Текст книги "1850"

Звонок в дверь застает меня в душе. Я наспех вытираюсь, заворачиваюсь в халат. В дверях Вадим.

– Привет. Что-то ты рано. Я еще не готова, – недовольно ворчу я.

– Ну, смотря для чего, – усмехается он и заключает меня в объятия.

От неожиданности этой атаки мое сердце совершает гигантский прыжок и застречает где-то в черепушке, зацепившись за мозжечок. Пока оно там трепыхается, пытаясь выбраться, Вадим, пользуясь моим замешательством в миг извлекает меня из халата и, прижав мое беззащитное тело к стене, принимается подить губами по моему лицу и шее. Помнится, я не раз упрекала Филиппа в вечной предсказуемости и плавности нашей интимной жизни. Мне казалось, что мне не хватало именно таких завоевательских наскоков. Чтобы набросился на меня как дикий зверь, лифчик на пол, трусы на люстру, и вперед. Ну, и вот вам пожалуйста, дикий зверь. Еще одно некогда загаданное желание неожиданно сбылось, скорее ошарашив меня, чем обрадовав. Как только оторопь отступает, ее место немного с опазданием, но все-таки захлестывает горячая волна желания. Я отвечаю на поцелуи, позволяю дотащить себя до постели и даже, кажется, расстегиваю пуговицы на его рубашке. Впрочем нет, поминуя его жестокое отношение с моим бюстгалтером, я просто тяну на себя белый хлопок, и часть пуговиц расстегивается, а другие более слабые покидают рубашку, треща рвущимися нитками. Герой любовник в запале страсти не замечает причененного материального вреда, он поспешно скидывает джинсы, носки, трусы. Он прерывает поцелуй на мгновение, чтобы передвинуть меня поудобнее, настроить под себя, как водитель, регулирующий кресло в новом автомобиле. В эту секундную передышку мой взгляд упирается в серую слоновью мордочку, оказавшуюся по соседству. Пышащая жаром лава желания оставает, не дотянув своих смертоностных лап до расположившихся на спуске селений. Я сжимаю колени. Вадим воспринимает это как игру и прикладывает недюжую силу, чтобы их разжать.

– Нет, не надо, – верещу я, осознавая глупость своего поведения.

Растаяла, раскинулась вся, бери не хочу. А в последний момент передумала, как изощренная девственница-садист.

– Надо, надо! – настаивает разгорячившийся мужчина, продолжая тянуть меня за колени.

Не найдя ничего умнее, я пытаюсь отползти в сторону как краб, опираясь на логти и силясь высвободить ноги. Силы наши явно не равны. С мощью и рвением Вадима надо было помогать худосочным бабке, дедке и прилагающейся скотинке тянуть из земли репку-мутанта. В миг бы справились. На заднем плане маячет его гордо вздернутое, рьяно рвущееся в бой мужское достоинство. Вполне достойное, надо заметить, достоинство. Только вот пусть он им удостаивает кого-нибудь другого. Псевдо-мертвую Лену в сапогах Ugg например. Я делаю отвлекающий маневр, притворяюсь, что сдаюсь и позволяю разжать таки тиски коленей – последний оплот девичьей чести. Вадим обрадовавшись ослабляет хватку, чтобы переключиться на более занимательные действия. И тут я, высвободив, наконец, ногу, резко сгибаю и расприямляю ее в направлении нависшего надо мной тела. Не знаю, куда удается угодить моей пятке, но ее достижение цели подтверждает недовольный возглас Вадима.

– Ты совсем что ли…!?

Я перекатываюсь на бок, соскакиваю с кровати и быстро запихиваюсь в спасательный халат.

– Я же говорю тебе – не надо! Глухой что ли? – защищаюсь я, отойдя на безопасное расстояние.

– Говорит она… То сама на меня лезет, то не надо ей…

Он сидит на кушетке в чем мать родила и злится. Его можно понять.

– Мне просто твоя мертвая подружка померещилась, – вру я, подмигивая изподтишка верному слону.

Вадим смотрит на меня, недобро сощурившись. Возможно, именно в это мгновение в его темной голове рождается нехорошая мысль, которая в последствии обернется для меня трагедией. Мне кажется, что я даже вижу, как ее серый силуэт скользит между его сведенными бровями.

– Ладно, собирайся, поедем.

Мне не хочется ехать. Добрый ангел, выветрившись из слона, переместился в ванну и активно дергает меня за ногу. «Не ходи», стонет он, «мало ты уже приключений на свой костлявый зад насобирала?» «Ничего со мной не случится, станцую, получу деньги и вернусь. Если уж на то пошло, эта сумма мне сейчас просто необходима. На карточке уверенный ноль. Поганый бутик обещал расплатиться только в январе. Когда приедет Филипп неизвестно. А квартиру я обязана освободить уже завтра. Так, что как ни крути моральные ценности, ни еды, ни жилья из них не скрутишь. Извиняйте, мосье ангел».

– Я готова, – решительно завляю я, перешагивая порог ванной.

Вадим уже успел одеться. Рубашка без пугвиц смотрится на нем потешно. Он напоминает разгоряченного Д’Артаньяна, успевшего погостить у Констанции и попутно раскидать подвернувшийся под руку полк гвардейцев Кардинала. Надежный Богнер скрывает от посторонних глаз это безобразие. Я накидываю пальто.

– Ты обещал половину вперед, – напоминаю я.

Вадим недовольно морщится, но все-таки вытягивает из кармана куртки пять пятисотенных купюр. Розовые бумажки приятно греют душу. Я прячу их в коробку с обувью и для большей верности отношу тайник Ане. Та пытается затащить меня на очередные посиделки-провожалки-выпивалки. Я отказываюсь, сославшись на необходимость разморозить холодильник. Вадим ждет меня в машине. Помнится, когда я впервые увидела этот громозкий Хаммер, он вызвал у меня ассоциации с мафией. Как выяснилось, я была не далека от истины. Разговаривать не хочется. Мне потому что в свете последних событий Вадим окончательно перестал мне быть симпатичен. Ему – потому, что стражнику везущему ничего не подозревающего заключенного на расстрел, не о чем говорить с обреченным. За окном светятся желтыми окошками деревянные домики, красивые и праздничные, будто сошедшие с новогодней поздравительной открытки. Мне хочется зажмурится и, открыв глаза, увидеть на водительском сидении Филиппа. Стереть из памяти последние недели, вернуть все на круги свои. Путь даже не все. Я охотно готова пожертвовать ресторанами и мифическим пиджаком Бальман. И домашней постановкой костюмированного секса. Пусть Филипп просто будет рядом, держит меня за руку, защищает теплом своего тела от всех жизненных передряг. Ну, вот расчувствовалась не кстати. Вороватая слеза растопила тушь на ресницах. Надо быть сильной. В опустевшей корзинке еще горсточка силы на донышке наберется, ее-то мне на этот вечер и хватит.

У входа в знакомое мне шале дежурит мощный охранник.

– Ты меня точно заберешь? – внутри поднимается фонтанчик тревоги.

Вадим не очень убедительно кивает.

– Я же обещал.

– Но мы ничего не обсудили. Как…

– Я знаю, где располагается комната наследника. Пойдешь в туалет, там есть окно. Я буду ждать тебя внизу.

– Спасибо.

Я с опозданием осознаю, что он этого чужого и ненадежного человека зависит теперь моя судьба. Господи, чем я думала раньше? Где были мои мозги? А если он не будет ждать меня под окном, как обещает? Что это вообще за арабы? Что они могут сделать со мной?

Вадим перекидывается парой слов с охранником. Тот распахивает передо мной дверцу машины. Я вжимаюсь в спасательное кресло.

– Следуйте за мной, мадам. Сид Макдад ждет вас.

Вежливое обращение заставляет меня выйти из транса и обрести способность двигаться. Может, не все так страшно, как мне почудилось при виде этого проклятущего шале. Вадим говорил вроде, что сын этого Падишаха девственник. Если уж колобок увернулся от изощренного в постельный делах волка, то от невинного зайца сбежать сам Бог велел. Я поднимаюсь вслед за охранником по узкой деревянной лестнице. В знакомой гостиной на диване возлежат два мужчины, вопреки моим ожиданиям облаченные не в традиционную дишдашу, а в обычные спортивные костюмы Адидас. Перед ними опять же, ломая все стереотипы, стоит не расписанный золотом кальян, а две громадные кружки пива.

– Ассалям алейкум! – проявляю глубокие познания языка и уважение к собравшимся я.

Арабы улыбаются, довольно кивают бородатыми головами.

– Добрый день, – говорит один из них по-английски, – Меня зовут Макдад, а это мой брат Камэль.

При этом ни один, ни другой с дивана не двигаются и волосатых рук не протягивают.

– Катерина, – бубню я.

– Ты очень красиво танцуешь, – заявляет тот, которого зовут Камэль. В переводе с английского «верблюд». В переводе с арабского «полный».

Я благодарю полного верблюда за комплимент. Мои внутренности дрожат как жилейный пуддинг.

– Моему сыну понравилось, как ты танцуешь. Он хочет посмотреть на это в живую. Ты готова танцевать здесь? – спрашивает Макдад, потягивая свое пиво.

Мысли толкаются в голове, как фанаты на концерте кумира. Лучше танцевать в гостиной, чем в спальне похотливого малолетки. Будем надеяться, братья не воспылают ко мне внезапной страстью.

– Ну, в принципе да.., – неуверенно тяну я.

– Отлично. Ахмед, дай ей одежду.

Слуга вручает мне груду каких-то золотистых переплетений.

– Я вообще-то так собиралась танцевать, – возражаю я.

– Женщина не должна носить брюки, а тем более в них танцевать. Иди переодевайся, мы тебя ждем. Ахмед, позови Мазуза. Скажи, его первая женщина пришла.

Последняя фраза сопровождается гаденьким смешком, от которого у меня кровь в жилах леденеет.

– Послушайте, вы не поняли, – испуганно блею я.

– Это ты не поняла, – подает голос Камэль, – Он сказал тебе – иди переодевайся.

Его приторно добродушный голос таит в себе угрозу. Братья похожи на двух упитанных гномов, которых какой-то шутник размалевал черной краской и из детской сказки перебросил в фильм для взрослых. «Вот ведь вляпалась!» испуганно дребежжит мозг. «Добровольно сдалась в гарем». Судя по виду гномов, за стол переговоров они со мной садиться не собираются. Мне не остается ничего другого, как последовать указаниям. Оказавшись в спальне, предназначенной для переодевания, я первым делом отправляю смс-вопль отчаяния на номер Вадима с требованием спасти меня срочно. Будем надеяться, что этот сутенер свое слово сдержит. Иначе в самом ближайшем времени мне предстоит сделаться первой женщиной Мазуза, сорок-седьмой Макдада и восемьдесят-шестой Камэля. Подобная перспектива никоим образом меня не привлекает. Черт, ну, и одеяние мне подготовили эти извращенцы! Дырок больше чем ткани. Одно только созерцание меня в этой рыбьей сети является достойным аргументом для последующей женитьбы. Некстате вспоминается прочитанная когда-то в газете статье про араба, позарившегося на козу соседа, и по законам шариата вынужденном в последствии жениться на обесчесченной скотинке. Во Франции подобные законы не действуют, можно поматросить и бросить кого угодно. Даже козу с выводком козлят. Не говоря уже о глупой продавщице-танцовщице. Эх, видок у меня в этом рванье недалек от образа Джулии Робертс на момент ее знакомства с миллиардером Гиром. Стыд и срам. Харам, харам, хабиби. Ахмед начинает нетерпеливо барабанить в дверь, заставляя мое сердце ускорить свой и без того отчаянный марафон. Бывают в жизни моменты, когда душу заливает теплое, струистое счастье, и ты думаешь «Это лучшее мгновение в моей жизни». Его хочется запечатлеть на фотопленку памяти и бережно хранить в шкатулке как единственный в своем роде драгоценный камень, равного которому найти невозможно. А бывают минуты такого беспросветного стыда и ужаса, что их хочется смять и бросить в мусорную карзину, не успев до конца пережить. Сейчас мне предстоит второй вариант. Я зажмуриваюсь и выхожу на «сцену». Цепляющиеся за каблуки пайетки и пьяная толпа иностранцев в рижском клубе, как оказалось, были цветочками. Теперь мне предстоить собирать ягоды. Большие, перезрелые и местами червивые.

Мазуз как две капли воды похож на отца и дядю. Создается впечатление, что Аллах лепил всю семью по одному образцу. Отпрыску разве что досталось меньше бороды и больше филейной части. Она, надо заметить, у девственника выдающаяся. Во все стороны. Как будто он запрыгнул в штаны старшего товарища и заполнил пустующее место подушками. Никогда еще мне не доводилось созерцать такое несовершенное построение мужской фигуры. Сверху пусто, снизу густо. Неудивительно, что на девственность Мазуза еще никто не позарился.

– Ахмед, поставь музыку! – приказывает Макдад, отпивая из бокала.

«Пейте пиво пенное, будет попа здоровенная» приходит на ум мне.

Ахмед (самый, надо сказать, физически привлекательный, из этого бородатого сборища) послушно нажимает на кнопку, и гостиную напоняет барабанная дробь. Я ловлю на себе перевозбужденный взгляд Мазуза, и мой желудок отзывается протяжной трелью, изъявляя желание скорейшим образом избавиться от той немногой пищи, что накопилась в его закромах.

– Йелла! Танцуй! – махает рукой Камель, устраиваясь поудобнее для просмотра.

Мои ноги приросли к полу, я не могу сдвинуться с места. Шею и грудь щедро осыпали красные пятна стыда. Макдад и Мазуз принимаются хлопать в ладоши, чтобы вдохновить меня на действия. Перед моими глазами в дымке проносится красочная лента моей жизни. Бабушка с дедушкой, летний сад, запах гортензии и домашней выпечки, одноклассница Лида с белыми бантами в жидких косичках, соленые мамины слезы на моей щеке… Она никогда не говорила мне, почему плакала тогда. Позже я догадалась сама. Гнев на отца, капризы, требования подарков. Первая влюбленность, сын знакомых, который в разгаре нашей любви уехал учиться в Англию. Вечеринки, клубы, череда друзей и подруг. Короткая интрига с папиным другом, чтобы отомстить за «предательство». Ссылка в Америку. Примирение, работа в банке… Филипп. Считается, что перед смертью человек видит корткометражку прожитого. Я почему-то наблюдаю ее сейчас, стоя в безобразном одеянии перед четырьмя арабами. Выходит, от стыда можно по-настоящему умереть. Что я и делаю, чтобы не видеть, как мое полуголое тело, сдвинувшись таки с места, начинает неактивно вилять бедрами. «Аллах, Аллах, хабиби, Аллах, Аллах» заливается голос певца. Я постепенно расслабляюсь, движения становятся более плавными и естественными. Когда музыка заканчивается, все троя зрителей довольно хлопают, соприкасая маленькие жирные ладошки. Мазуз от волнения и возбуждения так вспотел, что его влажные руки хлюпают, касаясь друг друга. По его лбу скатывается капля пота и исчезает где-то в дебрях недельной щетины. Дядя о чем-то спрашивает племянника, тот кивает, расплываясь в широкой, не сулящей мне лично ничего хорошего, улыбке.

– Теперь станцуешь для Мазуза в его спальне, – приказывает Макдад.

В той самой спальне, откуда меня обещал вытащить Вадим. Я бесприкословно подчиняюсь. Ахмед провожает нас в комнату и запирает дверь. Мазуз забирается на кровать, заметно нервничая.

– Музыки нету, – хрипло произносит он, вытирая пот со лба, – Так сможешь? Только ближе и живот…

Я смотрю на него, трепещущего и жалкого, понимая, что таким он пробудет недолго. Всемогущие папины деньги вселят недостоющую уверенность, нанесут слой высокомерия и отравят душу ядом вседозволенности.

– Я в туалет схожу. Очень хочется, – бормочу я, разглядывая его раскрасневшееся лицо как биолог рассматривает неизвестное науке насекомое.

Я никогда досели не видела, чтобы борода у мужчин заполоняла все щеки до самого носа. Если Мазуз окончательно перестанет бриться, из черных кучерявых зарослей светлыми островками будут торчать только нос, глаза и лоб.

– Иди, – разрешает человек-борода.

Я тщательно закрываю дверь, включаю воду на полную силу. Окно, как и обежал Вадим имеется. Высоковато, но достижимо. Я забираюсь на крышку унитаза и нажимаю на ручку. Окно поддается, пропуская в маленькое помещение порыв зимнего ветра. Судя по высоте, я нахожусь как минимум на втором этаже. Внизу серебристые сугробы и пара заснеженных елок. Никакой Вадим в обозримом пространстве не просматривается. Неужели обманул? С этого гада не станется. Я ведь специально сообщение послала, предупредила, что пора спасать наши души! Тело точнее. Время, которое не страдающий расстройством желудка человек обычно проводит в туалете, истекает. Мне ничего не остается, как вернуться в комнату. Попытаюсь потянуть время в надежде, что помощь все-таки придет. За мое короткое отсутствие Мазуз успел стянуть с себя аляповатую майку с фамилией какого-то футболиста и теперь выседает на кровате в одних шортах. Зрелище, надо сказать, не из приятных. Под так некстате покинувшей свой пост майкой обнаружилась густая растительность, при чем одинаково обильная как спереди, так и сзади. Если существует деталь мужской внешности, способная раз и навсегда убить во мне всяческие ростки желания к обладающею ей индивидууму, то это именно лохматая поросль на спине. Ничего хуже (ну, за исключением уже конкретного уродства) в наказание мужчине природа не придумала. Я нечеловеческим усилием подавляю порыв поспешно вернуться в место уединение и заключить в объятия мраморный унитаз.

– Ну, что, – с показной бодростью пионервожатого заявляю я, – еще один танец?

Девственник-лохматка довольно кивает, потирая кудрявые лапки. Интересно, если его побрить, хватит шерсти на свитер? Тяготимая этим актуальным вопросом, я начинаю медленно вращать бедрами.

– Ближе подойди! – приказывает шерстистый Мазуз.

Я приближаюсь на шаг, не давая возможности его потным рученкам дотянуться до меня.

– Еще ближе! – конючит любознательный.

– Подожди. В этом деле спешить не надо, – разсплываюсь в соблазнительной улыбке я.

Мазуз выжидает минуты три и опять начинает тянуть ко мне руки. Если он начнет меня лапать, я умру. Мгновенно на месте. Как от удара молнии. «Хотела нетипичный секс – получай» смеется надо мной секретарь небесной канцелярии, «Вот тебе и костюмы, и горячий мужчина».

– Давай-ка я сделаю тебе массаж, – предлагаю я, уворачиваясь в очередной раз от толстых вездессущих пальцев, – Ложись на живот.

Идея вызывает у парниши явный энтузиазм. Он с удовольствием плюхается на брюхо и к моему ужасу стягивает с себя шорты, являя моим чувствительным глазам совершенно непереностимую картину. «Аллах всемогущий, – мысленно выдыхаю я, – За что ты так щедро наградил этого юношу? Тут бы хватило волос на батальон лысых!» Дотронуться до кучерявого газона мне никак не представляется возможным. Ни одна великая цель не стоит подобного самопожертвования. Мазуз перебирает лохматыми лопатками, проявляя нетерпение. Я достаю с полки флакон с каким-то маслом и щедро поливаю черную поросль. «Может зацветет» проносится в моем утомленном мозгу.

– Ммм, – стонет обладетель мощного волосяного покрова.

– Нравится? – сладостным голосишком щепчу я, – Сейчас я вернусь. У меня для тебя сюрприз. Закрой глаза.

Тысячи экранных героинь оставляло замечтавшихся ухажоров привязанными к кровати, не испытывая при этом никаких угрызений совести. Закрепить Мазуза я не отваживаюсь, во-первых потому что для этого до него пришлось бы таки дотронуться, а во-вторых потому что если бы я начала рвать простыни на веревки, это могло бы вызвать у лохматика подозрения. Будем надеяться, что хотя бы минут пять девственник продержится. Я защелкиваю замок в туалете и заскакиваю на унитаз. Елки дружелюбно машут мне серебристыми ветвями, сугробы безразлично безмолвствуют. Похоже, что в отравленных цинизмом и жаждой наживы внутренностях Вадима маленький зародыш совести давно замариновался и погиб. А следовательно выбираться из шерстистых лап трех медведей заблудившейся Машеньке придется самостоятельно. Вариантов побега у меня немного. А времени на раздумья нет совсем. Через пару минут склизскому от масла Мазузу надоест мечтать и он забарабанит в дверь с требованием завершить начатое. В душевой обнаруживается махровый халат. Я набрасываю его поверх позорного рванья и лезу в узкий оконный проем. Когда-то в далеком детстве мы забавлялись тем, что прыгали с крыш гаражей. Тогда по телевизору шел мультик про мишек Гамми, вот этих самых мишек мы из себя и изображали. С тем лишь небольшим отличием, что волшебного ягодного зелья у нас не было, а потом синяки, ушибы и переломы были неизбежны. После того, как я, неудачно сгруппировавшись в прыжке, вывернула себе коленкой челюсть, мама наложила на мишек Гамми строгий запрет. Как показало время – зря. Сейчас бы навыки гамми мне бы не помешали. Вместо того, чтобы искуссно спружинить, я запутываюсь в халате и безвольным кульком лечу вниз. По всем правилам мелодраммы меня должен похватить раскаившийся Вадим. Или Филипп. Или на худой конец какой-нибудь случайно проходивший мимо Брэд Питт. Но вместо этого мое стремительно охлаждающееся в полете тело ловит глубокий негостеприимный снежный сугроб. Приземляюсь я неудачно, в очередной раз доказав, что мишка гамми из меня никакой. Правая нога, оказавшись плохо подготовленной к столкновению с землей, угрожающе трещит и взрывается резкими вспышками боли. Я обещаю ей вдоволь оплакать сию неудачу, как только мое тело окажется на безопасном расстоянии от кишащего слугами Аллаха шале. Но пострадавшую конечность, похоже, такой вариант не устраивает. Она конючит, волочится и отказывается служить опорой. Я прыгаю по сугробам на уцелевшей левой, падаю, ползу на четвереньках, пытаюсь подняться, снова падаю. Мороз безпардонно запускает свои холодные клешни под халат и гладит кожу ледяными пальцами. Мне мерещатся за плечами харкающие возгласы арабов. Я боюсь обернуться, чтобы не увидеть их спортивные костюмы прямо у себя за спиной. Подскользнувшись, я скатываюсь по склону куда-то вниз, задеваю плечом за еловый ствол. Измученное болью, холодом и страхом сознание предупреждает меня, что еще немного и оно слиняет, умыв руки, оставив мое бездвиженое тело валяться в снегу. «Мересьев восемь дней полз» напоминаю ему я, «Мне бы только до дороги дотянуть». Еще елки, еще снег, еще ямы, камни и палки. Как только мозг вспыхивает красной лампочкой «Я больше не могу!» заигравшийся моей судьбой всесильный некто решает, наконец, смилостивиться. За очередным деревом проглядывается бревенчатая стена шале. Запас моих физических и моральных сил истощен до минусовой отметки. Со скамьи запасных на поле выбирается самый последний колченогий игрок, за ним поддержать порядевшие ряды команды выбегают тренер и дворник. Они и дотаскивают мой коченеющий каркас до заветного жилья. Я барабаню каменеющим кулачком по толстенной стене, пытаюсь дотянуться до окна, но оно слишком высоко. Мой робкий стук тонет в мягких шумах зимней ночи. Обойти шале я не в состоянии. Куриные ноги, на которых оно само могло бы ко мне развернуться, у деревянного строения отсутствуют. Мне остается только махнуть рукой недостижимому желому свету и утопнуть в сугробе с застывшей улыбкой уходящего под лед ДиКаприо. Весной снег сойдет, и меня найдут какие-нибудь собачники. Местные газеты напишут «Найдена мертвая продавщица в халате». Какая-то жалкая безыдейная смерть. Убогая эпитафия. Нет, не так я собиралась войти в историю. Не этим запомниться внукам. Если уж на то пошло, внуков этих сначала надо сделать. А значит, умирать нам рановато, есть у нас еще дома дела. Я собираю заледеневшими ладошками снег, леплю кургузый снежок и запускаю его в светящееся окошко. На этот бросок уходят послежние фантомы сил. Из глубин моего существа поднимается горячий душный шар. Он докатывается до горла, не дает дышать, заполняет голову, взрывается яркой вспышкой и гаснет, погрузив меня во мрак. Сознание возвращается, пробуждая меня протяжным гудком, каким поезд обычно встречает платформу. Первая заглянувшаяся мысль носит яркую кепочку раздражения. «Даже на том свете американцы! Все заполонили!» Смысл чужеродного «бла, бла, бла» доходит до меня не сразу. Чтобы добавить к аудио восприятию недостоющее видио, я разжимаю веки. Взгляд, поплавав, фокусируется на немолодом женском лице.

– О, она пришла в себя! – на сей раз понятно радуется его обладательница.

Непритязательный режиссер тянет мне листочик с избитым «Где я? Что со мной?» Я мотаю головой. Моя память не в пример некоторым не отправилась, воспользовавшись случаем, прокатиться на собаках и выпить с подружками бокал горячего вина. Она преданно вернулась под ручку с сознанием и сейчас шепчет мне на ухо про лохматую троицу поклонников восточного танца, про ненадежного Вадима, про депрессивный бутик и даже про переписку Вадима, с которой начались все мои злоключения. Я морщусь и отмахиваюсь.

На заднем плане какая-то невидимая моему глазу особь мужского пола бубнит «бла, бла, бла».

– Ты говоришь по-английски? – продолжая широко улыбаться, демонстрируя безупречные зубы, задает оригинальный вопрос женщина.

– Угу, – хриплю я.

Вслед за памятью зачем-то возвращается боль. Она хватает меня за ногу и впивается в кость острыми зубами. Я невольно ойкаю.

– Что с тобой случилось? Тебе плохо? Вызвать врача?

Тут просматривается явный переизбыток вопросов. Я начинаю отвечать в обратном порядке.

– Не надо врача. Я домой поеду, в смысле в квартиру. Я с бойфрендом поссорилась. Не хочу, чтобы он меня здесь нашел.

Видела бы мадам этого бойфренда! Волосатый парень в масле. С пылу с жару, за копейку три штуки! Американка смотрит на меня с сочувствием, каким прохожий одаривает побитую жизнью и злыми людьми бродячую собаку. Ей явно не улыбается возиться с не пойми откуда взявшейся полуголой покалеченной девицей. Отпуск не для того придуман.

– Куда же ты поедешь в таком состоянии? – все-таки спрашивает она с сомнением.

Ее человеколюбие столкнулось в неравном бою с эгоизмом. Мне хочется, чтобы победил последний.

– Меня ждут, волнуются, – аргументирую я, не конкретизируя, кто именно.

Если скажу – плюшевый слон, добрая самаритянка усомнится в моей вменяемости, и тогда врача точно не удасться избежать. А ведь он, правда, ждет, бедняга. Уберег сегодня свою боевую подругу от ненужного прелюбодеяния. Жаль, что от последующих глупостей спасти не сумел, не ухватил за плечо мягкой серой лапой, не заглянул в глаза проникновенными черными бусинками.

– Ну, в таком виде ты не можешь ехать. Я дам тебе свитер и леггинсы. Ты и так наверно уже простудилась. Кто же в таком виде на улицу выскакивает?

Тот, за кем гонятся волосатые арабы.

– Спасибо вам огромное. Я вам верну.

Леггинсы оказываются коричневыми ретузами не Селин и не моего размера. Что неудивительно, потому как моего нынешнего размера в Америке бывают только редкие манекены и учебные пособия для студентов анатомии. На больную ногу заморские ретузы натягиваться отказываются категорически. Я скриплю зубами от боли.

– У тебя наверно перелом, – радует меня благодетельница.

Не наверно, а точно. Лодыжка распухла, на ногу не наступить. Еще один подарочек судьбы. Видно, много за счастливые годы ненодаденых гадостей накопилось. Теперь сыпятся на меня как из рога изобилие. Пожилая американка и ее еще более пожилой муж дотаскивает меня на пару до подъехавшего такси.

– Спасибо. Я вам завтра одежду верну, – обещаю я.

– Не торопись, – машут они вслед рукой.

«Не парься, оставь себе» не сказали, хотя одежда явно не новая и недорогая. Я пытаюсь устроить поудобнее пострадавшую ногу. Слезы, запас которых мне казалось я уже успела за последнее время исчерпать, выкарабкавшись откуда-то из глубины, настойчиво лезут в глаза. Я начинаю шмыгать носом, потом смахивать со щек соленые капли, а вскоре их мощный поток уже затопляет лицо, и я закрываю его руками, сотрясаясь рыданиями. Таксист не лезет ко мне с вопросами и сочувствием. Во-первых, уже полночь, и он бы с гораздо большим с удовольствием сейчас макал в сыр-фондю кусочки багетта в своей теплой квартире, Во-вторых разодетая как пугало, со сломанной ногой и красной от холода и слез физиономией никакого эстетической ценности для я из себя не представляю, а следовательно успокаивать меня с целью добиться быстрого перепиха тоже смысла не имеет. «Никому не нужна» смакую жалость к себе я. «Филипп не приехал. Вадим-сволочь бросил одну, обманул, деньги не отдал». «Как же никому?» теребит меня за рукав неистребимый росток оптимизма, «Мазуз ждет тебя с нетерпением. И Макдад, и полный верблюд». Я представляю себе, как они ищут меня, перекатываясь по сугробам как пингвины. «Ничего, Мазуз, сбережешь девственность для жены. Как и полагается примерному мусульманину».

– 50 евро, – нахально заявляет любитель фондю, тормозя у входа в мои аппартаменты.

В этот момент я понимаю, почему профессия таксиста связана с риском, и почему их часто убивают. Были бы у меня сейчас силы и топор, этот бессердечный хапуга одним взмахом лезвия расчленился бы на две равные части. Красный калпак палача я уже на себя один раз примерила. Так что мне не привыкать. Однако сил у меня нет, и топора тем более. А потому я молча протягиваю извозчику требуемую купюру и выползаю из машины. Удается мне этот маневр не с первого раза. Шофер терпеливо ждет, пока колченогая клиентка выкатится. Не помогает, но и в бок не пинает. Я чудом докарабкиваюсь до своей двери. Сейчас умоюсь, переоденусь и позову Аню, пусть решает, что со мной делать. В коридоре обнаруживается чужеродный чемодан. «Неужели уже нового раба заселили?» мелькает у меня в голове, «Не дождались даже, собаки, что я съеду. Придется теперь у Ани ночевать». Я включаю свет. Новый квартирант, растянувшийся на моей кровати, кажется мне смутно знакомым. Он морщится, потревоженный ярким светом, переворачивается на бок, открывает глаза…

– Филипп! – ахаю я и оседаю на пол, не от удивления, а будучи не в состочнии держаться на одной ноге.

– Что это? Кто это? – трет глаза спросонья бывший жених.

Он смотрит на меня, потом опять трет глаза и повторяет попытку опознать гостью. Идентифицировать меня ему удается с пятой попытки. Что неудивительно. У меня вид, как у вернувшегося с войны солдата с той разницей, что у последнего хотя бы форма как правило приличная.

– Катерина! Что с тобой случилось!? – он с опозданием бросается ко мне на встречу, опускается рядом на колени, обнимает, прижимает к себе.

От него пахнет забытым уютом и безопасностью.

– Mon pauvre amour, – шепчет он, гладя мои волосы, – Что с тобой сделали? Как? Почему? Зачем ты уехала? Прости меня. Я должен был сразу за тобой приехать. Но меня так обидел твой побег, твое отношение, резкость, недоверие. Я ничего зазорного не сделал. Эти дурацкие письма… Это ничего не значит. Я бы тебе все объяснил. Почему ты не захотела слушать? Мне никто другой не нужен, только ты. Я тебя люблю, очень, очень сильно. Я тебе привез сюрприз. Помнишь, ты хотела пиджак Бальман? У них не было той модели. Пока заказали… Только вчера получил по почте. Я не хотел тебе говорить, что приезжаю, хотел чтобы был сюрприз…

Слова застревают в плотной паутине, не достигнув моих ушей, я ощущаю их эмоциональную окраску, но не понимаю смысла. Едва присохшие слезы пробуждаются и спешат ручейками по опухшим щекам. Но сейчас в этих ручейках к горечи примешиваются радость и облегчение. Теперь все плохое точно позади. Даже если сейчас, выбив замок, в двери ворвется вооруженная исламская группировка, войско Вадимов в фашистской униформе, Лоранс, Лариса, Мадам и Жиро, размахивающие вешалками и собаками, мне уже ничего не страшно. Я в домике. Мой домик – крепкие обьятия Вадима. Я забираюсь в них и сжимаюсь в комочек как улитка. Мы сидим так целое тясячелетие. Мимо плывут облака перемен, кто-то умирает, кто-то рождается, строятся новые здания, рушатся старые, идут дожди и снега, а мы сидим бездвижно, прижавшись друг к другу, приклеившись мокрыми от перемешавшихся слез лицами, и не замечаем происходящего вокруг.