Текст книги "Почти счастливые женщины"

Думала об одном – как все успеть? Как не пропустить то или это?

А пропустила самое главное. Мужа упустила. Да ладно, с ним давно все было понятно. А вот что сына упустила – вот здесь ей прощения нет. Невестку свою упустила, тихую, бледную, сероглазую девочку с длинной косой. Не заметила, как внучка появилась в ее жизни и как они с матерью исчезли.

Сейчас ей выпал шанс наверстать то, что потеряла, что выскользнуло из рук.

Жаль, замолить не может – неверующая. Ах, как бы это помогло.

Но за этот волшебный, сказочный шанс – наверстать – Софья Павловна бесконечно его благодарит – как умеет. Каждый вечер, каждый, повторяет: «Спасибо, спасибо! Спасибо. Только поэтому еще жива, после всего, что у меня было. Только за это держусь. И обещаю себе и тебе: сделаю все, что смогу! Для этой единственной девочки, для моей внучки. Обещаю, клянусь».

Клятвы держать она умеет.

Только бы еще пожить! Не для себя – от себя она порядком устала. Для этой девочки. Чтобы успеть. Неужели Аля никогда не назовет ее бабушкой? Она так этого ждет!

А вот дождется ли?

* * *

Пансионат показался девицам скучным.

– Богадельня! – скривившись, выдала Оля. – Одно старичье!

На первый взгляд так оно и было – по уютным аллейкам чинно расхаживали старушки в панамках и светлых платьях и старики в парусиновых брюках и теннисках.

Оживленно болтая, они даже кокетничали друг с другом, нарочито громко смеялись и спорили. Жеманно нюхали высокие колючие кусты чайных роз, садились на лавочки передохнуть, обмахиваясь панамками и газетами, и обсуждали порядки в пансионате – в основном, конечно, питание. Питание им не нравилось – постоянное, обязательное бурчание.

А девочек питание не волновало. Их волновало другое – море!

Пропустив обед и быстро переодевшись в купальники, они сразу же побежали на пляж.

Оля тут же скорчила гримаску:

– Фу, галька, не песок!

А Але на это было наплевать: галька, песок – какая разница? Перед ней безгранично и вольно расстилалось огромное, безбрежное море. Оно было золотистым, сиреневатым, блестящим. Именно таким, каким она его представляла.

Сбросив шлепки, Аля со всего разбегу бросилась в воду.

Вода обожгла, вздрогнула, расступилась и приняла Алю в объятия – нежные, шелковистые, бархатистые, сладкие.

Аля закрыла глаза и замерла.

Оля стояла на берегу и пробовала воду ногой: ей было холодно и страшновато вот так, с размаху, бездумно влететь в эту непроглядную синь. Аля махала ей рукой, звала, и та решилась. Заходила аккуратно, поеживаясь и передергивая плечами. Наконец окунулась и она.

Девочки плескались у берега, брызгали друг на друга, смеялись, и на их лицах, прекрасных, чистых и юных, было написано безграничное, неиссякаемое счастье.

Номер был двухкомнатный – в маленькой спальне расположилась Софья, а в гостиной на раскладном диване Оля и Аля.

После ужина – котлета с пюре, творожная запеканка и мутноватый, приторный чай – девочки отпросились гулять. За воротами пансионата жизнь била ключом: со всех сторон раздавалась музыка, мелькали афиши кинотеатров, светились окна кафе, на каждом шагу продавали мороженое и сладкую вату, вкусно пахло кофе и горячими булочками, а по бульвару, центральному променаду, шли толпы людей.

– Ничего себе, а! – испуганно и восторженно шепнула Аля. – Прямо какой-то карнавал, правда?

– Почему карнавал? – равнодушно отозвалась Оля. – Обычное курортное место.

«Обычное? Для кого-то обычное, да, только не для меня. Мне кажется, я попала в сказку, в дивный, волшебный мир, где кругом один праздник и все счастливы и беззаботны. А разве такое бывает?» – с восторгом подумала Аля.

Как взрослые, они сели за стол в уличном кафе. Оля важным голосом заказала мороженое и кофе.

– Шампанского хочешь?

Аля категорически отказалась.

Они пили горький невкусный черный кофе, ели подтаявшее мороженое из металлической вазочки и разглядывали прохожих.

Молодежи было полно – по шумной улице фланировали девицы в ярких сарафанах и платьях, в туфлях на высоких каблуках, густо накрашенные и увешанные серьгами и бусами. Они встряхивали пышными, начесанными гривами и плотоядно смотрели по сторонам.

Парни, патлатые, загорелые, мускулистые, в обтягивающих майках и брюках, курили и бросали короткие, но красноречивые взгляды на девушек.

Кто-то останавливался для знакомства, кто-то просто обменивался взглядами, присматриваясь друг к другу.

Это было похоже на ярмарку женихов и невест, конкурс, кто красивее и привлекательнее.

Гремела музыка – Оля объяснила, что это с танцплощадок.

– Пошли посмотрим, – предложила Аля.

На танцполе, круглом и тесном, толпились пары. На небольшой сцене играл ансамбль – две гитары, барабан и баян. Оля презрительно хмыкнула.

Вдоль забора стояли в ожидании, в нетерпении, переминаясь с ноги на ногу, те, кого не пригласили танцевать. Их, бледных, нервных, с нездорово горящими глазами, было жаль.

Оля вглядывалась в толпу танцующих.

– Вот тот ничего, в серой майке! – кивнула она на высокого, кудрявого парня.

Але было все равно. Все ее мысли были заняты только Максимом – кто может сравниться с ним?

Через пару дней все образовалось, встало на свои места.

Софья нашла себе компанию по преферансу и была счастлива, оживленна, пребывала в замечательном настроении. Компания собиралась в закрытой беседке, где играли и неторопливо беседовали, лишь делая перерывы на обед и ужин. Оля тоже нашла компанию – целыми днями пропадала у теннисного стола, где собиралась молодежь со всей округи. Словом, все были при деле.

Але это очень подходило: ее никто не доставал, не мучил разговорами – она принадлежала самой себе. А уединение она очень любила. Да и к тому же было море, легкое, доброжелательное, сверкающее золотом утром и потемневшее, серое, словно уставшее, к вечеру.

Аля сидела на берегу и смотрела на воду. И, разумеется, думала о Максиме. Как он там? На даче или в Москве? И когда они теперь увидятся? Неужели только следующим летом? Иногда она отправлялась гулять, бродила по узким, заросшим густыми пирамидальными тополями улочкам с веселыми зелеными и голубыми заборами, с белеными хатками, перед которыми буйно и пестро цвели разноцветные палисадники. Из-за заборов свешивались тяжелые ветви фруктовых деревьев, поспевающих груш и яблок и уже опадавших, перезрелых абрикосов и вишни.

У калиток, на низеньких скамеечках, сидели бабульки в белых платочках, а перед ними стояли ведра садовых и огородных даров – огромных неровных помидоров, бледных переросших кабачков, гигантских огурцов, мелких, невозможно душистых оранжевых абрикосов и крупных, слегка помятых розовобоких персиков. Над ведрами кружили стаи ос и мух.

Увидев случайных прохожих, бабульки немедленно оживлялись и принимались нахваливать свой товар.

Продавалось все за копейки, даже смешно говорить.

Было понятно, что хозяйки мечтали выручить хоть что-то, хоть жалкую трешку – добро все равно пропадет, варенья давно наварены и компоты закручены, а все это – излишки, которые некуда девать.

Аля отмахивалась от назойливых торговок, и тогда ее просто угощали – в бумажный кулек накладывали семечки или абрикосы. Она съедала их по дороге, и к ужину возвращаться совсем не хотелось. Она забиралась в самые дальние уголки небольшого курортного городка, уставая, присаживалась на скамейках у домов, откуда тут же выходили люди, предлагали воды или молока и всегда спрашивали, не голодна ли она.

Это был другой народ, не московский. Скорее похожий на тех людей, которых она видела в Клину – неспешных, спокойных, доброжелательных и очень открытых. Ей подумалось, что жить бы она хотела именно так, как живут эти улыбчивые и немного наивные люди, – в маленьком городке или в поселке и, конечно, у моря.

Иногда она шла просто вдоль моря по берегу, по колючей гальке. Шла за темнеющим, быстро исчезающим солнцем. И берег был пуст – люди теряли интерес к остывающей воде, да и в городе их ждало полно развлечений.

Оля вела светский образ жизни: настольный теннис, ежевечерние танцы, кино и кафе-мороженое.

Компания подобралась большая – перезнакомились приезжие из пансионатов, ребята из Москвы, Ленинграда и прочих городов. Местных среди них не наблюдалось, и в этом был какой-то снобизм – столичная молодежь относилась к ним со снисходительным пренебрежением.

Иногда Аля присоединялась к веселой компании. От кино и кафе-мороженого она не отказывалась, а вот на танцы не ходила, как бы Оля ее ни уговаривала.

Ночью, лежа долго без сна, она думала о своем любимом.

Да, внешне он циничный красавец, не ее поля ягода, Оля права. Да, вокруг полно ярких, красивых и интересных девиц. Да, он производит впечатление нагловатого и нахального юноши, который, кажется, презирает весь мир.

Только Аля понимает, что все не совсем так. И этот циничный красавчик, недобрый остряк и покоритель женских сердец очень одинок и, по сути, никому не нужен – ни матери, ни отцу. Только Мусе, которую он тоже немного презирает, не стесняясь, над ней насмехается, но наверняка любит в душе.

А то, что он страшно одинок, читается в его невозможно синих глазах. Все читается – и печаль, и тоска, и страх.

Только никто этого не замечает. Кому интересны чужие проблемы?

Это видит только она, Аля. Вот поэтому он и принадлежит ей. Вернее, будет принадлежать – когда-нибудь.

Оля закрутила роман. Побледнела, похудела, почти ничего не ела и была рассеянна как никогда. Ее возлюбленным оказался довольно симпатичный мальчик из Кронштадта Алеша, белобрысый и длинноволосый, косящий под Леннона. Алеша был страстным битломаном и вообще знатоком современной музыки. Кажется, больше ничего его не интересовало.

Теперь они с Олей не торчали у теннисного стола, не ходили на танцы, а томно гуляли под ручку или скрывались в густых аллеях пансионатского сада. Оля возвращалась поздно, пробиралась через дырку в заборе, а в номер влезала через окно. Вид у нее был томный и нездоровый, глаза казались больными, блуждающими, губы опухли. Она плохо спала, тревожно вскрикивая во сне.

Аля вскакивала на Олины вскрики и стоны, с испугом вглядывалась в ее искаженное гримасой лицо. Ей было жалко подругу, но помочь Оле она не могла. Только удивлялась – почему все так? Ведь любовь – это огромное счастье! К тому же любовь первая и взаимная! А Оля совсем не выглядит радостной и счастливой. Это же все неправильно, верно?

Неужели и у нее, у них с Максимом, все будет так же? Верить в это совсем не хотелось.

Но счастливое каникулярное время подходило к концу. Через три дня они уезжали. Софья сетовала, что мало была на море, девочки хихикали и посмеивались над заядлой преферансисткой.

Последние дни Софья решила наверстать упущенное и с раннего утра до обеда торчала на море. Конечно же, обгорела и попала в медпункт с высоким давлением.

Не выходя, Аля сидела у нее в комнате.

Софья злилась, возмущалась, кричала, что караулить ее не надо, что она сама виновата. Но Аля ее не слушала: носила из столовой еду и просто сидела рядом.

Последние дни Оля появлялась в их комнате реже и реже. Все понятно – влюбленных ждало расставание. Она ходила заплаканная, опухшая от поцелуев и слез. Провожал их с Софьей и Алей Леннон, Алеша.

Аля с Софьей уже сидели в вагоне и старались не смотреть на влюбленных – картина была душераздирающей. Оля, привстав на носки, никого не стесняясь, обцеловывала растерянное безбровое и красное от смущения Алешино лицо. Он пытался мягко отстранить ее, но она принималась отчаянно и громко плакать и прижималась еще сильнее.

Раздался второй звонок, суровая проводница приказала отъезжающим зайти в вагон. Оля, казалось, ее не слышала.

– Иди за своей дурой, – велела Софья Павловна. – Иначе останется. Вот ненормальная! Просто истеричка, ей-богу!

Аля обиделась за подругу:

– Ты ничего не понимаешь! – гневно сказала она. – Просто у них любовь!

– Где уж мне, – презрительно фыркнула Софья. – Истеричка твоя Оля и дура – так вцепиться! Он ведь со страху обделается. Да забудет она эту любовь через неделю! Не веришь? Увидишь!

Аля махнула рукой и выскочила в тамбур. Матерясь, проводница затаскивала сопротивляющуюся Олю в вагон.

– Иди уже, кавалер! – крикнула она Алеше, и он со всех ног побежал по перрону и через пару секунд скрылся за дверями вокзала.

Аля уложила Олю на полку, накрыла теплой кофтой и села рядом, держа за руку. Оля всхлипывала все тише и наконец – о чудо! – уснула.

– У истеричек всегда так, – холодно бросила Софья, – сначала горькие слезы, а потом крепкий сон. Не переживай, девочка. С ней все будет в порядке.

Аля нахмурилась и ничего не ответила. Но на Софью была зла – зачем она так?

Оля разбудила Алю глубокой ночью – та крепко спала под мерный перестук вагонных колес. Вытащила ее в коридор и там, сделав «страшное» лицо, свистящим шепотом сказала, что «у них все было. Понимаешь, все». Испуганная Аля долго не могла взять в толк, о чем речь. Наконец до нее дошло:

– И ты… не побоялась? И не пожалеешь?

Оля, с лицом партизанской героини, приговоренной к казни, сказала твердое «нет». Ни о чем и никогда не пожалею. Я люблю его, понимаешь? И после десятого класса мы точно поженимся!

Аля была поражена. Смелая Оля, не ей чета. Вот она бы испугалась и ни за что не согласилась. Ни за что. А если беременность? Бедная Оля! Она, кажется, не понимает всего ужаса.

С той ночи Аля осторожно, исподтишка, разглядывала подругу – нет ли никаких изменений? Изменений, слава богу, не наблюдалось, и через месяц, начитавшись медицинских справочников, Аля окончательно успокоилась.

Первое сентября было сумбурным и суматошным, все разглядывали друг друга, искали перемены, обменивались впечатлениями по поводу каникул.

Оля в шумных разговорах не участвовала, была словно в стороне, в себе, в своих мыслях. Девочки поглядывали на нее с интересом и пытались выведать правду у Али. Та молчала.

С Олиной любовью все было неплохо, Леннон писал короткие письма и пару раз в неделю звонил. В те дни Оля не выходила из дома, карауля телефонный звонок.

А вот дома у нее все было ужасно. Родители разводились. Валера уходил к любовнице, молодой танцовщице из их же ансамбля. Катя рыдала, проклиная мужа и разлучницу. С той она, разумеется, была знакома. И было понятно, что из коллектива ей придется уйти. К тому же начался раздел имущества, и вот это было страшно. Мало того, что делилась квартира, – делилось все, от чайной ложки до горы того, что притаскивалось с гастролей. Делилось грязно, нехорошо. Сначала застукали Валеру, когда тот вывозил потихоньку барахло среди ночи. Потом отомстила Катя, в его отсутствие продав оптом какому-то узбеку в полосатом халате рулоны тканей и несколько магнитофонов. Деньги, естественно, Катя присвоила.

Олины родители били посуду, стоял постоянный ор, соседи вызывали милицию, Даша пряталась в туалете, Оля, тщетно пытаясь убедить родителей угомониться, не выдерживала и сбегала из дома. Софья жалела ее и предлагала пожить у них, пока все устаканится.

Зареванная Оля объясняла, что если ее там не будет, то Катя с Валерой точно поубивают друг друга.

«Как жалко девочку! – сетовала Софья. – Какие мелкие, ничтожные люди! Кошмар!»

Из-за всех домашних проблем у Оли начались головные боли, и, как это часто бывает, ее роман отошел на второй план. Какой уж тут роман, когда по дому летают тарелки!

К Новому году все успокоилось – квартиру наконец разменяли, и Оля с Катей переехали в соседний переулок, в маленькую двухкомнатную квартирку с окнами, выходящими в темный узкий двор. Валера отбыл в новый район, в Теплый Стан – далековато, зато квартира новая и просторная. У них с молодой пассией были большие планы.

После переезда Катя впала в отчаяние. Бродила по маленькой темной квартире, натыкалась на углы и неразобранные коробки, чертыхалась, безостановочно плакала, крыла бывшего и его молодую и пила. Сначала понемножку, по пару рюмок коньяку на ночь. А потом все больше и больше.

Бедную Катю уволили, а через два дня ее еле успели вытащить из петли – по счастью, из школы вернулась Оля.

Катю положили в больницу. Вернее, в лечебницу для психиатрических больных.

Оля навещала мать по воскресеньям. От Алиной помощи отказывалась – было ясно, что ей неудобно перед подругой.

Теперь они снова жили вдвоем с Дашей, только теперь все изменилось – денег не было, тоска – хоть вой.

Как-то Оля обронила, что с матерью, видимо, дело серьезное и вряд ли она вернется в прежнее состояние.

Аля растерялась и ничего не спросила, было неловко.

И как было жаль бедную Олю! Чтобы все так и сразу! Кстати, Леннон тоже пропал. Писать и звонить перестал – как отрезало.

Хорошо, что Оля не так страдала по этому поводу – просто было не до того.

Десятый класс обещал быть сложным: подготовка к поступлению в вуз, предчувствие новой, взрослой жизни.

Аля корпела над учебниками и размышляла, в какой институт подавать документы. Мечтала об университете, журналистике. Классная руководительница отговаривала:

– Ой, Добрынина, зря. Зря ты туда собралась. Во-первых, там одна золотая молодежь, а ты в этот коллектив не впишешься, ты у нас с другой планеты. Во-вторых, там же одни блатные, Аля, просто так никого не берут. Нет, есть, конечно, процент людей с улицы, но ничтожный – рабфак, отслужившие армию. И вообще – что это за профессия? Выбиваются и становятся звездами единицы – так, чтобы поехать иностранным корреспондентом за границу, например. Нужны огромные связи. А если их нет – будешь пописывать серые статейки в каком-нибудь затрапезном журнальчике типа «Заборы и калитки». Подумай о чем-нибудь попроще, Аля. С твоим аттестатом тебе все дороги открыты.

Жалко было расставаться с мечтой. Поделилась с Софьей. Та погрустнела:

– Твоя классная права, но я попробую.

Дней пять сидела на телефоне. Аля ни о чем не спрашивала, но видела, что Софья расстроена. Исчерпав все возможности, развела руками:

– Увы, Аля, не получилось. Может, и вправду в другое место?

Аля молча кивнула. Ну раз так, то она и думать не станет. К концу учебного года решит. Раз не получилось с мечтой, пусть будет все что угодно.

Оле было не до учебы. Неожиданно уехала в деревню Даша – тяжело заболела ее сестра. Катю то выписывали, то снова клали в больницу. Оля моталась к матери, готовила какую-то нехитрую еду, пыталась навести в квартире порядок, но все валилось из рук. Оля плакала, ненавидела весь мир, наплевала на учебу и, как сама говорила, превратилась в законченную психопатку.

Полногрудая, она похудела до неузнаваемости, старые знакомые не признавали в ней прежнюю Олю, балагурку, веселуху, острую на язык. Даже выражение лица у нее стало другим: пропали пышные, румяные, кокетливые щечки в ямочках, полные яркие губы сжались в тугую бледную полоску. Остались одни глаза – большущие, навыкате, ярко-голубые, когда-то блестящие, полные жизни, а теперь пустые, холодные, с какой-то недетской мукой во взгляде.

По вечерам Оля звала подругу. Аля понимала, что ей и скучно, и тоскливо, и невыносимо от одиночества. Со вздохом откладывала учебники и шла в Угловой переулок.

Ничего не комментируя, Софья провожала ее печальным и понимающим взглядом.

Новый год Аля с Олей решили отметить вдвоем. Софья, кажется, не обиделась, сказала, что позовет Мусю и Машу: «Мы уж как-нибудь, по-стариковски, не думай о нас».

С большим трудом Аля заставила подругу сделать генеральную уборку, и на окнах наконец появились занавески. Днем тридцать первого Аля притащила маленькую живую елочку, поставила ее в углу и нарядила.

Вернувшись из больницы от Кати и увидев елку, Оля села на стул и, закрыв лицо руками, горько расплакалась.

Аля приготовила салат оливье, селедку под шубой и жареную курицу. Софья дала сухой колбасы, коробку конфет и бутылку шампанского.

Стол Аля накрыла в комнате, с трудом отыскав скатерть и остатки сервиза – он тоже был поделен пополам – и вытащив из обувной коробки хрустальные бокалы.

Включили телевизор, сели за стол, с горем пополам, залив скатерть и стулья, открыли шампанское, и Аля подняла бокал:

– Чтобы все наконец наладилось, Олька! И все прошлое ты забыла как страшный сон! Ну вспомни, как было у меня! Хоть вешайся, правда? А ничего, все наладилось. И у тебя все наладится!

– Нет, Алька. Мы выпьем за тебя. Если бы не ты и не Софья, я бы вслед за Катей, в петлю.

Аля охнула и зажала ладонью рот. А потом закричала:

– Да как ты смеешь! Я маму похоронила, бабу Липу! Я никогда не знала отца! Мы каждый день считали копейки! Без своего жилья, без всего, в чужом городе! А ты? У тебя есть и мать, и отец. Даша тебе всю жизнь сопли подтирала! Денег всегда у вас было завались! А мне баба Липа из своего платья кофточки шила! Я о сандалиях мечтала, понимаешь? Потому, что в резиновых кедах все лето бегала! Ноги прели, зудели, а куда денешься? И ты будешь мне говорить? Ну развелись твои родители, и что? Ты что, сиротой осталась? Без угла и денег? – Аля кипела праведным гневом. Еще чуть-чуть, и, кажется, они поссорятся. Как жаль, прямо под праздник, за час до Нового года! И все напрасно: и Алины салатики, приготовленные с такой любовью, и бутылка сладкого шампанского, которое так хотелось попробовать. Да и подарок Оле, любимой подруге, – маленький кожаный кошелечек, самый обычный, из галантерии, который Аля расшила блестящими шариками из старых Софьиных бус.

Отведя глаза в сторону, Оля молчала. Повисла неловкая, тревожная тишина. Кажется, она обиделась.

«И правильно сделала, что обиделась, В такие минуты говорить человеку подобные вещи! Стыдить его и упрекать? Ах, какая же я дура!» – думала Аля, готовая броситься перед подругой на колени и вымаливать прощение.

– А ведь ты права, – тихо сказала Оля. – Во всем права. Только у каждого свое горе, Алька. И каждый мерит по себе. По своим силам, понимаешь?

Сглатывая слезы, Аля проговорила:

– Прости меня, Олька. Проехали?

Кивнув, Оля отерла ладонью слезы, улыбнулась и махнула рукой:

– Ну что, выпьем?

Глотнули от души и тут же закашлялись. Пузырьки щекотали горло. Включили магнитофон, где бесновались «Бонни М», и подскочили танцевать. Подпевали, нет – орали в голос. И им было так весело, так легко, что казалось, в их жизни и вовсе не было проблем.

Накружившись и наоравшись, плюхнулись за стол и набросились на еду. Оля в блаженстве прикрывала глаза – как же вкусно, Алька! Сто лет не ела такой вкусноты!

Выпили еще по бокалу и, покачиваясь, стали наряжаться и краситься, как индейцы перед сражением. Нарядились в Катины платья, нацепили бусы, цепочки и кольца. Смеялись, как сумасшедшие, болтали какие-то глупости, клялись друг другу в вечной любви, обещали никогда, ни при каких обстоятельствах, не расставаться. И всегда-всегда друг друга прощать, что бы ни случилось в их жизни.

Уснули к трем часам, измученные и охрипшие, упали на кровать не раздеваясь и, обняв друг друга, тут же, в секунду, уснули.

Перед тем как провалиться в сон – ой как кружится голова! – Аля успела подумать, что забыла про кошелек. Ну ничего, завтра утром! Успеется.

Аля проснулась первой от громкого и хриплого сопения в нос.

И еще от кисловато-сладкого, почему-то безумно противного запаха. Открыв глаза, она увидела Олино лицо – блаженное, умиротворенное, с блуждающей улыбкой. Такой Олю она не видела очень давно. Встав на ноги, пошатнулась. Голова раскалывалась и гудела, как колокол. Невыносимо хотелось пить. На неверных ногах Аля добрела до кухни и резко открыла кран. При виде воды ее замутило. Но, напившись, она почувствовала, что стало чуть легче, и она принялась за уборку.

Оля проснулась спустя пару часов и с громкими охами и ахами, стонами и причитаниями позвала Алю.

Увидев друг друга, девочки рассмеялись.

Напившись крепкого и очень сладкого чаю, слегка оклемались, снова улеглись в постель и принялись болтать.

– Ты знаешь, – сказала Оля, – а она ведь не из-за Валеры беснуется.

– В смысле? – не поняла Аля.

– В смысле не из-за того, что он ее бросил. Она из-за денег беснуется, из-за добра. Все причитает: «Возили-возили – и что? Теперь все пополам? Пахали как проклятые, тащили на своем горбу, на сухарях и на кипятке там сидели, а сейчас его суке достанется?»

Аля молчала.

– Не веришь? – Оля посмотрела ей прямо в глаза. – Ну скажи, зачем мне врать и очернять собственную, пусть плохую, но родную мать? Знаешь, она такой кондуит вела – вернее, они оба вели. Куда все записывали, все по пунктам вносили. Ты бы это видела! «Колготки в сеточку, десять пар. Помада перламутровая, двенадцать газырей. Презервативы японские, двадцать штук. Кассеты, тампоны, вазелин для промежности». Да-да, вазелин для промежности, пять банок! Что, не смешно? Вот и я об этом. Знаешь, толстенная такая тетрадь в клеенчатом переплете. Они с ней носились как с писаной торбой. Прям книга судеб, ни больше ни меньше. И по очереди в ней торчали. А потом Катя ее спрятала, сперла, чтобы он не забрал. Валера искал, да не нашел. И очень переживал, веришь? Прямо за грудки ее тряс: «Где тетрадь?» Катя не отдала, ну он и отстал. А она так радовалась, что тетрадь у нее! Как будто клад нашла. И сидела там часами, представляешь? Читала и вскрикивала: «Ах сволочь! Ах гад! Ах подонок!» Я эту тетрадь хотела выкинуть, но тут такое началось… Лучше тебе не рассказывать. В общем, не по мужу она рыдала и не по разрушенной семье. А по добру своему сраному, понимаешь? Что его доля той девке достанется. Вот что ее и добило. А ведь знаешь, – Оля задумалась, – а она ведь раньше нормальной была. Я еще помню. Плохо, но помню.

Не копила говна, не прятала. Подарки хорошие делала родне своей, знакомым. Нет, жадной она не была. И что с человеком стало? Валера всегда был жуковат, я это помню. Но она нет. Точно нет. – Оля смахнула слезу. – А знаешь, они ведь любили друг друга, я помню! Совсем сопля была, а помню, как целовались в прихожей, обжимались на кухне. И куда все делось, а, Аль? Неужели так всегда? Твои родители, мои? Какой ужас, да? Как посмотришь или послушаешь… Я думаю, да никогда я замуж не выйду! Никогда! Зачем мне такие муки, к тому же еще добровольно?

– Влюбишься и про все забудешь, – хрипло сказала Аля, – самой будет смешно.

– А я не влюблюсь! – рассмеялась Оля. – Я что, идиотка?

* * *

Зимние каникулы прошли отлично. Девочки ходили в кино, в кафе-мороженое, шлялись по магазинам, особенно полюбив шляпные отделы. Это была идея Оли – часами стояли у зеркала, примеряли шляпки и прыскали от смеха. Оле шло почти все: шляпы и шляпки с полями, маленькие таблетки, пилотки, клош, котелок, канотье. А Але почти ничего.

– У тебя лицо под платок, – говорила Оля. – Слишком незатейливое.

Скучающие продавщицы, и сами не дуры развлечься, спустя час выгоняли девиц – непорядок!

Вечером сидели у Оли дома и болтали. О чем могут болтать девчонки? Конечно же, о любви.

Аля призналась, что по-прежнему любит Максима, все так же мечтает о нем и уверена, что когда-нибудь они будут вместе.

– Уверена? – переспросила Оля. – Ну тогда ты, подруга, полная дура! Забудь про него. Забудь навсегда. Некоторые вроде тебя влюбляются в артистов. Фанатки такие безумные. Ключевое слово – «безумные»! Ну а потом это проходит.

Аля ничего не ответила. Зачем убеждать человека в том, в чем он ничего не смыслит?

Девятого января, в последний день каникул, позвонила Софья и сказала, что умерла Муся.

Аля полетела домой. Еще на лестничной клетке сильно пахло сердечными каплями. Софья лежала у себя.

– Нет, я все понимаю, – всхлипывала она, – все мы старухи, пора. Но понимаешь, Муська – моя молодость, мое самое счастливое и беззаботное время – словом, вся моя жизнь.

Аля кивала, гладила Софью по руке и уговаривала поесть.

Похороны были назначены на послезавтра. Оля вызвалась с ними. Вечером притащилась Маша и принялась готовить поминальный стол.

В восемь утра под окнами просигналило такси.

Загородный морг оказался малюсеньким, похожим на домик дядюшки Тыквы. У ворот стояла небольшая кучка людей.

Аля выискивала глазами Максима – тот стоял поодаль от компании и курил, прислонившись к стене.

Подошли поздороваться. Аля сразу узнала Аллу, Мусину дочь, мать Максима. Алла была красавицей, и сразу стало понятно, на кого похож Максим.

Синеглазая Алла о чем-то оживленно беседовала с подругой.

Рядом с ней стоял молодой, высокий, сутуловатый мужчина в модной дубленке. На его лице были написаны смертная скука и раздражение. Отчим Максима, догадалась Аля.

Чуть поодаль стояли пожилые мужчина и женщина, явно восточного вида, парочка перепуганных и довольно облезлых старушек в драных мехах и штопаных перчатках.

Наконец их пригласили внутрь. Муся лежала такая молодая и красивая, что все остолбенели. Ярко-рыжие волосы разметаны по плечам, бледное и очень спокойное лицо, на губах – или Але показалось? – застыла чуть заметная слабая улыбка.

Начали прощаться.

Первой подошла дочь. Погладила мать по руке, поправила цветы у изголовья и отошла. Потом мимо гроба прошла Аллина подруга, ее муж и муж самой Аллы. Никто не задержался ни на минуту. Следующие были восточные люди. Полная женщина в кружевной черной шали громко всхлипнула и почему-то с испугом посмотрела на мужа.

Максим стоял у стены, сплетя ногу за ногу и смотрел в пол.

Софья растерянно посмотрела на Алю, потом на Аллу и наконец подошла к гробу. Нагнувшись и гладя покойницу по рукам, она что-то шептала, то плача, то улыбаясь сквозь слезы, поправляла Мусины волосы. Поцеловав ее в лоб, она отошла.

Аля и Оля, переглянувшись, подошли попрощаться.

Маша, громко причитая и осеняя Мусю крестом, бормотала молитвы.

Наконец отошла и Маша.

Повисла тяжелая пауза.

Все оглянулись на Максима.

Он оторвался от стены и медленно, словно нехотя, подошел к гробу. Он смотрел на свою бабку, и на его лице было написано недоумение. Потом он скривился, закашлялся и зажал рот рукой. Но от гроба не отошел. Как бы раздумывая, он все же наклонился к покойной и дотронулся до ее руки. Что-то шепнул, попытался улыбнуться, но получилось некрасиво, криво. Максим быстро вышел на улицу.

В крематорий ехали в одном автобусе.

Алла снова болтала с подругой. Аллин муж спал, прислонившись к окну. Пожилая пара тоже дремала, положив головы на плечи друг друга. Маша, откинув голову и открыв рот, периодически всхрапывала, но тут же просыпалась и испуганно оглядывалась.

Софья и Аля сидели рядом, Аля держала ее за руку. Оля сидела вместе с Максимом и тихо о чем-то говорила. Гроб с Мусей стоял в конце автобуса, подрагивая на ухабах и кочках.

В крематории все закончилось быстро, в несколько минут.

– Конвейер, – шепнула Оля. – Ну и правильно, нечего снова-здорово.

Все с облегчением вышли на улицу, на свежий морозный воздух, уступив место следующим провожающим.

Алла курила и приглашала всех «помянуть маму» в кафе неподалеку.