Текст книги "В тени старой шелковицы"

Работа! Работа!

В конце января пятидесятого года Оля осталась дома: Сарра с Шейной взяли детей и отправились на прогулку. В дверь позвонили: два звонка, к Хоцам. Оля открыла.

На пороге стоял невысокий человек, в кепке, с бородой. Похож на гнома.

– Вы – Ольга Михайловна Хоц?

– Да. Заходите, – она вытерла руки о фартук.

Он прошел в комнату, огляделся.

– Ольга Михайловна, я слышал, у вас проблемы.

– Да… А вы кто?

– Неважно. Рассказывайте.

«О чем? – пронеслось у Оли в голове. – Что Соломон арестован? Что он не виноват? Что этот гном от меня хочет?» Она посмотрела на человечка. Тот сидел на табуретке и спокойно ждал. Оля решилась.

– Меня нигде не берут на работу. Везде нужно заполнять анкету, а с моей анкетой… У меня двое детей…

– Это я знаю. Что вы умеете?

– Я в ЦАГИ работала до войны, переводила с немецкого. (Человечек молчал, ждал.) Я закончила техникум иностранных языков, даже исполняла обязанности заведующей бюро… До войны еще. Мы о самолетах много переводили… – Оля запнулась. Рассказывать ему о ЦАГИ? Кто это вообще?

– Вы понимаете в самолетах? – человечек заинтересованно поднял брови.

– Нет. Но у нас была на работе техническая библиотека, я многому научилась.

– Это хорошо, – гном улыбнулся. – У нас на заводе тоже есть библиотека, в ней много книг по стеклопроизводству. Вам снова придется многому научиться. Завтра к восьми утра приходите на стекольный завод, скажете – вы к главному технологу. Паспорт возьмите с собой. До свидания.

И человечек ушел, пожав на прощанье Оле руку.

Как Оля ни старалась потом описать его, Сарра не могла понять, кто же это приходил. Никого, даже отдаленно напоминающего гнома, на заводе не было.

Утром Оля пришла на завод, и ее оформили технологом: она должна была следить за стекловаренными печами. И ей дали зарплату! Настоящую! Теперь ей полагался оплачиваемый отпуск, больничные, талоны на питание в заводской столовой… Но главное – зарплата. Оля пристально всматривалась в каждого рабочего, но нет – ее гнома нигде не было.

До поступления на завод Оля имела о стекле самое точное представление: она знала, что из него делают стаканы. Ах да, еще лампочки. Но она взяла в заводской библиотеке книги и засела за учебу. У Оли была прекрасная голова и чугунная необходимость изучить производство стекла, и вскоре она уже кое-что понимала.

Она даже научилась командовать работягами, которые топили огромные печи.

Однажды, желая посмотреть, что именно происходит в печи, Оля прильнула к маленькому смотровому окошку. И вдруг оттуда вырвался сноп огня – прямо в любопытный глаз.

– Мама! Ай! Ай!

Ее под руки отвели в медпункт, медсестра наложила повязку… Нет, глаз в порядке. Бровь сгорела, правда. Ничего, отрастет.

В коридоре Олю остановил директор.

– Что с глазом?

– Ничего, Иван Иваныч, огонь просто вырвался… Может, давление там… – Оля держала примочку у глаза. Азаров смотрел на нее, улыбался.

– Нравится у нас? Довольна зарплатой?

– Очень, Иван Иванович! Конечно!

– Ну, давай. Фиме привет передавай, скажи – Азаров кланялся…

И тут головоломка сложилась. Оля поняла, почему никто из Первого отдела[20]20
  Первый отдел существовал в каждой советской организации, которая имела какое-то отношение к секретной информации или располагала возможностью печатать тексты. Первый отдел контролировал секретное делопроизводство, поездки сотрудников за границу, использование пишущих машинок, копировальных аппаратов и вообще следил за соблюдением режима секретности. В этих отделах хранилась информация о сотрудниках предприятия, на которых заполнялись специальные анкеты.


[Закрыть] так и не потребовал от нее заполнить анкету. Фима работал главным механиком на «Точизмерителе», а Сходненский стекольный завод был их дочерним предприятием. Директор завода Азаров хорошо знал и Фиму, и Соломона. И когда до него докатились слухи о бедственном положении Оли Хоц, сам протянул ей руку. И Первый отдел решил не ссориться с директором.

А гнома она потом все-таки встретила, когда тот вернулся из командировки. Снабженец. Замдиректора по коммерческой части.

Оля два месяца рисовала сгоревшую бровь черным химическим карандашом – а потом лицо стало прежним.

Первый приговор

Суд начался 19 сентября 1950 года и длился почти месяц – до 13 октября. Все сразу пошло не так. На суде обнаружилось, что независимый эксперт, бухгалтер Нечаев, который должен был подтвердить бухгалтерскую честность Соломона, ни дня не работал на предприятии и совершенно не разбирался в машинизированном учете. К тому же он был абсолютно уверен в том, что покупать импортные машинки означает проявлять низкопоклонничество перед Западом: «Я же не агент международного сионизма, не безродный космополит, я – советский русский бухгалтер!» – и косился в сторону Соломона.

В коридоре толпились какие-то свидетели, которые подтверждали, что Цельев делился деньгами с Хоцем. Привели Цельева, и он, не глядя на Соломона, пробурчал: «Да, дал ему… Семь тысяч… Он сказал – иначе больше денег не привезет…»

– Я никогда не возил ему деньги, мы все перечисляли переводами, согласно трудовому соглашению, – громким шепотом напоминал Соломон своему адвокату, но тот сердито делал ему знак: «Молчите, молчите!» – и продолжал, кивая, слушать свидетелей, а после заседания спешил домой. Соломон успевал спросить его:

– Почему вы не заявляете, что все это – ложь, что нет и не может быть никаких доказательств?

Но адвокат отмахивался:

– Вы ничего не понимаете в судопроизводстве. Сейчас идут не наши свидетели.

И Соломон соглашался: он действительно ничего не понимал в судопроизводстве.

Так они домолчались до приговора. Два года лишения свободы, без последующего поражения в правах. «Халатность».

– Да в чем халатность? – завопил Соломон. – Ведь даже суд признал, что акт о неработающих машинках – липа, что он составлен спустя восемь месяцев, как начал работать счетный цех, и составлен неквалифицированными рабочими!

– Вы нарушаете порядок! – зашипел адвокат на своего клиента. – Два года, обвинение в халатности – это большая наша удача! Вы что, не понимаете ничего? Молчите!

– Удача?! – Соломон задыхался от возмущения, когда после суда адвокат на пару минут подошел к нему. – В чем? Я – невиновный человек, меня обвинили в каких-то нарушениях сорок четвертого года, а я тогда в Коломне работал! Да, моей подписи нет на трудовых соглашениях – но ее и не должно быть! Главбух не подписывает соглашения о предстоящей работе! Главбух подписывает платежные ведомости, когда работа уже закончена! Таков закон! Таковы инструкции Министерства финансов! А то, что эти трудовые соглашения были заключены, когда я еще не работал на заводе, вас не смущает, товарищ адвокат? А то, что эти соглашения были подписаны директором завода, вас тоже не смущает?! И работа по соглашению была принята главным инженером и директором! Вы забыли сказать об этом! Я как главбух должен был – обязан был! – оплатить уже сделанную работу, которая, к тому же, была хорошо выполнена, и это подтверждено главком! Почему?! Почему вы молчали, вы же мой адвокат!

Адвокат Киселев молчал и смотрел на Хоца. Тот, бледный, с синеющими губами, с ввалившимися глазами, выкрикивал ему в лицо обвинения. «Идиот, – вдруг понял Киселев. – Его не расстреляли, не дали десять лет, ему – еврею, который в камере поздравлял всех с еврейским Новым годом. Дрянь неблагодарная…»

– Ладно, – Соломон потер слева, у груди. Сердце бухнуло, в груди защемило, левая рука вдруг стала ватной, чужой. По спине побежал холодный ручеек. «Без паники, – сказал себе сердечник Соломон и облизал губы. – Только без паники». Он посмотрел на адвоката: «Надо закончить с этим и лечь».

– Что сделано, того не вернешь, – сказал он Киселеву. – Не будем ковырять прошлое, подумаем о будущем. Вы будете писать протест в Верховный суд? Или кассационную жалобу?

– Вы действительно этого хотите? Ваши два года истекают 4 июня следующего года, сейчас уже октябрь. Вы собираетесь снова ворошить дело?

– Вы смеетесь? – Соломон искренне не понимал. – Я невиновен, а на меня вешается клеймо, судимость. У меня двое маленьких сыновей! Конечно, я собираюсь добиваться своей полной реабилитации.

– Я понял. Хорошо. Я приеду пятнадцатого. Послезавтра.

Соломона увели. Киселев посмотрел ему вслед: «Как там было? Отнимаю от тебя руку свою? Он себя погубит, не буду больше с ним возиться. Устал». Он был обижен. Он столько времени потратил, чтобы договориться с судьей, он так рисковал, передавая ему пакет от Якова Борисовича, папаши этого малахольного Соломона… Получить два года по статье «халатность», когда вокруг евреи-вредители получали кто десять, а кто – пятнадцать или двадцать пять лет! Когда везде, везде – в том числе и на всех предприятиях Министерства автотранспортной и тракторной промышленности – шли чистки! Когда и «Правда», и «Известия», и «Огонек» требовали, чтобы разоблачали безродных космополитов, беспаспортных бродяг и сионистских прихвостней! И на этом фоне Соломон Яковлевич Хоц поздравляет всех с еврейским Новым годом и требует своей полной реабилитации.

Идиот.

Как они говорят? Шлемазл. Да, кажется так. Шлемазл.

…Соломон вернулся в камеру. Надо успокоиться. Отец говорит, что нет смысла убиваться по сделанному, нужно погрустить – и думать о будущем. Так нас учит Тора. Киселев обещал приехать пятнадцатого? Что ж, подождем.

Но пятнадцатого октября Киселев не пришел. Не пришел он и шестнадцатого, и семнадцатого… Соломон решил не тратить времени даром и лично составить кассационную жалобу, которая бы разгромила обвинение в пух и прах. Он любил такие выражения: «в пух и прах», «полный ажур»…

У Соломона уже был опыт писания жалоб. В марте 1950 года он уже писал на имя Кагановича: «Почему я, имея колоссальные заслуги перед паровозными заводами, и это удостоверяется моими характеристиками, лишен возможности голосовать на выборах в Верховный Совет СССР?» Тогда его жалоба произвела впечатление – в Липецк даже приехал эксперт для беседы с Соломоном.

Это была победа. Система работала. Значит, нельзя опускать руки.

Соломон писал жалобу и ждал визита адвоката.

Киселев пришел только 5 ноября. «Ваш приговор опротестован прокуратурой. Это стало известно еще 14 октября. Я ездил в Воронеж и узнал: Воронежская прокуратура поддержала протест. Дело пойдет в Верховный суд РСФСР. Ваш брат Ефим Яковлевич очень просит меня защищать вас в Верховном суде». Соломон усмехнулся:

– Если вы знали о протесте еще 14 октября, почему вы не пришли ко мне пятнадцатого, как обещали? Мы бы вместе составили возражения и отослали их в Воронеж… – Соломон поерзал на скамейке. – Ладно, что было – то прошло. Я написал кассационную жалобу, пожалуйста, просмотрите ее. Внесите правку. И еще – у меня должна быть копия протеста прокуратуры. Я должен знать, что они выдвигают против меня…

– Соломон Яковлевич, – Киселев старался говорить спокойно и медленно. – Суд снял с вас все обвинения, оставив только «халатность». Вы чего хотели? Чтобы вас освободили из-под стражи в зале суда? И извинились бы?

– А почему нет? – Соломон начал заводиться. – Взять невиновного человека, продержать его полтора года в тюрьме! Если поняли, что я ни при чем, можно и извиниться!..

Киселев устал.

– Давайте вашу жалобу, я ее посмотрю.

– И мне нужна копия протеста!

– Я помню. До завтра.

Но на следующий день Киселев не вызвал Соломона на свидание, а передал ему кассационную жалобу со своими правками и четыре листа хорошей бумаги. 25 ноября, придя в тюрьму для встречи с другим своим клиентом, Киселев на пять минут вызвал Соломона. Тот вручил ему свои возражения на протест прокуратуры (которого в глаза не видел). Киселев обещал посмотреть и все-таки прислать протест. Возражения с правкой были присланы через пару дней, а протест – нет. В сопроводительной записке Киселев извинялся: «Перепечатать протест не удалось».

– Можно подумать, нельзя было переписать, – возмутился Соломон и направил официальный вызов Киселеву в Липецкую коллегию адвокатов. С просьбой явиться.

Таких вызовов было шесть.

Киселев не являлся.

У Соломона начались боли в сердце. Он записался на прием к начальнику тюрьмы:

– Извините… Может, мои вызовы затерялись случайно среди бумаг… Я бы хотел узнать…

– Все ваши вызовы мы немедленно отправляли, все они сданы лично Киселеву под расписку. Тащить на аркане адвоката никто не собирается.

Не надо думать, что все заключенные имели возможность приходить на прием к начальнику тюрьмы. Яков Борисович, Ефим и адвокат сделали все, чтобы это стало возможным персонально для Соломона. Но Соломон ничего не понимал – он полагал, что это нормальная юридическая практика. Заканчивался 1950-й год, он сидел в Липецкой тюрьме, писал оттуда жалобы Кагановичу, встречался с адвокатом – и не догадывался, что находится в «курортных» условиях и чего это стоит его семье.

Он добивался справедливости.

После разговора с начальником тюрьмы Соломон вернулся в камеру. Лег – у него была своя шконка. Вдруг началась резкая боль за грудиной, отдало в левое предплечье, рука стала неметь. Резкая боль иглой вошла в сердце. Не выдохнуть, не вздохнуть.

Он попробовал пошевелиться, лечь поудобней. Нет. Любое движение вызывало сильную боль. Лежать можно было только на спине. Стало страшно.

Он лежал, положив ладонь на сердце. Сокамерники выпросили у тюремного врача валидол и совали Соломону под язык. Боль то уходила, то начиналась снова.

Две недели боли.

Писал под себя, в матрас.

Потом отпустило.

Через год, в больнице, врачи установят, что это был инфаркт. Тогда, в тюрьме, к нему никто не подошел. Живой, лежит, дышит – ну и ладно. А что ссыт под себя – да так все лежачие делают.

О Киселеве Соломон старался не думать. Вспоминал, как просил папашу нанять хорошего московского адвоката, Раскина или Флатте. Так нет, Фима нашел в Липецке этого Киселева. Денег, что ли, не было? Да если бы его прекрасные сестрички отказались от пудры и одеколона, а свояки – от табака, то они вполне могли бы выделить по пятьдесят рублей в месяц каждый. Соломон автоматически подсчитывал: с каждого по пятьдесят рублей в месяц, я тут полтора года – это же семь тысяч двести рублей! Хватило бы не то что на Раскина, на самого Коммодова!

В декабре, когда сердце потихоньку стало успокаиваться, Соломон продолжил борьбу. Он отправил жалобу в Прокуратуру РСФСР.

Это ничего не дало.

В январе Соломон был этапирован в Липецкую исправительную колонию № 33. Там сразу же загремел в больничку.

Фельдшер, увидев Соломона, усмехнулся: «Агент сионизма? Космополит?» Соломон удивился: «Нет. Бухгалтер». Фельдшер развеселился: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом! Руку до локтя открываем!..»

Давление было 250 на 140.

Сидеть оставалось чуть больше четырех месяцев.

Санаторий на свежем воздухе

«Дорогой папочка, – Борька старательно выписывал соединения букв, как учила его учительница Анна Григорьевна, – я учусь на все пятерки». Что еще писать? «Мама подарила мне на день рождения шахматы, и я теперь играю. Меня научил дедушка Яков. И дядя Фима. Еще у меня есть лыжи и коньки, я катаюсь в свободное время. И Мика катается, у него тоже лыжи. Мы с мамой и бабушкой ходили в кино. Мне понравился фильм “Руслан и Людмила”, а Мике – “Здравствуй, Москва”. Целую тебя, папочка. Твой сын Боря».

Потом Микун нарисовал под письмом брата маленький паровозик с двумя вагончиками и подписал без ошибок: МИКА ХОЦ. Оля взяла детское письмо и сунула в конверт, вместе со своим. Воронежская область, город Липецк. Почтовый ящик № 3.

Соломон читал письмо сына и вспоминал, как Оля приезжала к нему в Липецк, в тюрьму. Показывала фотографию Бори: худой, бледный… Детям говорят, что Соломон в санатории, лечится. Правильно. Подробности ни к чему.

Соломон очень плохо себя чувствовал. Давление зашкаливало, кружилась голова. Врач оказался из Ворошиловграда, и Соломон считал это большой удачей: сам он до войны работал на Ворошиловградском тракторном, так что они с врачом – почти земляки.

Борьке иногда зачитывали фрагменты отцовских писем из санатория. Папина жизнь представлялась ему вполне нормальной, и он не понимал: чего это мать все время плачет?

И правда, бабушка говорит, что нервы у нее никуда. Папа писал: «Палата у меня чистая, просторная, врачи очень внимательные и чуткие. Уход отличный. Питание диетическое. Я нахожусь в исключительно хороших условиях. А главное – спокойствие и тишина. С каждым днем я чувствую себя все лучше и лучше. Но один недостаток: прибавился аппетит…»

Соломон писал, что врачи запретили ему мясное. Смешно. Никакого мяса в Липецкой колонии сроду никто не видел.

– А что мне можно? – выяснял Соломон.

– Можно молочное. Сладкое. Вам вообще нужно побольше сахару, иначе гипонёте.

– Что сделаю?

– Гипонёте. От нашей калорийной еды сахар упадет в крови, будет гипогликемия. Обморок. Потом кома. Потом смерть.

– Я понял, спасибо.

Соломон написал отчаянное письмо Мирре, которая жила в Липецке, попросил сахару и хотя бы кислого молока. Хотя бы раз в неделю.

Мирра приходила, приносила – но ее не пускали, она не была прямой родственницей. Мирра передавала в окошко кислое молоко и сахар. Доходило не все и не каждый раз.

Соломон писал письма сестрам и отцу. Благодарил за посылку, кланялся: мол, у меня все хорошо, питание отличное, не нужно беспокоиться, у вас ведь у всех дети, лучше им купите сладостей… И тут же просил еще посылок. У меня все есть, повторял он, словно гипнотизируя цензуру, я живу как в зимнем доме отдыха. Пришлите только еды и лекарства. Врачи назначили мне диуретин, он снимает давление. Только запакуйте хорошо, иначе не дойдет. И – я вас прошу, Аня, Иосиф, сделайте так, чтобы посылками меня обеспечивали вы, а не Оля. Оля не может. У нее мизерная зарплата и двое мальчишек на руках. Я вас прошу.

Сахар, Анечка, не забудь положить сахар. И, если можно, шиповник – для десен. Врачи посоветовали.

У него начиналась цинга. Но Соломон не падал духом. Ему нужно только дожить до лета. Летом он вернется домой…

В санчасти работало радио. «Создание литературного подполья… Кому нужны псевдонимы… Михаил Шолохов правильно считает – идут с опущенным забралом… Они ненавидят все советское, все русское… Настоящая фамилия Холодова – Меерович, Данина – Плоткин, Яковлев вовсе не Яковлев, а Хольцман, Мельников – Мельман… Оскорбительное отношение к русскому человеку…»

Соломон лег на кровать, старался не прислушиваться. Выключить было нельзя – студент Володя, доходивший на соседней койке, жадно слушал, иногда сквозь зубы комментировал: «Жиды вонючие… Сионисты. Космополиты. Враги. Ненавидят советскую власть…»

Соломон достал бумагу, перо. «Дорогой мой сыночек Боренька… Я слышал по радио, что на днях начнется турнир на звание чемпиона мира по шахматам между Ботвинником и Бронштейном[21]21
  Матч на звание чемпиона мира между М. Ботвинником и Д. Бронштейном проходил с 16 марта по 11 мая 1951 года в Москве. Впервые в истории шахмат первенство разыгрывалось между представителями одной страны. Матч 1951 года проходил по новым условиям, выработанным ФИДЕ. Его участники должны были сыграть 24 партии. Победителем признавался тот, кто наберет 12,5 очка. Матч закончился со счетом 12:12, и Ботвинник сохранил свое звание чемпиона мира.


[Закрыть]. Попроси от моего имени дядю Фиму и маму, чтобы они доставали специальные бюллетени и газеты, в которых будут печататься эти шахматные партии. Газеты и бюллетени ты спрячь до моего приезда, а когда я приеду домой, то мы с тобой будем изучать эти партии, чтобы, когда ты вырастешь большой, ты играл бы лучше Ботвинника и Бронштейна. Горячо целую и обнимаю тебя, мой милый! Слушайся маму, бабушку и тетю Сарру!» Соломон улыбнулся и дописал: «Ухаживай за Микочкой, следи за тем, чтобы он понемногу учился и не баловался. Помогай ему во всем, ты ведь старший брат. Твой папа Соломон».

Борька часто получал от папы письма. Сам, правда, писать ленился – ну все же хорошо, чего он волнуется! Борьке нравились шахматы. Он и Микуну показывал, как ходит конь, но Микун никак не мог запомнить и очень злился, когда брат орал на него: «Не так! Куда ты пошел, болван?!» Микун быстро-быстро слезал с диванчика и изо всей силы бил брата кулаком в спину. «Как дам! Я папе про тебя напишу!» – «Давай!» – подначивал Борька.

Папы не хватало. Если бы он был дома, то Борька бы каждый день его спрашивал про разное. И сам бы рассказывал. А так… В письме разве все напишешь? Анна Григорьевна ставит ему пятерки и все время спрашивает, когда мама купит ему зимнее пальто. И сажает его в классе поближе к батарее. Микун оказался левшой, и мама теперь привязывает ему левую руку к животу и заставляет писать правой. Папа в одном из писем вспомнил, что тоже в детстве писал левой рукой, и теперь Микун важничает.

Еще папа пишет, что все чемпионы мира по шахматам начинали играть в девять лет. Борьке как раз девять, он готов – а дяди Фимы вечно нет дома. Зато Микуну папа написал, что в шесть лет начал играть только Капабланка, и теперь Маринка дразнит Мику Капабланкой или Хосе Раулем. Микун злится и дерется, а папа просит его не сердиться, а написать лучше, как слон спас хозяина от тигра.[22]22
  Речь идет о рассказе Бориса Житкова «Как слон спас хозяина от тигра» из цикла «Рассказы о животных».


[Закрыть]

Микун достал тетрадку, карандаш и запыхтел. «Сэ… лэ… о… Что дальше? Марин, какая буква дальше?..» Написав «Слон спас хоботом», Мика решил, что достаточно. И так все понятно. Письмо оказалось маленьким – Мика придирчиво посмотрел на листочек. Мама вон какие большие строчит, а у него… Три слова. Мало. Папа расстроится. И Мика нарисовал папе паровозик. Папе нравились паровозы. Мама говорит – это потому, что папа работал на паровозных заводах.

Давление у Соломона упало, и земляки-врачи выпихнули его из лагерной больницы. Радио больше не было, и Соломону показалось, что все налаживается. «Я уже не в стационаре, целыми днями нахожусь на свежем воздухе… Напишите мне, когда в этом году еврейская Пасха и мои именины… Боренька, вот папа выйдет, и я расскажу тебе, что такое афикоман, нахес и кнейдлах…[23]23
  Афикоман – половина разломанной мацы, которую прячут в пасхальную ночь и поиском которой занимаются в конце трапезы. Кнейдлех – клецки. Нахес – счастье, благополучие.


[Закрыть] Я надеюсь, что бабушка сделает на Пасху что-то очень вкусное… А следующую Пасху мы встретим вместе, дома».

Дома.

Фима, прочтя письмо, взбеленился.

– Он там что, совсем с ума сошел?

– Тише, тише, – Сарра погладила мужа по руке. Тот дернулся.

– У нас дети! Я – главный механик «Точизмерителя»! Да ты… ты любую газету открой! Ты фамилии вредителей почитай! – Фима схватил со стола «Известия». – Рабинович, Альтман, Гурвич, Левин! А, вот еще. Эфрос, Трауберг, Береговский, Пастернак, Лифшиц, Козинцев… В Ленинграде, говорят, – Фима перешел на шепот, – чистят обком. На ЗИСе возня идет страшная, у нас такие слухи ходят – лучше не прислушиваться! А этот – «когда у нас еврейская Пасха»!.. Он же через цензуру все посылает! Да если меня уволят – на что жить будем? На твои копейки? Или на Олины? Или – вот?! – Ефим махнул рукой в сторону Шейны, которая, поджав губы, молча сидела на кровати и вязала Гале кофту, – на бабушкину пенсию?!

Шейна подняла глаза.

– Нет ничего дурного в желании знать, когда первый Седер, – сказала она сухо.

– Да молчите уже, мамаша! – Ефим в сердцах начал хлопать по карманам в поисках портсигара.

– Фимочка, умоляю, не нервничай! – Сарра снова попыталась погладить мужа по руке. – И не кури в комнате – тут же дети…

Ефим вышел, хлопнув дверью.

В тот вечер Борька долго не мог заснуть. Он еще неделю назад написал папе, что будет болеть за Бронштейна. А сегодня пришло письмо от Соломона, и папа считал, что у Ботвинника больше шансов на победу. Оказывается, когда Ботвиннику было пятнадцать лет, он обыграл Капабланку! (Борька ухмыльнулся, подумав, что надо Микуну рассказать, чтоб позлить его). Капабланка приезжал в Ленинград и играл одновременно с тридцатью игроками. И когда школьник Ботвинник обыграл его, то Капабланка пожал ему руку и сказал всем присутствующим: «Это – будущий чемпион мира».

И Борька мечтал, ворочаясь на своей раскладушке, как он, пятнадцатилетний, выигрывает у Ботвинника. И тот, пожимая ему руку, говорит всем: «Запомните! Борис Хоц будет чемпионом мира!»

– Хватит скрипеть! Спать мешаешь! – огрызнулась Маринка.

– А ты не пукай! Тоже спать мешаешь! – достойно ответил Борька.

– Я пукаю?! Это твой Микун!

– А вот и не я! Это Галька!

– Тш-ш!.. – Шейна подняла голову и легко шлепнула ладонью по столу. – Спать всем!

Соломон слал из колонии письмо за письмом. Требовал, чтобы Оля и Фима немедленно связались с адвокатом Раскиным – деньги возьмите у папаши. Перечислял документы, которые необходимо затребовать с ЛТЗ и сделать с них нотариально заверенные копии. Маня должна незамедлительно узнать, рассматривал ли Верховный Совет его жалобу и – что вообще происходит с его делом?! «Фима! Ты должен немедленно приехать сюда, ко мне! Вместе с адвокатом! – писал он. – Ты – мой прямой родственник, тебя допустят, и адвокат имеет право на внеочередное свидание! В письмах всего не расскажешь. Нужно немедленно составить новый протест. Необходимо добиваться полной реабилитации, а об этом мерзавце Киселеве не надо мне даже напоминать! …Да, еще вот что. Боря! Ты наклеиваешь в отдельную тетрадку все партии? Молодец. Приду – и мы будем их разбирать. Бронштейн делает много ошибок – я знаю о том, как идет игра, из газеты “Правда”. Зря ты, Боренька, болеешь за Бронштейна… Тебе понравился фильм “Чапаев”? Напиши мне, пожалуйста, почему… Ребятки, пожалуйста, читайте Мишеньке книжки с картинками. Есть очень хороший писатель – Самуил Яковлевич Маршак…»

Письма к детям успокаивали его. Он забывал о том, где находится, начинал мечтать, что скоро приедет домой, будет проверять у ребят уроки, пойдет с ними в кино, в лес… Потом они вернутся – а Оля уже накрывает стол, там борщ, котлеты… Голова закружилась. Где сахар? Еще не хватало сейчас в обморок грохнуться…

Адвокат Раскин пытался разобрать дело Хоца – оно и ему казалось совершенно надуманным. Два адвоката – Раскин и Рискинд – посылали из своей московской юридической консультации запросы на ЛТЗ, в Министерство путей сообщения, на Фабрику механизированного счета… Но Раскин жил в Москве, он читал газеты и слушал радио. В каждом номере шло по три-четыре материала о «лжепатриотах»: «Разве какой-нибудь Гурвич или Лифшиц могут понять русский национальный характер?» Повсюду громко говорили о вредителях. Брат Раскина, который работал в Госплане СССР, в мае был арестован. Из Госплана вообще многих взяли. И в МПС. И на ЗИСе…

Уже умер в тюрьме врач-вредитель Этингер.

Защищать Хоца было бесполезно. Но Хоц был одним из пяти клиентов Раскина – к еврею-адвокату теперь обращались редко. Ефим регулярно оплачивал консультации. Раскин – а что делать? – регулярно посылал запросы.

Но не спешил. В конце концов 4 июня Хоц выходит на свободу. А так – кто ж его знает… Начнешь активно защищать – припишут антисоветский заговор. Тут и так сидишь как на пороховой бочке. У Бориса Семеновича Раскина трое детей…

Ботвинник с Бронштейном сыграли вничью. Борька был счастлив. Отец написал ему: «Ты был прав, Боренька, когда держал пари за Бронштейна. Он действительно оказался очень талантливым и способным шахматистом…»