Текст книги "Страшная Эдда"

Эпилог.
СНОВА ПРИ СВЕТЕ МЕСЯЦА

Признаться, Один мне понравился. Классный оказался старикан, и никакого особенного недопонимания между поколениями. Хёгни всё-таки был дуралей; психика у него была как у десятилетнего – он вздумал демонстрировать мне свой меч, отрубил им верхушку ёлки и натрусил мне за шиворот снега и колких иголок. И хорошо ещё, что верхушка упала рядом со мной, а не прямиком мне по голове.

– Хёгни, ты знаешь, что иногда мне хочется тебя треснуть? – заметил Сигурд. Он уже успел рассказать мне историю своей гибели, примирения с Хёгни и многое другое. То и дело слово брал Один, вмешиваясь в рассказ и дополняя его. Я слушал их, боясь пропустить хоть слово, и довольно скоро почувствовал, что коченею от холода.

Увидев, что я дрожу, Сигурд сбросил плащ и укутал им меня. Ему, похоже, было всё равно, что в плаще, что без плаща; а вот я мгновенно согрелся, как по волшебству. Но всё-таки я спросил:

– А ты?

– А мне ничего, – ответил Сигурд, – сейчас же луна светит.

– Тебе что, тепло от луны? – изумился я. В голове замелькали какие-то обрывочные сведения из трудов Мелетинского, кажется, насчёт лунарного мифа.

– Конечно. При луне нам лучше всего.

– В Асгарде не бывает ни дня, ни ночи, – сказал Один, – но здесь мы принадлежим лунному свету. Иногда нам приходится прилетать и днём, как тогда, когда мы отбивали атаку великанов в Англии, но это не очень приятно.

– Великанов в Англии? – у меня захватило дыхание, и я проглотил колючий ком морозного воздуха. – А на что это было похоже?

– Похвастаться особенно нечем, – уклончиво отозвался Один. Хёгни пояснил:

– Не любит он про это рассказывать, ведь тогда Сигурда так убили, что мы думали, это конец. Да и Мёд Поэзии потеряли…

– Если хочешь, расскажи сам, – почему-то в голосе Одина послышалась усталость. – Я никому не запрещаю.

Я уже чувствую праведное негодование читателя. Встретившись с богом, скажет читатель, можно было выяснить и более существенные вопросы, чем обстоятельства легендарной битвы, имевшей место шестьсот лет назад. Всякому известно, что нельзя не обсудить с гостем из иного мира, к тому же из столь возвышенного, проблему смены цивилизаций, противоречия христианской этики, необратимость исторического процесса и истребление тюленей. Тем не менее я не говорил с Одином обо всём этом. Примите как есть: никаких особых откровений ни Один, ни его дружина мне не поведали. О современных войнах он отозвался вскользь, сказав, что эта мерзость не стоит разговора, да я и не настаивал. Я понимал его. Даже если бы современные люди верили в Вальгаллу, брать туда того, кого разорвало на куски от одного нажатия кнопки, просто потому, что кнопку успел нажать кто-то другой… Несолидно как-то. Да и врага в наше время зачастую никто не видит в лицо. Палят, куда указали пальцем, и хорошо если пальцем, а не по телефону. Как определить, кто тут храбрый? Умер ли он бесстрашно, или же его просто испепелило прежде, чем он успел обгадиться? Не станешь ведь это обсуждать с Одином, его и так всё это огорчает.

Я и без того уже раз успел рассердить его, когда спросил, почему он не прикроет свой злополучный глаз. Всё-таки зрелище было не для слабонервных, особенно если вы сидите в полуметре от него. Я увидел, как улыбка сползает с лица Одина, словно на него набежала туча.

– С чего это я должен его закрывать? – довольно резко спросил он.

– Ну… – замялся я. – Неужели тебе нравится ходить с такой… особой приметой на лице?

– Тьфу, – сорвалось у Одина, и он в досаде обломил сучок дерева и отшвырнул его в сторону. – От тебя я подобной глупости услышать не ожидал. Чего мне стыдиться – того, что в моей жизни были не только пляски на лугу? Или того, что я отомкнул источник Мёда Поэзии?

Отвернувшись и крутя свалявшийся локон, он проговорил:

– Куда катится этот мир, в задницу к троллю? В моё время даже ромейцы – при всех их дурацких предрассудках – даже ромейцы не стыдились ран! Говорят, один из их полководцев задрал тогу, выступая перед толпой, чтобы показать шрам. И что я слышу теперь?

(Я невольно подумал, что от наших современных политиков, пожалуй, такого ожидать не приходится. Возможно, потому, что их подвиги не простираются дальше падения с дивана и шишки на лбу – и то лишь в том случае, если они подавятся кренделем).

Немного успокоившись, Один снова повернулся ко мне.

– А что, по-твоему, я должен был сделать? Что у вас делают в таком случае?

– Повязку можно надеть, – неуверенно ответил я, боясь обидеть его ещё раз. Один скривился.

– А на рты у вас повязки не надевают? Тем, кто глупости говорит?

Я умолчал о стеклянных глазных протезах – я успел догадаться, что, рассказав об этом, я ещё больше уроню своих современников во мнении Одина. Я поспешил замять эту тему.

А теперь поверьте, что мы просидели до рассвета, просто болтая о чём попало.

– А сколько раз всего тебя убивали? – спросил я Сигурда. Тот как будто смутился.

– Меня – не очень много, всего семнадцать. А вот Хёгни – сорок восемь. Я думаю, он нарочно подставляется, потому что ему нравится, когда его лечит Хильда.

– Почему это нарочно? – Хёгни дёрнул его за волосы. – Вон Бьёрн Лунатик, его вообще убивали раз сто.

– Бьёрн – бывший берсерк, особый случай, – возразил Сигурд. Сгорая от любопытства, я упёрся взглядом в толпу воинов на поляне.

– Маленький справа, – показал Сигурд. Даже среди Дикой Охоты Бьёрн Лунатик выглядел странно – небольшого роста, очень худой и жилистый, с запавшими щеками и совершенно прозрачными глазами, цвета которых было не разобрать. Один подозвал его, и он подошёл к нам. Глаза его светились из-под нависших на лоб спутанных прядей; в руке он держал еловую ветку и грыз её, хвоинки застряли в его усах.

– Он теряет память каждый раз, как его убьют, – сказал Сигурд, – не помнит, что было перед тем.

– Почему так?

– Последствия напитка берсерков, который он принимал при жизни.

– Нет, – покачал головой Бьёрн, – кое-что я помню. Не целиком. Вроде разбросанных рун. Я помню, что сказала Рататоск и что в нас не верят.

Его стеклянные глаза выглядели жутко; пожалуй, он был самый мёртвый из всей дружины. Он сунул в рот ветку, хрустнувшую под его зубами, потом задумался.

– Всё помнить тяжело. Как надеть железные доспехи. У меня слабые плечи, мне легче быть голым.

Бедный Бьёрн – при жизни он страшно комплексовал из-за своего тщедушного телосложения, тем более что окружающие тогда политкорректности не проявляли. Оттого он и подался в берсерки. Настойка, которую они пили (состав её и поныне никому не известен), давала кратковременный прилив сил и полное отсутствие чувства самосохранения. А также необратимые изменения в психике, что не мешало всем другим относиться к берсеркам с уважением. К тому же Бьёрн мог не обременять себя тяжестью шлема, щита и кольчуги – берсерки сражались без доспехов, поговаривают, что даже и вообще без всего. В восемнадцать Бьёрн впервые выпил бешеное зелье. В двадцать один он был исполосован шрамами от макушки до пяток, лишился уха и половины левой кисти – второй меч ему пришлось пристёгивать к руке. В двадцать два саксонская секира раскроила ему грудь до лопаток, и валькирия Мист не без брезгливости извлекла душу из его крайне негероического тела. При жизни он был безобразен, и Хильда долго билась над вопросом, как наделить его красотой Асгарда, чтобы он остался самим собой и его могли узнать те, кто встретится с ним. Она справилась с этой задачей. Глаза Бьёрна я уже описал; волосы ему Хильда сделала тёмно-красные, цвета запёкшейся крови, чёлкой спускавшиеся на лоб. Добавьте к этому ещё то, что лицо Бьёрна было асимметрично и что из-за худобы у него почти не было мимических мышц – кожа плотно обтягивала череп – и вы поймёте, почему я вначале не мог на него смотреть.

Бьёрн позволял себя убивать потому, что его тяготила лишняя память. Его единственной мечтой была лёгкость. Он оценил жизнь в Вальгалле, как никто другой. Пища там не отяжеляла желудок, питьё – голову; надето на нём почти ничего не было, оружие его было невесомым. На него не давило ничто. Кроме памяти. Другие не обращали на это внимания. Может быть, они были сильнее, может быть, их память была много легче. Бьёрну же было невмочь, что душа у него осталась прежней. Он хотел раздеть не только тело, но и душу. И периодически ему это удавалось.

– Не знаю, хорошо ли это, – вздохнул Один, – не хотел бы я, чтобы все были такими, как Бьёрн.

Я промолчал. Не мог же я признаться, что отчасти позавидовал Лунатику. Порядочный и знающий свою профессию писатель тут, видимо, должен был предаться философским размышлениям на тему того, каково различие между современным человеком и людьми из баснословных времён. Откровенно говоря, я таким размышлениям не предавался, и даже теперь, задним числом, предмета для них не вижу. Да, мужчины в древности стоически терпели боль и были обязаны смеяться, когда им вырезали из груди сердце – но в то же время они не стыдились рыдать от горя, целовать друг друга, рвать на себе волосы и вообще творить много такого, что наш современник (теряющий сознание при виде зубного врача) счёл бы смешным и непозволительно немужественным. Закон компенсации. От перемены мест множителей результат не меняется. Один, впрочем, был другого мнения.

Натурально, зашла речь о женщинах. Я задал сбивавший меня с толку вопрос: каким образом явно игривые отзывы Хёгни о валькириях согласовывались с известными мне данными о девственности последних? И сразу же пожалел, что спросил об этом. Надо мной так ржали, что с деревьев осыпался весь снег.

– Ой, умру сейчас! В восемнадцатый раз! – закатив синие глаза, застонал Сигурд. У него от хохота отстегнулась перевязь, и меч воткнулся в сугроб. – Хёгни, да растолкуй ты этому идиоту…

– Ты что, всерьёз думаешь, что мы пользуемся этой штукой? – Хёгни беззастенчиво указал рукой, что он имел в виду. – Ничего у вас, живых, не понимают в удовольствиях!

Я так и не понял их объяснений толком, поэтому не рискую излагать их читателю, а то ещё меня обвинят в приверженности идеям какого-нибудь модного социалистического философа. Уяснил я одно – что в Вальгалле, просто сидя плечом к плечу с Брюн, Сигурд испытывает ощущения на порядок более яркие, чем тогда, когда они оба были людьми и он припёрся к ней ночью вместо Гуннара, пребывавшего, как вы знаете, в плачевном положении (позволив ему разоблачиться, Брюн затем его скрутила его же ремнём и подвесила на гвоздик). В их жизни это было последнее происшествие из тех, что чопорные романы именуют «ночь любви». Там, в Асгарде, они оба пили молоко козы Хейдрунн; секрет его крепости был в том, что коза щипала листья Иггдрасиля, у корней которого протекал источник Мёда Поэзии, и его влага поднималась вверх по стволу и медовой росой выступала на листьях. Волшебный мёд пропитывал тела воина и валькирии, вытекая с потом из пор, и поэзия окутывала их, они дышали ею, она циркулировала в их крови. Короче говоря, посреди разговора я вдруг без особого изумления обнаружил, что отчаянно упрашиваю Одина дать мне попробовать Мёда Поэзии.

– Ведь это возможно! – задыхаясь, проговорил я. – Если я в тебя поверил и ты появился, значит, ты это можешь?

– Могу, – в голосе Одина прорезалась суровость, заставившая меня остыть и опомниться. – Но не думай, что я это сделаю.

Я сник. На меня как будто обрушили кирпич – настолько категорично прозвучали слова Одина. Сигурд положил руку мне на плечо.

– Не обижайся, – сказал он. – Один ничего не имеет лично против тебя. Просто он давно уже никому не даёт Мёд Поэзии.

– Потому что в него не верят! Но ведь я поверил… Разве Мёд Поэзии не для людей?

– Видишь ли, – хмуро сказал Один, дёргая седой ус, – у меня уже был неприятный опыт по этой части. Угостил я тут недавно одного…

– Кого? – меня даже подбросило от любопытства.

– Тебе имя интересно? Рихард его звали, мы его прозвали Музыкантом. Вот он в нас поверил, так поверил, что позвал нас, и мы встретились. До сих пор жалею, что налил ему Мёда Поэзии.

– А в чём дело?

– Я всё-таки придерживаюсь той точки зрения, что Мёд Поэзии должны получать достойные… Сам не понимаю, как я мог так ошибиться. Внешность у него была человеческая, это точно, но внутри оказалась душонка ползучего гнома. Мелкий, злобный, истеричный гном – вот кем он был. Музыку он сочинил после этого необыкновенную, но на человеческие свойства Мёд Поэзии не влияет. Каким он был, таким и остался. Меня от него тошнило.

Более обескураживающей истории создания знаменитой оперы мне не приходилось слышать. Я уцепился за шаткий контраргумент:

– Но ведь я – не он! Ты же бог, ты можешь это видеть…

– Не могу, – оборвал Один. – Насчёт всеведения богов – это суеверие, и я не могу доверять кому попало. Я ошибся один раз, могу ошибиться и второй, учитывая, какой коркой вранья обросли за последние века люди. Я не могу ручаться за тебя.

– По-моему, ты его совсем расстроил, – обеспокоенно заметил Сигурд. Я поспешил заверить:

– Вовсе нет. Не судьба – значит, не судьба… – и тут же почувствовал, как фальшиво звучит мой голос.

– Попробуй без поэзии, – сказал Один. – Поэзия тоже давит на плечи, не думай, что она прибавляет лёгкости людям из Мидгарда.

Если вас интересует, чем закончился мой разговор с Одином и Дикой Охотой, я могу ответить только одно: не помню. Поскольку утром я очнулся у себя в комнате на даче, лёжа плашмя на кровати.

Банально и неинтересно, скажет читатель – выдумать историю про визит Одина в подмосковную деревню, а потом сообщить, что всё это автору приснилось. Честно признаться, я тоже так подумал вначале. Однако лежать было как-то неловко. Я приподнялся и обнаружил, что пребываю поверх одеяла в куртке, шапке, варежках и ботинках, с которых на постель натекло мокрое пятно талого снега.

Я мог поручиться, что ни капли алкоголя на всей даче не было и в мой организм не попадало. И даже если бы я по какой-то незапамятной причине оказался пьяным снаружи, я бы сообразил снять хотя бы шапку и варежки, попав в дом. Но голова не болела, и никаких признаков дурноты я не чувствовал. С запозданием избавившись от излишних костюмных деталей, я пришёл к заключению, что меня сюда перетащили. Соратники Сигурда, не очень-то разбираясь в современных понятиях о стыдливости, не рискнули с меня что-либо снять и уложили меня на кровать в том виде, в каком я заснул на бревне в лесу.

У стены послышался скрежет, и я вздрогнул от испуга. Дверцы тумбочки, почему-то связанные за ручки носовым платком, тряслись и стучали.

– Барсик! – сообразил я и поспешил развязать платок. Из тумбочки вывалился взъерошенный меховой шар и хрипло взмякнул.

– Ах ты, лапоть, – рассмеялся я и подхватил его на руки. Сомнения отпадали, ибо не мог же он очутиться там по моей вине. Похоже, при виде небесных десантников с Барсиком случилась истерика, и для безопасности они сунули его в тумбочку.

– «Вискас» будешь? – спросил я, обеими руками прижимая к себе объёмистую мохнатую мурчалку. Послышалось лёгкое «мр-ря». Опустив его на пол, я потянулся за стоявшей на подоконнике банкой корма. И онемел. На покрытом инеем стекле отчётливо прорисовывались выведенные пальцем руны.

– Сейчас, дорогуша, сейчас, – я торопливо плюхнул коту в миску корм и полез за словарём. Но тут же понял, что словарь мне не понадобится. Как бы ни были скромны мои познания в рунической письменности, я мог разобрать, что на стекле написано: «Хёгни». Обалдуй не удержался, чтобы не отметиться.

Я усмехнулся. Очевидно, человеческую природу не в силах переменить ни два тысячелетия, ни сорок восемь смертей. Включив нагреватель, я наскоро позавтракал и водрузил перед собой ноутбук. Вместо главы о Снорри Стурлусоне я открыл новый файл и принялся писать совсем другое.

Многого я у них так и не спросил. Например, чем они бреются (ведь не «Филипсом» же!). Я вспомнил об этом, когда увидел собственную физиономию, отразившуюся в никелированном термосе. Интересно, как решают этот вопрос в Асгарде?

Ах, да, я так и не сказал, куда делся последний кувшин Мёда Поэзии, из-за которого великаны высадились в Англии и атаковали войско короля Генриха Пятого, и который Локи уронил во время схватки в реку. Неужели вы всё ещё не догадались, что произошло? Лет полтораста, если не больше, спустя кувшин вынесло водой к берегу далеко от места битвы, и на него наткнулся грязный босоногий подмастерье, женатый на толстой дуре на восемь лет старше его, от которой он имел троих карапузов и которая нещадно колотила его скалкой – «Чё-то такое?» – подумал парень, утёр пальцем сопли и разломал печать. Думая, что в кувшине испанское сладкое вино, он как следует приложился; оторваться оказалось трудно, и вскоре пустой кувшин полетел в реку. Жена, разумеется, отвалтузила беднягу, притащившегося навеселе, и он улёгся спать в отцовской мастерской на куче кожаных обрезков; а когда он проспался, с ним произошло Нечто.

Он и сам не знал, что это такое. Случись здесь Один, он мог бы объяснить бедолаге, что происходит, но Один об этом на тот момент не знал, а если бы и узнал, всё равно у него бы не получилось явиться. Парень чувствовал, что в нём что-то изменилось. Несколько лет он боролся с непонятными силами внутри себя, преодолевая мучения. А потом он понял, что ему смертельно надоело кроить кожи, растягивать заготовки и объясняться с клиентами, которым не налезали перчатки. Рано утром, прихватив с собой лишь смену белья, он удрал в Лондон.

Признаться, он был совершенно недостоин того, чтобы выпить Мёд Поэзии. Он был трусоват, недалёк и по-провинциальному жаден. Но проказницы-норны в очередной раз распорядились по-своему. Случилось так, что Мёд Поэзии достался ему. Мёд Поэзии растворился в его крови, и он стал тем, о ком узнал весь мир. Он сделался Великим Бардом.

Он сам испугался обрушившейся на него славы. Вчерашний оборванец ходил в камзоле с золотыми пуговицами и торопливо скупал дома и земли, словно боясь, что всему этому придёт конец. Пока открывшийся у него дар приносил ему деньги, его мало что интересовало. Он совсем не подходил на роль Барда, но именно ему было суждено подарить миру поэзию – самую прекрасную, которая когда-либо звучала в Мидгарде.

Они сидели втроём на выступающем корне Иггдрасиля, и золотистый свет – не солнечный и не лунный – озарял их фигуры, две мужских и одну женскую. Хёгни сидел справа от Сигурда, Брюн – слева.

– Это ещё что за новости? – спросил Сигурд у Хёгни, глядя куда-то вбок. Тот пожал плечами.

– Понятия не имею, что она придумала.

Листья ясеня шелестели у них над головами. Позади виднелись полуоткрытые двери Вальгаллы. По крыше, цокая копытцами, переступала коза Хейдрунн, обрывая зелень с протянутых в вышине веток. Из-за корявого ствола вынырнула Труди, державшая мешок. Руки её были искусаны.

– Что это у тебя? – остолбенел Сигурд. Хёгни даже привстал на корне дерева.

Труди улыбалась во все свои широкие зубы.

– Поймала!

Она встряхнула мешок. Мешок забрыкался, и из него послышалась отборная брань. Произношение было явственно беличьим.

– Ну даёшь! – восхитился Хёгни. Сигурд и Брюн захихикали. Поплевав на ладонь, Труди смазала укусы.

– Прямо на дереве словила. Пусть теперь попробует отвертеться, – сказала она и вытряхнула из мешка Рататоск. Плюхнувшись на землю, белка мгновенно пришла в себя и попыталась сбежать, но Хёгни тут же наступил ей на хвост мягким сапогом.

– Молчать будешь, или как? – ехидно поинтересовался он.

Белка тщетно щёлкала зубами, пытаясь дотянуться выше сапога, который – она это знала – был волшебный, и пытаться прокусить его не стоило.

– Пусти, – выдохшись, прошипела она. Труди помахала перед её носом мешком.

– Опять внутрь захотела? Вот сделаешь предсказание, тогда отпустим.

– Дались вам эти предсказания, – угрюмо бросила Рататоск. Она угомонилась и сидела теперь на земле, опустив лапки.

– А тебе что, жалко? – возразил Сигурд. – Говори, как есть.

– Быстрее скажешь – быстрее отпущу, – прибавил Хёгни.

– Сил нет, достали, – проворчала белка. – Ну ладно, ежели вам так невмочь что-то услышать, я скажу.

– Ну?!

Все четверо подались вперёд в ожидании. Рататоск зевнула и облизала кончик носа.

– Рагнарёк пока что откладывается, – сказала она и почесала задней лапой за ухом.

– Чего? – не сразу понял Хёгни.

– Хвост пусти, сундук усатый.

Хёгни слегка обомлел и убрал ногу с её хвоста. Белка сердито глянула на него, изобразила передними лапами нечто крайне обидное и полезла вверх по стволу ясеня.

– Значит, откладывается? – переспросила Брюн.

– Откладывается, – повторил Сигурд. Левой рукой он обхватил её талию, правой – спину Хёгни. Хёгни потянул к себе Труди. Обнявшись, все четверо счастливо рассмеялись. Искры смеха прыгали в их глазах: бронзовые – синие – серебряные – карие.