Текст книги "Страшная Эдда"

Часть 2. ПРИ СВЕТЕ СОЛНЦА

В самом деле, стилизатору вполне достаточно,

чтобы его произведение производило желаемое

впечатление на публику (а для этого, к тому же,

обычно бывает нужно не столько реальное сход-

ство с древностью, сколько соответствие пред-

ставлениям публики).

А. А. Зализняк, «Слово о полку Игореве: взгляд

лингвиста».

– Привет всем! Зовут меня Труди. Да что вы ёжитесь так, будто змея увидели? Расслабьтесь, вы уже умерли.

Вообще-то в бой меня не посылают. Говорят, толстая. Не понимаю, какая разница – всё равно, пока мальчики живы, они меня не видят, а как помрут, так всё равно им со мной здесь встречаться. Молоко-то я разношу, ха! Но в тот раз послать было некого, вот Один и отрядил меня. Очень ему захотелось заполучить Хёгни Гьюкунга, пока Хель не опомнилась. «Роскошно умер, – ас аж застонал, – неужто ей такого отдавать? А ну, ступай – натянем старухе нос».

Ну, я надела шлем и полетела. Бедняга ещё не остыл; тут сидит сестрёнка с распущенными волосами, сама на вид мертвее его, и пробует его отмыть от крови. У неё-то никого тут больше нет, кругом одни гунны, и помочь некому. И она меня не видит и не слышит, понятное дело, хоть и хотелось мне сказать, что вот, значит, я, не надо так убиваться.

Как мы это делаем? Очень просто. Видите, у меня за поясом золотые трубочки? Суёшь одну трубочку ему в рот и читаешь особое заклинание. Раз – и готово: вся душа записана на золоте рунами. Трубочки не спутаешь – двух одинаковых записей нет. Остальное нам без надобности – так, тухлятина; надо же и воронам в Мидгарде чем-то питаться. Всё равно Хильда делает всем новые тела. Из чего? Вот не знаю; да у нас и никто не знает. Это её собственный рабочий секрет. Из чего она там варит этот состав, даже сам Один не знает; говорят, она кладёт туда янтарь и лунный свет, а впрочем, может, и врут.

Забавно смотреть на вас, честно сказать… Эй, чёрненький, ты что это за знаки руками делаешь? Норны всеведущие, да никак, это христианин! Как тебя сюда занесло, ё-моё? Ведь вы в нас не верите! Подсознание, тролль его возьми… Ну, теперь уж тебе всё равно оставаться здесь – куда там эти христиане попадают, я без понятия – и у Одина не спрашивай. Что? Ты не против? Ну и ладушки. Когда будешь подходить приветствовать конунга, не корячься так. Плащ надо закинуть за спину, стоять прямо, глядеть в глаза. И улыбку, улыбку! Один кислых рож не переносит. Это ещё что такое? Стесняешься? Почему это неодет? Для Вальгаллы ты достаточно одет. Ну и трудный народ пошёл! Сам посуди, кто здесь на всю вашу ораву стирать будет?

Плащи-невидимки – это Один придумал. Потому что очень много жалоб было из Мидгарда поначалу. Мол, от мертвецов спасу нет, задолбали – выйдешь ночью в овраг пописать, а они там на мечах упражняются. Очень много заикающихся малышей появилось. Ну, Один быстренько нашёл выход. Плащи заколдованные с одной стороны – вывернешь наизнанку, и никто из живых тебя не увидит. А сапожки? Совсем не оставляют следов, ни на земле, ни на снегу, можете сплясать – никто не догадается. Постой, не смей руки вытирать о плащ! Чары можно сбить так! С ума сойти, сколько вам надо ещё объяснять!

Да вы не слушаете? Да вы, кажется, уже… Ну и ну, когда вы успели налакаться?

Брюн не сумели остановить. Меч вошёл криво, и она промучилась двое суток. Ей даже никто не мог оказать услугу, какую подарили бы воину – никто не хотел позорить себя убийством женщины. Старая Гримме сидела у её постели, кусая губы. Ей было не так жаль Брюн, как себя. Она прекрасно понимала, в каком сложном положении очутилась. Что, если этот проклятый гунн начнёт мстить её мужу и сыновьям? И всё из-за неуравновешенной молодки, для которой оскорблённые чувства оказались важнее благоразумия и чести их семьи!

– Ты ненормальная, – вздыхала Гримме, вытягивая из-под Брюн окровавленную подстилку. – С собой кончают только наложницы! Хочешь, чтобы после смерти про тебя ходили сплетни?

– Вы меня положите на другой костёр, – едва шевеля губами, проговорила Брюн. – Не с Сигурдом. Тогда другое дело.

– Думаешь, это спасёт твою честь? – хмыкнула старуха. Глаза умирающей впились в неё с ненавистью и отвращением.

– Моя честь! С каких это пор тебя стала волновать моя честь? Она не слишком тебя беспокоила, когда ты напоила Сигурда приворотным зельем, чтобы передать его с рук на руки твоей дочурке.

Брюн закашлялась, ручеёк крови хлынул у неё изо рта на одеяло. Отдышавшись, она заговорила снова:

– Моя честь! Кому я должна лгать, богам или людям? Тебе известно, что я спала с Сигурдом до того, как ко мне посватался твой сын; у Атли растёт моя дочь от Сигурда, и всему свету рты не завяжешь. Нет, не о своей чести я пекусь. Ты хочешь соблюсти приличия, вот я тебе и предлагаю, как.

– Убила бы тебя, сучка, – сквозь зубы бросила Гримме.

– И убей. И прекрасно, – прошептала обессилевшая Брюн. Свекровь отвернулась.

– Хочешь, чтобы я твои муки прекратила, так? Не выйдет, да и Гуннар не даст. Он-то тебя любит. Ссориться с сыном я из-за тебя не собираюсь.

Немного погодя вошёл Гуннар. Он был пьян; его пошатывало, был он без оружия и босиком. Видно, во хмелю он рвал на себе волосы – вид у него был совершенно растерзанный.

– Зачем ты это сделала, дура? – хрипло проорал он, стоя над постелью Брюн и раскачиваясь из стороны в сторону. – Любовь, морковь – без любовничка не можешь? А кто меня просил его убить?

– Замолчи, – в отчаянии взмолилась Гримме. – Не позорься… В каком ты виде! Что это? Чем это пахнет? Ты выпил галльское вино, которое мы купили для поминок! Ни стыда, ни совести!

– Т-там ещё целых одиннадцать кувшинов, а я вы… выпил один, – возразил Гуннар. – Эй, Брюн, ответь мне! Ведь ты… ты просила его убить, так?

– А ты, скотина, поддался, – с презрением ответила Брюн. – Вот уж верх мужества и доблести – послушаться невменяемой от ревности бабы и убить собственного побратима!

– Отлично! – возмутился Гуннар. – Теперь ты говоришь, что была не в себе!

– Я и была не в себе. Скажи на милость, с чего это тебе потребовалось воспринимать мои вопли как руководство к действию? Может, у тебя была своя причина убить Сигурда, и ты только ждал повода?

Брюн поперхнулась, снова выплюнув кровь.

– Золото, – задыхаясь, выговорила она. – Вот твоя причина. Вы все только и мечтали забрать его золото. Что ж, забирайте, если не боитесь проклятия.

– Какого ещё п-проклятия? – охнул Гуннар, но Брюн уже лежала в глубоком обмороке. В сознание она больше не приходила. К утру она умерла.

Посовещавшись, Гримме и Гьюки решили последовать совету Брюн и сложить два отдельных костра. На похоронах разгорелся скандал. По всеобщему обычаю, поджигать костёр Сигурда должен был ближайший родственник. Кровной родни у Сигурда не было, во всяком случае, о ней никто ничего не знал; сыну его едва исполнилось три месяца. По всему выходило, что эту ответственность должен взять на себя Гуннар. Но как только он выступил вперёд из круга присутствующих, ему наперерез кинулся сакс по имени Тунна из дружины Сигурда.

Все были в замешательстве. Никто не смел остановить разбушевавшегося Тунну. На глазах у Гьюки он заступил дорогу Гуннару и многозначительно взялся за рукоятку меча.

– Ещё шаг, конунг, – сказал Тунна, – и я проделаю в тебе дырку. Мне плевать, что потом станет со мной. Все знают, кто убил Сигурда, и не смей прикасаться к его погребальному костру.

Гуннар попятился, не говоря ни слова. Тунна огляделся. Никто не сделал ни единого движения в его сторону. Тунна бросил меч. Не глядя на толпу, он разорвал на себе всю одежду, кроме пояса, и, освободившись от лохмотьев, выдернул из земли факел.

– Ты ему не родственник, – хмуро сказал Гьюки. Если кто-то начал погребальный обряд, мешать ему уже нельзя.

– Я ему не предатель, – отрезал Тунна. С факелом в руке он пошёл вокруг костра в танце мёртвых, поднимая облака пыли. Глядя на пыль, быстро превращавшуюся в грязь на теле взмокшего Тунны, Гьюки вдруг понял, как плохи его дела. Его и детей.

– Бунт, – почти беззвучно пробормотал он. Гримме встревоженно склонилась к его уху.

– Что ты сказал?

– Ничего.

Погребение Брюн, к счастью, обошлось без ссор. Женщин хоронила старая колдунья; она же помогала родственникам на мужских похоронах. Она совершила все необходимые жертвоприношения, не задавая лишних вопросов, сама зарезала двух служанок для Брюн и подожгла её костёр, а потом проговорила заклинания над обоими кострами. Но в тот момент, когда пламя поднялось выше человеческого роста, когда Гуннар и Хёгни держали вдвоём под руки мало что понимающую, завывающую, как собачонка, Гудрун с распущенными волосами, когда колдунья продолжала петь, а раздетый и вымотанный Тунна с лицом, вымазанным в крови жертвенных петухов, стоял и тупо глядел в пламя, всё ещё вцепившись онемелой рукой в пряжку пояса – в этот момент раздался лошадиный топот. Толпа отпрянула в стороны, спасаясь от копыт огромного, чёрного как уголь коня под седлом Атли, князя гуннов.

Прямо перед носом у Гьюки Атли рванул поводья, и конь стал. Гунн соскочил с седла. Кафтан на нём был незастёгнут, голова непокрыта, и косицу трепало на ветру.

– Уже жжёте, – тоскливо сказал он. Затем вскинул голову, и взгляд его сделался нехорошим.

– Свели, значит, в могилу, – проговорил он, разглядывая в упор семейство Гьюки. – Чем она вам помешала? Чем?

– Не надо нас винить, – вполголоса ответил Гьюки. – Есть такая вещь – судьба…

– Судьба! – зло засмеялся Атли. – Любимая отговорка вашего племени! Рассказывай про судьбу своим богам – может, они тебе помогут.

Он плюнул под ноги Гьюки, отвернулся и пошёл к пылающему костру. Тела Брюн уже не было видно за стеною пламени. Некоторое время Атли стоял, глядя в огонь; в его замутнённых слезами чёрных глазах отражались огненные сполохи. Потом выхватил из-за пояса кинжал, отсёк свою косичку и бросил её в костёр.

Ни на кого не глядя, ни с кем больше не заговаривая, князь вернулся к лошади, впрыгнул в седло и умчался прочь.

– Странно, я на него даже и не злюсь, – сказал Хёгни, допив молоко. – Как ты думаешь, где он сейчас?

– Понятия не имею, – зевнула Брюн. – Никогда не интересовалась, куда деваются гунны после смерти.

Сигурд так утомился после ночного похода вдоль границы миров, что крепко спал, головой на коленях Хёгни. Тому, напротив, не спалось – поход взбудоражил его. Глаза его блестели в полумраке.

– Не очень-то ты, видать, к нему была привязана.

– Понимаешь, – отозвалась Брюн, заплетая косу, – несмотря на всё, он всё-таки был не настоящий брат. Я-то знала, что никогда не была сестрой смертного. И не могла себя убедить, сколько ни пыталась.

– А он? Он верил, что ты его сестра?

– Думаю, да. Он любил меня больше, чем я его.

Конечно, Атли не мог не задавать себе вопросов – и иногда вопросы слишком назойливо кружились в его голове, но он сам изо всех сил отгонял их. Она упорно настаивала на том, что её зовут Брюнхильд, и не хотела называться Рекой – ну и что, она вполне могла забыть своё имя. Конечно, кто-то очень мерзопакостный из глубины памяти шептал Атли, что Река не может быть жива – ну и что, говорил себе Атли, он ведь лично не видел, как Реку ел гепард, он видел только следы на песке и кусок платьица. И даже если, в конце концов, это не Река, ему всё равно – у него теперь есть сестра, такая же красивая, какой была бы теперь Река.

Хандра подкатилась в тот год внезапно – с ним и раньше это случалось, но затянулось надолго. Возможно, дело было в ручье – у такого же ручья Реку унёс гепард – или в слишком ярком солнечном свете. Когда на него находило, Атли неделями сидел в своём шатре, прячась от солнечного света, не переодевался, не брил голову, почти не дотрагивался до еды и только забавлялся, отдавая приказы сажать на кол пленных. В этот раз ему и расправа над пленниками не помогла. Заглядывавшие в шатёр сподвижники видели, как Атли поспешно прячет от их взоров маленькое бронзовое зеркальце. Зеркальце, конечно, гепард съесть не мог – только оно и осталось.

И вот в такой момент, когда двое всадников, расстроенно переговариваясь, ехали по дороге – они только что ездили за саксонским знахарем, который отказался иметь дело с Атли – впереди показалась странная полуодетая женщина. Она брела в пыли, прихрамывая, озираясь, как дикий зверь, и в руке её был меч. Вначале гунны струхнули – не покойница ли это из кургана – но, подъехав ближе, убедились, что ничего особенного в ней нет, за исключением того, что лицо у неё как будто гуннское, хотя в ставке Атли такой женщины не было.

Судьбе было угодно наделить Брюн гладкими чёрными волосами и раскосыми глазами – это и решило дальнейший ход событий. Потому что в этот миг у гуннов зародился безумный план – поймать девицу и выдать её за нашедшуюся Реку, чтобы князь наконец пришёл в себя. По возрасту она подходила. Гунны, конечно, не знали, сколько веков на самом деле Брюн; но земное её тело казалось двадцатипятилетним, а именно столько должно было исполниться пропавшей княжне.

На дорогу её выгнали голод и отчаяние. На десятый день закончились запасы еды, оставленные Сигурдом в её кургане, сам же Сигурд не возвращался. Она не знала, почему так; она не могла поверить, что Сигурд её обманул, но вполне могла допустить, что его убили в дороге. Брюн то плакала, то в ярости кусала костяшки пальцев и колотила щитом по кровати. Сигурд в этот момент находился в сутках езды от неё. Он пил красное ромейское вино, сидя по правую руку от конунга Гьюки.

Он всего лишь поехал в ромейскую колонию за платьем для Брюн, чтобы ей было в чём ехать с ним – единственную её одежду, холщовую рубаху с нашитой бронёй, он разрезал, когда будил её в кургане. Но, когда он очутился в торговых рядах, то сообразил, что ничего не понимает. Он испытывал головокружение от разнообразия товаров – он ничего подобного в жизни не видел – и, попив воды из кувшина бойкого мальчишки-разносчика, немного пришёл в себя и стал думать, какое же платье подойдёт для Брюн. Он спросил, какая материя самая дорогая – и вдруг услышал отвратительный гогот. Смеялись над ним; на него даже показывали пальцами.

Сигурд вспыхнул. Лицо жгло – ему не приходилось раньше краснеть, и ощущение было новым для него. Он медленно поднял глаза. Смеявшиеся замолкли и оцепенели. Он и сам не знал раньше, настолько страшен может быть его взгляд. Потом он будет пользоваться им, пользоваться этим ледяным бледно-синим колдовством, но тогда он и сам был ошарашен. Чья-то рука легла ему на плечо сзади.

– А, так тебе переодеться угодно? – усмехаясь, спросил ромеец и двумя пальцами дёрнул рукав Сигурда. Рукав с хрустом отошёл от проймы, повисли нитки.

– Тьфу! – отозвался Сигурд. – Давай.

Конечно, смех вызывал его внешний вид, и как это он сразу не догадался? На нём всё ещё были старые обноски Регина, крашенные древесной корой, с дырами на локтях и коленях, босые ноги покрыты грязью. Но его голову, и шею, и руки, и щиколотки украшало золото дракона. Не сомневаясь в том, что он этого заслуживает, Сигурд надел на себя столько украшений, сколько на нём поместилось. Будь он постарше и пошире в плечах, это, может быть, удержало бы толпу от насмешек…

Ромеец решительно увлёк Сигурда в свою лавку. Немного времени спустя всякий повод для издевательств исчез. Нарядного Сигурда любой бы принял за ярла. Ему взбрела причуда с головы до ног одеться в синее, этот цвет шёл к его белым волосам. Он перерыл все сундуки в лавке и разбил кулаком нос ромейцу, когда тот попытался подсунуть ему рубашку с дырой от копья и неотмытой кровью. Того, что одежда не стоила и половины уплаченного им, Сигурд тоже не знал. Он вышел из дверей лавки, упиваясь своим торжеством. Забросив за спину золототканый синий плащ, он искал взглядом своих недавних обидчиков. Но нашёл нечто совсем другое.

Взгляд его приковал ряд со стеклянной посудой. Их было две, мать и дочь, обе его соплеменницы и явно знатного рода. Под охраной своего домашнего раба они тщательно выбирали разноцветные стаканчики. Девушка ещё не успела заметить Сигурда: она держала на весу посудинку из янтарного стекла и любовалась ею на свет. Но внимание Сигурда задержалось на ней. Он испытывал любопытство. До этого чуть ли не единственной женщиной, с которой он сталкивался близко, была Брюн; в хозяйстве Регина даже рабынь не было. Эта, со стаканчиком, ничуть не походила на Брюн: перед Сигурдом была его ровесница, почти девочка, тоненькая, белокожая, с золотистыми волосами, собранными в причудливый узел, и розовыми оттопыренными ушками. Она засмеялась, опустила стаканчик назад на прилавок и потянула за руку свою мать – и тут её взгляд на мгновение встретился со взглядом Сигурда.

Её притягательность для Сигурда была сродни притягательности пушистого котёнка или красивой пряжки; он не предполагал тут никакой связи с обязательствами, данными Брюн. Но её мать так не думала. На следующий день Сигурд был приглашён на обед к конунгу Гьюки. Глупо улыбающуюся Гудрун, младшее дитя конунга, заставили поднести почётному гостю тот самый стакан из янтарного стекла. В стакан уже было влито приворотное зелье.

– Успокойся, я тоже про это не знал, – сказал Хёгни. – Хотя это на неё похоже, на матушку… И ты пошла его искать?

– Тс-с, – прошептала Брюн, но Сигурд уже проснулся.

– Брр-р, – проворчал он, потягиваясь, – опять снится всякая мерзость… Дай-ка мне поесть.

– Держи, уже остыло, – сказала валькирия. Мысли её были где-то далеко в стороне.

– Ты чего? – насторожился Сигурд. Ему не понравилось выражение на лице Брюн.

– Брата вспомнила, – пояснил за неё Хёгни. – Ну, этого, чьи люди меня зарезали. Интересно, кому в итоге досталось моё сердце?

– Вряд ли они его съели, – отозвалась Брюн, – у гуннов нет такого обычая.

Брюн помнила до мельчайших подробностей тот миг, когда всадники налетели на неё и скрутили. Она отбивалась изо всех сил и даже порезала мечом одного из коней, но мужчин было двое, а она ослабела от голода. Она была рада и тому, что её не пытались насиловать. Тот гунн, конь которого был невредим, взвалил её поперёк седла, и оба тронулись в путь.

Она не понимала, куда и зачем её везут; гуннского языка она не знала. Единственное, что могло прийти ей в голову, это что её собираются продать кому-нибудь. Она уже решила, что не допустит этого. Если её сделают рабыней, она повесится, и дело с концом.

Было что-то странное в бережности гунна, поддерживавшего её на седле. Он даже снял повязку со своей головы и обвязал ею лицо Брюн от пыли. Если ей удавалось изловчиться и глянуть ему в глаза, он только ухмылялся и подносил палец к губам.

Сколько они так ехали – Брюн не могла запомнить, она несколько раз впадала в беспамятство. Понимание происходящего вернулось к ней, когда гунн снял её с седла и поставил на ноги. Она огляделась. Вокруг возвышались гуннские шатры, тёмно-красные и коричневые, побогаче, линяло-серые, победнее. Слышалась чужая речь, нестерпимо пахло конской мочой. Лошади окружали её со всех сторон. Брюн стояла и гадала, для чего может понадобиться столько лошадей. Гунн похлопал её по плечу и жестом велел ей оставаться на месте.

Атли в это время пил в одиночку у себя в шатре, уткнувшись лицом в колени и отрываясь лишь затем, чтобы сделать очередной глоток. Атли, всегда опрятный Атли, поражавший своей элегантностью даже греческих послов, был страшен. Он сидел на подушках без сапог, в одних красных шерстяных носках, в спадающей с плеча пропотевшей рубахе – кафтан был надет в один рукав – с запёкшимися чёрными губами и мешками под глазами. Служанки боялись даже заглядывать к нему. Но старый воин уверенно отодвинул полог и вошёл в покои князя.

Услышав весть, Атли обезумел. Он вскочил, чуть не опрокинулся на ковёр, пытаясь всунуть вторую руку в рукав и отмахиваясь от помогавшего ему соратника.

– Если меня разыграли – всех привяжу за ноги к лошадям! – пьяно выкрикнул он и выбежал из шатра как был, не обувшись.

И увидел её. Она стояла между двумя его людьми, бледная, испуганная и невероятно красивая. Вместо платья на ней был разрезанный доспех, который она из всех сил стягивала на себе руками. Это не удивило Атли – девушки кочевых народов нередко одевались в доспехи и бились с мужчинами. Его вообще ничто не удивило. Слишком велика была его радость.

– Река! Малышка! – закричал он во весь голос и бросился к ней, протянув руки.

И тут случилось ужасное. Девушка вытаращила глаза и отпрянула, выставив вперёд растопыренные пальцы. Не остановись он, она вцепилась бы ему в лицо. Он ожидал, что Река не узнает его, двадцать лет спустя немудрено, но не это же! Река не понимала родного языка!

Атли замер. Девушка напряжённо вглядывалась в него, тяжело дыша и готовясь в любой момент отразить нападение. Атли опустил руки и шагнул назад, пытаясь её успокоить.

– Река, девочка моя, – со слезами на глазах проговорил князь, – тебя воспитали в чужом племени, да?

Брюн недоверчиво глядела на него. Атли снова сделал шаг вперёд и упал перед ней на колени.

Он не смог придумать другого способа показать ей, что не хочет ей зла. Брюн изумлённо глядела на князя. Несмотря на его встрёпанный вид, она догадалась, что именно он здесь главный и что ему подчиняются все эти люди. Атли – повелитель земель во всех сторонах света, гроза Ромеи – стоял перед ней на коленях, грязный, заросший, в запачканных красных носках, и с мольбой глядел на неё. Потом нагнулся и стал чертить ногтем по земле.

Он нарисовал женскую фигуру, держащую за руки двух детей – мальчика и девочку. Глядя в глаза Брюн, он ткнул пальцем в мальчика.

– Это я, – сказал он. – Атли. Брат.

Брюн внимательно наблюдала за ним.

– Ты, – объяснил Атли, показывая на девочку. – Сестра. Река.

Он вынул из-за пазухи помутневшее детское бронзовое зеркальце, приложил его к руке нарисованной девочки, затем протянул Брюн. Лицо его сияло странным восторгом.

Наконец Брюн поняла. Гунн набивался к ней в братья. Должно быть, у него умерла сестра, и он так тосковал, что решил взять к себе первую встречную. Что ж, это было лучше, чем она могла ожидать в её положении. Разумнее всего было прекратить сопротивление и принимать всё как должное. Брюн заставила себя поглядеть в глаза Атли, вымученно улыбнулась и взяла зеркальце.

Атли встал с колен. Очень бережно, боясь снова рассердить её, он приблизился и поцеловал её в лоб.

Брюн не шелохнулась.

– Вот и хорошо, – облегчённо выдохнул князь. – Велите служанкам одеть её и вести ко мне обедать.

Она позволила увести себя в шатёр. Её умыли лошадиным молоком, нарядили в гуннское платье и вплели ей в волосы цветные ленты с золотыми подвесками. Одна из рабынь оказалась готского племени; Брюн была рада услышать хоть сколько-нибудь понятный язык. Рабыня подтвердила догадки Брюн.

– У князя была сестрёнка, Река, – рассказывала невольница, причёсывая Брюн. – Ему было пятнадцать, а ей пять, когда её съели звери. Это было в далёких местах, но он всё равно не может её забыть. Не обижай его, госпожа, он думает, что ты – Река.

– Меня зовут Брюнхильд, – на всякий случай сообщила Брюн.

– Ради князя, побудь пока Рекой. Нам всем так будет спокойнее.

Её ввели в другой шатёр, где уже был накрыт обед. Брюн села на указанное ей место. Вошёл Атли и сел напротив неё. Его было не узнать. Он привёл себя в порядок и переоделся в чистое. Лицо его даже как будто помолодело. Он не скрывал своей радости.

– Ты говоришь по-германски? – спросил он на готском наречии.

– Ну, допустим, – хмуро сказала Брюн. – Вижу, служанка тебе уже донесла.

– Не сердись, – умоляюще проговорил Атли. – Я так хочу, чтобы ты была моей сестрой.

Он собственноручно налил ей молока в чашку.

– Ты ни в чём не будешь знать недостатка. Я буду только рад выполнить любое твоё желание. Я… да я тебя выдам замуж за ромейского императора.

– Не нужен мне император, – с грустью ответила Брюн. Гунн внимательно поглядел на неё.

– Любишь кого?

Брюн не ответила, но Атли понял всё по её глазам.

– Из-под земли достану его и на тебе женю, – весело сказал он. – Тоже мне дело!

Он был возбуждён; он смеялся, быстро говорил и играл кисточками на платье Брюн. Рассеянно глотая молоко, она с любопытством разглядывала его. Теперь, когда страх успокоился, она убедилась, что Атли вовсе не неприятен. Небольшого роста, но широкоплечий и хорошо сложенный, он был одет совсем просто, в кафтан и шаровары из коричневого сукна, и даже накладки на сабле были не золотые, а бронзовые. У него было смуглое лицо с выступающими скулами и миндалевидными тёмными глазами; большая красивая голова по обычаю гуннов была обрита, за исключением туго заплетённой чёрной косицы на макушке, доходившей до лопаток. Его манера двигаться и говорить скорее понравилась Брюн: перед ней был человек надёжный и решительный. И какое имеет значение, что её притащили к нему в качестве пленницы? Против того, что у неё внезапно объявился самозваный брат, она ничего не имела. Пускай брат, думала Брюн, ловя себя на внезапном тёплом чувстве к этому гунну с косичкой. Может быть, он даже сумеет помочь ей найти Сигурда.

На следующий день Брюн начала учить гуннский язык.

Неприятность случилась через несколько недель, когда её стошнило на колени Атли. Князь был однажды женат и знал, что значит, когда такое случается с женщинами. Пепельно-серый от ярости, он вызвал к себе тех двоих воинов, которые её привезли, и пообещал разорвать их лошадьми. Спасла их сама Брюн. Вцепившись в ею же заблёванные полы Атли, она умоляла его не трогать невиновных, и поклялась всеми клятвами, какие только знала, что гунны не насиловали её и что ребёнок – от человека, с которым она обручилась. Атли вынужден был помиловать обоих, но всё же поглядывал на них с подозрением.

Ему пришлось признать свою ошибку, когда Брюн родила. Девочка, увидевшая свет в его ставке, никак не могла быть зачата от гунна. Более странного ребёнка никому не приходилось видеть. Вся белая, с белыми волосами, девочка не издала ни звука при своём рождении, и повитуха было сочла её мёртвой – когда вдруг глаза младенца открылись. Взгляд этих синих, горящих глаз был не по-детски пронзителен, и вместо плача ребёнка палатка огласилась воплем перепуганной повитухи.

– Признавайся, кто он? – допытывался Атли, когда Брюн пришла в себя после родов. – Бог?

– Нет, – возразила она, – смертный. Но второго такого нет.

– Я вижу, тебе не нравится, что я вошла в твой сон непрошеной, вторглась, не постучавшись. Ты не звал меня. Тебе хотелось бы тысячу лет просидеть под луной, рассуждая о поэзии. Но помни, хранитель, поэзия бывает и грустной. И даже по преимуществу грустной. И Мёд Поэзии, как говорит старая сказка, был создан из крови. Уж тому-то, с кем тебе так приятно беседовать, это известно, ведь он отдал собственный глаз за право доступа к источнику. Посмотри мне в глаза. Поэзия – не для трусов, Хельги. У неё есть память, боль и ярость; она прорастает к свету из вековой тьмы ужаса и смерти.

Цветущее поле скрывает непогребённые кости воинов, и нет такого озера, где бы не утопилась когда-то опозоренная девушка. Не моя вина, что волшебство месяца рассеивается при солнечном свете. Женщине приходится видеть всё в дневном свете, даже если она валькирия.

Рассказать ли тебе, как я была обманута – как трое достойных мужчин, вовсе без дурного намерения, сделали так, что мне стало стыдно жить? Рассказать ли тебе, как честь обернулась бесчестием, а преданность предательством?

Атли сам вышел встречать фризских предводителей, явившихся к нему предлагать условия мира. Братья Гьюкунги, сознававшие своё превосходство, прибыли в сопровождении сорока нарядных дружинников, сверкавших золотыми ожерельями. Загадочный молодой воин, которого не брало никакое оружие и который лишал гуннов последних остатков самообладания, бросаясь на них совершенно голым и с волчьей шкурой на плечах, теперь был одет и оказался конунгом Сигурдом, свойственником Гьюкунгов. Когда Атли разглядел его вблизи, то даже разочаровался – лет ему едва ли было больше шестнадцати, судя по угловатым движениям и простодушному безусому лицу под белой чёлкой. Вот только глаза у него были страшноватые – синие, пронзительные глаза, взгляд которых в упор трудно было вынести. Где-то Атли видел уже такие глаза, и он вспомнил – такой же неприятный горящий взгляд был у его племянницы, крохотной Асе. Уж не от этого ли Сигурда родилась девчонка, мелькнула у него мысль. Да ведь Брюн всё равно не признается.

Условия фризов оказались довольно великодушными. Единственное, чего они требовали, это чтобы гунны прекратили набеги на земли Гьюкунгов и свободно пропускали их скот к берегу Рейна. Они обменялись с Атли подарками, и мир был скреплён. После обеда они захотели посмотреть на охотничьих собак Атли и, может быть, выбрать себе несколько щенков, и князь повёл их показывать свору.

Когда они проходили по ставке, они натолкнулись на Брюн, которая, не подозревая об их прибытии, кружила верхом на лошади по пустырю, примериваясь сбить копьём шлем с тряпичного чучела. После родов она, едва оправившись, выпросила у Атли доспехи и оружие и принялась упражняться. У гуннов не было принято отказывать девушкам в подобных развлечениях, пока они не замужем, и Атли это не смущало. Поражало его больше то, что Брюн не умела прясть и не могла вдеть нитку в иголку, что совершенно необходимо даже княжне – зато обнаружилось, что копьём и саблей она владеет не хуже сказочной богатырки Бану-Чечек, в особенности когда Атли объяснил ей, что саблю не используют для колющих ударов. Что было ещё непонятнее, ездить верхом и стрелять из лука она не умела вовсе, но освоила эти занятия мгновенно, в течение двух-трёх недель. Атли не раз задавался вопросом, в каком же племени она была воспитана. Он бы, наверное, не обращался с ней так запросто, знай он правду.

Сейчас она была без доспехов; в тёплом распашном платье из тёмно-синего сукна, в жёлтых шароварах и меховой шапке, Брюн ловко сидела в седле, держа копьё на весу. Ни с того ни с сего, конь под ней шарахнулся в сторону, и вместо того, чтобы сбить шлем, она угодила копьём в середину чучела. Посыпались шерстяные очёски; Брюн придержала коня, выпрямилась и тут увидела Атли и его свиту, и с ними фризов в ярких плащах и блестящих ожерельях. Одним из них был Сигурд, и это его взгляда испугался конь.

– А это кто? – замедлив шаг, спросил Гуннар. – Какая прелесть…

– Моя младшая сестра, – ответил Атли. – Вообще-то её зовут Река, но она себя называет Брюнхильд.

– Брюнхильд? «Боевая броня»? – переспросил Гуннар. – Красивое имя, ей идёт. Она замужем?

– Нет ещё.

– Отдашь?

Брюн слезла с седла и смотрела на Сигурда, взволнованно улыбаясь. Она ждала, когда же Сигурд подойдёт к ней и скажет хоть слово. Но он – нарядный, как конунг, и тщательно расчёсанный на пробор – почему-то глядел сквозь неё, словно не узнавая и нисколько не интересуясь ею. Её глаза встретили восхищённый взгляд совсем другого человека. Рыжеватый Гуннар, старший сын Гьюки, жадно разглядывал её.