Текст книги "1850"

– Вот с подружками встретилась, – журчу я улыбчивым голосом, – Едим салат оливье и селедку под шубой.

– Не может быть! – дивится мама, – Ты в Риге никогда этого не ела!

В Риге я ела эдамаме, маки с креветками и авокадо, темаки с красной икрой и дессерт дай фуку.

– Видимо, ностальгия по родине проснулась, – аргументирую я, облизываясь при воспоминании любимых японских блюд.

Мне хочется перемахнуть одним гигантским прыжком разделяющие нас километры и утонуть в теплых маминых объятиях. Она смеется, желает мне приятного аппетита и отключается. Сезоньеры раскладывают по пластмассовым тарелкам вязкие майонезные салаты и разливают по одноразовым стаканчикам недорогое вино. Звучат тосты «за любовь», «за то, чтобы пережить сезон» и «против обрыгшего бутика». После второго бокала разговоры покидают область работы и плавно переплывают в более привычную гавань порта «мужчины» с развивающимся над пристанью черным флажком с белым черепком.

– Все мужики изменяют, – утверждает 50% собравшихся.

Вторая наивная половина идеалисток вяло противоречит, орудуя одним лишь сомнительным аргументом «мой не такой». Негативно настроенные бывалые расплющивают это жалкое заявление одним безаппеляционным ударом тяжеленного молота.

– Все одинаковые!

– А мой муж.., – начинает было одна из мечтательниц.

– Думашь, груши ест? Ничего подобного! Все они по природе хищники! – прерывает ее на полуслове побитая жизнью коллега, – Не понимаю, вообще что ты за него замуж вышла! Ни рожи, ни кожи, ни толстого кошелька! Хиляк какой-то. Не олигарх даже.

Как выясняется, далеко не одна Аня нацелила свой вектор на завоевание этого мифичестого зверя. Девчонки гудят, поделившись на два лагеря: «за олигархов» и «за любовь». Еще недавно я бы без сомнений примкнулась к редеющей кучке последних и перехватив у павшей в бою соратницы яркое знамя, повела бы войско в бой за правое дело. Но сейчас рвануть вперед мне не позволяют два тяжелых булыжника, привязанных веревкой к щиколодке: пикантная корреспонденция Филиппа и легкий петтинг на диване в шале. Мою некогда затуманенную романтизмом Майн Рида душу еще не заклубил до конца дым цинизма, но и прежней большеглазой наивности в ней тоже уже не видать. Я топчусь меж двух лагерей как малодушный солдатик, уже предавший своих, но еще не перешедший на службу к врагам.

– Я познакомлю тебя с олигархом из Италии. Ему 56. Не красавец, конечно, но вилла у него есть и яхта, – обещает девушка из первой группы той, у которой муж-хиляк.

После трех отказов и пяти бокалов вина преданная жена неожиданно соглашается на это выгодное знакомство. Поклонницы чистой любви уносят с поля убитых и раненых, фанатки олигархов празднуют победу. Мне одновременно смешно и грустно. Перевербованным праведницам хочется доказать на деле свои новые убеждения, алкоголь и подначивания охотниц за золотыми черепами толкают их на подвиги. Вся пестрая компания решает передислоцироваться с места пьянки в охотничьи угодья, коими становится хорошо знакомый Fauteuil pour Deux. Мне по понятным причинам не очень симпатичен этот выбор, но тратить моральные силы на возражения неохота. В Кресле к нашей многочисленной женской компании прибивается парочка сезоньеров мужского пола из соседнего бутика. Мы обсуждаем невыносимость магазинных будней и какую-то невнятную, размытую алкоголем ерунду. Я в отличие от всех собравшихся, которые выпивают просто, чтобы расслабиться после тяжелой службы, смываю с себя алкогольным душем уцелевшие на одежде цепкие репейники чудом миновавшей меня трагедии. Стоит мне вспомнить о бочке дегтя, которую втащил в мою жизнь брюнет Вадим в богнеровском пуховике, как судьба являет моему взору сего отрицательного героя. Он так же элегантен как прежде, если в условиях лыжного курорта уместно слово элегатность, так же ухожен и так же красив. Я отворачиваюсь, недовольно скривившись, и возворащаюсь к бессмысленной беседе с мальчиком-продавцем о никчемности бытия.

– Привет! – голос Вадима заставляет меня поднять глаза.

– Какие люди! – хмыкаю я и, призвав на помощь весь скопившийся за последнее время в организме яд, продолжаю, – Господин ищет, какого бы сезоньера раскрутить на деньги? Вам повезло, сегодня выбор просто богатейший. Взгляните сколько собралось перспективных работяг!

– Катя, можно с тобой поговорить? Спокойно, – демонстрируя полное равнодушие к моим нападкам, просит Вадим.

– Он тебя обижает? – неожиданно петушиться мой собеседник, – Может, его побить?

Тут надо заметить, что мой защитник – щуплый мальчуган по массе своего благородного тела в два раза проигрывающий мускулам подлеца. Его порыв трогает меня до слез. Впервые в жизни, кто-то выразил готовность драться из-за меня! А вы говорите – олигархи!

– Не надо, – останавливаю подвыпившего смельчака я, – Это мой знакомый.

– Что тебе надо? – спрашиваю я Вадима, пересаживаясь к нему за столик, – Надумал вернуть деньги за виски в Oxygen’е? Или возместить моральный ущерб за розыгрыш?

– В некотором плане, – щурится он.

– Чего жмурика своего не взял? Поболтали бы втроем, – скалюсь я, хищно глодая трубочку в бокале.

– Катя, давай спокойно поговорим, ладно? – пытается охладить мой боевый пыл злодей.

– Мне с моральными уродами не о чем говорить, ни спокойно, ни не спокойно! – огрызаюсь я.

– Но ты же за столик села, – улыбается гад.

– Чтобы высказать тебе в лицо все, что я думаю о твоем идиотском спектакле. «Ты человека убила! Я все записал на скрытую камеру! Гони монету!» Шантажист хренов. Вот тебя бы я с удовольствием по-настоящему бы пристукнула! Совесть бы не мучила ни минуты. Наоборот. Сделалась бы санитаром леса. Гор точнее.

– Пристукивай, – щурится он, когда я выдыхаюсь, – Если очень хочется.

– Да, пошел ты! – я вскакиваю с места, чтобы вернуться в круг сезоньеров, но Вадим хватает меня за руку.

– Извини меня, Катя, я тебя не за ту принял. От части по твоей вине, кстате. Кто мне заливал про папашу-олигарха?

– Ну, и что с того? – с вызовом восклицаю я, не готовая к перемирию.

– Ну, и то что. Я думал, что ты одна из тех избалованных девиц, что закупаются тут на родительские тысячи всякими золотыми напылениями.

– Дались тебе прямо эти напыления!

– Вот и дались. Я в этом поганом Куршевеле уже который сезон торчу. Я тут на все насмотрелся за это время. Если бы ты знала, как меня воротит от этих разожравшихся свиней. Наворовали себе миллионов на чужом горе и строят из себя невесть что. А бабы их насиликоненные и того чуже, – в голосе Вадима пробивается горечь обиды.

– И ты теперь заделался Робин Гудом? Отбираешь деньги у богатых? – язвлю я.

– Лучше так, чем позорно прислуживать. Чем они лучше меня? Почему я должен перед ними на карачках ползать? – взрывается он.

– Кто тебя заставляет прислуживать? Займись нормальным делом.

– Ага, так просто можно подумать, это нормальное дело найти. Вообще тебя это не касается. Я думал, ты меня поймешь, но видимо, тебя как раз пост девочки на побегушках вполне устраивает.

– Я по крайней мере никого не обманываю!

– Хватит лицемерить! Никого она не обманывает! Я поработал тут сезон продавцом и знаю всю подноготную. Скажешь, может, что старьем не торгуете и честно рассказываете клиенту об изъянах товара? Может, еще и цены не завышены в 10 раз, чтобы хозяйке магазина на зубы с брильянтами хватило? Да вы только и делаете, что врете!

Вадим прав. Единственное смегчающее обстоятельство – то, что вру я не ради собственной наживы. А в целом… так и есть. Вам это идет! Точно ваш цвет! Эта куртка осталась в одном экземпляре, все остальные уже разобрали! Что вы, что вы, это не мужская модель, это унисекс! Катя, у нас перчатки Фенди S закончились, а клиентка просит, переклейте-ка по-быстрому этикутку S на М. Но единственный урон, нанесенный моим враньем – чья-то слегка потощавшая кредитка. А козни Вадима уничтожили целое войско нервных клеток моего организма, которые, между прочим, востанавливаются гораздо дольше, чем дебет карточки.

– Ты меня не убедил. Если это все, что ты хочел сказать…

– Нет, не все. Я собирался предложить тебе подзаработать.

– Если подразумевается участье в очередной пролетарской самодеятельности, то с ролью трупа я не справлюсь, говорю тебе сразу. В детстве меня выгнали из школьного КВНа из-за отсутствия артистических способностей. Кроме того у меня нет особого желания обрекать на душевные муки незнакомого человека, единственным грехом которого является тяжесть кошелька.

Мне не близки воинственные нападки Вадима на новорусских буржуев по той простой причине, что моя собственная семья имеет к этой тонкой прослойке социума непосредственное отношение. Привередливость и капризы зарвавшихся клиенток бутика не заставили меня сорвать с себя дизайнерские наряды и облачиться в серую робу.

– Нет, роль трупа я тебе не предлагаю, – ухмыляется Вадим, – Твоя задача гораздо проще. Надо всего лишь станцевать. Так, как ты танцевала для меня.

– Это еще зачем?

– Попробую объяснить. Понимаешь, я установил камеру в шале в первый день, и наше первое свидаение тоже записалось на кассету. Так как этот эпизод меня не интересовал, я оставил запись.

И не стыдно ему, однако, делиться со мной деталями своего отвратительного плана! Меня так и порывает плестнуть в красивое лицо смесью водки и Ред Булла.

– После меня шале снял какой-то араб, и получилось так, что запись просмотрел его сын. Короче, он меня нашел через агенство по недвижимости и требует, чтобы ты сплясала для его отпрыска. Если я тебя приведу, он платит 5 000 мне и 5 тебе. Если нет, он в этих трех елках сам тебя найдет. Шибко видно сынку твой танец запал.

Вот ведь не было печали! Только чудом выбралась из полыхающего здания, как меня толкают в полымя. Что это вообще за слово такое нерусское – полымя? Полымю, полымем, фигня какая-то. Что там мне предлагает этот псведо благородный разбойник? Станцевать перед арабом за 5000 евро? Не жирновато-то за обычный танец? Даже учитывая мои выдающиеся хореографические способности.

– Только один танец? – выражаю вслух свои сомнения я.

– Ну, если уж быть совсем откровенным, то не совсем, – признается интригант, – Сын его вроде девственник. Папаша хочет его с твоей помощью…

– Ну, знаешь ли это уже слишком! – я вскакиваю в праведном гневе, – Еще не хватало мне малолетних арабов девственности лишать!

– За 5000!

– Да, хоть за 105 000!

– Подожди петушиться, дай досказать. Я скажу ему, что ты согласна. Танец станцуешь, как обещала, а потом слиняешь.

– Так меня и отпустили, – презрительно хмыкаю я и ужасаюсь, осознав, что подсознательно допустила саму возможность участия в этой унизительной нелепице, – Вообще тут не о чем говорить, – продолжаю я уже другим тоном, – Если бы у тебя была хоть капля совести, ты бы ко мне с таким предложением не полез.

– А мне показалось, что у нас есть что-то общее, – Вадим испытывает на мне то, что он сам наверно считает коронным взглядом неотразимого героя-любовника.

Будь мне 18 лет, а бы наверно с удовольствием нанизалась на крючок этой удочки. Говорят, женщины любят плохих мальчиков. Ерунда, подлецов и проходимцев любят глупые женщины. А умные, подорвавшись однажды на подонке, собирают себя по частичкам, аккуратно склеивают и впреть предпочитают менее опасные эксперименты.

– Ты ошибся, – резко отчеканиваю я, выбивая из руки собеседника бокал со сладким ядом.

Жидкость расплескивается по полу, возмущенно шипя и выедая дырочки в паркете. Веки Вадима разочарованно приподнимаются.

Я вижу краем глаза, как Аня делает мне настойчивые знаки подойти.

– Ладно, мне пора. Найди для своего араба девственника другую дуру.

– Другую он не хочет, – ухмыляется Вадим, поймав меня на неправидьной формулировке, – И я его понимаю. Я тоже хочу только эту.

Дуру! Спасибочки, отслюнявил комплиментище.

– Да, пошел ты! – примитивно злюсь я, вынужденная признать за ним победу в этой словестной дуэли.

– Кто это?? – набрасывются на меня девчонки, как только я возвращаюсь на свое место, – Олигарх??

Глаза у них при этом полыхают зелеными долларовскими значками.

– Не совсем. Сутенер, – отвечаю я, делая огромный глоток оставшейся в бокале мешанины.

– Да, ладно! – не верят мечтательницы, – А, ничего такой! И смотрел так на тебя! У вас что-то было? А ты ничего не рассказывала!

Я вынуждена сообразить на месте какую-то более правдоподобную историю, чем та, что произошла со мной на самом деле. Удовлетворив любопытство коллег, я спешу отделиться от веселой компании. Продолжать ловлю олигархов в Caves желания у меня нет ни малейшего. Меня ждут моя холостятская берлога, чашка зеленого чая и преданный слон. Топя ложкой непослушные чаинки, я размышляю над своим настоящим и будущем. Завтра за мной приедет Филипп, и мы попытаемся сдуть пыть с заброшенного фундаметна и продолжить отсроченную стройку. Эта перспектива не наполняет мою опустошенную душу безмятежной радостью. Прежняя уверенность в крепости и надежности воздвигаемого дома прогнулась под ударом последних событий, оголив эферемность моего маленького мира. На Тибете существует искуство составления мандалы из разноцветного песка. Песочные художники-монахи в течении десяти дней скрупулезно трудятся над детальным рисунком, который по окончанию ритуала уничтожается за мгновение. Отношения между мужчиной и женщиной это такой же эфемерный песочный рисунок. Мы вьем свое гнездышко, тщательно выискивая веточки, любовно собирая их в одно целое. Мы выводим птенцов, заботимся о них, делим поровну добытую пищу. Нам кажется, что так будет всегда. Но однажды какой-то злодей-великан спиливает под корень дерево, хранящее в ветвях наше гнездо. Наш маленький уютный домик разлетается на куски, мы больно ударяемся о твердую реальность.

Зеленый чай в компании с выпитым до этого алкоголем настраивают меня на философский лад. Я пытаюсь взглянуть до-другому на проступок Филиппа, трезво оценить мое собственное поведение. Легче всего признать, что он был неправ. Ну была ли права я, малодушно сбежав, не дав ему возможности что-либо объяснить? Когда я, сполоснув чашку, забираюсь под одеяло, в мои мысли на цыпочках пробирается Вадим. Я пинаю его ногами, но он уворачивается и удаляться не собирается. «5000 евро всего один танец» скрежещет он кованым шопотом змея-искусителя, «Ты уедешь из Куршевеля не с пустыми руками. Ты сможешь доказать Филиппу свою состоятельность». Он обвивает мое амерфное тело длинными цепкими руками и шепчет в ухо: «Я хочу тебя, только тебя». Тут откуда не возьмись вылезает припорошенная снегом и елочными иголками Лена и утробно воет «А меня?» За ней возникают Лариса и Лоранс, гулко стеная: «А нас? А нас?» Из-за их спин показывается Мадам, которая размахивая золотым напылением, хрипит «И меня?» Ей вторят все пять собак, возбужденно подгавкивая. А беременная дочь, скорчившись от боли, порождает на свет куртку Богнер.

На следующий день я просыпаюсь со вполне терпимой головной болью и умеренной гадостью во рту, что свидетельствует о том, что вчера я вовремя остановилась. Последнее травмирующее психику раннее пробуждение, последний худосочный завтрак, последняя встреча с наскучившими магазинными марионнетками. Все это не может не радовать. Я собираюсь, насвистывая затертого до дыр, но от этого не менее сентиментального Сержа Лама Je suis malade. Вадим думал вчера, что делает мне предложение, от которого я не смогу отказаться. Ха! Араб тебя в трех елках сам найдет! Ага, не тут-то было. Ему-то невдомек, что я сматываю удочки из этого олигархического рая. Заброшу чемодан в просторный Джип Филиппа и поминай, как звали! На этой победной ноте от исполнения дуэта с меланхоличным Сержем меня отвлекает звонок телефона.

– Привет, mon amour, как ты?

– Отлично. Собираюсь на работу. В последний раз слава Богу. Во сколько ты за мной приедешь?

– Я как раз об этом хотел с тобой поговорить, – заминается Филипп, – Я сегодня не смогу приехать, устал очень, голова тяжелая.

Улыбка сползает с моего лица куда-то вниз. Я не пытаюсь ее вернуть.

– Больше ничего у тебя не тяжелое? – с язвительной грусте-злостью восклицаю я, – Вижу, сильно ты по мне соскучился. Спешишь и падаешь, ломая ноги.

– Тебе бы хотелось, чтобы сломал? Если я в таком состоянии сяду за руль, то еще не то могу сломать. Прости, amour, я завтра постараюсь. Не обижайся.

– Постараюсь? Это что не точно еще?

– Ну, более ли менее. Извини, у меня звонок по второй линии, потом перезвоню. Целую тебя.

Вот вам и каменная стена. Вот вам и надежный тыл. И крепкое плечо за компанию. Злость царапает горло. Будь сейчас этот предатель рядом, я бы надавала ему по щекам так, как умеют только мультяшные герои, чтобы моя ладонь мелькала в воздухе, и голова обидчика с невероятной скоростью моталась справа налево. Je suis malaade, completement malaade тянет Серж, не заметив, что лишился подпевки в моем лице. «Болен, так лечись!» отрезаю я, вырывая шнур из разетки, «Все вы одинаковые, предатели-доходяги!»

«Он не спешит к тебе на выручку? Знает, как не просто тебе здесь приходится, но не торопится помочь?» вспыхивает в чернеющем экране маленького телевизора рекламный персонаж, «Отомсти ему! Прими предложение Вадима! Заработай 5 000 евро в кратчайшие сроки!»

Как известно, импульсивные поступки мне вполне свойственны. Потому поддавшись на эту хилую провокацию, я хватаю мобильный и набираю немудреный текст. Сообщение уносится на встречу получателю. Я смотрю на себя в зеркало правым накрашенным глазом и левым лишенным макияжа. Намакияженный взирает с воинственным вызовом, голый беззащитно щурится. Я одеваю светлые ресницы тушью, окончательно спрятав свою истинное лицо за циничной маской безразличия. Мне не хочется признаваться даже себе самой, как глубоко меня задело это с виду незначительное изменение планов.

Когда я ступаю по ставшим привычными сугробам, мой телефон озарает ответ из секретариата дьявола. Приемник рогатого пишет, что мой ответ неимоверно его порадовал, и он заедет за моей душой и прилагающимся телом в семь вечера. «Деньги вперед» выставляю смс-условия я. Начинающий сутенер обещает выдать мне половину «перед», а остальное «после».

– У меня еще одно условие, – заявляю я, набрав его номер и заслышав в трубке знакомый голос.

– Слушаю тебя.

– Обещай, что ты после танца меня оттуда вытащишь. Ни на что, кроме танца я не подписываюсь!

– Даже если он тебе понравится? – усмехается гад.

– Такой вариант исключен. Если не обещаешь, то я никуда не еду, – начинаю закипать я.

– Обещаю, обещаю, – поспешно ретируется он.

Я нажимаю на сбой. Из без того ветхая, наполовину прогнившая уверенность в правильности этого спонтанного поступка под давлением легкомысленного «Даже если он тебе понравится?» прогибает свое изъеденное червями туловище и, треснув посередине, роняет меня в холодные воды сомнений. «Откажись пока не поздно», протягивает мне руку добрая старушка, «И так уже дров наломала. Дождись спокойно Филиппа!» «Этого предателя!» посылая брызги в разные стороны, петушится гордая девица, «Небось не смог сегодня приехать, потому что очередная лягушка под руку подвернулась. Или под что-то другое!» Со свойственным мне мазохизмом я выбираю способ мести экс-жениху с опасностью для собственной жизни и чести. По принципу – пусть всем будет хуже.

– Катарина, сегодня ваша очередь мыть лестницу и туалет! – заявляет мне Лоранс, стоит мне перешагнуть порог ненавистоно бутика.

Так сказать, гостинец на дорожку.

– Нет, уж, извините, – улыбаясь во все зубы отвечаю я, – В обязанности продавщицы, которые я исполняю последние 8 часов такие извращения не входят. Я магистратуру заканчивала не для того, чтобы грязной тряпкой по полу сортира водить.

– Вы заканчивали магистратуру? – искренне удивляется директриса.

Это неподдельное удивление больнее пощечины.

– Представьте себе! В моем СэВэ, кстате, все было написано черным по белому.

– А пол пропылесосить вам образование позволит? – ехидно щурится Лоранс.

Недовольно пыхтя и бормоча себе под нос «последний бой он трудный самый!», я выкатываю из кательной пылесос. Он сопротивляется, цепляется шнуром за полки с одеждой, застревает на поворотах. Очевидно беспонтовая служба в бутике окончательно достала и его. Коллеги конспиративно шушукаются, точно жидкая стайка революционеров, задумавшая учинить государственный переворот. Из долетающих до меня сквозь усталое кряхтение пылесоса обрывков разговора я усекаю, что большинство сезоньеров летом собираются перекочевать в Сан Тропэ. Своеобразная жизнь. Четыре зимних месяца в горах, четыре летних у моря, между ними маленький глоток свободы. Горы видишь, пока чапаешь на работу, море на открытках в соседнем киоске. Возлюбленные не выдерживают разлуки, вместо уютного домашнего гнездышка статичная съемная кушетка. Зато каждый раз новый коллектив, теплые посиделки (выпивалки) и склеиная общим трудовым гнетом крепкая дружба.

Сквозь распахнутую дверь магазина пробираются пронизывающий ветер и первые клиенты. Лоранс велит мне отклеится от пылесоса, к которому я, задумавшись, прикипела, и заняться очередной «кузиной». Девушка поворачивается на мое приветствие и предложение моей бесценной помощи. «Merde!» мысленно злюсь я, провожая стремительно исчезающую с лица улыбку, которая, перемахнув разделяющий нас метр, мгновенно расцветает на лице клиентки.

– О, Катя, привет! А ты что тут… работаешь?

В последнее слово она вкладывает все имеющееся в недрах ее организма презрение. А такогого там немало. Хватит на целую армию низкопробных плебеев.

Алису я знаю со школы. Еще тогда, в девятом классе вечное соперничество втянуло нас в длинную бескровную, но дорогостоящую гонку вооружений. Алисе папа покупал черные джинсы, я через неделю красовалась в новых сапогах-ботфортах. Я встречалась с мальчиком на два класса старше, она привела на выпускной 20-летнего «старика». Потом мы поступили в один и тот же банковский колледж, и наша холодная война перешла на более высокий уровень. Я носила Кавалли, она Дольче&Габбана. Она отдыхала с семьей в Египте. Я настаивала, чтобы папа взял путевку в Тайланд. Так мы и шли бок к боку, как две скаковые лошади, то немного опережая соперницу, тона шаг отставая. Я переехала жить во Францию, и наши дороги разошлись в разные стороны. Разошлись, ради того, чтобы пересечься в точке Куршевель 1850.

– Как видишь, – бормочу я.

Перестройка позорно разваливает СССР на части. США празднует победу в холодной войне.

– А я думала, ты замуж вышла, и живешь на Лазурном берегу, – ликует американский народ, наблюдая, как ненавистные русские сами растаскивают и разворовывают то огромное и сильное, что еще недавно внушало им, почитателям Микки Мауса страх и восхищение.

– Да, так и есть, – собираю в кулак жалкие клочки гордости я, – Надоело дома сидеть, решила поработать.

– Продавщицей? – еще один переполненный до краев ушат презрения. Впору захлебнуться, – А кольцо почему не носишь?

Гордыня, как известно, числится в списке смертных грехов. Следовательно, от нее надо избавляться. Что сейчас и происходит со мной. Невидимый хирург полосует скальпелем без наркоза, тянет клещами из нутра ненужный орган. А тот глубоко засел, широко разросся, крепко врос клетками, не дается, извивается под лезвием. Но врач-садист упрямо стоит на своем, не слыша криков боли и не видя кровавых брызг, он не откладывает инструментов, пока поганая опухоль не покидает внутренности больной. Операция закончена, увозите пациентку в морг.

– Тебе показать что-нибудь, или ты поболтать зашла? – хамлю я из последних сил.

– Я привыкла сама смотреть, без вас, продавщиц, – добивает посрамленную позорным президентом Россию распухшая от денег Америка.

«Ничего, будет и на вашу голову кризис» злорадствую я, отступая. Помнится Аня боялась вмазаться в знакомого крутышку. Ее пронесло, а я зато по самые уши. И за что меня Господь Бог в последнее время так полюбил? Вроде нагрешить я на такой чемодан истязаний за свои годы еще не успела. Если, конечно, не считать покойную гордость.

– Вам не хорошо, Катя? На вас лица нет, – замечает с привычной задрапированной под заботу радостью Лариса.

На мне лица нет. Ну, и не надо. Я и без лица как-нибудь проживу. Много ли нам, продавщицам надо?

– Жалко с работы уходить, – гримасничаю своим нелицом я.

В перерыве мне звонит двоюродная сестра из Риги. Ее распирает от каких-то бурных чувств и впечатлений, ей не терпится выплеснуть их на кого-то. И этим кем-то не несчастливой случайности оказвается сестра-продавщица без лица. Мимо моих ушей летят воспевания постельных способностей какого-то испанца, сбивчивые детали какой-то путанной истории с пожилым англичанином и слезные сетования на разрыв то ли с испанцем, то ли с британцем. Из всей этой информационной массы я делаю вывод, что сестренка не меняется. Она такая же отчаянная авантюристка, какой была, когда мы на пару бороздили просторы рижских клубов. Очевидно, после импульсивной пробабушки все женщины в нашем роду пошли неробкого десятка. Я обещаю Свете рассказать о своем житье-бытье в следующий раз и отключаюсь. Филипп пишет, что любит. Я не верю. Когда любят, не устают и не жалуются на тяжелую голову. Когда любят, не ждут окончания проекта, чтобы бросится вслед за любимой. Когда любят, не пишут дурацких писем невесть каким женщинам. Одиночество обволакивает меня снежным комом. В нем холодно, мне хочется вырваться, но снежные хлопья намертво примерзли к рукам и ногам.

После обеда клиентов как всегда немного. Отдыхающие толстосумы после питательного тартифлетта катаются на лыжах или отмокают в спа. Лоранс гоняет продавщиц, которые в отсутствие работы пытаются зацепиться языком.

– Быстро рассосались, демуазель! – машет руками директриса, стоит ей завидеть больше одной сотрудницы на квадратный метр бутика.

– Спросят меня «Чем ты занята по жизни?», отвечу «Я рассасываюсь», недовольно бубнит одна из француженок.

– Если вам нечем заняться, пойдите выучите, какие размеры каких курток остались. И вот еще, тут два полера залапали. Возмите кто-нибудь застирайте в туалете. Потом высушим и назад положим. А вы катышки с Кучинелли счешите. А то стоят тут, в носу ковыряют.

На мой взгляд ковыряние в носу по ценности для общества стоит на одной ступени со счесыванием катышков с кашемира. Но директриса, видимо, другого мнения. Заняв персонал важным и полезным делом, Лоранс надевает цигейковую жилетку Боттега из отдела и садится обзванивать отели.

– Господин Доронин приехал? Да? Что-то к нам пока не заходил. Да, спасибо.

Выслеживает клиентов. Пытается просчитать, сколько Тони Сайлеров и Богнеров покинут на пике сезона родные пенаты. Я перемещаюсь в обувной отдел. Над кассой установлен телевизор, по которому целый день крутят один и тот же незамысловатый ролик. Вилли и Соня Богнер в легких белых одеждах обнимаются где-то на Карибах или Сейшелах. Они счастливо улыбаются в камеру, взирая невидящим взором на маленькие винтики огромного механизма, который изо дня в день, скрипя жерновами, перемалывает дутые куртки в золотые монеты. Мне противно быть усталым винтиком. Хочется взобраться на вершину и свергнуть этих нарочито счастливых буржуинов.

– Ой, смотри, депутат, – возбужденно шепчет мне на ухо коллега, когда дверь бутика тонким звоном колокольчика оповещает о прибытии покупателя, – Это же этот, как его!

– Ну, и что? Мужик как мужик. Костюм у него дурацкий. Не Богнер даже, – безразлично вздыхаю я.

– Ты, что! Это же этот самый! Нифига себе!

– Ага, самый этот. Не хватало еще на депутов кидаться. От них и по телевизору не знаешь, куда деться, – не разделяю восторга я.

– Не говори. Я пойду поближе на него посмотрю! Надо же, скажу кому, не поверят… тот самый…

– Не забудь сфотографироваться на память! – советую я, – Дома в туалете повесишь.

– Катарина! – доносится до меня зов-требование Лоранс, – Что-то вы сегодня совсем вялая. Работаете плохо.

– Что плохо катышки счесываю? Или рассасываюсь медленно? – язвлю я.

– Продаете плохо. Точнее вообще никак не продаете. Клиентов сторонитесь.

– От них перегаром воняет, – нахожу аргумет я.

– Это ваши кузены! – не остается в долгу директриса.

– Угу, мои. Они зато покупают в отличии от ваших.

Французы приходят в бутик как на выставку в Лувре. Ходят вдоль рядов, ахают, охают, восхищаются, трогают подкладку, беседуют о жизни с продавщицами, лыбятся, благодарят за помощь и уходят. А мои коллеги француженки потом бегают убирают все 33 якобы понравившиеся клиентам куртки.

– Только не у вас, – не сдается ехидна, – Вы не усвоили ничего из того, чему я вас учила в начале. К счастью вы решилы уйти сами. Мы бы ваше безделье долго терпеть не стали. Ходите тут как по подиуму. Нам модели ненужны.

– Вам нужны рабы.

– Вы можете быть свободны. Я отпускаю вас сегодня раньше. Больше мы с вами не увидимся. Ключи от квартиры оставите завтра Ларисе. Не забудьте вымыть и разморозить холодильник.

Она разворачивается ко мне спиной, давая понять, что аудиенция закончена. Ключи вернуть следует завтра, значит, если Филипп за мной не приедет в связи с очередной слабостью и мозговой тяжестью в голове, я окажусь на улице. В сугробе с чемоданом и слоном. Впрочем, за пять тысяч можно и номер в Les Airelles снять. Там я своим видимым богатством привлеку очередного охотника за невестами, и история повторится.

Я протискиваюсь в кательную. Задавленная чьим-то увесистым рюкзаком с черепами моя сумка Виттон беззвучно стонет от боли и унижения. «В последний раз» обещаю я, вытягивая страдалицу из-под неопозднаных матерчатых телесов. Серебрянный колокольчик в моей груди радостно звенит. В последний раз я наступаю на этот пропитанный талым снегом ковер, влажный и тухлый как мох на болоте. Последный раз растегиваю сапоги, неудобно скрючившись, облакотившись на колонну коробок из-под обуви. Я не знаю, какие развороты сюжета планирует автор книги моей жизни, но к этим пожелтевшим и изогнувшимся от влажных разводов слез страницам я точно не вернусь. Коллеги мигают мне, те, что не заняты клиентами, робко машут руками на прощаение, улыбаются. Это напоминает мне картину прощания заключенных с вышедшим на свободу сокамерником. Отпущенного обычно у входа ожидает шикарная машина, купленная на наворованные до заключения под стражу деньжата, и пара тройка верных сообщников. Меня встречают только елки и хлопья снега. Но мне достаточно одного факта обретенной свободы, чтобы вернуть себе крошечную частичку былого счастья. До запланированной встречи с Вадимом остается четыре часа, которые мне приходится убить на сбор чемодана и уборку заросшей грязью холостятской берлоги. Я счищаю с тарелок остатки вчерашнего оливье и неудавшейся селедки под шубой, скребу тряпкой подтеки непонятного происхождения на бело-желтых стенках холодильника, скаблю внутренности микроволновки, в которой неделю назад взорвался пакет супа, вожу вонючей серой тряпкой по полу, собираю руками затаившиеся по углам мохнатые клубки пыли. И за все это время мне ни разу в голову не приходит привычная мысль, что дескать не царское это дело. Тот пьедестал, на который я когда-то влезла (не без родительской, надо заметить, помощи), рассыпался подо мной на мелкие крошки. Падать было больно, но опасных для жизни переломов я не получила. Надо отряхнуться и идти дальше. Теперь уже по земле.