не достали, но чемодан так отлично подходил!

Через четыре дня Шейна свалилась с температурой 40,1. Приехавший врач, осмотрев ее, заявил:

– Тиф. Сыпной. У вас вши!

– Как – вши?

– Так. И в голове, и в одежде. Вам нужно в больницу. Есть кому отвезти? Остальным пройти санобработку: одежду в прожарку, дом весь промыть с хлоркой, головы приготовили к осмотру. И быстро!

Все обреченно подставили головы. Мирра и Оля срезали косы, а оставшиеся волосы густо смазали керосином. Пава повез мать на телеге в больницу, заодно и узел с вещами в больничную прожарку.

Через пять дней температура поднялась у Мэхла. Тот же диагноз, та же больница.

Скорее всего, сыпной тиф пришел из блокадного Ленинграда. А к Мэхлу – вместе с чистым бельем: Шейна стирала свои вещи вместе с мужниными, просто терла с хозяйственным мылом, а не кипятила.

Кто ж знал.

Оба выжили, обоих вылечили в больнице. Вернулись домой – худые, бритые, носы торчат. Борька увидел деда и бабу – и заорал как резаный. Шейна посмотрела в зеркало, провела рукой по бритой голове… Глазищи торчат, нос крючком, головка кругленькая. Баба-яга. «Ты красивая», – хрипло произнес муж у нее за спиной. Шейна обернулась: вейз мир, худющий какой! Кадык торчит, нос заострился, череп просвечивает сквозь сизый пух…

– Ты как?

– Хорошо. Желудок болит…

– Сейчас… Ты приляг. Я сейчас картошечку, пюре разведу… Полегче будет.

Шейна отвернулась от зеркала – что там смотреть-то? – нашла косынку, повязала поперек лба, узел сзади – и на кухню. Нечего себя жалеть. Выжила, слава Богу. А волосы – не зубы, отрастут. Да даже если не отрастут… Некоторые еврейки специально головы бреют, парики носят или косынки… Шейна знала, что сейчас главное – не ее лысая голова, а диета мужа. У Мэхла уже в Москве сильно болел желудок, он из-за этого даже с завода имени Лепса ушел в 1936-м, переведясь на завод «Проводник»: оттуда он успевал в обеденный перерыв забежать домой перекусить.

Шейна тогда в Москве серьезно взялась за дело, готовила мужу диетическую еду: овсяные кисели всякие, пюрешки, протертые супы – и желудок перестал беспокоить. Но потом война, а тут и больница – и все возобновилось: рези страшные, тошнота, спазмы.

– Врачи в больнице сказали, что это язва, нужна диета и вот еще, – Мэхл вытащил из кармана список лекарств и топтался с этой бумажкой позади жены. – Только это не достать, наверное.

– Соломона попросим, – Шейна грохнула крышкой. – Достанем. В Гражданскую всё доставали, почему теперь не найдем?

– Потому что тогда у нас было золото…

– А сейчас у нас зять – главный бухгалтер завода! Сядь на табуретку, не мешай мне!

Лекарства достали, главный бухгалтер – не последний человек. Желудок у отца немного успокоился, и он вышел на работу. Шейна попробовала переговорить с врачом:

– Может, ему на больничный? С язвой шутки плохи…

– Какой больничный? Женщина! – врач смотрел сквозь Шейну, четко выговаривая каждое слово: – Больничный… в военное время… дается… только… в безнадежных… случаях. Радуйтесь, что это не ваш вариант. Так что на работу, она у него непыльная – товаровед. Я выпишу рецепт на диетпитание в заводской столовой: там все на финиковом масле готовят, ему этого нельзя.

Шейна благодарила, раскланивалась, заглядывала в глаза: у нас не безнадежный случай? Ой, спасибо, спасибо вам, доктор…

На работе выяснилось, что диетическое питание есть, конечно, но оно готовится раз в полгода. Мэхл ел принесенное с собой из дома картофельное пюре, но иногда, когда голодные спазмы скручивали живот, шел в столовую и брал – то, что давали. Горячую похлебку, бульон из воблы, кондер…

Начались боли. Он старался не показывать, но стонал по ночам. Шейна, храбрясь, покрикивала на мужа: перестань, не жалей себя, ничего страшного… Прекрати, ребенка разбудишь…

Уходила на кухню, плакала. Возвращалась с картофельным киселем:

– На-ко, выпей. Пей, легче станет… Я тебе и с собой завтра дам…

Гладила мужа по голове, по спине. Он, сжав зубы и отвернувшись к стене, молча лежал, делал вид, что засыпает. Она тоже делала вид, что все будет хорошо, обнимала, ложилась рядом.

В 1943-м Соломону дали комнату в заводском доме, они с Олей и Борей съехали. Весна закончилась, Мэхлу вроде стало полегче. Но осенью боли возобновились с утроенной силой, открылось кровотечение, Мэхла срочно госпитализировали.

В больницу к отцу заходила после работы Оля: ей страшно повезло, в Омске оказалось отделение ЦАГИ[16]16
  ЦАГИ – Центральный аэрогидродинамический институт им. Жуковского. Основан в 1918 году в Москве Н. Е. Жуковским на базе Аэродинамической лаборатории МВТУ и Авиационного расчетно-испытательного бюро (РИБ).


[Закрыть], а в Москве, еще перед замужеством, Оля работала в ЦАГИ переводчицей. И в Омске ее тут же взяли на работу, с руками отхватили. Работа означала рабочую карточку и совершенно другие нормы и хлеба, и сахара, и масла, и даже иногда тушенки. Шейна, конечно, согласилась сидеть с внуком.

Да, в больницу чаще других забегала Оля.

– У вашего отца рак двенадцатиперстной кишки. Можно, конечно, попробовать оперировать, но я не уверен, что это поможет. Решайте, но не тяните. Завтра я его выпишу.

– А если не оперировать… Сколько ему осталось?

– Не знаю. Недолго. Может, пара месяцев.

Оля вышла из больницы на ватных ногах. Кому говорить? Отцу? Ни в коем случае. Матери? Она с ума сойдет. Соломону! Только Соломону!

Ночью – Соломон уходил на работу в шесть утра, а приходил в два-три часа ночи – Оля все рассказала мужу. Тот валился с ног от усталости, щурился, стараясь сфокусировать взгляд на жене, но получалось не очень. Рак. Понятно. Если не оперировать – умрет через два месяца. Операцию может не выдержать, но если выдержит – может прожить еще несколько лет. В шахматах я бы рискнул. Пожертвовал гипотетическим месяцем жизни для возможности выиграть несколько лет.

– Соломон! Какие шахматы?!

– М-м? – Соломон понял, что заснул сидя и бормотал что-то сквозь сон о шахматах. – Олечка, пошли спать. Я все понял. Надо подумать.

Они подумали еще. Решили посоветоваться с Миррой. Мирра растерялась, расплакалась и начала кивать.

– У отца рак, понимаешь? (Кивок.) Мы будем давать согласие на операцию или нет, а? (Кивок.) Миррочка, ты меня слышишь? (Кивок.)

– Пусть решает Евгения Соломоновна, – поставил точку Соломон. – Но мы ей не скажем, что у отца рак, скажем – операция нужна по поводу язвы. Мол, без операции он проживет два месяца, а с операцией… Но нужно предупредить, что операцию Мэхл Файвелевич может и не выдержать… Черт знает что, – пробормотал он. – Она догадается.

– Пусть догадается, – Оля устала тащить на себе тяжесть решения. – Пусть догадается. Но сама. Мы говорить не будем.

– Я бы оперировал, – поняв, что жене хочется услышать уверенный мужской совет, еще раз повторил Соломон.

…Шейна решила так же. Решено было, что в середине декабря Мэхл ляжет в больницу, чтобы Новый год встретить дома, всем вместе, когда все будет позади.

До операции оставалось дней десять, Мэхл на работу уже не ходил, помогал Шейне, тетехал Борю. На немой вопрос жены сразу отвечал: «Прекрасно! Ничего не болит, не беспокойся!» Из старых, кем-то выброшенных сапог за два дня сшил Боре ботиночки, и Шейна только языком зацокала: до чего ж хороши! Ну, ученик сапожника из Томашевки, ваш талант с годами только растет!

Сам Мэхл очень гордился этими ботиночками. «Вот, – протянул он Оле малюсенькую обувку. – Деда не будет, а Боренька будет гулять весной и деда вспоминать…» – «Прекрати сейчас же! – Оля рассердилась. – Не про нас сказано! У тебя все будет хорошо, ты поправишься – и еще на работу пойдешь!» – «Да, да… – Мэхл кивнул, поставил ботинки на стол. Полюбовался ими. – Я прилягу…»

Операцию сделали, опухоль удалили вместе с частью тонкого кишечника. Но поздно: в печени были метастазы. Мэхла продержали неделю в больнице и накануне Нового года выписали домой умирать.

– Шейндл! У меня мама от рака умерла…

– Я знаю.

– Моя очередь, Шейндл.

– Не хочу, – строгая Шейна всхлипывала, размазывая слезы по щекам, хлюпая носом. – Не хочу-у-у…

– Маленькая моя… Я так тебя люблю, я всю жизнь тебя люблю… Мы с тобой столько прошли… А теперь я тебя бросаю… Прости меня, прости… Я не смог… Я хотел прожить дольше…

Шейна тихо скулила, уткнувшись носом в мужнино одеяло. Он гладил ее по голове – волосы уже отросли, были курчавые, жесткие, с сединой…

– Ты была такая красивая, Шейндл! Ты и сейчас такая красивая! А помнишь, как мы на мосту встретились? Я тогда чуть сознание не потерял! Я тебя украсть хотел, Шейндл!

– Дура-а-ак! – рот Шейны разъехался в реве. – Ну чего ты вспоминаешь? Хочешь, я тебе чаю принесу?

– Очень хочу.

Она поила его с чайной ложки, он уставал после третьего глотка. Откидывался на подушки. И его рвало, прямо на одеяло. Она меняла белье, целовала мужа в глаза, гладила его по плечам. Теплый, он пока теплый, запомнить бы… Запомнить бы…

Ложилась рядом, прижималась, прощаясь. Потом шла на кухню, что-то готовила детям на ужин – руки сами что-то крошили, засыпали, помешивали… – и возвращалась к Мэхлу. Он просил почитать ему – и она читала, вслух, пока слезы не начинали душить обоих. Они обнимались – и замирали. Запоминали.

Приходили с работы дети, заходили Оля с Соломоном и Боренькой – отец всех благословлял. Просил беречь друг друга – и здоровье, следите за своим здоровьем… И маму, маму не оставляйте… Пожалуйста. Маму не оставляйте…

После больницы он прожил дома семь дней. Ровинские встретили Новый 1944 год, стаканы поднимали за победу – и за отца. За отца. И за победу.

На следующий день, 2 января, Мэхл Ровинский умер на руках у Шейны. Ему было пятьдесят восемь лет. И поседеть-то толком не успел.

Бегство

– Скоро весна… Смотри, солнышко какое, греет… – Оля подставила лицо солнцу, постояла секунд пять. – Борька! Ты смотришь? Снеговик? Давай попробуем…

– Не наклоняйся, тебе нельзя… И не поднимай его, он тяжеленный… – Шейне с трудом давались слова – апатия давила ее, веки были тяжелыми, глаза мучительно, слезясь, глядели на дочь и внука. Больше всего Шейне хотелось лежать лицом к стене. Молча. Ничего не делать. Не шевелиться.

Если бы не Пава с Миррой, которые приходили с завода страшно голодные и уставшие после 16-часового рабочего дня… Если бы не беременная Оля, у которой вечно болеет сынок… Надо ей помогать, надо варить обед, надо отоваривать карточки, надо полы мыть, стирать… А Оля вообще не умеет печку топить, тем более таким сырым углем, который достал этот шлемазл Соломон.

Шейне казалось, что у нее закончились терпение и доброта. Даже не закончились – ушли вместе с Мэхлом в могилу. В груди теперь – пустота и холодная злость на беспамятных неумех, которые ее окружают. Позавчера было два месяца, как отец умер, так с утра никто не вспомнил, чаю хлебнули – спасибо, мам! – и на работу.

Соломон обещал памятником заняться – и что, где тот памятник? Саррочка в письме – две строчки о папе, а все остальное о Маришке, о Галочке – ей 2 февраля год исполнился… У нас – 30 дней, а они там празднуют… Шейна сжала зубы. А эти Хоцы – вообще ни словечка. Был человек – и нет его, забыли.

Вечером Шейна все же решила напомнить Соломону про памятник.

– Помню я, Евгения Соломоновна, я на кладбище ходил – сказали, что памятник лучше через год ставить…

– Через год. Понятно, – Шейна кивнула и отвернулась. Господи, какой идиот! Кто знает, где мы будем через год! Война закончится, все уедем, а могила… У Шейны по щекам потекли слезы. Сами.

– Ну мама! Ты Бореньку пугаешь! – Оля подвинула мужу тарелку, налила еще щей.

Шейна как-то неожиданно, внезапно устала. Плечи сгорбились, и ей показалось, что если сейчас не поднимется, то так и останется на стуле как приклеенная.

– Пойду. Домой хочу.

– Мама, ну что ты обижаешься!

– Не руководи матерью, не доросла еще. До свиданья, Соломон.

Пришел апрель, Шейна озабоченно ходила по рынку, готовясь к Пейсаху, зашла даже в городскую синагогу за мацой. В доме пахло приближающимся праздником, однако Соломон становился все мрачнее. Однажды, придя с работы, он достал бумагу, перо с чернильницей, зажег керосиновую лампу – и сел писать. Оля присела рядом.

– Что-то случилось?

– Пока нет. Может.

– Ты меня пугаешь.

– Помнишь Андреева? Он в Ворошиловграде главным инженером был?

– Георгий Яковлевич? Ну да, конечно…

– Он теперь директор Коломенского паровозостроительного. У них главбуха нет, только зам. Пишу ему, может, возьмет меня?

– Как это? В Коломну? А здесь? Я не понимаю…

– Мы не выполняем план по танкам, идут колоссальные потери деталей… Понимаешь, что это значит? Люди на пределе, резервы взять неоткуда, все уставшие, голодные, спят прямо в цехах, освещение плохое… Брак идет, и всё! Ничего не поделаешь. Комиссия не принимает. Задорожный меня вызвал и намекнул, что отчетность должна быть нормальной.

– Подделать?! – Оля ахнула. По законам военного времени – это трибунал: не игрушки-пищалки делают, танки!

– Подделать. Если не подделать – директор Задорожный идет под суд.

– А если подделать – под суд идешь ты…

– И он тоже. Он же подписывает… Но там еще нужно доказывать, копать… Может, у них до этого руки не дойдут…

– Боже мой… Миленький… Что же делать?!

– Не знаю. Вот, Андрееву пишу. Задорожный намекнул, что если я отчет липовый не составлю, он меня уволит.

– А если уволит? – Оля из-за беременности, недоедания и постоянной усталости туго соображала.

– Оленька, ну о чем ты спрашиваешь? Уволит – значит, бронь снимают, и на фронт.

– На фронт?! – Оля закричала, забыв о соседях. – Еще нам не хватало!

– Не кричи, тихо! Видишь – пишу Андрееву!

– Так пиши! Немедленно! Я завтра же отправлю, прямо на вокзал поеду, в почтовый вагон брошу, чтобы побыстрей! И послезавтра напиши еще одно письмо, я и его брошу – мало ли, первое письмо не дойдет!..

Дошло и первое, и второе.

Соломон подготовил отчетность. Директор, посмотрев бумаги, подписал приказ об увольнении Хоца Соломона Яковлевича, и копию приказа велел отправить в военкомат.

Соломон собрал вещи – и уехал на вокзал, до Москвы.

В кармане у него лежало направление на Коломенский паровозостроительный завод в качестве главного бухгалтера, подписанное директором Андреевым Г. Я.

За четыре дня до того как подать отчет директору, Соломон отправился с Шейной на кладбище, и они выбрали и заказали памятник из светлого мрамора. За два дня до подачи отчета Соломон настоял на переезде Шейны, Мирры и Павы к ним: Шейна с детьми снимала частную квартиру, а Соломон с Олей жили в выделенной заводом комнате. И теперь, когда основной кормилец уезжал, нужно было экономить, к тому же беременной Оле трудно пришлось бы одной с двухлетним и часто болеющим Борькой.

Утром 20 апреля Соломон, поцеловав жену и сына, отправился на вокзал. А вечером ему пришла повестка из военкомата. На следующий день Оля коротко объяснилась с военкомом, тот покивал – и удалился. Служба.

Так, вместе с мамой, Павой и Миррой Оля прожила до октября. Из писем Оля знала, что Соломон работает, устроился на новом месте и скоро должен прислать человека с завода, который сопроводил бы Олю с Боренькой в Коломну. Человек этот все не ехал, Олин живот рос, холода подступали, и Борька мог со дня на день заболеть, а болел он всегда подолгу, с высокой температурой и зеленющими соплями…

И вдруг – приехал! Такой чудесный, улыбающийся, похожий на Сергея Столярова из фильма «Цирк». Его звали Николай, Коля. Он привез письмо от Соломона Яковлевича, красная свистулька для Борьки и бумаги на выезд из Омска для Оли и ее сынка. И билет. Билет!

Шейна накормила дорогого гостя, налила чаю, даже предложила чуть выпить. Николай выпил, а вот ночевать отказался, сказав, что тут у него друг эвакуированный живет, хотел бы повидаться. А с вами, Ольга Михайловна, мы завтра на вокзале встретимся. Вещи собраны у вас? А знаете, я мог бы сейчас захватить ваш чемодан – что ж вы будете его тащить, у вас же ребенок, да и в вашем положении… Да не стоит, не благодарите… Пожалуйста, пожалуйста. Мне Соломон Яковлевич строго велел за вами следить и во всем опекать… Вот, возьмите, ваш билет – у вагона и встретимся. До свидания! Пока, малыш! Увидимся!

Не увиделись. К поезду этот Николай не пришел. Оля до последнего стояла у вагонной двери, нервничала, умоляла проводника подождать: что-то случилось, он сейчас придет, придет! Но паровоз дал свисток, и Оля, подхватив Борьку и повесив на локоть легкую сумочку с билетом, бумагами и бутылкой молока, влезла в вагон.

Все места были заняты – она слишком долго проторчала на перроне. Ехать предстояло неделю. Вдруг из какого-то купе раздался полупьяный голос:

– Эй! Евреечка! С ребенком! Сюда давай! У нас тут можно сесть!

Оля протиснулась в середину вагона, переступая через мешки, чьи-то вонючие ноги с верхней полки мазнули ее по лицу… Место. Свободное. В середине жесткой скамьи.

Оля села, положила сумку на грудь. На колени пристроила Борю. Рук, чтобы держать сына, не хватало: мешал огромный живот.

Поезд тронулся.

Крестец заломило почти сразу. Боря елозил, сползая с маминых колен, и Оля, теряя терпение, прикрикнула на него: «А ну-ка, гадский ребенок, сидеть молча! У мамы и так все болит!» Борька сначала притих, вылупился на маму, – а потом разорался на весь вагон.

И Оля отшлепала сына, от души, за все несчастья, свалившиеся на нее в этот день. Боря получил и за пропавший чемодан, и за отсутствие еды и денег, и за невозможность прилечь, и за духоту, и за грязные ноги возле маминого лица… За все.

Он к концу битья даже не орал, только выл осипшим голосом. Народ равнодушно смотрел, кто на нее, кто в окно. Оля отшибла руку и остановилась. Боря хрипло ныл, на одной ноте, сопли расползлись по щекам…

– Сыночек, прости, миленький, прости…

Боря отбрасывал ее руки, выл, шлепал мать по животу, она силой прижала сына к себе, замерла. Он трясся, но умолк. Не понимал. Потом обнял маму в ответ, заскулил, вытирая сопли о мамину шею, всхлипывая и вздрагивая всем тельцем… Бо-бо… Бо-бо…

– Прости, прости, миленький.. Мама справится. Доедем, доедем. Люди помогут… Ты мой любимый, ты мой милый…

Боря притих, уткнувшись малюсеньким мягким носом в мамину шею. Мама тихо-тихо замычала колыбельную.

Малыш уснул.

В Свердловске в соседнем купе освободилось одно место, и на него пересела сердобольная тетка, которая время от времени подкармливала Борю то сухариком, то картошечкой, то капусткой квашеной. Боря слез с маминых колен и теперь сидел, как большой, на теткином месте, рядом с Ольгой, и спал, положив голову на мамины колени и скрючив ножки на свободном сиденье. А через день вообще освободилась целая полка, и теперь Боря даже спал нормально, вытянув ножки, и Оля могла прилечь.

Он ничем не заразился в поезде, его не продуло, он не отравился, не подхватил ни желтухи, ни дизентерии. Кто-то его хранил, может, и прадед Борух, в честь которого глубоко религиозный талмудист Яков Борисович Хоц назвал внука в далекой русской деревне.

В Коломне выяснилось, что Соломон еще и денег дал Николаю для Оли и Бори. «Тварь, ворюга», – скрипел зубами Соломон, представляя себе Олино путешествие.

Маме Оля написала, что доехала без приключений, живут они хорошо, всё слава Богу. Но если, мама, ты встретишь где-нибудь в Омске Николая – плюнь ему в глаза.

16 ноября родился сынок. Назвали Мэхл, в честь деда. Записали Мишкой. Михаил Соломонович Хоц. Два килограмма двести грамм.

Вполне себе человек.

– Борька, паршивец, я пойду на кухню стирать, а ты смотри, чтобы Мика с дивана не перевернулся!

– Хорошо, мам, иди, я буду смотреть! – и Борька уселся на маленький стульчик возле дивана…

– Мам!..

– Что тебе? – Оля разогнула спину, подняла разгоряченное лицо от корыта.

– Перевернулся!

В апреле 1945 года Соломон решил, что они должны сфотографироваться, – и Хоцы всей компанией отправились в фотоателье. Боре по этому поводу купили матросский костюмчик, на Мику надели чистые прокипяченные ползунки и еще одну пару взяли с собой – с этим Микуном постоянно случались разные неожиданности.

– Пожалуйста! Мальчик, смотри сюда, сейчас вылетит птичка… Посадите младенца! Что значит – не сидит? От пяти секунд ни у кого еще спина не ломалась! Зато на фотографии у ребенка будет лицо! Внимание! – одноногий фотограф, стуча деревяшкой-протезом, поднырнул под черную тряпку, которой был накрыт фотоаппарат на треноге. Объектив поехал вперед. Мишка испугался и начал орать. Соломон пробормотал: «Сейчас он уделает тут все вокруг!» Оля подавила смешок, Боря хрюкнул от смеха. Раздалось шипение и – пшик!

– Оп-ля-ля, самая лучшая ваша фотография, приходите через три дня. Все будет в лучшем виде…

Эта фотография сегодня висит у нас на стене, в рамке. Самая лучшая, как и обещал одноногий фотограф Перельмович.

И Микун на этой фотографии еще сухой. Через три секунды после вспышки Микун мощно обкакался.