Текст книги "Страшная Эдда"

– Н-нет, – выдавил Сигурд и икнул. – Она сказала, что у тебя больше не будет новых воинов. Почему?

– А ты ничего не замечаешь? – сказал Один и нагнулся к нему. – Их действительно всё меньше и меньше. Я обратил внимание давно, ещё до того, как она сказала…

– Почему? В Мидгарде не перестают воевать.

– Да, но… Мне рассказал кое-что Олав Чёрный, ты знаешь – из тех, что прибыли к нам недавно. Люди очень переменились, Сигурд.

Один снова облокотился на стол. Преодолевая головокружение, Сигурд обвёл его взглядом.

– Так что же?

– Смелость ценят всё меньше и меньше. Вальгалла перестала быть наградой. Но это не главное. В нас больше не верят, Сигурд.

Сигурд не знал, что сказать. Один потёр рукой лоб и застонал.

– Я должен был это понять. Три тысячи лет я вёл себя беспечно, думал, что так будет всегда. Но Мидгард подвластен времени, а время меняется.

– Это конец света? – спросил Сигурд, чувствуя, что задаёт глупый вопрос, но почему глупый, он не знал. Великий бог покачал головой.

– Не похоже это на конец света.

Его синий глаз – совершенно трезвый – пристально глядел в сторону Сигурда.

– Теперь, когда ты знаешь, что ты мой сын, я могу тебе довериться?

– Конечно, – прошептал Сигурд, прижавшись к его колену. Один понизил голос:

– У меня есть кое-какие догадки. Что, если прорицание вёльвы не сбудется? Если час последней битвы никогда не наступит? Мир кончится, но не так, как мы ожидали. Просто истлеет от времени и рассыплется в пыль, а мы даже этого не заметим.

– А золотые фишки, разбросанные в траве? – вспомнил Сигурд. – О которых говорится в песне? Кто их подберёт?

Один грустно усмехнулся.

– Боюсь, их забросили слишком далеко.

Он приподнял голову Сигурда за подбородок.

– Не говори им, слышишь? Им не стоит про это знать.

– Клянусь, – тихо сказал Сигурд. Он смотрел снизу вверх на Одина, неподвижно застывшего на скамье. Только сейчас Сигурд увидел, как он стар. Неважно, что у Одина было сложение крепкого сорокалетнего воина. Он был совсем седой; ни на голове, ни на теле у него не осталось ни одного русого волоса – нечёсаные кудри были стального цвета, и тускло-серая шерсть на груди, как у дряхлого волка. Всё лицо его изрезали глубокие морщины, ни следа румянца не было на этом лице, состарившемся много веков назад. Из угла воспалённой пустой глазницы стекала дорожка мутных слёз. Безмерная усталость была во всей его фигуре, свинцовая, тысячелетняя усталость бессмертного существа, которое слишком привыкло к смертному миру. Рушилась связь между девятью мирами, казавшаяся непоколебимой, а он – он бессилен был что-то сделать и сидел здесь, прислонившись к дубовому столу, старый, потный, одноглазый и готовый заплакать. А Сигурд, единственный из дружины, связанный с ним кровным родством, ничем не мог ему помочь, потому что был пьян и потому что не был богом.

Сигурд рывком поднялся на ноги, и оказалось, что его совершенно развезло. Вместо того, чтобы обнять Одина, как он намеревался, он ухватился за него, чтобы не грохнуться на пол.

– Н-не мучайся, – заплетающимся языком пробормотал Сигурд, – обещаю, что я всегда буду с тобой, я т-тебя не оставлю…

Лицо Одина на миг просветлело.

– Ох уж эта молодёжь, – проворчал он, – пить не умеет… Иди, малыш, отлежись.

Сигурд потащился в сторону и, окончательно израсходовав запас сил, рухнул на расстеленные шкуры.

– Готовенький, – услышал он над собой звонкий насмешливый голос. – Хёгни, это и есть твой побратим?

Приоткрыв глаза, Сигурд увидел стоявшую рядом валькирию. Не Брюн, нет – другую. Она была ростом меньше Брюн, полнее и смуглее её, сложенный колечком рот открывал два белых зуба. Туго заплетённые косы спускались почти до колен. Тут Сигурд сообразил, что это Труди, одна из разносивших молоко. Кажется, он несколько раз видел её с Хёгни. Самого Хёгни он разглядеть не мог. Где-то возле его носа маячил серебристый сапог, какие носили все воины Вальгаллы – по-видимому, он и принадлежал Хёгни.

– Первый раз вижу, чтобы молоком так надирались, – сказала Труди и звучно шлёпнула Сигурда по голой спине. Ему показалось, что внутри у него загудела расстроенная арфа. Он испустил придушенный стон.

– Да помоги же мне, не видишь, ему плохо, – отозвался Хёгни. Труди возразила:

– Глупости. От молока козы Хейдрунн не блюют.

Вдвоём они перевернули Сигурда и привели его в сидячее положение. Хёгни подставил своё плечо в качестве опоры. Сигурд посмотрел ему в лицо мутным взглядом.

– Н-не надо меня трогать. Со мной всё в порядке.

Хёгни захотелось надавать ему как следует по щекам, чтобы прочухался. Будь это не Сигурд, а кто-нибудь другой, он бы и надавал. Но он не мог себе позволить применить это к Сигурду и сказал, поддерживая его правой рукой:

– Это ты называешь всё в порядке? Думаешь, я не вижу? Ты напился потому, что тебе погано, а погано тебе из-за того, что брякнула Рататоск. О чём ты шептался с Одином?

Сигурд молча помотал головой – он не собирался нарушать обещание, даже пьяное. Труди ущипнула его и тут же была дёрнута за косу рукой Хёгни.

– Ишь чего, – процедил Хёгни и прибавил ей тычка в бок. – Перепутала малость? Чувствую, не следовало мне вызывать эту белку.

– Тебя Один попросил, – напомнил Сигурд. Мысли в его голове слипались, как снежные комья, но предметы перед глазами перестали расплываться и заняли более или менее нормальное положение. Хёгни опустил голову.

– Зачем ему это было надо? Вот и сам теперь не знает, куда деться… Она ведь предупреждала, что не скажет ничего хорошего.

– Ты тоже понял, что она сказала?

– Дураком меня считаешь, Сигурд? Она сказала, что люди из Мидгарда больше никогда не попадут в Вальгаллу. Видно, Олав один из последних, кому повезло…

– Вообще-то вас и так достаточно много, – недовольно заявила Труди. – Куда уж больше? Возись тут с вами!

Подбежала Брюн, пританцовывая, сорвала с головы шлем и швырнула в угол. Увидев состояние Сигурда, она опешила.

– Что это с ним? Сколько он выпил?

– А я почём знаю, – отозвалась Труди, – ковшей тридцать, не меньше. Сама понимаешь, здесь возможности неограниченные…

Брюн опустилась на колени и обвила руками шею Сигурда. Хёгни понял, что Сигурд ничего ей не скажет, будет молчать – и решил, что надо рассказать ей о пророчестве.

– Вести неприятные, Брюн, – сказал он. – В этот раз, когда мы обходили дозором Мидгард, то застали там Рататоск.

– Она пророчествовала?

– Да, в том-то и дело. Одину захотелось услышать, что она скажет. Мне тоже было любопытно, и я вызвался спрашивать её. Она ведь не отвечает на вопросы богов, когда она в Мидгарде. Но мне она тоже не хотела поначалу отвечать, насмехалась. А потом сказала, что скоро путь в Вальгаллу из Мидгарда закроется навсегда.

Он с сомнением посмотрел на Брюн.

– Понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Брюн, сидя на корточках и тихонько поглаживая по руке Сигурда. – Но это больший урон для Мидгарда, чем для нас, ведь так?

– Один хандрит, – сказал Хёгни, – у него ведь больше не будет новых воинов. Неизвестно, сколько их понадобится к Рагнарёку…

Сигурд чуть было не сказал, что Один вообще не уверен, наступит ли Рагнарёк, но вовремя спохватился и промолчал.

– Но ведь с теми, кто есть, ничего не случилось. И не случится.

– Брюн, – Сигурд, лежавший на плече Хёгни, поднял голову, – в нас больше не верят. Не верят, слышишь?

Валькирия отвела ему со лба слипшуюся прядь.

– Таковы уж люди Мидгарда, – пожала она плечами, – они всё время во что-нибудь то верят, то не верят. Ты сам поверил в гостеприимство Гудрун и выпил зелье, которое она тебе подсунула; а я поверила, что ты мне изменил – я сама была тогда человеком.

– И что же теперь делать? – спросил Хёгни.

– Учиться заново. Привыкать.

– А мне всё равно, верят в нас или не верят, – встряла Труди. – Как ковши таскала, так и буду таскать. Пить же вам не расхочется от этого.

– Труди права, – сказала Брюн. – С нами ничего не случится. Просто надо с этим свыкнуться.

Хёгни бережно уложил Сигурда на пол, препоручив его Труди. Руки у него были теперь свободны, и он сжал золотоволосую голову в мучительных раздумьях. Он не привык к размышлениям, а в Вальгалле и вовсе забыл о них – он был весь соткан из ощущений, не отягощённых мыслью. Теперь ему было нужно думать, и это грозило ему головной болью. С тех пор, как он угодил в Вальгаллу, ему многое пришлось освоить – ведь вначале он не знал, как себя вести в мире богов. Не так уж сложно оказалось привыкнуть к новому телу (оно оказалось гораздо удобнее прежнего), выучиться летать на волке и обращаться с волшебным оружием. Он стал обитателем Асгарда. Теперь ему предстояло учиться жить во вселенной, в которой в Асгард не верили.

– Ну и дела! – произнёс неизвестно откуда объявившийся Этельберт Брусника. Он стоял над Сигурдом, глядя на него с высоты своего роста, и почёсывал подмышку. – Взять, что ль, и тоже напиться?

Читатель теряет терпение. Автор – невоспитанный тип, заявляет он; автор измывается над ним, читателем, нарушая все принятые правила поведения в жанре фэнтези. Брюнхильд он зовёт уменьшительным именем, Один у него выглядит крайне непрезентабельно, Сигурд падает пьяный на пол, а эпизоды, по смыслу явно лирические, сплошь пронизаны совершенно неуместным комизмом – что свидетельствует либо о неспособности автора выработать стиль, либо о решительном равнодушии к потребностям читателя.

Читатель убеждён, что лучше всех на свете знает, как должны себя вести герои читаемой повести, особенно если это повесть о древних временах, а герои взяты из мифологии. И надо сказать, большинство авторов с читателем не спорит. Они охотно выдают ожидаемый продукт. Взять хотя бы Карину Истомину – она прекрасно разбирается в предмете, о котором пишет, но так же хорошо она разбирается и во вкусах читателя. Её серия романов о Вуке-медведеборце – довольно удачная попытка соблюсти равновесие между реальностью и хорошим тоном, часто с креном в сторону хорошего тона.

С остальными дело обстоит ещё хуже. Герои романов на древнюю тему изъясняются нестерпимо пафосным языком, неестественность которого тем очевиднее, что составлен он из лексикона поэтов-символистов конца девятнадцатого века («О сын Великого Духа…» – и т. д.). Они на каждом шагу клянутся богами (не понимая, видимо, серьёзности этой клятвы, которой никто просто так не разбрасывался). И ещё они напрочь лишены чувства юмора. Смеются в таких романах только отрицательные герои и только над положительными, причём безо всякого повода. Читателя посмеяться не приглашают, а ведь в этом и состоит прелесть подлинно первозданной поэзии. Чего стоит одна легенда о девушке, долго добивавшейся, чтобы её рассмешили! Не буду пересказывать, что выкинул в ответ на это неподражаемый Локи – этому место в другом жанре современной литературы, иначе читатель (а тем паче читательница) оскорбится за свою нравственность. Героиня «Эдды», однако, не оскорбилась, а едва не лишилась чувств от хохота. И тем не менее один немецкий романист нового времени излагает эту историю так, что читатель недоумевает – над чем было смеяться? Настолько филистерский вид она приобрела в его изложении. Вот это мне решительно непонятно. Никто не заставлял его всовывать этот сюжет в свой патетический, нудный и высоко символичный роман по мотивам «Песни о Нибелунгах» (в которой, кстати, Локи вообще нет). Мог бы и обойтись.

Я уже говорил, что моя фамилия Мартышкин; уже то, что я не взял себе псевдонима в стиле «Сильвандр Сушков», непонятно читателю и идёт вразрез с ожидаемым. Но именно этого я и добиваюсь. Человек с фамилией Мартышкин не может говорить пафосно. Кстати, Один так и не прознал, как я прозываюсь. Я постеснялся ему сказать.

Я не в силах овладеть дивным стилем «Старшей Эдды» – мне не довелось глотнуть Мёда Поэзии, о чём, может быть, не стоит жалеть. И, раз уж я не в силах писать единственно возможным для этой темы языком, я буду писать языком, единственно естественным для меня. Стилизации – самое тошнотворное, что только может быть.

Из всех кровавых, простодушных, смешных и проникновенных историй, которые рассказывали у огня приятели Тацита (неважно, прикрытые лишь лёгким плащом или одетые как-то потеплее), история про Мёд Поэзии самая кровавая, простодушная, смешная и проникновенная. В наши дни она разорвана на клочки, и многое в ней перепутано, но я помню, как её рассказывал Один, и постараюсь по мере своих сил привести её в первоначальный вид.

…Не было вначале никакого Мёда Поэзии. Был маленький грустный мудрец по имени Квасир, которого примирившиеся после долгой войны боги сотворили из своей слюны, плюнув по очереди в золотую чашу. Хранитель мудрости всех асов и ванов, созданный столь нелепым образом, он и погиб нелепо: его мудрость пробудила зависть существ столь древних, что никто давно не вспоминал, как их зовут. Они заманили беднягу к источнику, бьющему между корней Иггдрасиля, и принесли его там в жертву, перерезав ему горло и спустив его кровь в искрящиеся ключевые воды. Второй жертвой были пчелиные соты, полные мёда; мёд и кровь Квасира смешались, и вода источника стала Мёдом Поэзии. Древние позаботились о том, как уберечь заколдованный источник от посягательств. Их заклятие могла снять только третья жертва, причём такая, какую не приносил раньше никто.

Возмущённый случившимся, Один заявил, что сумеет снять заклятие, чего бы ему это не стоило. Посоветовавшись с Мимиром – стражем, поставленным древними у источника – Один придумал, что ему делать. Он решил отдать источнику свой правый глаз.

Из всех возможных потерь для воина это не самая страшная, но такую жертву и впрямь мог принести не любой. Один сам собственным ножом вырезал глаз из глазницы (потом он, смеясь, вспоминал, как снял перед этим плащ и отнёс его подальше – жаль было пачкать). А затем, неосознанно наклонившись, чтобы смыть кровь, он обнаружил, что чары больше не держат его. Заклятие рухнуло.

Так Один открыл богам доступ к источнику. Сам он хотел, чтобы Мёд Поэзии получали и люди – по крайней мере, лучшие из них; он считал, что у него есть определённые обязательства перед Мидгардом, миром, с которым у него установилась давняя и прочная связь. Он отправил в Мидгард три кувшина Мёда Поэзии, но отчего-то норнам захотелось поизмываться над ним ещё, и затея кончилась неудачей. Подарок был перехвачен семейством прижимистых великанов и замурован в горной пещере. Великаны не пили Мёд Поэзии, они только изредка глазели на него сквозь дырочку в горе, и для Одина это было невыносимо. В том, что Мёд Поэзии достался великанам, он винил себя и потому отправился вызволять его сам.

Здесь нет места рассказывать, под каким предлогом он проник к великанам и получил ключи от волшебной горы (но, если кого-то разбирает любопытство, то вполне убедительное изложение событий можно найти у Снорри Стурлусона, который в этом месте почти не погрешил против истины). Напомню лишь одну подробность этой авантюры, не слишком укладывающуюся в современные стандарты гигиены: войдя в кладовую, Один сообразил, что убегать с тремя кувшинами под мышками не слишком удобно, коня же, как назло, при нём не было – конь менять обличья не умел, и его пришлось оставить в Асгарде. Недолго думая (долго думать всё равно было некогда), Один нашёл способ унести Мёд – он его попросту проглотил. И хотя для неподготовленных это может показаться физически невозможным, для богов выпить зараз три больших кувшина не подвиг. Труднее было скрыться, пока великаны его не поймали. Один решил превратиться в орла. И всё равно ему пришлось нелегко – перегруженный Мёдом Поэзии, он не мог лететь быстро. Было мгновение, когда великан его едва не схватил. Тут уж у Одина не оставалось выбора – чтобы оторваться от преследователя, ему пришлось, так сказать, сбросить балласт, выпустив часть Мёда из… читатель не дурак и уже понял. Эта подробность играет важную роль в продолжении истории, о котором будет сказано ниже.

Ах, Мёд Поэзии! Чего только не рассказывают о нём в надежде, что земные запасы его не иссякли! Говорят, будто его пытался получить алхимическим способом Джон Мильтон и будто бы он потерял зрение именно оттого, что ночами просиживал за разбором старинных манускриптов в поисках магического рецепта. Не знаю, правда ли это; но я почти уверен – по крайней мере один человек тосковал по Мёду Поэзии так же, как я. Я уверен, что он тоже просил, и ему тоже было отказано. Я говорю об Александре Милне. Не зря же он придумал своего воистину бессмертного медведя, одержимого мёдом и поэзией. Вспомните, что говорил его герой. «Поэзия – это не то, что вы находите; это что-то такое, что находит на вас». Откуда было знать эту тайну Милну, автору весьма посредственных стихов?

То, что находит на кого-то – не есть ли это wuð, священный экстаз, о котором напоминает самое имя Одина? Некоторые вполне серьёзные историки утверждают, будто с культом Одина был связан образ медведя. Может быть, всё дело в мёде? Создатель Винни-Пуха явно знал что-то такое, что открывается не каждому, и это знание просвечивает в целой серии изящных метафор. Ведь так оно и есть на самом деле: в погоне за Мёдом Поэзии кому не случалось загнать в ловушку самого себя? Как часто мы оглядываемся назад и раскаиваемся в собственном авантюризме, лишь очутившись в яме с горшком на голове! И хорошо ещё, если стенки горшка достаточно толсты, чтобы не доносить до наших ушей гыгыканье любезных читателей, нисколько не сочувствующих нашему бедственному положению. А бывает и так, что награда кажется слишком близкой – «он мог видеть мёд, он мог чуять мёд», – но, едва мы воспаряем ввысь на воздушном шаре своего энтузиазма, как обнаруживается, что вверху нас поджидают лишь неправильные пчёлы…

Впрочем, всё это только догадки. Достоверная же история, которую можно проследить, такова. Добравшись до священной рощи, куда могли входить только боги и люди (от великанов и прочих посторонних тварей она была защищена надёжными заклятиями), Один с облегчением принял свой обычный вид и выплюнул весь Мёд в жертвенный котёл. Котёл он повесил на дерево с тем, чтобы из него брали Мёд самые достойные, и обещал время от времени пополнять запасы из источника и следить за тем, кто получает чудесный напиток. По крайней мере, до последнего тысячелетия это ему удавалось.

Что же касается той части Мёда Поэзии, что была утеряна Одином при побеге, то она, к сожалению, не исчезла бесследно. Почему к сожалению? Из неё образовалось несколько мелководных источников, довольно мутных, но всё ещё сладких на вкус. Пить из них не рекомендуется; во всяком случае, все, кто набредал на них с тех пор, становились… Не козлятами, нет. В наше время их принято называть графоманами.

Потому, раз уж мне не досталось неиспорченного Мёда, буду писать, как я умею. Лучше уж изложить рассказ без премудростей, настолько, насколько мне это доступно, чем соваться в поэзию через заднее крыльцо. Буду писать, как говаривал Александр Сергеевич, языком нагой прозы. Нет ничего постыдного в обыкновенных словах.

– Эк и занесло вас на Монмартр, Мартышкин! – воскликнет читатель. – Может быть, всё-таки расскажете, каким образом вы встретились с Сигурдом, Одином и всеми остальными?

Терпение, только терпение. Во всяком эпосе делаются перебивы и отступления, а иногда приходится рассказать целую историю, чтобы было понятно, о чём пойдёт речь дальше.

Прислонившись спиной к шершавому стволу Иггдрасиля, Один промывал слюной выбитый глаз. Саднящая боль в глазнице всегда появлялась у него перед надвигающейся опасностью. Предстояла битва, но где и с кем, он ещё не знал. Обычно боль ему унимала верная Фригг, лизавшая рану, пока ему не становилось легче; но сейчас ему хотелось побыть наедине с самим собой, пока он не узнает, что случилось в других мирах.

Однако уединиться ему не удалось. Он услышал приближавшиеся к нему тяжёлые шаги, и ему пришлось поднять голову. Это был Тор – косматый, огненно-рыжий, огромный, как медведь. Тор не задумывался долго над приветствиями; ему проще было дёрнуть за волосы или ткнуть пальцем под рёбра, чем придумать, что произнести. При этом он совершенно не соизмерял свои силы. К счастью, Один увидел его вовремя и мог теперь просто обменяться с ним взглядами. И хорошо, потому что на Торе был волшебный пояс, удесятерявший его силу.

– Ну? – спросил Тор, подходя к нему. Золотой свет Асгарда пронизывал его рыжую гриву, блестящий пояс с трудом держался на его почти квадратном туловище, сползая на бёдра. Не всякий мог догадаться, что, несмотря на устрашающий вид, Тор – само добродушие и боевой молот, который держал сейчас в руке, захватил с собой просто так, из привычки не расставаться с оружием.

– Жду Локи, – ответил Один, не двигаясь с места. Он сидел на своём синем плаще, расстеленном между корнями ясеня, копьё лежало рядом с ним. – Как только он выяснит, что к чему, он прилетит.

– А, – сказал Тор и поскрёб короткую рыжую бороду. – Ты сдал. – прибавил он чуть погодя.

– Сам знаю, – мрачно сказал Один, выдернув седой волос у себя на руке и поднеся его к глазам. – Молодильные яблоки на меня плохо действуют.

– Не-е, – мотнул головой Тор. – Я не про то.

Как ни туго он соображал, от него не могло укрыться, что между девятью мирами делается что-то не то. Он положил молот и пристроился на узловатом корне дерева напротив Одина.

– Понимаешь, – сказал Один, глядя вниз, на пробивающийся из-под корней источник, – получается всё невероятно нелепо. У людей кончается Мёд Поэзии, который я сам им когда-то обязался давать. И я ничего сделать не могу.

– Ты же в Мидгарде бываешь. Так отвези.

Один подавил вздох досады. Тор никогда не имел дела с поэзией и слабо представлял себе, сколько трудностей с этим связано.

– Я больше не могу этого, Тор, – проговорил он. – Мёд Поэзии – не бочка с селёдкой, которую можно доставить куда угодно. Его нельзя отдать тем, кто сам этого не хочет. Они не могут меня позвать, потому что не верят. Ни в меня, ни в Мёд Поэзии, которого у них осталось так мало, что большинство уже считает его выдумкой.

Тор не мог придумать, что сказать, и некоторое время сидел молча. Потом произнёс:

– Глаз болит? Тебе поплевать?

Один прикрыл рукой покрасневшую, опухшую по краям глазницу.

– Нет. Не глаз.

– А что болит?

– Всё… Не знаю, что.

Он посмотрел вверх, на тёмный потрескавшийся ствол дерева, и взгляд его наткнулся на полузатянувшуюся выбоину. Пальцы невольно ощупали середину груди, где была глубокая вмятина того же размера. Ровно того же, на толщину его копья, которым он пригвоздил себя к дереву и провисел на нём девять дней, домогаясь мудрости. «А толку-то?» – подумал Один, разглядывая шрам.

Дуновение ветра скользнуло по головам обоих, и на песок спрыгнул Локи в своей крылатой обуви. Был он столь же рыжий, как Тор, но без бороды и усов, тело у него было гибкое и безволосое. Блеснув раскосыми ореховыми глазами, он поинтересовался:

– Собрание асов?

– Наконец-то, – недовольно сказал Один, надеясь, что не видно, как он извёлся в ожидании вестей. – Что у тебя там?

– Хоть бы побрился, – Локи окинул его взглядом, – смотреть тошно.

– Давай, выкладывай, – засмеялся Один. Таков уж был Локи, вспыльчивый, смешливый циник и выскочка, от которого они немало натерпелись, но без которого туго пришлось бы всем девяти мирам. Чего уже только с ним не делали в Асгарде – но всякий раз приходилось его прощать, потому что в трудную минуту без него было не обойтись.

– В Мидгарде остался всего один кувшин Мёда Поэзии, – сообщил Локи. – Он был у франков, и их конунги тряслись за него, как за золото. Но сам понимаешь, результат был обратный. Появилось слишком много желающих хлебнуть.

Один слушал, охватив колени руками.

– Недавно англы отправились в поход против них, захватили часть Большой Земли и унесли с собой кувшин. Видимо, они подняли слишком много шума, отбивая его у франков, потому что о кувшине прознали в Утгарде. Великаны решили воспользоваться случаем, раз уж он подвернулся, и теперь осаждают остров англов.

– Великаны высадились в Мидгарде? – хрипло спросил Один. Локи ухмыльнулся.

– Именно это я и хотел сказать.

– Так чего же мы ждём! – Тор вскочил на ноги, сжимая в руке молот. – Надо разобраться!

– Долго они продержатся? – спросил Один.

– Вряд ли. Конунг Хенрик уже потерял половину войска. Он хотел заманить великанов в болото, но чуть не утонул там сам.

– Сколько мне брать с собой воинов?

– Пятисот хватит. Главное, чтобы не забыли стать невидимыми. Тор с тобой едет?

– А то! – возмутился Тор. Локи придирчиво глянул на него.

– Я бы посоветовал тебе сходить к Хильде за плащом-невидимкой.

– Ещё чего, биться в плаще? – воскликнул Тор. – Да я в нём размахнуться не смогу!

– Привыкнешь, – заметил Локи. – Нельзя, чтобы они тебя увидели. Кстати, ты знаешь, в каком виде теперь сражаются люди в Мидгарде? Завёрнутыми в листы железа с ног до головы.

– Да ну? – потрясённо переспросил Тор, очевидно, представив себя целиком втиснутым в железные латы – он и без них-то не отличался точностью движений.

– Никого не должны увидеть, – повторил Локи. – Люди сейчас нервные пошли и всё, что непохоже на них, принимают за злых духов. Да и великанов лучше застать врасплох.

– Пошли, Тор, – сказал Один, надевая плащ. – Соберём дружину.

– Позовите, если понадоблюсь, – фыркнул Локи, – может, поджечь чего?

Он сжал кулак, потом раскрыл ладонь, в которой вспыхнул яркий язычок пламени.

– Надо будет – позовём, – обронил Один. Локи погасил огонь.

– Ну, как хотите, – отозвался он, обмакнул палец в источник и слизал капли. Тор двинулся в его сторону.

– Эй, эй! Тебе нельзя отсюда пить – Мимир прибьёт!

– Вот так всегда, – кисло произнёс Локи, – в Вальгаллу меня не пускают, Мёд Поэзии мне пить нельзя, а как за чем-то куда-то сгонять, так сразу Локи!

– Постой, – обернулся Один, – ты ведь без плаща. Как они тебя не увидели? Ты превратился в кого-нибудь?

– Ага, в хорька, – кивнул Локи, – вот только разуться пришлось, а босиком не полетаешь. Потому и так долго…

– Вот что. Ты сейчас полетишь с нами и превратишься в орла. Будешь следить сверху за полем сражения. Если великаны всё-таки доберутся до кувшина, постарайся его перехватить.

Здесь автор вынужден оставить своих героев просто потому, что дальнейшее он услышал не от Одина, а от Сигурда и отчасти Хёгни. Согласитесь, склеивать вместе два совершенно разных рассказа никуда не годится. Для связи между ними достаточно сказать, что события развернулись совсем не так, как ожидал Один. Бывает так, что не помогают ни храбрость, ни перевес в силе, ни сама победа – в дело вмешивается судьба. Судьба распорядилась по-своему; и полтысячи лет спустя ей вздумалось повторить нечто подобное. Я никогда не смог бы рассказать вам обо всём этом, если бы однажды Один не потерял свой сигнальный рог.

Случалось ли вам когда-нибудь в лунную ночь посмотреть вверх и ощутить чьё-то присутствие? Слышали ли вы лёгкий шелест и ветерок над головой? Уверен, что с вами это случалось хотя бы раз в жизни. Можете мне поверить – над вами пролетела Дикая Охота. В последнее время они предпочитают быть невидимыми.

Моя диссертация называлась «Средневековые и ренессансные теории вдохновения». После долгого перерыва работа пошла легко, я уже перевалил за середину и, устав отбиваться от коллег, зазывавших меня на всевозможные новогодние увеселения, попросту сбежал от них с ноутбуком под мышкой на дачу моей тётки. Зима выдалась снежная, и тётя Лена решила остаться на праздники в городе, с внуками. Меня она тоже хотела отговорить, но я вымолил я неё ключи. Единственная живая душа, которая сопровождала меня, это Барсик. Я постеснялся нагружать им кого-либо из родственников и знакомых, да и не доверю я своего полосатого друга очумелым после новогодних празднеств горожанам. Итак, было решено – Барсика я сунул в сумку на левом боку (он как раз весил столько же, сколько ноутбук на правом).

Дача располагалась на самой окраине посёлка, густой еловый лес подступал к ней вплотную. Есть ещё в Подмосковье такие медвежьи углы, где никто вам не помешает (только не спрашивайте, где). То есть не совсем медвежьи – электричество на дачу провели несколько лет назад. Я не стал включать слабенький нагреватель и вместо этого протопил как следует печку – у меня это даже получилось. Барсик получил свою порцию «Вискаса» и пристроился к печке, я же, наскоро глотнув чаю с бутербродом, развернул ноутбук и принялся за главу о Снорри Стурлусоне, теоретике скальдического стиха, жившем в эпоху заката древнегерманской поэзии. Работа продвигалась семимильными шагами – кто никогда не занимался научными исследованиями, не поймёт, что это такое. Я довёл до конца рассуждение о том, что кеннинги никак не могли быть созданы тем аналитическим путём, которым Снорри их расшифровывает и рекомендует к употреблению – посмотрел на часы и увидел, что время уже далеко за полночь. Не переутомиться бы, спохватился я. Я закрыл ноутбук и поставил чайник на плитку, решив продолжить работу завтра.

Я разболтал в кружке пакетик «Магги». Спать не хотелось. Я съел бутерброд, ещё бутерброд и стал наматывать на шею шарф – мне захотелось выйти на воздух.

Мороз был не такой сильный, как я думал вначале; светила полная луна, и лес в её свете казался совсем чёрным. Нужно было внимательно смотреть под ноги – узкая тропинка была плохо утоптана, ходили по ней мало, а справа и слева лежал рыхлый нетронутый снег, в который запросто можно было провалиться. Пахло морозом и хвоей, воздух от холода казался сладковатым на вкус. Я постоял, глядя на искрившиеся под луной сугробы. Пройду до леса и вернусь, решил я, оглянувшись на калитку дачи.

– Мяу! – раздалось у моих ног. От неожиданности я подпрыгнул. Вот те на, Барсик увязался за мной – должно быть, выскочил в приоткрытую дверь, когда я выходил. Он поджимал лапки – мёрзли. Я нагнулся и погладил его рукой в варежке.

– Чего тебе, киса?

С верхушек деревьев слетело облачко снежной пыли. Кот зашипел и шарахнулся от меня; раздув хвост трубой, он дал дёру по тропинке в глубину леса.

Недолго думая, я рванул за ним. Потерять кота мне ещё не хватало! Барсик был домашний, балованный любимец, он мог запросто заблудиться и замёрзнуть. Спотыкаясь и проваливаясь в снег, я помчался по лесу. Там было не очень темно – луна светила между деревьями, но за Барсиком мне было не угнаться. Уже через пару минут я потерял мелькавший задранный хвост из виду. Зацепившись рантом ботинка за поваленный ствол, я плашмя рухнул в снег.

Очутиться лицом в снегу было ужасно неприятно, и я приложил все усилия, чтобы выкарабкаться. Я не ушибся; только запыхался и был весь облеплен снегом. Шапка отлетела в сторону, мне пришлось выковыривать её из сугроба и отряхивать, прежде чем надеть. Лицо у меня было в испарине и каплях талого снега; кота нигде не было видно. Я осмотрелся и сообразил, что отбежал далеко.