Текст книги "Страшная Эдда"

– Брюн… это правда ты… откуда?…

– Дурак. Паршивец. Конская задница, – бормотала Брюн, прижимаясь к нему. – Бросил меня, а теперь на шею вешаешься?

– Я тебя бросил? – удивился Сигурд. – Это я, что ли, вышел замуж за Гуннара?

– Ох, – сказала Брюн. – Вот уж точно говорят – горбатого могила исправит.

– Ты о чём? – переспросил Сигурд, в упоении от тепла её тела, от того, что это была в самом деле она. На ней был только наборный пояс с выпуклой пряжкой. Сигурд не сумел вспомнить, как же она одевалась при жизни.

– Действие приворотного зелья кончается после смерти. Значит, это правда, что тебя опоили… Хель сказала мне во сне, когда я умирала, но я думала, может, она просто злословит.

Брюн смеялась сквозь слёзы, тормоша Сигурда.

– Хоть бы меч снял. Вечно между нами оказывается меч…

– Прости, – сконфузился Сигурд и рванул с себя перевязь. Они стояли обнявшись, и пряжка на её поясе холодила ему впадинку над бедром. Коса Брюн оказалась затиснута между их телами, и Сигурд стал медленно вытаскивать косу, протягивая её между своей грудью и грудью Брюн, и оба заходились в беззвучном смехе, не ощущая на себе взгляда снисходительно наблюдавшего Одина.

– Крылья себе завела, – проговорил Сигурд, запутывая свои белые волосы в её чёрных. – Ну, скажи мне: это очень приятно – летать?

– Полетаешь тут, – поморщилась Брюн, – когда некоторые дёргают за перья.

– Я нечаянно…

– Ты уже столько всего сделал нечаянно, что я удивляюсь, почему мне всё ещё хочется быть с тобой.

Любуясь издали Сигурдом, Один подумал, что, пожалуй, возвращение Брюн было не слишком высокой платой за него. Тем более что его опасения не оправдались и встреча парочки оказалась мирной. Наверное, так было лучше для всех – теперь у Брюн не будет повода бунтовать.

– Ну, хватит, – прошептала Брюн, – при конунге-то?

Не только Один посматривал в их сторону. Этельберт Брусника с видом завзятого сводника восседал на полу возле кресла бога, пристроив руку и голову на его колено. С точки зрения Одина, Брусника несколько преувеличивал свою значимость в данном случае. Но не отказывать же дружинникам в маленьких знаках внимания, которые тебе ничего не стоят, если у тебя хорошее настроение. Он растрепал ладонью кудри Этельберта и дал ему отхлебнуть рейнского вина из своего стакана.

Что до Гудрун, то она была беззастенчиво принесена в жертву страхам перед возможными осложнениями. Старая Гримме больше всего боялась, что Атли вздумает мстить за то, что произошло с его сестрой. По её мнению, единственным способом избежать опасности для семьи было породниться с Атли как можно скорее, и, выслушав доводы жены, Гьюки согласился. Всё время, пока шёл семейный совет, Гудрун ревела, сидя на сундуке в углу. Как ни глупа она была, она понимала, чем грозит ей родительское решение.

– Он же гунн и не моется горячей водой, – твердила она, крутя и разрывая нитки бус на шее, – не отдавайте меня ему, он меня замучит. А тятя трус, хочет мною откупиться. И меня, и себя опозорить хочет.

– Заткнись! – прошипела Гримме, всеми силами надеясь, что дочь будет благоразумной. Гьюки не испытывал особого восторга по отношению к тому, что им предстояло; единственная мера предосторожности, которую он мог принять, это посадить Гудрун в песчаную яму во дворе, чтобы она не повесилась до приезда Атли. Он убеждал себя в том, что ничего страшного с ней случиться не должно, и главное – не дать ей что-либо над собой учинить, если только гуннский князь примет их предложение.

Как ни странно, Атли принял. Он прибыл через несколько дней и держался вежливо и холодно. Он только выразил надежду на то, что фризский конунг простит его, если он не будет устраивать пышной свадьбы, поскольку он всё ещё оплакивает сестру. Однако он согласился немедленно заключить помолвку и увезти Гудрун к себе в ставку.

Атли блюл правила учтивости. Он поднёс Гьюки три золотых ожерелья и два персидских кинжала, украшенных драгоценными камнями, а Гримме целый набор ромейской стеклянной посуды, какого здесь больше ни у кого не было. К нему вывели заплаканную Гудрун в нарядной красной шали. Она не поздоровалась с ним, хотя мать пихнула её в бок. Атли стоял перед ней, и его скуластое лицо дёргалось от плохо скрываемой ненависти. Его губы, все искусанные, опухли, на макушке развевался куцый чёрный хохолок – косицу он обрезал в день похорон Брюн. Гудрун отвела взгляд, моля богов только об одном – чтобы он не натворил бед прямо сейчас, перед её родителями. Но Атли попрощался с ними так церемонно, что она начала думать: может, и обойдётся. И лишь подсаживая её на лошадь, он прошептал ей – так, что никто не мог услышать, кроме неё:

– Не утопилась ещё, дрянь?

Все делали вид, будто в порядке вещей и то, что Атли приехал всего лишь с двумя верховыми в качестве свиты, и то, что он не взял с собой слуг Гудрун и сундук с её вещами. Сидя позади гунна в седле, она цепенела от ужаса. Ехали молча. Атли хмурился – она угадывала это по его спине. Когда они отъехали достаточно далеко от её родного дома и их никто уже не мог увидать, он сухо приказал своим людям остановить коней.

Всадники стали как вкопанные. Атли спешился, а затем сдёрнул Гудрун за ногу с седла. Она ударилась затылком о бабку лошади и растянулась на земле. Всё, что она понимала в этот момент, было то, что время расплаты пришло.

– Поднимайся, – обронил Атли, сделав повелительный жест своей изукрашенной нагайкой. – Посмотри мне в глаза, шлюха.

Гудрун села, упираясь руками. Мгновение Атли глядел на неё, потом размахнулся и протянул её рукоятью нагайки по лицу. Гудрун вскрикнула. Люди Атли со спокойным любопытством наблюдали за происходящим.

– Что я тебе сделала?! – давясь слезами, выдохнула Гудрун. Серые от пыли, распухшие губы Атли перекосились, открыв краешек зубов.

– Она ещё спрашивает, что!

Было видно, что ему хочется ударить её ещё, но он сдержался. Он не собирался увечить её, это не было его целью. Заткнув нагайку за широкий пояс, он сдёрнул меховую шапку с бритой головы.

– Или ты слепая?

Атли указал на короткую прядь, безобразно торчавшую на темени.

– Спроси, где моя коса? Она не вырастет за две недели. Две недели прошло, как похоронили мою сестру. Это ты её погубила, мерзавка!

– Я? – изумилась Гудрун.

– Да, ты! Кто дал Сигурду приворотное зелье, чтобы он забыл Брюн? Кто опозорил мою сестру так, что ей невмочь стало жить?

– Послушай, – дрожащим голосом заговорила Гудрун, – выслушай, если можешь… Это не я. Мать давала зелье, это она придумала…

Голос её пресёкся, она захлебнулась в рыданиях. Атли сплюнул.

– Тем хуже для всей вашей семейки. Все вы хороши. Испортили жизнь моей сестре, обманули её, осрамили, из-за угла убили единственного человека, которого она всерьёз любила. И ты думаешь, я не отомщу?

– Женщинам не мстят, – набравшись храбрости, возразила Гудрун. – Это бесчестно, и про тебя будут говорить, что ты бесчестный.

Взгляд Атли облил её презрением.

– Я гунн, – он хрипло рассмеялся. – Какое мне дело до фризской чести? Втоптать в грязь мою бедную Брюн для вас не было бесчестным.

Он дёрнул Гудрун за руку.

– Поднимайся.

Ещё по дороге в ставку, не доезжая какой-то четверти пути, он снова остановил верховых и стянул Гудрун с лошади. Отведя её чуть в сторону, он опрокинул её в дорожную пыль и, в присутствии своих людей, не раздеваясь, неспешно, со вкусом изнасиловал её. Она зажмурилась и не открывала глаз, пока, одёрнув на ней платье, он не втащил её обратно на лошадь. Больше всего ему хотелось бы дать сделать то же самое своим всадникам, но он не мог себе этого позволить. Это нарушило бы его планы – ему нужны были дети от Гудрун, заведомо его собственные.

После приезда в ставку первое, что он сделал – взял у рабынь ножницы и собственноручно остриг ей косу. Он перепугал её тогда насмерть – Гудрун не сомневалась в том, что она заложница, а в чужих племенах, она слышала, заложникам отрезали уши. Но её намеревались лишь унизить, а не искалечить. Подбрасывая носком сапога обрезанные волосы Гудрун, валявшиеся в конском навозе, Атли пояснил:

– Ты теперь моя жена, а значит, Брюн твоя сестра. И ты должна оплакивать её вместе со мной. Ну же, плачь! Не заплачешь – заставлю.

Он поднёс концы ножниц к её лицу. Белая, как ромейская пряжа, Гудрун стояла с открытым ртом, онемев от страха.

– Ничего, – с неожиданным благодушием произнёс Атли, отбросив ножницы, – ещё успеешь наплакаться.

Бить, как ни странно, он почти её не бил, разве только изредка давал ей подзатыльники, и не поручал ей тяжёлой работы. Он не хотел выкидыша, особенно после того, как повивальная бабка подтвердила ему (через два месяца), что всё идёт по плану. Но он всячески старался досадить ей. Он изощрялся в изобретении оскорбительных ругательств в её присутствии и давал рабыням золото, чтобы они плевали ей в чашку с молоком. Чистое платье она впервые получила через полгода после прибытия в ставку.

О побеге было нечего и думать: верхом она ездить не умела, а так гунны на лошадях нагнали бы её в два счёта. Может быть, она и попыталась бы сбежать, если бы не беременность. Ребёнок от Атли вызывал у неё отвращение, и она была не против, чтобы всё это закончилось, но она была слаба и чувствовала себя невыносимо плохо. Слишком тяжело всё было на этот раз. С детьми Сигурда было по-другому. С любимыми, желанными детьми, с которыми её разлучили. Когда Атли увёз её в свою ставку, девочке, Сванхильд, был один годик, а мальчику, Сигберту⁵, не исполнилось и четырёх месяцев.

– Родится девчонка, – предупредил Атли, – я её придушу и буду валять тебя до тех пор, пока не получится мальчик.

Гудрун было всё равно, что сделает князь с проклятым ребёнком; больше всего ей хотелось умереть самой, но у неё не хватало духу протянуть руку к поясу Атли – такому близкому – и вынуть нож. Атли знал это и потому презирал её ещё больше. Иногда она надеялась, что вопрос решится сам собой и она умрёт от родов. Временами её так рвало, что она была почти уверена – боги захотят избавить её от мучений.

Но она выжила и, более того, родила близнецов – двоих мальчиков, пухлых и черноволосых, с глазками-щёлочками. Гудрун была слишком простодушна, чтобы почувствовать неладное в торжестве, с которым Атли встретил это известие. К тому времени он уже заплёл отросшие волосы в косичку, но лицо его исхудало и постарело, а в глазах появился неприятный блеск. Хотя он обращался с ней не так плохо, как вначале, Гудрун боялась его ещё больше. Младенцев он сразу забрал и препоручил той самой кормилице, которая ранее выхаживала их двоюродную сестру. Что ж, родная кровь, ясное дело, думала Гудрун, сидя в проёме шатра и глядя в звёздное небо. Ей не спалось. Было полнолуние, а в последнее время полная луна стала вызывать у неё приступы бессонницы. Пожалуй, это началось с тех пор, как похоронили Сигурда.

В одну из таких ночей, когда стояло летнее тепло и она могла сидеть снаружи, чтобы только не находиться в одной палатке с Атли, она и увидела его.

– Неужели ты хочешь сказать, что отлучался в Мидгард предупредить её? – поморщился Один. Сигурд вздохнул.

– Да знаю я, что не полагается. Всё равно ведь ничего не вышло. Норны есть норны.

Великий бог грустно усмехнулся про себя – он ведь и сам попёрся напролом, чтобы сделать для Сигурда всё возможное. Просто ему повезло, а Сигурду нет. Хотя чьим везением считать удачу Одина в сделке с Хель, его или Сигурда? И чьим невезением считать неудачу Сигурда, когда он попытался сорвать план мести, уже созревшей в хмурой голове Атли, вырастившего не только новую косичку, но и ненависть к семейству Гьюкунгов?

Чудесный всё-таки мальчик, подумал Один и погладил худое плечо Сигурда. Зеленоват вот только, с сожалением подумал он, разглядывая его торчащие лопатки. Ты надеялся, что у него будет время подрасти, окрепнуть. Не получилось. Поздно, теперь ему всегда будет семнадцать с половиной. А может быть, это и к лучшему. Ведь с возрастом не только раздаются в плечах, но и, на беду, умнеют. Становятся осторожными, благоразумными, почтительно заискивающими перед судьбой. Признай, что тебе нравится именно такое дитё – без усов и лишних мыслей в голове, но с широко распахнутыми глазами, с вечным удивлением коварству этого мира и вечной готовностью в одиночку, нагим, врубиться с мечом в толпу врагов. Он ещё не попробовал на вкус малодушия, а ведь это непременно случилось бы с ним, останься он дольше в Мидгарде.

Биться с судьбой – глупость, думал Один, ласково стиснув плечо сына, но не биться – низость. Восставать против судьбы всё равно, что вести игру в шашки с противником, у которого на один честный ход приходится десять жульнических. И всё же сдаваться стыдно, если ты не окончательно потерял уважение к себе, если ты только не ромейский раб, которому его хозяин задирает рубашонку и ставит в позу.

– На, съешь яблоко, – сказал Один. – Хорошие, Фригг только что нарвала.

В том, что человек, выступивший из мрака перед шатром, был Сигурдом, Гудрун не могла сомневаться, несмотря на то, что была близорука и после очередных родов стала видеть ещё хуже. Потому что второго такого не могло быть. Огонь погас, но фигура его была ярко озарена полной луной и как будто сама излучала мягкий рассеянный свет. Несомненно, это был Сигурд, и он смотрел на неё, наклонив голову; его светлые блестящие волосы, волосы божественного конунга, свешивались до локтей, взгляд – лунно-синий, горящий – был ещё пронзительнее, чем когда-либо. Вот только одет он был странно, в одном лёгком плаще на голое тело, и плащ этот был из какой-то невиданной материи, похожей на виссон разве что, но отливающей серебром. При нём был меч на перевязи, но не тот, что положили в его погребальный костёр.

Гудрун хотела закричать, но вместо крика вышло какое-то сдавленное кваканье. Сигурд мгновенно приложил палец к губам.

– Не шуми, – негромко произнёс он, – этот не должен видеть меня.

– Ты? – овладев собой, прошептала Гудрун. – Зачем ты пришёл? Какой ты красивый, красивее, чем раньше…

А вот ты – нет, чуть не сказал Сигурд, но сообразил, что это не к делу. Он едва узнавал Гудрун. Третьи роды и беспокойная жизнь в стане Атли сделали своё дело; из хрупкой девочки с розовыми ушками она превратилась в рыхлую бледную женщину с одутловатым лицом и синяками под глазами. Она приобрела привычку сутулиться, как старуха, и зябко заматываться в платок. Сигурд попытался вспомнить, сколько ей сейчас должно быть лет – девятнадцать, двадцать? Ей можно было дать все тридцать.

– Зачем ты здесь? – повторила Гудрун, тупо глядя на него. – Пришёл полюбоваться, да?

– Не говори глупостей, Гудрун, – Сигурд начал сердиться. – Мне нельзя было приходить не спросившись. Но надо было прийти. Слушай, Гудрун, берегись Атли. Он не успокоится, пока не отомстит твоим братьям. А тогда пойдёт резня…

Видя недоумение на её лице, он поспешил добавить:

– Я на них зла не держу. Мёртвому мне совсем неплохо. Мне щенят жалко, Гудрун. Не хочу подносить их в подарок костлявой.

– Детей он не тронет, – покачала головой Гудрун, – ведь они твои, а он тебя за друга считал…

– Кто его знает, – сквозь зубы проговорил Сигурд, – в них есть Гьюкина кровь, а с Атли явно неладно. Если он начнёт… приступит… тролль его дери.

Он потупился и замолк. Затем заговорил снова.

– Пойми, у него балку сверху снесло из-за Брюн. Он-то не знает, что у нас всё хорошо…

– У вас? – быстро переспросила Гудрун. Сигурд не обратил внимания.

– И на золото он зарится, давно уже. На золото вместе с проклятием, чтоб его. Ой, что тогда начнётся…

Он мрачно глянул на неё сверху вниз, белый в лунном свете.

– Если Атли нагрянет к твоему отцу, всё ещё не так плохо – у ваших есть вероятность его отбить. Но не пускай сюда Хёгни и Гуннара. Даже если кочевники будут тебя в ломтики резать. Не разрешай им приезжать сюда, понятно?

– Ты много хочешь, – со слезами на глазах сказала Гудрун.

– Обещаешь?

– А что мне остаётся?

Она смотрела на него сквозь пелену слёз, в которой луна расплывалась сияющей мутью вокруг его тела.

– Только мне одной всё время держать обещания, – всхлипывая, сказала она. – Ведь ты обещал мне – в день свадьбы – обещал мне, что приедешь за мной из ворот Хель, что мы всегда будем вместе… Забери меня, Сигурд! Забери меня отсюда, убей меня, но забери! Я хочу с тобой!

– Ты же знаешь, что я был пьян, – звонким неприязненным голосом отозвался Сигурд, – да к тому же твоя мать накачала меня приворотным зельем. И я не у Хель. Один взял меня в свою дружину. Разве ты не видишь?

– Вижу, – тоскливо проговорила Гудрун. – И для меня в вашем Асгарде нет места, так?

– В Вальгалле нет других женщин, кроме валькирий, – ответил Сигурд. – А валькирией может стать только та, которая умерла молодой, без страха и любя⁶.

– Как Брюн?

– Отстань, – буркнул Сигурд. – Времени нет.

Он отстегнул серебряную пряжку на плече и снял плащ. Затем вывернул его наизнанку и снова набросил на себя. Гудрун увидела, как свечение вокруг него потухло. Через мгновение его уже не было видно. Только мрак, шатры гуннов и сопящие лошади на привязи.

– Да, Мышка пыталась нас предупредить, но сделала всё по-бестолковому. Когда Атли нас пригласил в гости, она хотела послать для нас записку, чтобы мы не приезжали. До леса было далеко, а от шатров её ни на шаг не отпускали, ну, она и выдернула колышек от палатки. Палатка упала и накрыла служанок. Эльфрида, готская наложница, стала дознаваться и проследила, как Мышка вырезает руны на колышке. Естественно, она донесла Атли. Князь велел ей не поднимать бучу, а сделать вид, будто она хочет помочь переправить письмо. По-ихнему, мол, писать умеешь? Вот и отлично. Девица построгала кое-где ножом и нацарапала поверх приглашение, будто бы от Мышки…

Ещё позавчера Гудрун думала, что несчастнее, чем она уже была, быть невозможно, – овдовевшая, против воли выданная замуж за гунна, опозоренная, униженная, презираемая даже служанками, на положении скорее наложницы, чем жены, – но прошедший день так же безжалостно врезал в её сердце свои поправки, как Эльфрида в её письмо. Теперь она полжизни отдала бы, чтобы вернуться на два дня назад. Но даже богам не под силу развернуть движение времени.

На неё никто не обращал внимания, она была вольна делать, что хотела, но нежданный покой её не радовал. У ног её была яма, пахнущая мокрой землёй после дождя, и, стоило чуть опустить глаза, внизу, в месиве из грязи и полудохлых гадюк, можно было увидеть голый труп её брата со связанными руками, притянутыми к шесту перед ним. Тело его было в кровоподтёках от укусов змей, побелевшая босая нога ещё упиралась в забрызганную грязью арфу. Это Гудрун бросила ему арфу; она наткнулась на него вчера вечером, когда её наконец выпустили из палатки. У неё потемнело в глазах, когда она увидела его в яме. Мстительный Атли спалил ему волосы и бороду. Его била дрожь; он судорожно сжимался, стараясь не коснуться змей, которых для этих целей ловили по всем окрестным лесам. Увидев Гудрун, он забился, начал умолять, чтобы она достала ему арфу. Откуда Атли узнал, что Гуннар с детства боялся змей? Для того он и выучил когда-то змеиное заклинание. Арфу она украла у одного гота. Пальцами ноги Гуннар принялся подбирать мотив змеиного заклинания, и ему почти это удалось, когда ступню свело судорогой. Он умер на рассвете, на глазах у его Мышки. Второй её брат лежал на земле в дальнем конце ставки, распластанный в мутной луже, и красная от крови дождевая вода стояла в его выпотрошенной грудной клетке.

Гудрун казалось, что она теряет рассудок. Она постояла над ямой, поболтала ногой над пустотой. Гуннара ей было не вытащить, у неё не хватило бы сил, и змей она боялась до икоты. Только тут до неё стало доходить, на что обрёк её Атли. Он предоставил ей заниматься похоронами в одиночку. У неё закружилась голова, она отошла от края ямы и села на землю.

– Я не глупая, нет, я не глупая, – твердила она себе, скручивая в жгут концы платка. – Я знаю, как надо. Настоящих похорон не выйдет, но от стыда я их уберегу.

Отчаяние разбудило в ней находчивость, какой прежде она сама в себе не подозревала. Она знала, что она сделает. Она перетащит сюда Хёгни и столкнёт его в эту же яму, а потом засыплет обоих землёй и разведёт погребальный костёр сверху – так иногда делали в старину, она слышала. Одеть их не получится, но она выпросит у Атли их вещи, хотя бы немного, и бросит их в костёр. Он согласится, конечно, отдать ей зелёную куртку Хёгни, думала Гудрун, ведь она ему будет мала в проймах, и потом, Атли не носит зелёного.

Вчера она сидела в палатке под надзором рабынь и не понимала, почему её не выпускают. Неопределённость её тревожила. Она бралась несколько раз за шитьё, роняла ножницы, перепутала нитки. Всё изменилось в одночасье. В палатку шагнул гунн из ближайшего окружения Атли, поставил на ковёр сундучок и что-то сказал рабыням повелительным тоном.

– Переоденься, – перевела Эльфрида. – Князь требует тебя к себе. Твои братья не хотят вести переговоры, пока не увидят тебя живой и здоровой.

В сундучке оказалось новое чистое платье и золотые украшения. Всё это вселило в Гудрун ещё большую тревогу. Скрутив её волосы так, что у неё слёзы брызнули из глаз, Эльфрида тихо сказала:

– Значит, так. Говоришь, что у тебя всё хорошо. Что у тебя двое детей и ты счастлива. Больше ни слова. Брякнешь лишнее – князь тебя пропустит через пятьдесят своих молодцов, и братики не узнают ничего.

Её повели между шатров. Две рабыни крепко держали её под локти и отпустили только тогда, когда они приблизились к кострам, над которыми кипели котлы и тянуло паром от варёной конины. За кострами и за суетой слуг Гудрун разглядела лужайку, застеленную коврами и подушками. Сомнений быть не могло – там расположились Гуннар и Хёгни со своей дружиной, а Атли и гуннская знать напротив них. Гудрун невольно ускорила шаг, но Эльфрида крепко ухватила её за пояс.

– Некуда тебе торопиться, – шикнула она.

Атли злился. Фризские конунги напрочь отказались от приёма в его лучшем шатре – там не помещалась их дружина, а садиться обедать без дружины они не привыкли и, по их словам, это было просто неприличием. Замысел захватить их незащищёнными провалился. Конечно, гуннов много, и вырваться гостям всё равно не удастся, но у него вовсе не вызывало восторга то, что придётся рискнуть несколькими десятками, может быть, даже сотней своих людей. Атли знал, что эти северяне с нежной белой кожей и длинными волосами, навешивающие на себя золотые ожерелья и умывающиеся по утрам тёплой водой, в бою рубятся до последнего вздоха, и численное превосходство их пугает не больше, чем летний дождик. Что ж, кое-кому из моих придётся переселиться в курган, подумал он. Месть есть месть, ничего не поделаешь.

– Ну, – сказал Атли, отставив недопитое вино, – вот она. Больше вам ни в чём убедиться не надо?

– Мышка! – воскликнул Гуннар. Гудрун была в такой растерянности, что забыла всё, что ей велели сказать. Хёгни протянул к ней руки.

– Садись с нами, Мышка. Ты уже небось привыкла по-здешнему, на подушках?

– Прошу меня простить, – с натянутой улыбкой проговорил Атли, – но моя жена сядет со мной. Где это видано, чтобы жена сидела с братьями, а не с мужем?

– Как знаешь, князь, – отозвался Хёгни. – Ты хозяин.

Гудрун подчинилась. Есть она была не в силах от волнения. Гуннар не выдержал.

– Ну всё, хватит тянуть кота за хвост, – резко сказал он. – Сколько ты за неё хочешь?

– Это смотря на каких условиях, друг мой, – вкрадчиво произнёс Атли. Будь Гудрун понаблюдательнее, она бы увидела, как вздулись жилы на его бритых висках. От братьев его напряжение не укрылось, но они истолковали его как признак замешательства.

– Сколько ты хочешь за то, чтобы вернуть нашу сестру домой здоровой и невредимой, и чтобы никто не чинил ей препятствий?

– Я мог бы предложить кое-какие условия, – сказал Атли, зажав в зубах костяную зубочистку. – Например, всё ваше золото.

– Ага, конечно! – рассмеялся Гуннар. – А больше ты ничего не пожелаешь?

– Пожелаю, – Атли выплюнул зубочистку, и она закачалась на цепочке. – А ну-ка, взять их!

Последние слова он произнёс на родном языке, но смысл их был ясен для всех. Гудрун взвизгнула, увидев вокруг сомкнувшееся кольцо гуннов.

– Измена, скотина ты этакая? – крикнул Хёгни, вскочив на ноги и хватаясь за меч. Атли улыбался.

– Почему же измена, – проговорил он, поглаживая свои редкие усики, – простое выяснение отношений.

Никто из троих детей Гьюки не знал, что Атли учился риторике у ромейцев.

– Я тебя сейчас выясню! – взвыл Гуннар и развернулся к нему с мечом в руке, но гунны уже оттесняли его от князя и Гудрун. Он увидел, как его сестру поспешно увлекают за собой служанки. Дружина кинулась на помощь своим конунгам. За обедом многие отстегнули мечи, и теперь возникла суматоха, когда воины заметались в поисках своего оружия. Пытаясь не подпустить гуннов к братьям Гьюкунгам, они спотыкались о подушки, наступали на залитые салом золотые блюда и оскальзывались на них. Вино было опрокинуто в первые же мгновения. Старый дружинник, лет пятидесяти, не дотянулся до меча и упал вниз лицом на ковёр, и тут же ближайший гунн выбросил вперёд руку с саблей и отмахнул ему голову.

– Как, безоружного? – возмутились фризы. Это был знак. Рубка вспыхнула мгновенно. Гуннам было не слишком привычно сражаться пешком, но на их стороне были многочисленность и подготовка, в то время как северян было от силы полторы сотни, и их застали врасплох. Фризы и бывшие среди них саксы и лангобарды отбивались со всей яростью, на какую только были способны. Заметив, что гунны хуже знакомы с колющими ударами (их сабли были для этого не приспособлены), дружинники Гьюкунгов воспользовались этим преимуществом. Кровь и вино заливали чужестранные узорчатые ковры Атли. Многие фризы не успели подхватить щиты и отражали нападавших, держа меч двумя руками. Пьяный и красный Гуннар, с распустившимся узлом волос, рубил не глядя, попадая больше по воздуху, чем по гуннам, и ругался, пока не охрип и не сорвал голос. Что до Хёгни, то он вмиг протрезвел, когда опрокинулся на ковёр, придавленный телом убитого сакса, попытавшегося заслонить своего конунга. Тяжесть сакса передавила Хёгни горло, на грудь ему хлестал горячий поток, затекая за шиворот. С натугой приподняв голову, Хёгни убедился, что это не кровь, а моча, и его передёрнуло.

– Умереть обоссанным не хватало! – простонал он. Глаза его встретились с чёрными влажными глазами гунна, стоявшего над ним. Гунн готовил верёвку. Хёгни догадался, и последние остатки хмеля вышибло из его головы.

– А, чтоб тебя! Живым не дамся! – заорал он и, изо всех сил рванувшись, сбросил с себя труп и схватил меч, оброненный злополучным саксом. Прежде чем гунн успел отскочить, Хёгни рубанул его снизу по коленям. Гунна подкосило, и он осел на ковёр. Хёгни вскочил на ноги.

– Только попробуй кто подойти! – выкрикнул он. Силы были неравны; битва стремительно превращалась в избиение, дружина редела на глазах. Раненный в руку Гуннар изнемогал; кочевники насели на него со всех сторон, и он слабел от потери крови. Перехватив меч в левую руку, он просадил насквозь одного, распорол бок другому, но тут у него вышибли оружие, повалили и принялись вязать.

Северяне держали оборону много дольше, чем ожидал Атли. Солнце уже стояло высоко, сражающиеся задыхались от жары и жажды, вызванной пересоленной кониной; ковры были завалены убитыми и умирающими. Легко раненным было некогда перевязываться – они отражали натиск противника, пока не падали без чувств под палящим солнцем. Хуже всего приходилось тем, кто уже не мог подняться, но был ещё в сознании. Они не могли рассчитывать, что их добьют – никому не было до них дела, их тела тонули в окровавленных подушках, по ним прыгали и топтали ногами.

У истекающего кровью бледного фриза с чёлкой на лбу была отрублена нога выше колена; облизывая запёкшиеся губы, он переговаривался с лежавшим в двух шагах от него бородатым лангобардом с глубокой раной в боку.

– Вот так валяешься и даже окочуриться толком не можешь, – слабым голосом проговорил он. – Сушь, в рот как будто войлока напихали.

– Всё вино разлили, уроды, – прохрипел лангобард, и было непонятно, кого он имеет в виду. – Перед смертью не попьёшь.

Он страдал от жары ещё больше – на нём был стёганый доспех, снять который сил уже не оставалось. Фриз подтянулся, упираясь руками, и прополз немного вперёд. Прямо перед ним лежал вверх лицом, запрокинув голову, труп гота в одежде кочевника, заколотого ударом в грудь – в стане Атли было много готов, едва ли не каждый десятый. Фриз протянул руку и поскрёб пальцем подсыхающее кровяное пятно.

– А вот, чем не питьё? Погоди, сейчас добуду…

С усилием извернувшись, он выдернул из-за пояса нож и воткнул его в горло убитого. Потекла кровь; фриз поискал вокруг и подобрал золотую чарку со скифским узором. Набрав до краёв, он жадно присосался к ней, потом отполз назад и поднёс её к губам лангобарда.

– И то дело, – выговорил тот, – последнее слово будет за нами. Пусть Один посмотрит.

Они пили по очереди, и в глазах у них мутилось от боли. Потом фриз выронил чарку и рухнул без чувств, завалившись поперёк лангобарда.

Вскоре после полудня всё было кончено. Дружина Гьюкунгов была смята и истреблена до последнего человека; гунны неторопливо ходили по бывшему месту пира и добивали саблями тех, кто ещё дышал. Атли не нуждался в других пленных, кроме Гуннара и Хёгни.

Связанных братьев подтолкнули к нему. Атли разглядывал их, прикидывая, когда позвать Гудрун, чтобы произвести на неё нужное впечатление. Нет, не сейчас – ещё рано, подумал он.

– Попортили, олухи, – скривился он, увидев тёмный от крови рукав Гуннара. – Говорил же я, в целости брать.

– Второй нетронутый, – отозвался воин, державший за плечи Хёгни. Атли отмахнулся.

– Ладно трепать языком! Уведите его пока. Этого, младшего. Буду разговаривать с ними по отдельности.

Двое гуннов потащили Хёгни прочь; ещё четверо следовали за ними чуть в стороне для безопасности. Перед Атли остался Гуннар.

– Итак, – обратился к нему Атли, – у нас есть о чём поговорить.

Подойдя ближе, Атли с преувеличенной брезгливостью взял Гуннара двумя пальцами за его ухоженную остроконечную бородку. Он прекрасно знал, как оскорбительно это для германцев, и с удовлетворением наблюдал, как конунг заскрипел зубами.

– Разговор о моей сестре будет длинный, и мы его отложим на потом. А пока маленький разговор. О твоём золоте.

Гуннар стоял перед дверью, сжимаясь от холода. Здесь было ещё гаже, чем на мосту. Корочка льда под его ногами не таяла, и сверху сыпал какой-то колючий снег.

– Пусти же меня, уродина! – воскликнул он. – Чего тебе ещё не хватает?