Текст книги "1850"

– Ты за кого себя принимаешь? – кидает в меня очередной избитой требухой рогатая овечка.

– Да, отстать ты! – толкаю ее в ответ я, окончательно разозлившись, и, пользуясь секундной передышкой, застегиваю на спине бюстгалтер, – Вадим, присмири своего мопса.

– Это я – мопс? – ревет зверюга, – Да, ты…

Из ее кривонакрашенного рта извергается такая гниль ругательств, которую я не в силах повторить из страха запачкаться. Она впивается мне в волосы и тянет свои обломанные ногти к моему лицу. Ну, вот не хватало еще, чтобы это неуравновешенное чучело меня изуродовало. Я вырываюсь и со всей силы отталкиваю от себя эту пиявку. Она неожиданно легко отрывается от меня, скользя по деревянному полу, отлетает в сторону и, врезавшись в камин, оседает. Прямо как в компьютерных баталиях. Сейчас на меня должен свалиться бонус в виде дополнительных очков. Вместо этого сваливается нечто намного тяжелее.

– Эй, Лен, ты что? – склонившись перед поверженной рогоносицей, зовет Вадим.

– Отличный был вечер, – язвлю я, натягивая пальто поверх свитера, – Я пошла. Счастливо оставаться.

– Подожди! Куда ты пошла? Она, кажется, не дышит, – останавливает меня Вадим.

– Не говори ерунды! – отмахиваюсь я, не желая даже на долю секунды поверить в его слова.

– Точно не дышит! – оторопело шепчет он, отстраняюсь от распростертого на полу тела, – Что ты сделала…

– Ничего я не сделала! Слышишь, ничего!

Меня охватывает такой страх, что я истерично ору, надеясь, что мой крик развеет этот ледянящий душу ужас, и приведет в чувства неподвижную фигуру. Однако, ничего не меняется. Только эхо чуть слышно вторит мне «чего, чего..»

– Дай мне посмотреть. У меня тетя – врач. Троюродная. Ветеринар, – вызываюсь я, пытаясь подавить крупную дрожь.

– Да, иди ты со своим ветеринаром! – неожиданно звереет Вадим, – Убийца!

– Сам убийца! – автоматически бубню я, отступая.

Страшное слово острием стрелы врезается в мозг. Сердце стучит где-то так глубоко, что я начинаю сомневаться, бьется ли оно еще, или это только его тихое эхо.

– Врача надо вызвать, – неуверенно бормочу я.

Желание оказывать первую помощь пострадавшей у меня пропадает начисто. От одной мысли, что мне пришлось бы прикоснуться к этому чужому безжизненному телу, к горлу подступает тошнота.

– Ага, и полицию заодно, – подстрекает роковой мужчина, послуживший причиной кровавых разборок, – Как же все неудачно получилось.

Вадим добавляет к этой фразе пару крепких словечек. Мне хочется провалиться сквозь землю и вынырнуть где-нибудь в более безопасном месте.

– А ты уверен, что она…, – я заминаюсь, не желая произносить ужасающий вердикт, – Может, просто без сознания?

– Ага, видел я таких «без сознания», – презрительно хмыкает Вадим, отвернувшись.

Я не отваживаюсь уточнить, где именно и что именно он видел. Мне трясет крупная дрожь. Такая крупная, что мне кажется, что меня вот вот разорвет на куски. Не хучший, кстате, был бы выход из сложившийся ситуации. С кусков какой спрос?

Превозмогая страх и отвращение, я приближаюсь таки к телу соперницы. Она лежит в той же позе, раскинув руки и ноги, скатив голову набок и слегка приоткрыв рот. Оптимизма сия картина не внушает. Я приседаю рядом на корточки и касаюсь пальцами ее подбородка. От этого легкого прикосновения ее маленькая голова неожиданно сдвигается с места и безвольно переваливается на другую сторону. Я подскакиваю с испуганным возгласом.

– Ты бы еще пощекатать ее попробовала, племянница ветеринара! – ухмыляется Вадим, наливая в бокал щедрую порцию виски, – Я же говорю тебе, мертвая она.

Я машинально оседаю в кресло, хватая ртом воздух. Реальность обрушивается на меня тяжелой снежной лавниной, похронив под ледяными неподъемными слоями мои мечты и планы на будующее. Какого черта я потащилась к этот Богом забытый Куршевель? И какой рогатый дернул меня поехать этим вечером в шале? Почему мой ангел-хранитель, повернувшись ко мне крылатой спиной, молчаливым согласием передам меня в копытистые клешни этих выходцев из ада. Если бы я могла отмотать пленку времени на 24 часа назад. Пожалуйста! Всего один раз! Я больше никогда не буду делать глупостей. Я буду верной супругой и добродетельной матерью. Буду ходить в церковь по воскресеньям и отдавать мелочь бедным. Я зажмуриваясь, перебирая в голове эти отчаянные обещания, адресованные тому, о ком мы, как правило, вспоминаем только вот в таких безвыходных ситуациях.

– Эй, Катя! – выводит меня из транса голос Вадима, – На, выпей! Тебя трясет всю.

Я послушно принимаю из его рук бокал виски и пью, стуча зубами по стеклу.

– Что делать будем?

Я пытаюсь ответить, но из моих губ вылетают только какое-то невнятное мычание и несколько пузырьков. Почему-то в совеременных детективах герои воспринимают подобные неурядицы гораздо проще. «Василий убит!» констатирует центральный персонаж и далее его занимает не моральная сторона дела (угрызения совести и прочая лубуда, которой страдал на 400 страницах старомодный Раскольников), а, скажем, на сколько частей надо распилить этого Василия, чтобы он упаковался в багажнике Тойоты.

– Катя! Давай расшевеливайся, – настаивает между тем морально готовый к распиливанию современный герой.

– Я не знаю, – бормочу я, в очередной раз присасываясь к бокалу, – Это твоя девушка?

– Да, нет, так. Познакомились в первый вечер, переспали. Не понимаю вообще, с какой стати она заявилась права качать. Истеричка какая-то.

Ну, это слегка сдвигает дело в лучшую сторону. Хотя какая тут может быть лучшая сторона. Куда не ступи, со всех сторон трясина.

– Не знаю, как тебе, – продолжает мой хладнокровный знакомый, – а мне не очень хочется провести остаток отпуска в комиссариате.

В моем случае это скорее остаток жизни за решеткой.

– Мне тоже не хочется, – выжимаю я из себя, – А какие есть варианты?

– Ну, мало ли в горах всякого случается. Нацепим ей лыжи и скинем куда-нибудь подальше и поглубже. Если найдут, то весной, когда снег растает.

Послушать его, так он просто прирожденный душегуб. Не зря на Хаммере разъезжает.

– Кать, ну что ты так на меня смотришь? Не я же виноват в этой истории. Я предлагаю тебе помощь. Ты ее принимаешь или нет?

Он обнимает меня за плечи и целует в висок с непривычной нежностью. Примитивный бабский порыв толкает меня впечататься физиомией в мягкий кашемир его свитера и щедро поделиться к благородной материей неводостойкой тушью. Вадим гладит мои волосы, шепча какие-то невнятние утешения.

– Я не хотела, – булькаю я в кашемир, – Как так получилось… Она ведь сама…

Он прижимает меня к себе и баюкает как младенца.

– Давай сделаем так, – говорит Вадим, когда я перестаю всхлипывать, – я отвезу тебя, и все сделаю сам. Ты устала, тебе нужно отдохнуть и прийти в себя.

Перспектива малодушно слинять из этого ужасного шале и больше никогда туда не возвращаться падает живительной каплей в мою иссушенную страхом душу.

– Но… это как-то неудобно.., – мычу я в надежде, что Вадим продолжит уговаривать меня не участвовать в захранении.

Он оправдывает мои ожидания.

– В конце концов в случившемся есть и доля моей вины. Мне с самого начала надо было вас растащить. Давай собирайся, я отвезу тебя.

Я не заставляю себя умолять, молниеносно застегиваю пальто и хватаю с дивана сумку. Бросаю последний взгляд на бездвижное тело, вдруг оно все же сдвинется с места, приоткроет глаза и разразится ругательствами. Нет, если чудеса и происходят на свете, то это явно не тот случай. Спускаюсь вниз по бесконечной лестнице. Я так и не поняла, сколько в этом проклятом шале этажей. Оно напоминает многоярусный лабиринт Минотавра. Оказавшись в салоне машины, перевожу дух с некоторой толикой облегчения. Крошечной, надо заметить, толикой. Я ошущаю себя так, словно из меня выкачали всю кровь и залили внутренности тошнотворной вязкой жижей. Она булькает, перекатывается удушливой волной, подступает к горлу. Вадим накрывает мою руку своей.

– Все будет хорошо. Доверься мне, – произносит он фразу, которую каждая женщина стремится услышать от мужчины.

Из затопленных гадкой отравой глубин поднимается наверх тонкая струйка благодарности. Она бурлит на поверхности маленьким резвым фонтанчиком, посылая во все стороны блестящие брызги. На мгновение они ослепляют меня и, в прозрачных каплях мне видится тусклая радуга любви. Много ли нам, женщинам, порой надо для такого вот мимолетного проблеска. Крепкое плечо, нежное прикосновение губ и золотистый мешочек обещаний. И мы готовы, подобно доверчивому щенку, преданно лизнуть гладящую руку и на минутку представить, что любим.

Хаммер тормозит у отеля «Lana».

– Спасибо, – шепчу я, пытаясь унять противную дрожь во всем теле.

– Ложись спать и ни о чем не думай. Я завтра тебе позвоню.

– Да. Хорошо. Спасибо.

Я выползаю из машины и ковыляю по заснеженному спуску. Противная гадость продолжает бурлить в сосудах, отравляя организм. Вот вам и съездила в Куршевель! Экшена видите ли захотелось! Вот теперь в этом экшене по самые уши. Дорога скользит под ногами. Ей неприятно нести на своем горбу убийцу. Она извивается, пытаясь стряхнуть меня в канаву. Я спотыкаюсь, но все-таки сохраняю равновесие. Слезы ядовитыми каплями разъедают глаза. Ледяной ветер забирается в рукава пальто, бежит муражками по коже, впитывается в отравленную слизью кровь и рассылает по всему телу крошечные льдинки. Они морозят, ранят, вызывая тяжелую болезненную дрожь. Помнится Раскольникова после убийства пробил такой озноб, что зубы чуть не выпрыгнули наружу. Мне мои тоже с трудом удается удерживать на местах. Каким-то чудом я все-таки добираюсь до своего студио, сбрасываю покрывшиеся белыми солевыми разводами сапоги и бреду в ванну. Плещу в лицо ледяной водой, тру кожу до красноты, пытаясь стереть нос, рот, глаза: черты, по которым меня можно узнать. Мне страшно поднять взгляд в зеркало и увидеть гримассу убийцы. Я зажмуриваюсь и твержу как заклинание «Ничего не случилось. Мне показалось. Ничего не было». Мне хочется аккуратно вырезать ножницами лоскут памяти, хранящий корявый узор этого кошмарного дня, и бросить в мусорник. Нет, лучше спустить в унитаз. Или сжечь. Или сначала сжечь, а потом спустить пепел в унитаз. Я опустошаю бутылочку успокоительных капель, которую захватила с собой на всякий пожарный. Если бы я знала тогда, какой это будет пожарный! Дрожь не уходит, наоборот устраивается поудобнее, разбирает чемоданы и продолжает вдохновенно расшатывать зубы. Я вжимаюсь в слона, и мы трясемся в унисон. Если бы я могла позвонить Филиппу и все рассказать! Он бы приехал завтра же и забрал меня из этого ада. Он бы обязательно нашел выход. Но боюсь, ему не сильно понравится предыстория. «И только мы с этим горячим не в пример тебе мужчиной собрались предаться любви», – скажу ему я в трубку, – «как в комнату влетела конкурирующая претендентка на его тело и мне пришлось убрать ее. Потому как я «право имеющая», а не «тварь дрожащая». Господи, лучше б я была тварью дрожащей! Плюшевый слон взирает на меня из темноты и в его пластмассовых глазах отражается мой страх. Самое странное, что заснуть мне все таки удается. Видимо, совести тоже присуща усталость. Следущее утро наваливается на меня плотным темным мешком и ловит в него как живодер зазевавшуюся собаку. Я барахтаюсь в этом мешке, наивно пытаясь выбраться на свободу. Но свободы больше нет, солнце потухло. Сквозь стекло и завесу снега я наблюдаю как сезоньеры в студио напротив варят кофе. Им предстоит нелегкий рабочий день, и это с их точки зрения плохо. Но они никого не убили, и от осознания этого им на мой возгляд должно быть хорошо. На их месте я бы сейчас была счастлива. По истине все познается в сравнении. Телефон передает мне послание от сообщника. Вадим немногословен. «Все ок. Волноваться не о чем» пишет мне он латинскими буквами. «Все ок» это означает, что труп маленькой воинственной Лены с закрепленными на деревенеющих ногах изощренным вандалом лыжах, коченеет сейчас в какой-то снежной яме. «Сама виновата, поехала кататься без каски», скажут обнаружившие ее весной жандармы и замнут дело, чтобы не пугать туристов. И никто не свяжет эту мрачную находку с заезжей продавщицей из престижного бутика. Этой продавщице остается только сущая мелочь – договориться со своей совестью, упросить ее выключить дрель и перестать непрерывно сверлить сердце и мозг. И тогда все будет хорошо. Но пока эта своенравная мадам даже не соглашается на переговоры. Повезло же тем героям, что пилили Василия, у них этого тревожного органа от рождения не было.

Лоранс по обыкновению встречает меня у входа своей сухой холодной ладонью и вопросом, хорошо ли я отдохнула. Ага, просто замечательно, слетала на Мальдивы, сходила в спа и убила человека. В шоффри как всегда воняет плесневелыми носками.

– Следуйте за мной! – гордо отчеканивает Софи, моя французская коллега.

Она активно учит русский в надежде подцепить олигарха. Дались же им всем эти олигархи! Да, и фраза такая двусмысленная. От нее затаившаяся было дрожь опять шевелит лапками по спине.

– Знаешь, клиентам это не понравится, – замечаю я, поправляя прическу перед зеркалом, – Говори лучше «Давайте я вас провожу».

Софи морщит лоб и накорябывает указанную фразу на листике бумаги.

– Даватэ йа вас провшу, – доносится до меня.

До олигарха ей еще расти и расти. Лариса, бледная и уставшая, раздает нам фото отделов с той целью, чтобы мы вешали одежду в том же порядке с точностью до майки.

– Не разговаривать между собой, – рычит она, поворачиваясь к челяди плотной прямоугольной спиной без выемки на талию.

Ее лучшие годы перемолола мельница куршевелевского бутика, надежды на удачный брак с волшебным принцем покрылись пылью, залежавшись на полке в шоффри. От осознания этого Ларису гложет злость, и она долбит увесистым молоточком зависти по нашим молодым и наивным головам. Я вижу пробивающиеся на поверхность корни ее негатива, но ни жалости, ни сочувствия не испытываю. Каждый сам выбирает свой путь. Я вот в погоне за приключениями собственной рукой уверенно подмахнула себе обвинительный приговор. Мне всегда претила скука и однообразие, я мечтала за отведенные мне на земле годы успеть перемерить множество разных жизней. Надевать их как новое платье, кривляться перед зеркалом, задумываться – взять или поискать чего получше? Среди благородных тканей и оригинальных моделей попадаются, однако, и такие наряды, которые не то что мерить, даже трогать не хочется. Однако, судьба, сноровистая продавщица, уверенным взмахом руки накинула мне на плечи мрачный плащ палача от Мартина Маргелы. Мне в нем тестно и неуютно, он уродует и старит меня, но скинуть я его не могу.

– Девушка, я у вас вчера сапоги купила, – подходит ко мне пожилая женщина с прической «одуванчик», – Меня ваша коллега убедила взять 39 размер, чтобы с носком носить. А у меня 36-ой. Знаете, мне с носком они все равно велики.

Таким умением втюхивание наверно может похвастаться только сама директриса. 36 размера, значит не было, как и последующих вплоть до 39-го. В таком случае задача продавщицы состоит в том, чтобы убедить клиентку взять не свой размер. Я понимаю, когда разница в половике, но чтобы три степеньки так лихо перепрыгнуть! Проникнувшись жалостью к облапошенной бабульке божьему одуванчику, я отправляюсь искать ей другую модель ее размера. Обнаружив таковую и закончив примерку, собираюсь уже нести покупку на кассу, как меня на пол пути перехватывает Лариса и вырывает из рук ценник с мимолетным «не оставляйте клиентку одну». Как я узнаю в последствии, троице респонсаблей Ларисе, Жиро и Лоранс с каждой продажи в отличии от низших продавщицких слоев капает процентик. Ради этой надбавки, они умело уводят у нас из под носа перспективных клиентов, оставляя нас с бесперспективной шушерой и упрекая в последствии за низкие продажи. Я желаю бабульке отличного дня и возвращаюсь к уборке и отчаянию. Напротив в мужском отделе моя рускоговорящая коллега убеждает масштабный сгусток жира в красном комбинезоне с надписью Russia на спине преобрести куртку с серебрянными черепами.

– Вам не нравятся черепа? – вдохновленно восклицает она, маша перед переливающейся салом физиономией этой распрекрасной курткой, – Наш кутюрье отпорет их в мгновение ока!

«Вам вообще не нравится эта куртка?» – мысленно продолжаю аргументацию я, – «наш кутюрье собственноручно изорвет ее на куски и съест».

Краснобокий толстяк качает головой и, не обращая внимания на предлагаемый товар, начинает травить пошлые анекдоты про продавщиц, щедро разбавляя оставшийся в бутике кислород перегаром. В конце концов, он все таки дает себя уговорить и, переместившись в кабинку, натягивает на объемный зад Кучинеллевские брюки, которые при этом жалобно трещат. На запах перспективного клиента подтягивается Лоранс. Габаритный 58-ой размер заявляет, что штаны ему слишком длинны. Девушка-продавщица опускается было на корточки, чтобы отмерить лишний кусок, но Лоранс отстраняет ее взмахом руки и неожиданно сама бросается на колени и принимается ползать покруг громилы, тыкая в мягкую ткань брюк булавками.

– Надо проявлять внимание к мосье, – попутно учит она ошарашенную работницу.

И без того широкая рожа мосье расплывается еще шире от довольной ухмылки. Я отворачиваюсь с отвращением. Она готова ботинки ему облизывать. А если попросит, и то, что повыше, тоже. Мне становятся лучше понятны причины русофобии Лоранс. Она ненавидит жирную волосатую, увешанную золотыми цепями и часами Патек Филипп руку, которая кормит ее. Ненавидит, но продолжает раболепственно лобызать. А потом отыгрывается на маленьких беззащитных продавщицах за это унижение. Жирняк в результате заявляет, что брюки ему разонравились и уходит, гордо виляя толстым задом.

– Вы не умеете работать с клиентом! – обрушивается на мою коллегу Лоранс, – Надо было говорить с ним! А вы стоите и молчите как рыба! Ему было неуютно!

Ага, надо было, чтобы пока директриса по полу ползает на карачках, эта бы ему пела и плясала, чтобы господин ни дай Бог не заскучал.

– А вы, Катарина, долго еще собираетесь женский отдел убирать? Расторопнее надо быть!

С этим воодушевляющим заявлением Лоранс отправляется наверх, избавив нас от гнета своего присутствия. Спустя несколько минут сравнительного затишья нас всех срочно собирает наверху Жиро.

– Кто продал коричневые ботильоны Гуччи? – грозно вопрошает он.

По его интонации я понимаю, что лучше не признаваться. Продала вроде как я. Но этикетку на кассу отнесла Лариса, которая на данный момент отсутствуети потому участвовать в процессе не может.

– Не признаетесь? Кто-то же продал! – бушует разъяренный респонсабль.

– А в чем, собственно говоря, дело? – проявляет любопытство одна из француженок.

– В чем дело! Кто-то продал один 36-ой и один 39-ый ботильон. Что мне прикажете делать с оставшейся парой?

Бедная бабулька! Опять ей не повезло. Расстроится, когда развернет дома покупку. Это я виновата, мои мысли бродят по заснеженным холмам в поисках замерзающего там трупа, вместо того, чтобы как полагается присутствовать на рабочем месте. Рогатые сторожа ада добавляют к списку моих проступков еще один пунктик.

– Это Лариса продала! – вспоминает кассир, – Я точно помню. Она мне этикетку принесла.

Жиро как-то сразу тушуется, с себеподобными он сражаться явно не готов.

– Ладно, возвращайтесь к работе, – мямлит он, приседая на корточки, чтобы поставить разнокалиберную пару на место.

Правила дресс-кода, судя по картине, представшей нашим испуганным глазам, на правящую верхушку не распространяются. Из-под съехавших вниз брюк на нас нагло взирают бледные покрытые густой растительностью ягодицы. Удобные моднявые штанишки, надо заметить! Жиро может справлять большую нужду, не снимая их.

Остаток утреннего времени я посвящаю клиентке с плоской попой. Она утверждает, что комбинезон Фенди за 3000 евро плющит ее из без того не похожую на сокровище Дженифер Лопез филейную часть. Я пытаюсь убедить ее в обратном. Без особого, надо заметить энтузиазма, потому как во-первых я абсолютно солидарна с ее мнением, а во-вторых мне глубоко плевать и на нее и на ее попу. Мое сердце точит маленький, но усердный червичок. Он уже успел проесть весьма ощутимую дыру, и с каждой минутой пробирается все глубже. Скоро продырявит окончательно все жизненноважные органы, и рухну я замертво к ногам этой плоскопопой. Что там она опять верещит?

– Если бы можно было подушку подложить.., – задумчиво тянет дамочка и, оттягивая ткань, воображает несуществующие формы.

Надо бы посоветовать ей тренера-гея из Монпелье, он бы научил ее печальные ягодицы влюбленно целоваться. Поблизости околачивается Лариса, ожидая, как я полагаю, урвать чужие этикетки. Я обращаюсь к ней.

– Наша портниха может вшить мадам попу?

– Может, – мгновенно реагирует профи, не задавая лишних вопросов, – Грудь не надо?

– Вроде не просит, – с сомнением бормочу я, разглядывая профиль клиентки, – Хотя на мой взгляд не помешало бы.

Клиентку предложение безболезненного хирургического вмешательства несказанно радует. Она мгновенно оплачивает покупку и удаляется, искрясь удовольствием.

– В прошлом году один украинец просил плечи вшить, – делится Лариса.

В ее голос впервые пробираются человечные нотки. Она даже улыбается мне, как будто нас теперь связывает маленькая смешная тайна. Я отвечаю ей вежливо безразличной улыбкой. Как сказали бы мудрые китайцы: тигр, однажды оскаливший зубы, уже никогда не сойдет за ручного котенка. Лариса великодушно отпускает меня на обед на две с половиной минуты раньше положенного мне сегодня времени, еще раз доказывая свое расположение.

Едва переступив порог магазина, я хватаюсь за телефон. Парочка любовных посланий от Филиппа, это неинтересно. Листаем дальше. Сообщение от мамы с требованием позвонить. И все. Больше мобильный друг нам ничего не приготовил. А чего, собственно говоря, я ожидала? Подробностей захронения убиенной мною души? Даже хорошо, что Вадим больше не пишет. С глаз долой, из сердца вон. Надо попросить Филиппа приехать за мной как можно быстрее. К черту гордость. Эта своенравная особа меня и так уже в такие дебри завела, что без посторонней помощи не выбраться. Филиппа явно радует моя капитуляция, он обещает приехать в субботу. Если учитывать, что сегодня вторник, ждать избавителя мне остается три дня. Следует наверно предупредить управленческий змеиный клубок о моем преждевременном отъезде. Снежинки пробираются за воротник и холодными каплями стекают зашиворот. Как же мне надоела эта бесконечная зима! Есть опять нечего, запасы макаронов исчерпались. Осталась только сухая фасоль, которую в отсутствии более лакомых блюд, я ставлю вариться. За два часа обеденного перерыва этот подножный корм так и не соизволяет размякнуть и я, оставив булькающую вонючую кастрюлю на плите, отправляюсь обратно в магазин голодная. Пустой желудок не тяготит меня, скорее наоборот этакое самоистязание толкуется мною как частичное искупление большого скопления грехов.

Вечерняя часть службы проходит по обыкновению значительно динамичнее утренней. Когда стрелка часов подползает к восьми часам, что в принципе дает право занять очередь ожиданиющих приказа «вольно», по пути в эту самую очередь меня перехватывают две дамы бальзаковского возраста с просьбой подобрать одной из них обувь для офиса. Голодная, измордованная муками совести и капризными клиентами, я тащусь следом за ними в обувной отдел. Тетки усаживаются поудобнее на диване. Нуждающаяся в обувке стаскивает с взапревших ног лыжные ботинки и тычет в меня влажными носками. Я, скрепя зубами, насаживаю на эти носки ботильоны Тод’с. Бог явно решил собственноручно наказать меня за вчерашнее ненамеренное преступление, послав мне этих мегер. Клиентка морщится, болтает ногами, качает плохо причесаной головой, тычет пальцем в другую пару. Я послушно переобуваю ее, сопровождая свои действия кислой ухмылкой. На положенную по уставу располагающую улыбку нет ни сил, ни желания.

– Туфли тебе не нужны, – делает вывод подруга дамочки с королевскими замашками, когда та бракуют восьмую пару, – Купи лучше сапоги на меху как у меня.

Мы переходим на второй уровень беспонтовой компьютерной игры. Разнокалиберные модели сапог сменяют друг друга с поразительной скоростью. Только одна лохматая пара неожиданно трогает ледяное сердце привереды.

– Это уникальная модель, – заплетающимся языком бормочу я, разгребая горы разбросанной по полу обуви.

– Прямо таки одна в мире! – недоверчиво кривится подруга, щупая мех малоизвестного орелага.

– В смысле универсальная. Можно и в пир, и в мир, и в офис, и в театр и за грибами.

– А чо, Галя, правда хорошие, – одобряет советчица, то ли под действием моей мощной аргументации толи руководствуясь собственным вкусом, – Ты Ивану покажи.

– Да что мне Иван. Если хорошие, возьму, – размышляет вслух Галя, разглядывая свои лохматые ступни с торчащими из под меха каблуками.

– Возьмите, не пожалеете, – поддакиваю я, в надежде сплавить таки уродливую обувь и запоздалых кленток заодно.

– Возьму, – решается Галя, поднимаясь с дивана.

Я облегченно вздыхаю. Краем глаза я замечаю наблюдающих за затянувшимся процессом Жиро и Лоранс.

– Но Ване все-таки покажу сначала, – моделирует принятое решение покупательница, когда я собираюсь уже стянуть с нее одобренную вещь и отнести этикетку на кассу.

– Покаже, покажи, – подзуживает подруга.

Я провожаю мохнатые сапоги усталым взглядов. Сейчас она вернется, купит эти проклятущие мохнатки, и я потащусь наконец-то домой в неуютное одиночество своего студио.

– Ну, что Иван? – любопытствует подруга, когда дамочка появляется на горизонте.

– Сказал, что коооопыыыыта! – капризно воет тетка, тяжело обваливаясь всеми своими обиженными телесами на диван.

«Как раз то, чего не хватает такой корове как Вы!» рвется наружу правдивое замечание. Мне чудом удается запихать его обратно. Впрочем, я понимаю, что одно это меткое словечко за долю секунды перечеркнуло сорок минут моих стараний и уговоров. Я с молчаливым укором на изможденной физиономии стягиваю с нее эти копыта и возвращаю их на полку. Они уходят, шурша по ковру полами шуб, в свой комфортабельный мир хороших ресторанов, мягких постелей и расслабляющих спа. А я остаюсь на полу в отружении десятка отвергнутых ботинок, и единственное, чего мне хочется на данный момент, это – уткнуться лбом в кавролин и разрыдаться. Об опустевшую черепушку упрямо как залетевшая в комнату муха о стекло долбиться одинокая бестолковая фраза «Я больше не могу». Ничего не могу. Унижаться перед этим зажравшимися Галями. Вытирать пыль под ненавистными Дольче&Габбанами. Питаться всякой непотребной гадостью. И, наконец, носить на плечах тяжеленное бремя вины, которое вчера вскорабкалось мне на спину, устроилось поудобнее и теперь, болтая пухлыми ножками, давит на позвоночник своими весомыми килограммами.

– Зачем вы вытащили столько обуви? – налетает Жиро черным грифом на мое обессиленное существо, – Ясное дело, что клиентка не смогла выбрать. Что она сказала?

Оправдываться я тоже больше не могу.

– Сказала – копыта, – отвечает мой овердрафт энергии, поднимая с колен вялое тело.

– Уже девять. Вы можете быть свободны, Катерина, – недовольно щурится в мою сторону Лоранс.

При этих волшебных словах активы моих сил магическим образом пополняются, и я, в мгновение ока переобувшись и накинув пальто, вылетаю на улицу.

Сообщение от Вадима пронзает меня электрическим зарядом. «Нам нужно срочно встретиться. Буду ждать тебя в половине десятого в Oxygen». Ни вам, понимаешь ли, «думал о тебе», ни «ты мне снилась», ни на худой конец примитивного «целую». Строго и по-деловому. Как и полагается наверно общаться с сообщником. Слово-то какое ужасное! «А чего ты хотела?» жестоко вопрошают меня заснеженные елки, «Неужели собиралась на костях усопшей возводить город любви? То же мне Петр Первый!» Они правы, романтики после случившегося между нами быть не может. Зачем же тогда меня хочет видеть брюнет на Хаммере? Мне хочется спрятаться в своем студио, запереться на ключ и никому не открывать до приезда Филиппа.

Вадима я обнаруживаю сразу при входе в бар. Он занял обособленный столик справа от двери. При моем появлении не двигается с места, ни чтобы наградить меня приветственным поцелуем, ни чтобы помочь снять пальто. Ограничивается сухим «приветом», от которого веет чем-то зловеще неприятным. Я усаживаюсь напротив, мучимая дурным предчувствием.

– О чем ты хотел со мной поговорить? – робко спрашиваю я, отпивая глоток принесенного официантом вина.

Я отмечаю, что у него красивые темные глаза, и несмотря на суровый вид, Вадим опять начинает мне нравится.

– О вчерашнем, – бормочет он, отводя зрачки в сторону, – Катя, ты осознаешь, что убила человека?

Вино внезапно видоизменяется и серной кислотой обжигает мои внутренности. Зачем он мне это говорит? Этой строчки не было в сценарии! Какой садист приписал ее карандашом?

– Я.. я не хочу об этом говорить, – выжимаю из себя я.

Я напоминаю себе в этот момент изсушанную половинку лимона, в которой не осталось ни капли сока, но которую чьи-то невидимые пальцы продолжают упорно стискивать.

– Думаешь, так просто отделалась? – гаденько ухмыляется Вадим.

Его глаза перестают быть красивыми, они превращаются в две темные щелки, из которых на меня взирает бездна.

– Что тебе от меня надо? – устало мычу я, отшвыривая носом сапога последний окурок иллюзий.

Железные латы благородного рыцаря скатились на пол, а под ними обнаружился не красавец-атлет, а испещренный морщинами и оспинами трухлявый старик.

– 20 000 евро, – шамкает старик, сверкнув в полутьме золотым зубом.

Мне одновременно одолевают смех, злость и страх. Змей Горыныч размахивает этими тремя противоречивыми головами, не зная, воле которой из них подчинить свое чешуйчатое тело.

– В шале была установлена видео камера. Я на нее сегодя случайно наткнулся, – продолжает плести вокруг меня паутину паук-канибал, – На ней зафиксирован тот момент, когда ты толкаешь Лену. Я готов отдать тебе пленку за 20 000 евро.

Он не смотрит на меня, прячет взгляд, как палач, который боится, что переполненные слезами глаза жертвы застявят его карательную руку дрогнуть.

– У меня нет денег, – печально констатирую факт я.

Лимон окончательно истощился, даже желтая кожура засохла.

– Попроси у папы, – с кривой усмешкой советует отрицательный герой, – Сумма-то просто смехотворная. Вы больше за день тратите на всякие золотые напыления.

– Папы здесь нет, – тупо бормочу я, – Я одна. Я не отдыхаю, а работаю в магазине. Получаю 2000 в месяц. Через 10 месяцев смогла бы отдать тебе эту сумму. Только вот контракт у меня на 4 месяца.