Текст книги "Почти счастливые женщины"

Маша осуждающе пробухчала:

– Ишь, в кафе ей! А дома накрыть, по-людски?

Софья от предложения отказалась:

– Спасибо, мы сами, все приготовлено. Извини, Алла, но мне тяжело. Да и вообще хочется лечь.

Уговаривать Алла не собиралась и, кажется, даже обрадовалась. Аля видела, как она подошла к сыну и что-то стала ему выговаривать. Максим затушил окурок ботинком и подошел к Софье, что-то спросил. Аля видела, что он смущен.

– Разумеется, – услышала она Софьин ответ. – Ты мог бы не спрашивать.

«Он едет к нам! – догадалась Аля, стесняясь своей радости. – К нам, домой, мы будем вместе!»

Оля с усмешкой глянула на подругу.

Вошли в дом, и женщины принялись хлопотать. Стол был скромным – стопка поминальных блинов, деревенских, на дрожжах, толстенных, дырчатых и кисловатых. Миска с крупно покрошенным винегретом, Машино творение. Селедка, толсто нарезанная колбаса и отварная картошка.

Бутылка кагора, естественно, принесенная Машей, и бутылка водки – из Софьиных запасов.

Сев за стол, все поняли, что здорово проголодались. Не чокаясь, выпили за светлую память Муси.

Аля, вытаращив глаза, увидела, что Оля тоже выпила водки.

Максим ел много и жадно, Софья с жалостью смотрела на него.

В конце поминальной трапезы всем стало понятно, что Максим здорово пьян. Он обвел глазами собравшихся. Глаза были мутными, больными, несчастными.

– Ну все, – обреченно проговорил он. – Теперь я остался один. И никому я больше не нужен.

– Иди, парень, ложись! – сказала Софья. – Да и я лягу. Устала. День был тяжелым. Вместе с Муськой я похоронила и свою молодость. Иди в комнату Али. И держись. Аля моя гораздо младше тебя была, когда осталась одна. И ничего, выдюжила.

Красная, Аля не поднимала глаз.

Как ей хотелось крикнуть ему: «Ты не один, я с тобой! И лично мне ты не просто нужен – мне ты необходим!»

Софья Павловна вздохнула:

– Досталось вам, дети. Слишком рано досталось. Но ничего, это тоже закалка. А ты сейчас где?

– Где придется, – отозвался Максим. – То там, то здесь. И везде паршиво. Сейчас на дачу уеду. Хотя и там жуткая тоска без Муси.

Оля, чуть покачиваясь, пошла домой – назавтра ей надо было ехать за Катей.

Маша уехала к себе, пробурчав: «Вы мне все надоели». Аля убирала со стола и мыла посуду. В голове крутилась одно: «Он здесь, в моей комнате. Рядом, только протяни руку!»

Все перемыв и убрав, она села на стул, почувствовав, как сильно устала.

Потом, словно что-то вспомнив, подлетела к зеркалу, ужаснулась своей бледности, достала из комода заветную красную пластиковую коробку. Серые тени на веки, голубые слишком заметны. Тушь на ресницы. Румяна на щеки. Нет, слишком ярко! Стерла. И клубничный, сладкий и липкий, немного подсохший блеск на губы. Распустила волосы и залюбовалась собой. Вот и пригодилась заветная коробочка!

Софья вряд ли заметит, зрение у нее неважное. А вот Максим – наверняка. Села в кресло и принялась ждать. Чего? Да того, что он проснется!

Потом подскочила, бросилась на кухню, достала из холодильника три сморщенных яблока и принялась за шарлотку. Он проснется и захочет чаю! Наверняка захочет! А тут – нате вам, теплый пирог!

Забыв про усталость – и куда она делась? – Аля крутилась на кухне. Когда Максим проснулся, было почти девять вечера, пирог давно остыл.

Аля, увидев Максима, залилась густой краской. Он шумно умылся, прошелся по квартире, присвистнул:

– Ничего себе, вот это хоромы! Я все забыл, а ведь был в детстве с Мусей. Вы теперь тут с Софьей вдвоем?

Аля кивнула.

От пирога он отказался:

– Не хочу, извини.

Быстро оделся – и был таков. На прощание коротко бросил «пока».

В изнеможении Аля опустилась на стул. Потом ушла к себе и, не раздеваясь, легла. Подушка еще пахла им! Менять наволочку Аля не стала и, уткнувшись в нее носом, заревела.

Ну а потом уснула. Сказался тяжелый день.

Софья понемногу приходила в себя. Подолгу рассматривала старые фотографии, смеялась и плакала. Рассказывала Але про молодость и про их с Мусей детство. Казалось, воспоминания ее отвлекали.

Началась школа, самая длинная третья четверть. В их класс пришла новая девочка – Света Николаенко. Света была красоткой и еще – очень загадочной, почти все время молчала, с усмешкой и превосходством поглядывая на одноклассников. Пошли слухи, что она с родителями только вернулись из длительной заграничной командировки, вроде бы из Америки. Света ни с кем не стремилась сдружиться, ни к кому не подкатывала и вела себя так независимо, что это обескураживало не только учеников, но и учителей.

Оля поглядывала на Свету, и в ее глазах загорался интерес.

Аля видела это и ревновала.

Обычно из школы возвращались вместе, всегда поджидая друг друга на улице. Как-то раз, выскочив на школьный двор, Аля подругу не увидела.

– Лобанову свою ждешь? – Неподалеку стояла Волкова. – Не жди, не дождешься. У нее новая фаворитка – новенькая! Минут десять назад вместе смылись. Лобанова твоя торопилась, оглядывалась. Кажется, пряталась от тебя! – И, ухмыльнувшись, Волкова гордо пошла вперед.

«Смылась?», «Оглядывалась, пряталась?» Нет, глупости! Такого точно не может быть! Волкова врет и завидует.

Пришла домой и тут же позвонила Оле. В трубке орала музыка.

– Что-что? – переспросила Оля. – Почему ушла? Да просто так! Есть очень хотелось! Одна, конечно, одна! А с кем мне быть?

И тут Аля услышала голос Светланы – капризный, немного томный:

– Оль, ну ты где?

Оля быстро бросила трубку.

Зачем? Зачем она врет? Почему так некрасиво сбежала? Почему скрыла, как вор, как преступник? За что?

И Аля горько заплакала. Это была не просто обида – это было предательство. Теперь они почти не общались. На переменах Аля сидела в классе, а Оля гуляла со Светкой по коридору. Из школы они уходили вдвоем.

Аля совсем потеряла покой – от унижения и обиды. По ночам не спала – так было тошно. Тошно и одиноко без Оли.

Софье ничего не рассказала – знала ее реакцию.

К тому же было ужасно стыдно, что с ней так поступили. Значит, дала повод.

Однажды, в самом конце марта, выйдя из школы, Аля увидела Олю. Кажется, та ждала именно ее.

Аля пошла домой, Оля пристроилась рядом. Шла и поглядывала на Алю. О чем-то спрашивала. Аля отвечала односложно «да», «нет», не очень вслушиваясь в вопрос.

Оля проводила ее до самого дома.

– Подожди, Алька, – умоляющим тоном сказала она. – Послушай, пожалуйста!

Аля остановилась у подъезда.

– Чего тебе?

– Прости меня, а? Я же вижу – ты в страшной обиде!

– В обиде? – переспросила Аля. – А ты? Ты бы не обиделась на моем месте?

– Не знаю. Вполне возможно, что нет.

– А я обиделась, да! Потому что ты меня предала. Потому что вела себя как воровка – все втихушку. А сейчас? Чего тебе надо? И где твоя замечательная Светлана?

– Да дура она. Ну и вообще мне надоела.

– А мне ты. Достала до самых печенок! – И, резко развернувшись, дернула входную дверь.

На лестнице разревелась. Зря она так. Теперь Оля ее точно не простит. Как бы не так – Оля позвонила тем же вечером и предложила пройтись.

Аля ни секунды не ломалась и тут же сказала «да». Ей показалось, что на том конце провода усмехнулись. Нет, показалось! Такого не может быть. В общем, в тот вечер они помирились. И первую ночь Аля крепко спала.

В школу Оля приходила хмурая и раздраженная. Катя вела себя тихо, но от этого было не легче. Оле приходилось готовить, убирать квартиру, стирать и гладить. Оля костерила Дашу, что та ее бросила, жаловалась на Катю и говорила, что мечта у нее одна – свалить из дома.

– Переезжай к нам, – предложила Аля.

Оля покрутила пальцем у виска.

– А эта? Куда я ее дену? Она же хуже ребенка. Ну и влипла я, подруга. Даже не представляла, что такое могло свалиться!

Олю было безумно жалко. Максима тоже. И Аля впервые подумала, что она счастливее многих.

Наступила весна, ранняя, дружная. Моментально, за один день, распустились листья на деревьях, и торопливо вылезла свежая, светло-зеленая травка. В воздухе пахло свежестью, надеждой, предчувствием новизны.

В субботу рано утром, наврав что-то Софье, Аля поехала в Кратово.

Подойдя к знакомому дому, остановилась – сердце выпрыгивало из груди. Зачем она приехала? Кто ее звал? Возможно, Максима вообще нет на даче. А если и есть, вряд ли он ей обрадуется. А если он… не один? Об этом она не подумала. Нет, конечно, она придумала наивную легенду – была рядом, у подружки на соседней станции. Вот и заглянула. А что тут такого? Ведь они знакомы, правда? Решившись, открыла калитку: была не была. Не сбегать же сейчас, когда она здесь. Да и вообще, хватит быть такой трусихой! Правильно говорят – за свое счастье надо бороться. Вот она и борется… ну, как умеет. Медленно шагая к дому, твердила про себя: «Я приехала тебя поддержать! Я приехала, чтобы тебя поддержать!»

Окна были открыты – значит, он там! Поднявшись по ступенькам, постучала в дверь. Из комнаты доносилась музыка. Постучала громче. Обмирая от страха, крикнула:

– Эй! Есть кто живой! Максим! Это я! Аля Добрынина, внучка Софьи Павловны!

Спустя минут пять дверь отворилась, и на пороге появился Максим. Хмурый, со спутанными отросшими волосами, с голым торсом и в джинсах. Босой. Уставившись на нее словно на привидение, сквозь зубы выдавил:

– Ты? Откуда?

Она что-то залопотала, понесла какую-то чушь про друзей, что живут поблизости, про то, что просто так, на всякий случай.

Он оглянулся назад, в темноту дома, окинул ее тяжелым взглядом и с нескрываемым раздражением выдавил:

– А тебя не учили, что надо предупреждать, А-лев-ти-на? Не объяснили, что в гости без приглашения неприлично?

Опустив глаза, Аля, готовая провалиться сквозь землю, молчала.

– Занят я, понимаешь? Занят! Ну и вообще… У тебя что, крыша поехала? Весеннее обострение? Ты вообще чего приперлась, подруга детства? Я не один, понимаешь?

Не дослушав, Аля бросилась прочь. Выскочив из калитки, побежала дальше, по улице. Дальше, дальше. Бежала не разбирая дороги. Подальше от него. От этой дачи.

Так ее никогда не унижали. Ну и правильно, сама виновата.

В пролеске, ведущем к станции, она споткнулась об торчащую корягу и упала лицом вниз. Лежала долго, подняться не было сил. Лежала и ревела в голос, громко, с подвываниями, с всхлипами.

Поднявшись, увидела, что лицо и колени разбиты в кровь. Дрожащими руками достала из сумки зеркальце, никак не могла открыть створку, а когда открыла, увидела себя во всей красе и заревела еще сильнее, еще громче: разбитые в кровь губа и бровь, из которых текла кровь. Черное от земли лицо, вперемешку с зеленым соком свежей травы, песок в растрепанных волосах, песок на зубах. На секунду стало смешно: ну и видок. Не дай бог, на станции или по дороге попадется милиционер. Точно заберут в каталажку.

Села на землю, кое-как оттерла послюнявленным платком лицо, отряхнула одежду, налепила на кровоточащие колени листки подорожника и пошла на станцию. Болело все: лицо, разбитые локти, зудящие колени, грудная клетка. Зубы и те болели. Потрогала, пошатала – все вроде на месте. Хоть за это спасибо. Только кому?

Шла и ревела от жалости к себе, от своей глупости, от отчаяния, от обиды. От унижения. Вот это было страшнее всего.

В поезде встала в тамбуре, отвернувшись, уткнулась лицом в стекло, только бы никто не видел, не разглядывал, не задавал вопросов.

Приехав в город, после долгих раздумий, все же взяла такси – в таком виде ехать в метро было немыслимо.

Из автомата у дома позвонила Оле.

Сказала, что упала, разбилась, домой идти неохота, Софья поднимет панику.

– Можно к тебе хотя бы на пару дней?

– Приходи. Только… у меня тут тоже, как понимаешь, не рай. Катя в ремиссии, но… Ладно, сама все увидишь.

Открыв дверь, Оля застыла на пороге, внимательно разглядывая подругу, с иронией спросила:

– Один вопрос – от кого бежала?

– От себя, – тихо и серьезно ответила Аля и взмолилась: – Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем!

В доме странно пахло.

– Принюхиваешься? – усмехнулась Оля. – Ага, тухляком воняет. Она прячет продукты, а потом забывает. А нахожу по запаху. То котлету сховает, то куриную ногу. Вот такие у нас, подруга, дела. Не жизнь, а каторга. Тюрьма, Алька. Знаешь, она макароны считает! В смысле, макаронины! Отсчитывает: «Шесть палок себе, шесть мне. Вари, – говорит, – наедимся». Масло покупать не разрешает, скандалит – только маргарин. На рынок ходит к закрытию и клянчит то помятый помидор, то скукоженный огурец, вялую картошку, увядший укроп. Капустные листья подбирает – те, что продавцы обдирают и в ящик выкидывают. Семечки рассыпанные собирает в кулек. Куриную кожу выпрашивает. И тащит все это домой! Заходит, и глаза от счастья горят, светятся: «Смотри, что я принесла! Я же добытчица. Без меня мы бы пропали!» Как тебе, а? А деньги-то есть, Аль. Небольшие, конечно: ее пенсия по инвалидности, мои алименты. Да, и еще! В комиссионку повадилась! Соберет мешок говна – старых лифчиков, трусов, тряпок полудраных, обувь раздолбленную – и вперед! У нее не берут, гонят прочь. А она скандалит, рыдает, на колени становится. Вот так и живем.

– А где она сейчас? – осторожно спросила Аля. – Дома?

– Шляется. Бизнес свой делает. В комиссионки ломится. Ее отовсюду гонят, все ее знают, а теперь новое придумала – ездит по Подмосковью, по всяким деревням, и пытается продать свое барахло. Там иногда прокатывает. Ладно, хватит об этом, вечером увидишь сама. Так что с тобой приключилось? Где это ты так?

Аля покраснела:

– Да так, случайно. Споткнулась, упала.

– Ну да. Объяснений не будет? Ладно, дело твое. – Она внимательно посмотрела на Алю. – Только как ты пойдешь на экзамены и на выпускной? Ладно, дермаколом замажем. Софье звонила?

Софье Аля наплела с три короба, мол, нужно заниматься, готовиться к экзаменам, помогать Оле.

– А может, лучше у нас? – осторожно спросила Софья. – Там ведь больная женщина.

Но Софья есть Софья, ни на чем не настаивала, не давила, не ставила условий.

Оля сказала с неприкрытой завистью:

– Счастливая ты! Бабка у тебя – высший класс! Другая уже на крик бы сорвалась. А эта: «Делай как знаешь, ты уже взрослая, способна принимать решения». Золото, а не бабка!

Аля не возражала. Что правда, то правда.

Катя появилась к вечеру. И, честно говоря, Аля еле смогла скрыть свое удивление и даже испуг. Олина мать стала похожа на старую девочку – да-да, именно так. Тоненькая, хрупкая, как подросток. Волосы заплетены в косичку, на лице блуждает дурацкая улыбка больного человека. Короткая юбчонка, видавшая виды кофточка без нескольких пуговиц. На ногах носочки и стоптанные башмаки. Через плечо большая холщовая сумка с полустертыми немецкими буквами, надпись не разберешь. И запах. Густой запах давно не мытого тела, помойки, болезни, затхлости.

На Алю она внимание не обратила, как будто ее не заметила.

А вот к дочери бросилась:

– Олька! Смотри, сколько сегодня добыла! – И торопливо стала выкладывать из баула сморщенный, засохший с концов кабачок, две жухлые свеклы, пучок желтой зелени, засохший, покрытый плесенью батон. Что-то еще и еще. Аля, что бы не смущать Олю, вышла из кухни. Зашла в Олину комнату и плотно закрыла дверь.

Кошмар. Кошмар и ужас. Она вспоминала прежнюю Катю, немного томную, важную, красивую, накрашенную и нарядную, сладко пахнувшую французскими духами. Боже, что горе и болезнь делают с человеком!

Но больше, чем Катю, ей было жалко любимую подругу.

Как жить? Самая молодость, самое счастье и легкость, самая беззаботность и свобода. И такое…

Она вспоминала свое знакомство с Олей – веселой, остроумной, немного циничной. Вспоминала прежнюю жизнь их семьи: красивые шмотки, импортные вещи, холодильник, набитый деликатесами. И полная, безграничная свобода! Родителей почти никогда нет дома, Даша исполняет любые прихоти, денег полный карман.

Как быстро, почти мгновенно, все может измениться! Какие выкрутасы, какие сюрпризы выкидывает жизнь! И от этого становится еще страшнее, еще печальнее.

Спали, обнявшись. Аля пыталась найти слова утешения, но Оля ее резко остановила:

– Перестань, хватит. Что может измениться? Да, ее можно было бы держать в больнице. Но для этого нужны деньги. Много денег, понимаешь? Взятка главврачу – мне намекнули. А так – держите дома, она социально не опасна, что тут поделаешь, мать есть мать, это ваш крест. А откуда у меня деньги, Аль? Позвонила папаше – тот разозлился: «У меня ребенок родился, я все честно поделил, алименты плачу, иди работать. Ну и вообще, оставь меня в покое! У меня своя жизнь и своя семья. А до этой чокнутой мне вообще нет никакого дела». Ты представляешь? – Оля всхлипнула. – Дела ему нет! А ведь прожил с ней семнадцать лет! Хорошо ли, плохо, но прожил! Меня родили, спали в одной кровати. А сейчас ему нет никакого дела! Сволочь. Но я это всегда знала. Помнишь, я тебе говорила?

Аля кивнула.

– Ладно, – вздохнула Оля, – давай спать, подруга. Завтра рано вставать. Какие же мы все-таки с тобой несчастные, – хлюпнула она Але в ухо.

Аля промолчала. Если честно, сейчас ей совсем не казалось, что она такая несчастная.

Домой Аля вернулась через два дня, когда болячки немного подсохли и густой слой дермакола вполне их прикрыл.

Ночью лежала без сна, думая об Оле. Как она сдаст выпускные? Как будет поступать в институт?

И вдруг осенило.

Но стало так страшно, что пробил холодный пот. Нет, нельзя, невозможно. Но ведь ближе Оли у нее никого нет! А она сможет помочь! Да не просто помочь – решить все проблемы!

И все, все. Все муки совести на свалку! Все решено, и она это сделает.

На следующий день, когда Софья ушла на почту за пенсией, она вытащила из комода лаковую китайскую шкатулку, где лежали Софьины украшения. Перебрала их, рассмотрела внимательно и, долго раздумывая и сомневаясь, наконец решила.

Взяла брошку-звезду с пятью острыми гранями, очень похожую на маленький орден, густо усеянную бриллиантами и рубинами, завернула ее в салфетку и спрятала в портфель.

Утром, при встрече у подъезда, протянула Оле салфетку и сказала:

– Это тебе.

Оля развернула салфетку и уставилась на драгоценность.

– Ты что, спятила, Алька? Это ж такая старинная ценность! А Софья знает?

– Да, конечно, знает! Она сама дала мне эту… фигню! – беспечно ответила Аля. – Да на фиг она ей? Куда ее носить? А здесь хоть для доброго дела послужит. Ладно, побежали! И так опаздываем.

Как хотелось поскорее закончить этот ужасный разговор и это кошмарное вранье. Хотелось вообще провалиться сквозь землю и исчезнуть навсегда.

Все еще растерянная и ошарашенная, бледная как полотно, Оля догнала ее и взяла за руку.

– То, что ты человек, я знала. Но бабка твоя! Повезло тебе, Алька! Золотая у тебя бабка! Нет, не золотая – бриллиантовая! Как эта звезда.

Аля прервала ее:

– Ну хватит об этом! Давай прибавь шагу! Первый – английский. Знаешь же, какая Тамара зараза!

Сбежали со второго урока, руки тряслись от нетерпения и от страха. А если их арестуют? Вдруг решат, что звезда краденая? Ох, не дай бог!

Приехали на Арбат, в скупку. У входа остановились.

– Нет, – сказала Оля. – Туда мы не пойдем. А вдруг заметут?

Аля согласилась:

– Сама об этом думаю.

– В общем, так, – решительно продолжила Оля. – Едем в больницу, напрямик к главврачу и отдаем звезду ей. Она же не дура, поймет, что за вещь. А с продажей и деньгами связываться точно не будем.

– А если она, ну эта твоя главврачиха, вызовет милицию?

Оля рассмеялась:

– Вот этого ты точно не бойся! Она, эта Евгения Ивановна, та еще сука! Сама вымогает без всякого стеснения. Она намекала, я тебе говорила.

Поехали в больницу. Серое здание, плотный забор, закрытый вход, у которого скучал дежурный милиционер.

Оля показала Катины выписки, построила глазки и назвала имя, отчество и фамилию главврача.

Их пропустили.

На третьем этаже мрачного, странно тихого заведения располагалась администрация. В маленьком предбаннике сидела секретарша и болтала по телефону. Увидев девочек, сморщила недовольную гримасу.

– Евгения Ивановна у себя. А вам назначено?

– Можно подумать, у вас тут очередь из ста человек, – дерзко ответила Оля.

– А как вас представить?

Оля назвала свою фамилию.

Через минуту они зашли в кабинет.

В кабинете было полутемно и очень душно – тяжелые, плотные синие шторы были задернуты, верхний свет выключен, на столе горела только настольная лампа с молочно-белым стеклянным абажуром. Пахло пылью, ветхостью, старыми бумагами, удушливыми духами, смешанными со старым потом.

За столом сидела немолодая худая женщина с гладко зачесанными седоватыми волосами, на затылке прихваченными старушечьим пластмассовым гребнем.

Широкоскулое, плоское лицо было бесцветным, безликим, будто застиранным.

Врачиха сняла очки и подняла голову.

– А, Лобанова! – нехотя протянула она. – Давненько не виделись! Ну и как твоя мать? Есть улучшения?

– Улучшений, Евгения Ивановна, нет. Есть ухудшения. Теперь таскает вещи с помойки. Дырявые кастрюли, драные пальто, рваную обувь, детские игрушки. Носит сумками, выкидывать ничего не дает, короче, живем на помойке и всем этим дышим.

– А я тебе говорила, Лобанова, – с плохо скрываемым раздражением устало ответила докторша. – Хорошего ждать неоткуда. Но что поделать – это твоя мать и твой крест на всю жизнь. Терпи, моя дорогая! Бог терпел и нам велел.

Ну что там еще? Пришла просить, чтобы я твою матушку госпитализировала? Не могу. У меня острых полно, буйных девать некуда. Куда мне ее? Иди в психдиспансер, проси лечение. Это все, Лобанова. Извини, дел полно, не до тебя.

Девочки мялись с ноги на ногу и переглядывались.

– Евгения Ивановна, – пробормотала Оля, – у меня выпускные. А потом институт. А я из дома толком выйти не могу. Нанять сиделку нет денег. Работать пойти не могу – сами понимаете. Ну и вообще… Как мне жить?

Врачиха потерла глаза.

– Лобанова, – внятно и твердо сказала она, – ты думаешь, тебе одной тяжело? Ты одна в такой ситуации? Да сотни людей терпят то же самое! Ты еще не знаешь, как оно бывает! Иди, Оля. Иди. Ничем не могу тебе помочь, даже если бы очень хотела. Приспосабливайся, привыкай. Повторю – у всех свой крест. У меня муж парализованный двенадцать лет лежит и не двигается. И что? А ничего, живу. Как-то живу… И никому, заметь, не жалуюсь. Все, девочки, идите. У меня правда куча дел.

Аля и Оля все мялись и переглядывались.

– Оля! Ты что, оглохла? – Врачиха, кажется, не на шутку разозлилась.

Оля достала из кармана сверточек со звездой и, умирая от страха, положила его на стол.

– Что это? – нахмурилась врачиха.

– Так, ничего. Просто… подарок.

Та приподняла бровь и развернула салфетку. Под светом лампы камни вспыхнули и засверкали. Врачиха отпрянула от удивления и неожиданности.

– Что это? – растерянно повторила она.

– Подарок. – Олин голос окреп. – Просто подарок. Вы же для нас столько сделали!

Врачиха молчала, не зная, что ответить и что предпринять. Наконец выдавила:

– А откуда у вас этот подарок?

– Это мне бабушка дала, – бойко затараторила Аля. – У меня дед известный драматург, Александр Добрынин, вы наверняка слышали! Да его пьесы идут по всей стране! Да, бабушка дала! Сказала… – Аля запнулась. – Ну, короче, не важно. Мы это не украли, поверьте! Просто у нас этого добра… завались!

– Завались, говоришь? – повторила врачиха. – Ну что ж… Так, Лобанова, – обратилась она к Оле, – привози свою мать послезавтра. Поняла? На какой срок – пока не знаю. Но закончить школу и поступить в институт я тебе дам. А там посмотрим.

Оля радостно закивала и затараторила благодарности.

Девочки попятились к выходу. Прикрывая за собой дверь, услышали:

– Ишь ты! Завались! – И следом короткий недобрый смешок.

На улицу выскочили бегом, поскорее бы от этого страшного, мрачного места! Пробежав, выдохлись, присели на скамейку.

– Ну что? Получилось? – улыбнулась Оля и тут же посерьезнела: – А знаешь, мне даже не стыдно. И самое страшное – мне ее не жалко. Мне себя жалко, понимаешь?

– Понимаю, – согласилась Аля. – И, кстати, мне эту Евгению Ивановну тоже не жалко. Муж у нее парализованный! Слезу, что ли, хотела выдавить? Противная баба. Фу!

– Фу! – повторила Оля. – Да наплевать! Главное – у нас получилось!

Первые дни Аля страшно переживала и изводила себя – вдруг Софья обнаружит пропажу? А потом успокоилась, отвлеклась – последний звонок, экзамены, подготовка к выпускному.

Девочки обсуждали наряды, хвастались друг перед другом, но самое главное – ожила Оля. Она снова стала хохмить и подкалывать, рассказывать анекдоты, а после уроков зазывала Алю к себе. Она убрала в квартире, не без Алиной, конечно же, помощи. Ведрами, тазами, мешками выносили принесенное бедной Катей. Отмыли полы и туалет с ванной комнатой, вымыли окна, выкинули старье и водрузили на подоконник горшки с фиалками. Запахи постепенно исчезли, квартира приобрела человеческий, нормальный, жилой вид, и Оля еще больше расцвела. И всем было ясно, что Катю она не заберет. Никогда.

К экзаменам готовились у Оли. Но она, пребывая в мечтах и прекрасном настроении, от занятий отлынивала любым способом, то предлагая попить кофейку с пирожными, то посмотреть кинцо, по покурить на балконе, то просто пройтись по улице: «На дворе весна, красота, припекает солнышко, цветет сирень, а мы с тобой сидим как две дуры!»

Смеялась над корпевшей над учебниками Алей: «Тебе-то что? Ты медалистка, для тебя все двери нараспашку! Это мне зубрить и зубрить. Но, знаешь, вообще наплевать! Не поступлю – пойду работать. Деньги мне нужны как воздух, сама знаешь».

На Алины уговоры поддалась с трудом:

– Ладно, тогда в пед. Но только если ты вместе со мной! Одна не пойду. Пошли в пед, а, Алька? Там хоть и одни девки, но рядом Второй мед, парней завались! Вот и найдем женихов! Муж-врач, а что? Прикольно! Ну, как я придумала?

В пед? В пед не хотелось. Думала про историко-архивный или про филфак МГУ. А потом плюнула – да какая разница? Зато будем вместе. Рядом Оля, и мне ничего не страшно. А одной… да еще привыкать к новому коллективу… Для меня это ужас. Мои вечные страхи. Да и, в конце концов, чем плох пединститут? Учитель – самая благородная и самая важная профессия. К тому же в память о маме.

Софья приняла эту новость спокойно: пед так пед. Главное – образование. Да и чувствовала свою вину за неполучившийся журфак.

А вот к выпускному готовилась основательно. Платье, нежно-голубое, из китайского шелка старых запасов, но сносу ему нет и не будет, да и качество – масло! Даже цвет за столько лет не поблек! Так вот, из китайского шелка был сшит костюм – легкая, летящая юбка-шестиклинка и пиджачок-размахайка. Под пиджачок нежный топик на тонких бретельках. Достали и туфли, нежно-бежевые, кофе со сливками, как сказала Софья. Вызванная на дом парикмахерша Зоечка навертела сложную прическу, локоны в одну сторону, гладкий зачес на другой.

В уши внучке Софья вдела крохотные жемчужные шарики.

– Как-то слишком… – Аля вертелась у зеркала. – Вычурно как-то!

– Это твой первый бал, – отрезала Софья. – И ты такая красавица! Пусть смотрят и любуются, дурочка! Да еще и с твоей медалью!

Аля со вздохом согласилась. Отказать Софье она не посмела.

А Оля пришла в широких льняных, белых в тонкую синюю полоску брюках и белой майке в синий горох. Распущенные волосы и громадные белые клипсы в ушах. И, надо сказать, все смотрели на Олю. Не на нарядную Алю в шелках и прическе, не на Ирку Соломину в длинном вечернем, красном с блестками платье. Не на Чумакову в шифоновом моднющем плиссе и не на Рохленко в сиреневом сарафане, усыпанном серебристыми пайетками. И уж точно не на Волкову в зауженном трикотаже!

Оля была чудо как хороша – свободна, раскованна, легка. И наряд такой морской. Секунда – и взлетит, как чайка, гордая и свободная!

Смущенная, Аля показала ей большой палец. Оля кивнула и беспечно махнула рукой.

Все были с родителями, с бабушками и дедушками, со старшими и младшими сестрами и братьями.

Софья, наряженная в серый джерсовый костюм и голубую в кружевах блузку, в драгоценностях, в туфлях на высоких каблуках («Аля! Как я выдержу эту пытку, не знаю!)», сидела, гордо подняв голову.

А Оля была одна. Валере звонить не стала, Катя была в больнице, взаперти. Да и какая Катя… После вручения медали к Софье подошла завуч.

– Вам есть чем гордиться! Девочка у вас замечательная!

– У меня две девочки, – улыбнулась Софья, – Аля и Оля. И обе хорошие! Уж мне-то вы можете поверить!

Аля готова была Софью расцеловать. «Какая же у меня… бабушка», – подумала она, впервые назвав так Софью. Ее действительную, законную, настоящую бабушку.

После фуршета – новое модное слово – «родственнички», как называла их Оля, наконец отвалили.

Облегченно вздохнув, подростки бросились на школьный двор курить и выпивать. Теперь им некого было бояться, они чувствовали себя взрослыми и на учителей посматривали снисходительно.

В полутемном актовом зале начались танцы, в туалетах и раздевалках продолжались выпивоны, кто-то уединился в пустых классах, громко бренчали гитары, и замученные учителя мечтали об одном – чтобы этот беспредел поскорее закончился.

Аля выпила шампанского и тут же захмелела. Очень хотелось домой, спать. Но, поддавшись на уговоры, выпила еще пару стаканов вина.

Через полчаса выпускной бал для нее закончился – вернее, продолжился в женском туалете в обнимку с унитазом.

Ворвавшаяся в туалет Оля кричала:

– Не умеешь – не пей! Ну все сорвала, все!

Аля сидела на полу, размазывая по лицу слезы, и умоляла отвести ее домой.

– Домой? – возмутилась Оля. – Конечно! Ты же уже отпраздновала! Теперь можно домой! А мы собрались за город, встречать рассвет и купаться! И как ты думаешь? Меня кто-нибудь будет ждать, пока я поволоку тебя домой? Все уже собрались и ждут только нас!

От стыда Аля ревела.

Громко вздохнув и подтянув Алю за подмышки – «Господи, тяжелая, как слон!» – Оля вытащила ее из туалета. Аля болталась, как тряпичная кукла. В коридоре к ним подскочили ребята. Перехватив окончательно размякшую и раскисшую, ревущую от стыда Алю, они выволокли ее на улицу и взялись дотащить до дома.

Оля осталась у школы.

Аля обернулась и увидела, как Оля, отвернувшись спиной, закуривает и громко смеется. Вокруг нее гомонили ребята.

«Почему она со мной не пошла?»

Увидев пьяную внучку, бабушка ничего не сказала. Сдержанно поблагодарила ребят, раздела рыдающую Алю, уложила в постель, напоила горячим чаем с лимоном.

– Спи, Аля. Надо просто поспать.

Принесла старый тазик и поставила его у кровати:

– Если что, зови, не стесняйся.

Громко всхлипывая и пряча глаза от стыда, Аля кивнула.

И в первый раз в жизни сказала:

– Спасибо, ба! И, пожалуйста, не сердись! Прости меня, если можешь.

Софья усмехнулась и погладила ее по голове:

– Спи, дурочка. Отдыхай. С кем не бывает.

После долгого, темного сна с кошмарными сновидениями все закончилось. Остались только головокружение, тошнота и дикий, непреходящий стыд перед всеми – учителями, ребятами, а главное, перед бабушкой. Теперь она называла ее именно так.