Текст книги "Нежизнь и несмерть Октахора Симплекса"

Барьер холода

Время здесь замирает.

Меркнет.

Вязнет.

Тянется, как кленовый сироп.

В изнеможении опускаюсь на снег, еле выдавливаю из себя непослушными губами:

– Не… не могу больше.

Он хватает меня за шиворот, тянет за собой.

– Еще шаг. Еще два.

– С у… с ума сошли, хотите здесь нав… нав… нав-сег-да ос-тать-ся?

Смотрю в его лицо, вроде не похоже на лицо безумца, хотя кто его знает, такой и пойдет до конца, и вообще здесь навсегда останется…

Поднимаюсь.

На это уходит полночи.

Держимся за руки, делаем шаг вперед. На это уходит еще полночи.

Светает. Думаю, сколько еще могу продержаться. И когда упаду. Думаю о том, что если упаду, буду падать двое суток, не меньше.

Хочу обратиться к Старцеву, что пора бы и поесть – не успеваю, Старцев кивает:

– Еще. Шаг.

Даже не успеваю возмутиться.

Делаю шаг, легко сказать – делаю шаг, на этот шаг у меня уйдут сутки, если не больше.

Думаю, сколько человек может прожить на лютом холоде.

И без еды.

Проходят сутки.

Моя нога касается снега.

Скрип, растянутый в вечность.

Понимаю, что умру – здесь, сейчас, на месте – если мы сделаем еще хотя бы полшага.

Старцев тоже понимает – одними глазами показывает мне – назад.

Сердце сжимается. Вспоминаю, что будет еще путь назад – через голод, через холод, через смерть. Поднимаю глаза…

(…проходит часа три, не меньше…)

…вижу то, чего не могу видеть, чего здесь быть не может и не должно.

Человек.

Там.

Впереди.

Лица не видно – стоит к нам спиной – руки в карманах теплой меховки, голова укрыта наголовником.

Еле выжимаю из себя:

– Смотрите.

Старцев не слышит, измученный долгим путем.

Повторяю – как мне кажется, из последних сил —

– Смотрите!

– Что… что та… такое?

– Вот… впереди…

Наконец, Старцев замечает.

Вздрагивает.

– Ничего… себе…

– Мы… мы можем…

Хочу сказать – можем ли мы ему помочь, понимаю, что не выговорю.

Старцев опережает мои мысли:

Нет. Не можем. Он слишком далеко. Там слишком… холодно.

Отступаем назад. Думаю, что когда достаточно ускоримся, побежим бегом. Ошибаюсь – когда ускоряемся достаточно хорошо, плетемся еле живые в изнеможении.

Доходим до лагеря, падаем без сил. Здесь теплее. Много теплее. И странно, когда шел сюда, казалось, что на отметке сорок восемь – лютый холод, а сейчас наоборот, наслаждаюсь теплом, в сравнении с дальними рубежами здесь тепло.

Смотрим на электронный календарь.

Прыгает сердце.

– Пол… полгода прошло. А казалось, всего ничего…

Набрасываемся на еду – хищно, жадно, глотаем кусками, как дикие звери.

Снова говорю:

– Человек… там…

Старцев кивает:

– Мы ничем ему не поможем.

– Но…

– …хочешь пойти, с ним рядом встать?

– Нет уж, увольте.

– Ну вот.

– Но… как он очутился там?

– Что поделаешь… еще один безумец… вот как мы…

Молчим. Чтобы почтить молчанием того, кто остался там навеки.

– Зато теперь мы знаем… насколько далеко можно зайти.

…величайшее достижение человечества – Сергей Старцев и его помощник Алексей Белых достигли температурного предела в минус тридцать пять градусов…

Я ждал этой заметки в газете.

Но такой заметки не было.

Ни-ког-да.

– Понимаете… вот вы дошли до точки холода… а кто-то раз, и захочет повторить… или перещеголять подвиг ваш…

Главный многозначительно смотрит на нас.

– …и пойдут люди толпами… кто-то там и навсегда останется…

– Не останется. Мы обнаружили предел… там, где человек замер…

– Ну, будут еще на шажочек до замершего добираться, еще на полшажочка… и застрянут там. Так что, други милые, премию мы вам дадим, а за что премию – не скажем…

– Ну что… – верховный судья загадочно улыбается, – за попытку свержения Властирана что полагается?

Пожимаю плечами. Хотя прекрасно знаю – что.

– А я вам скажу, что. Смертная казнь полагается.

Молчу. Что тут скажешь…

– Сами вы себя загубили, сами загубили, вот что я вам скажу. И что вам не жилось? Что вам не жилось, я спрашиваю? Отличное образование, карьера… Перспективы безоблачные… и на тебе…

Молчу. Смотрю на иглу в руках палача, думаю, сразу вонзит или еще подождет, думаю, чего я хочу больше – чтобы вонзил, или чтобы подождал еще миг, час, год…

– Что, думаете, иглой колоть будем?

– Нет, а… а чем?

– А ничем… мы с вами интереснее поступим… пойдемте… повезло вам, в повозке покатаетесь…

…сижу в повозке, которая уже готова скатиться с горы – понимаю, что шансов нет.

Палач толкает повозку.

Холод навстречу.

Ветер в лицо.

Повозка замедляется, подскакивает на ухабе (проходит день), подскакивает (проходит неделя), медленно-медленно падает набок – еще месяц – замирает.

Время останавливается.

Всё.

– Вот, посмотрите, нашел про него… про человека этого.

Старцев читает, изумленно смотрит на меня:

– Это он что… сам писал?

– Нет, конечно… это писатель какой-то про него придумал… про его кончину.

– Писатель? Он это сам выдумал… или видел?

– Видел… на основе документальных кадров…

– А кадры эти сможете мне достать?

– М-м-м-м…

– А вы достаньте, – кивает Старцев – обязательно…

– М-м-да-а-а… А вы ничего не замечаете?

Смотрю на видео, отчаянно думаю, что именно я должен заметить.

– Гхм… я в ускорениях-замедлениях не силен…

– Да нет же! – Старцев сердится, – вы посмотрите, посмотрите, он в чём едет? В повозке! Повозку с горы спустили в зону холода. Так? Так. А мы с тобой что видели?

Спохватываюсь:

– Он на снегу стоял.

– Стоял. Вот именно. Значит, из повозки он выбрался.

– Но… это…

– …невозможно? Я тоже так подумал. Но ведь факт налицо, был он в повозке, а теперь стоит на снегу. А значит…

Пауза.

– …а значит, он движется. Медленно… но движется.

– Думаете… он вернется назад? На юг?

Старцев не отвечает.

Я вернулся в город.

Вот написал эти строки и задумался. В город. Легко сказать – в город. Если это можно назвать городом. Город изменился, город перестал быть городом, город вытянулся вверх, вверх, вверх, запутался узлом на самом себе.

Город…

Мимо меня проходят два человека, переговариваются с непонятным лающим акцентом, пытаюсь разобрать слова – не понимаю ни единого слова. Совсем.

Хочу спросить, какой сейчас год.

Не спрашиваю.

Спрашивать не у кого.

Что-то возникает передо мной – из пустоты, из ниоткуда, сияющий куб, тут же складывается пополам, разворачивается в немыслимую фигуру, выпускает трех человек, они, смеясь, идут к высоченному зданию…

Говорю сам себе:

– Я вернулся.

Легко сказать, вернулся.

– Вот, посмотрите – показываю полицейскому записи, – вот это, последнее, он написал, когда в город вернулся… несколько дней назад.

Полицейский смотрит на меня. Не понимает.

– То есть… в город вернулся преступник?

– Да нет же… вы смотрите, там время замедляется в миллионы раз…

– Ой, я в этом не понимаю ничего…

– …а это значит, что он должен был выбраться оттуда через тысячу лет, не раньше.

– А он… постойте-постойте, двести три года прошло. Хотите сказать… помог ему кто-то?

– Да кто бы помог, кто помог, тот сам бы там увяз…

– И как вы это объясните?

– Это можно объяснить только одним способом… значит, он вышел из нашего мира.

– К-куда вышел?

– В другой мир.

– В какой еще мир?

– В мир… где с понижением температуры скорость не замедляется.

Полицейский оторопело смотрит на меня:

– Так вы… что вы, собственно, хотите?

– Ну, вы понимаете… он знает путь в параллельный мир.

– Он убил кого-то? Ограбил? Изнасиловал?

– Нет, но…

– Ну, хорошо… давайте протокол составим…

Понимаю, что ничегошеньки он не понял, ни-че-го, и разбираться мне с этим придется самостоятельно. С миром… с миром, поправшим все законы физики…

Непропасть

Врешь, не уйдешь…

Пришпориваю коня.

Гоню во весь дух.

Безумец – мой враг всё еще пытается бежать, там, впереди, по ночной тропе, как будто человек может быть быстрее лошади.

Он знает, что там, впереди, пропасть.

Он не может не знать.

Думаю про себя – что он решил, что он хочет сделать, неужели настолько не мила ему жизнь, что готов прыгнуть, очертя голову, в глубину пропасти…

Нет, нет и нет…

Тут что-то другое.

Отчаянно пытаюсь понять его намерения.

Пришпориваю коня.

Огибаю холм, за которым открывается пропасть, вижу на краю пропасти высокую фигуру, вот он взмахивает руками, прыгает…

…мир замирает…

…делает шаг над пропастью.

Два.

Три.

Идет по пустоте, не идет, – бежит, и напрасно я пытаюсь увидеть у него под ногами тоненький мостик или хоть веревку какую, нет, нет…

Перебегает на ту сторону, бежит к городу, чуть видимому на горизонте.

Подгоняю коня, думаю про себя, что я делаю, что делаю, пропасть же, пропасть, пропасть…

Конь встает на дыбы, ржет, громко, отчаянно.

Спешиваюсь.

Подхожу к пропасти, осторожно трогаю ногой пустоту.

Ничего.

Пустота, она и есть пустота.

Но ведь перебрался же он как-то, перебрался…

Было это?

Или нет?

Отгоняю от себя наваждение – не было, не было, и быть не могло…

В детстве мы играли в пропасть.

Игра у нас была такая.

Там, за воротами городка была дорога – вернее то, что когда-то было дорогой. Разбитая и всеми позабытая тянулась она из ниоткуда в никуда светлой полосой.

Вот там и была наша пропасть. Мы прыгали через дорогу – хоп-раз-два – и вот уже кто-то стоит на другой стороне, машет руками. Иногда, бывало, и не сможешь перепрыгнуть через пропасть, заденешь ногой…

– Не щитова, не щитова, не щитова!

И перебежишь пропасть уже так, пд смешки мальчишек. Лучше всех прыгал Данька, Данька вообще всё лучше всех делал…

И странное дело, уже когда выросли, когда огромный город стал маленьким городком – никто из нас не шагал по полурассыпавшейся дороге, каждый, доходя до игрушечной пропасти, прыгал – быстро, размашисто, раз-два – и вот уже на том берегу, и идем по дороге в сторону большой столицы на горизонте…

Враг перечитывает. Первую главу. Вторую главу. Спрашивает у автора:

– Так это, получается… люди играли-играли и сами в пропасть поверили?

– Да, есть такой мир.

– Так значит…

Враг бежит по тёмной дороге в сторону пропасти.

Врешь, не уйдешь…

Пришпориваю коня.

Гоню во весь дух.

Безумец – мой враг всё еще пытается бежать, там, впереди, по ночной тропе, как будто человек может быть быстрее лошади.

Враг замирает на миг перед пропастью – огромная, не перепрыгнуть, делает шаг…

– Я что, умер?

– Умерли, – кивает автор.

– А как же…

Не договаривает.

– Что как же?

– Ну… думаю… дышу…

– Ну, где ж вы видели, чтобы в книгах совсем умирали…

– Но почему… почему пропасть…

Автор молчит.

– …почему я упал? Вы же сказали, там игра была…

– Была. А там ли?

Герой молчит. Автор перемешивает миры, миры, миры, в одном мире маленький мальчик прыгает через игрушечную пропасть, в другом мире беглец падает в пропасть настоящую, в третьем мире человек пробегает по пустоте пропасти, перемешиваются миры, миры, миры…

Грохгрохгрох по мосту

Тянется, тянется дорога через темные леса, через тёмные холмы, подсвеченные полной луной, через осенние пустоши, через опустошенную осень, через поля, с которых уже собрали урожай, грохгрохгрох – по шаткому мосту, и дальше…

…откуда?

…куда?

А правда, куда и откуда идет дорога?

А вот, вот – она идет от старинного поместья в сторону почти заброшенного кладбища, на котором еще нет-нет, да и похоронят какого-нибудь умершего без роду, без племени.

Или нет, нет, постойте, дорога ведет от маленькой железнодорожной станции, такой маленькой, что у неё даже нет названия. Поезда здесь останавливаются раз в месяц, а то и реже, замирают на несколько минут – а потом ускоряют бег, словно боятся задержаться в этих мрачноватых местах. Дорога начинается на станции и заканчивается у поместья – старинного, но очень уютного. В поместье два этажа и мансарда, на первом этаже есть уютный холл, кухня с небольшой столовой, ванная… Да впрочем, какое это имеет значение?

Или нет, нет, что вы говорите – дорога идет от поместья к маленькому городку, будто сошедшему с открытки. На главной площади городка возвышается часовая башня, дальше идет дом викария и церковь. Если пойти по улице, слева от вас будет лавка бакалейщика, а справа – галантерейная лавка, а дальше маленькая школа, она же дом учителя, а потом… да всего и не перечислишь.

Тянется, тянется дорога…

…или это три разные дороги?

Или одна и та же?

А кто её знает, дорога, она дорога и есть. И по этой дороге идет…

…а кто идет по этой дороге?

Да не идет, а скачет во весь дух – всадник на черном скакуне, несется, пришпоривает коня, нахлестывает плеткой, живее, живее, хэй, хэй, хэй, и скачет конь – цок, цок, цок, бряк, бряк, бряк, копытами по мостовой.

Всадник торопится, всадник спешит, и так уже засиделся, задержался, загостился. Всаднику надо дотемна добраться в город, там он снимает комнату у врача, там сам учится искусству врачевания. Он спешит, он должен успеть, и не потому, что врач будет гневаться. Всадник должен поспеть в город до наступления темноты, потому что с приходом ночи горе тому путнику, который осмелится остаться за воротами городка, за дверью родного дома! Беда ждет запоздалого путника, беда страшнее смерти…

Или нет. Вовсе не скачет во весь дух, а едет, и не всадник, а повозка, запряженная лошадью. Возница нахлестывает лошадь, серую в яблоках, подгоняет – пшла, пшла, скорей, скорей, да лошадь и сама торопится, цок-цок-цок, грох-грох-грох, по мостовой, по гравию – чует приближение беды.

Но кто же сидит в повозке, кого не видно за прикрытой шторой? Её зовут Агнесса, ей семнадцать лет, она раньше жила в столице, но этим летом родители умерли, она переезжает к дядюшке, у него поместье, большое, старинное, два этажа с мансардой, на первом этаже уютный холл, кухня с небольшой столовой, ванная… Да впрочем, какое это имеет значение?

Возница торопится – солнце уже зашло за холмы, и осенние туманы поползли из дальних болот, и кто-то подвывает в темной чаще, ухает – заунывно, протяжно, и возница надеется, что это только филин.

Цок-цок-грох-грох, торопится лошадь, серая в яблоках, торопится повозка, покачивается на повозке одинокий фонарь, скрип-скрип-скрип-скрип-скрип-скрип-цок-цок-цок-цок-грох-грох, и у-у-у-а-а-у-у-у-у! – филин в темной чаще.

Или нет, нет, нет…

Не скачет.

И не едет.

Ползет… плетется… парит на землей… Нет, одновременно парит, и ползет, и плетется. Или не то, не другое, не третье. Движется над дорогой что-то – темное, полупрозрачное, влажное, смрадное, пахнущее свежей землей. Ползет, оставляя за собой осклизлый след, парит, чуть тревожа осенние листья, идет, гулко ударяя в землю, смотрит на полную луну пустыми глазницами. Свежая кровь на клыках… то есть, нет, еще нет свежей крови, но будет, будет…

Он идет от кладбища, где был погребен прошлым месяцем, идет от своей могилы…

…или нет, нет.

Не идет же, а скачет. Скачет от поместья, где засиделся допоздна. Еще бы, у племянницы старого графа, юной Агнессы день рождения, приехали гости из города. Только гости уже все дома, давным-давно, а он только-только собрался назад. Засиделся допоздна, да не в уютной гостиной под звуки пианино, не в кабинете за душевной беседой – а в переулке осеннего сада, где шептался с Агнессой о… впрочем, о чем шептались они, про то знает лишь холодный ветер, запутавшийся в ветвях старого клена. Агнесса показывает на дорогу – уже поздно, уже осень укутала холмы ночным туманом, пора в путь – но гость не торопится, хочет побыть с ней, еще секунду, еще две, еще миг, еще час, еще век…

Но нет – пора, пора в путь, всадник седлает черного коня, Ангесса смотрит в темноту подступающей ночи, уже сама умоляет остаться – спрятаться в поместье, авось не заметит суровый граф. Что вы, сударыня, если наш обман вскроется, это будет для вас величайшим позором…

Скачет всадник через холмы по узкой дороге, мимо опустевших полей, где даже воронья не видно, мимо покосившихся оград, мимо темных чащ – к городу.

Наутро Агнесса будет сама не своя – добрался ли гость до города, или… или…

Агнесса в тревоге, рассеянно отвечает на вопросы графа, не больна ли его любимая племянница – нет, ничего страшного, дорогой дядюшка.

Агнесса в тревоге. Агнесса помнит свой путь сюда, в заброшенные края, забытые судьбой. Помнит темный вечер, когда добиралась сюда в повозке, задергивала штору в экипаже, чтобы не видеть холодных безрадостных пустошей, подернутых туманом.

Да, да, едет повозка, торопится, качается одинокий фонарь, скрип-скрип, скрип-скрип, торопится лошадь, серая, в яблоках, цок-цок, цок-цок…

Что-то происходит.

Лошадь замирает, ржет – громко, отчаянно. Напрасно нахлестывает её погонщик – лошадь, серая, в яблоках, не слушается.

Что-то происходит там, впереди – темная смрадная тень парит… нет. Ползет… нет. Идет… нет. Движется по дороге нечто темное, пропахшее смертью, сырой могильной землей… Чу! – замечает повозку, тянет носом, вдыхает запахи живой крови, живой плоти…

Агнесса замирает.

Возница сжимает кольт, заряженный серебряной пулей, знает, что это не поможет.

Не спасет.

…Вечером Агнесса доедет до поместья, и возница поможет ей донести саквояж. Теплая встреча с графом, рада видеть вас, дорогой дядюшка, как доехала, Агни, спасибо, отлично…

…только наутро Агнесса признается старому графу, что она видела, что пережила вчера ночью. Граф сочувственно покачает головой. И скажет Агнессе не выходить из дома после заката, когда стемнеет – гиблые здесь места, темные, прошлой осенью загнали осиновый кол в могилу покойного аптекаря, а то ведь поднимался ночью из могилы, хаживал до города…

У Агнессы сжимается сердце, – куда забросила её жестокая судьба?

Граф спешит успокоить племянницу, рассказывает, какое уютное местечко эти края, а ты, дорогая Агни, еще не видела город, ярмарку на Рождество…

…да, вот так было в первый вечер, когда Агнесса приехала в эти края – и сейчас она вспоминает этот вечер, с тревогой вспоминает, смотрит на дорогу, затянутую туманом осени…

Чу! – показались за поворотом огоньки экипажа, вот он подъезжает к крыльцу. Сжимается сердечко Агнессы, неужели вчерашний гость приехал просить её руки? Но нет, нет, слуга открывает дверь экипажа, выпускает супругу банкира, а вот и сам банкир, приехала чета в гости…

Агнесса переодевается в парадное, спешит в холл, вежливо кланяется.

Пьют чай.

Пирожные на трехэтажном блюде.

Разговор о погоде, о том, о сем, жена банкира ахает, замечает вскользь, а знаете ли вы, сын викария сегодня не вернулся, Ворон прискакал без всадника, а самого всадника нашли на дороге…

– Мёртвого? – восклицает Агнесса.

– Да, дитя моё… Безумец, поехал по дороге ночью.

Агнесса бледнеет.

…или нет, нет, всё не так, не так – не всадник скачет по дороге, и не экипаж едет – ползет темная нечисть из могилы, ползет в сторону поместья, где все легли спать, не горит свет в окнах, только мерцает в окне мансарды крохотный ночник. Агнесса листает книгу, не может читать, не может уснуть, не может думать ни о чем – с тревогой смотрит в туманные дали за окном.

Но что это? Туман… нет, не туман, темная тень поднимается из темноты ночи, идет… нет, парит… нет, ползет по дороге в сторону…

Никакой ошибки быть не может.

В сторону поместья.

Сердечко Агнессы сжимается в страхе – если бы её дорогой гость был здесь, он бы её защитил. Но гостя больше нет, никто не скачет по дороге.

Темная тень приближается к замку, смотрит на луну пустыми глазницами, принюхивается, чует запах свежей крови.

Агнесса хочет крикнуть, позвать на помощь – но голос замирает в горле.

Темная тень доходит до ворот…

…над холмами пробивается рассвет.

Мертвец скрежещет зубами, отступает, уползает в туман – быстро-быстро, надо успеть до рассвета на кладбище.

Агнесса падает на кровать, заливается слезами.

Или нет, не на кровать падает Агнесса, заливается слезами в толпе горожан, собравшихся на похороны всадника, который так и не добрался до дома.

Или нет, это уже было.

Было…

Утром Агнесса шепчет служанке, что ночью приходил к поместью незваный гость. Служанка качает головой, шепчет Агнессе, дитя моё, рассыпь у входа в дом маковых зерен, это остановит темную силу…

Ползет-летит-идет по дороге темная тень.

Агнесса смотрит в окно, ловит взглядом летящие листья, последние в этом году.

Порыв ветра гасит пламя ночника. Надо спуститься вниз, взять огня, но нет сил, ноги будто прикованы к полу.

Смрадное нечто приближается к поместью, останавливается у ворот.

Агнесса шепчет имя своего гостя, который уже не придет – если бы н был здесь, если бы он спас её!

Мертвец замирает.

Видит маковые зерна, разбросанные по двору.

Наклоняется, – скрип-скрип – костлявыми пальцами пересчитывает зерна, одно, два, десять, миллион…

…светает.

Темная тень исчезает в рассветных сумерках.

Пасмурный осенний день.

Слуга приносит весточку от дочерей булочника, приглашают в гости в городок. Агнесса почти готова согласиться – но боится, как бы не навлечь беду и на подруг тоже.

Вечереет. Если бы только продлился этот день!

Плачет служанка тайком – знает служанка законы страшных историй, что на третью ночь случится самое плохое, пропадет бедная Агнесса…

Часы бьют одиннадцать.

Все в доме расходятся спать, Агнесса закрывает дверь в спальню, точно знает – это не поможет.

Если бы он был здесь…

Её гость…

Катится экипаж по дороге, катится в памяти Агнессы, цок-цок, цок-цок, качается фонарь на экипаже, скрип-скрип.

Чу! – замирает лошадь, серая, в яблоках, не слушает окрик возницы.

Тянется из тумана смрадная тень, тянет костлявые руки…

Но что это? Несется во весь дух всадник по дороге, подгоняет своего ворона. Ворон встает на дыбы, испуганно ржет, чует приближение нежити. Всадник видит фонарь экипажа в тумане, всадник видит мерцающие глаза гостя нездешних миров…

…и слышит крик женщины в экипаже, крик, разрывающий душу.

Возница стреляет в темную нежить – просто так, знает, что это не поможет.

Всадник бросается к нежити, хлещет её хлыстом – тоже просто так, знает, что толку не будет.

Смрадный скелет бросается на всадника – одним стремительным прыжком перекусывает противнику горло, пьет – хищно, жадно, большими глотками…

Обезумевший от страха конь сбрасывает всадника, несется вдаль, по дороге к городу – цок-цок-грох-грох – на рассвете его найдут горожане.

Темная тень отворачивается от убитого всадника, шагает к экипажу. Возница пытается пошевельнуться, не может, неведомая сила сковала суставы…

Смрадный скелет поднимает штору экипажа…

…и рассыпается в прах.

Агнесса с содроганием вспоминает тот страшный вечер.

Смотрит на дорогу из окна мансарды.

Ждет.

И…

…ничего не происходит.

Нет никого на темной ночной дороге.

Пробивается рассвет.

Дорога по-прежнему пуста.

Агнесса, измученная тревожными ночами, в изнеможении падает на постель, засыпает. Переплетаются во сне три дороги, три ночи, – повозка катится к поместью, всадник скачет во весь опор к городу, темная падаль крадется от кладбища…

Переплетаются три ночи тугой косой.

Утро.

Ночью выпал снег – белый, легкий, пушистый – мрачные холмы засветились радостным сиянием.

Служанка входит в комнату, видит молодую госпожу, радостно хлопает в ладоши:

– Спасена! Спасена!

Агнесса выходит к людям.

Старый граф бросается к племяннице:

– Спасена!

Агнесса улыбается через силу, слезы текут по щекам, бормочет про себя:

– Он не придет… не придет.

Тянутся три дороги…

…или одна?