Текст книги "Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918"

Елена, которая была старше и опытней меня, естественно, возглавила наше подразделение. Я работала как простая сестра милосердия, прекрасно зная, что мне еще надо многому научиться. Я быстро привыкла к своим обязанностям, не уклонялась ни от какой работы, какой бы неприятной она ни была, и довольно легко приспособилась к больничной рутине. Мне уже казалось естественным убирать свою постель по утрам, чистить обувь и одежду, убирать комнату.

Наступление русских остановилось, и немцы зашевелились. Над Инстербургом стали летать вражеские аэропланы, сначала с большими перерывами, затем все чаще и чаще. У нас было все еще мало зенитных орудий, и самолеты летали так низко, чтобы напугать и солдат, и лошадей, которые не привыкли к этим угрожающим звукам. Так велико было смятение, вызванное первым авианалетом на наш город, что даже офицеры доставали свои револьверы и пытались стрелять по самолетам. Потери были большие; эти раненые стали нашими первыми пациентами.

Я ясно помню самый первый случай. Наш госпиталь был еще пуст. В тот день я дежурила, читала книгу. Вбежал санитар:

– Сестра, быстрее идите в приемный покой! Там двое пациентов на носилках. Один, солдаты говорят, очень тяжело ранен.

В приемном покое рядом стояли двое носилок. Четыре солдата, которые принесли их, стояли, переминаясь с ноги на ногу и теребя в руках фуражки.

– Что случилось? – спросила я их, наклоняясь над одним из раненых. Он был без сознания, с лицом ужасного желтоватого оттенка. Другой человек был в сознании, он стонал.

– Мы служим в обозе, сестра. Над нами пролетел самолет, и лошади понесли. Вот этот упал с повозки, и колеса переехали ему грудь, – ответил один из солдат.

Я пощупала пульс того, который был без сознания. Биение его было очень слабым. Я испугалась.

– Бегите за доктором, – сказала я санитару, – и скажите в перевязочной, чтобы мне принесли камфару и шприц.

Раненый начал задыхаться, и на его губах появилась кровь. Я не знала, что делать. Расстегнув ему воротник, я просунула руку ему под плечи и немного приподняла его. Он перестал задыхаться, его голова тяжело упала мне на руку, а глаза слегка приоткрылись. Когда пришел врач, раненый был уже мертв. Я высвободила руку и с большим трудом встала на ноги, колени у меня сильно дрожали.

– Пойдите выпейте чего-нибудь, – посоветовал мне доктор, улыбаясь.

Едва передвигая ноги, я вышла из комнаты. Меня трясло. Впервые в жизни я столкнулась со смертью лицом к лицу.

Мой следующий пациент оказался совершенно другим. Солдатские палаты были заполнены до отказа, а офицерские еще стояли пустыми. Нашим первым офицером стал очень молодой поручик с воспалением надкостницы после контузии.

Я впервые увидела его на следующее после поступления утро. Я вошла в комнату, где он лежал. Ему было запрещено вставать, и я должна была заняться его утренним туалетом. Я все еще чувствовала некоторую скованность в присутствии больных и, чтобы скрыть это, пожелала ему доброго утра необычно жизнерадостно и бодро. Его ответ был несколько угрюм. Я принесла тазик, поставила его на постель, налила в него воды и, держа в руках мыло и полотенце, предложила ему умыться. Он молча следил за моими движениями, как мне показалось, с враждебностью.

– Я не хочу умываться, – с раздражением заявил он. – Это ваша работа, и вы должны ее выполнять.

Довольно удивленная, я выполнила свои обязанности, не говоря ни слова. Молчание вскоре наскучило ему, и он попытался завязать разговор. Не зная точно, как следует себя вести, я решила отвечать очень кратко. Заметив это, он предпринял попытку помешать мне неловкими движениями, наблюдая в то же время за выражением моего лица. Когда он увидел, что это не выводит меня из себя, то начал задавать вопросы:

– Сестра, что вы будете делать потом?

– Я принесу вам чай или кофе – как вы пожелаете, а затем пойду в перевязочную.

– А вы не хотите остаться со мной? Одному так скучно.

– Нет, я не могу остаться с вами, – ответила я.

– Почему же? Я ведь тоже пациент.

– Потому что у меня много дел, а также потому, что вы не умеете себя вести, – сказала я ему, изо всех сил стараясь не рассмеяться. – Чего вы хотите, чаю или кофе?

Я стояла у двери в другом конце комнаты. Внезапно он швырнул в меня полотенце и мыло, которые я забыла на постели. Его юное лицо с едва пробивающейся бородкой было искажено забавным детским гневом.

– Если вам что-то понадобится, позовите санитара, который сидит у двери в холл, – холодно сказала я, подобрав мыло и полотенце и выходя из комнаты, как мне казалось, с чувством собственного достоинства.

В течение всего того дня он посылал за мной санитара по самым разным поводам, но я к нему не приходила. К вечеру поступила группа раненых офицеров-гвардейцев. Некоторые из них знали меня. Обработав их раны и переодев в больничную одежду, я поместила их в палату и пошла ужинать.

Мы еще сидели за столом, когда санитар с верхнего этажа пришел доложить, что у моего поручика истерика. Я сразу же поняла, что случилось. Вероятно, офицеры рассказали ему, кто я такая.

Я вошла в палату и встала рядом с его кроватью. Он лежал на животе лицом в подушку и отчаянно рыдал. Я положила ему руку на голову и весело сказала:

– Ну-ну, перестаньте сейчас же, все хорошо. Я на вас не сержусь.

Офицеры засмеялись. Но он продолжал рыдать, лежа в том же положении. После этого, когда бы я ни входила в комнату, он неизменно отворачивался к стене. Только в день своего отъезда он набрался смелости извиниться, что проделал очень тихим голосом, опустив голову и нервно теребя рукой край своей шинели.

Наша работа была трудной и поглощала нас целиком. В ту палату, четыре стены которой, казалось, заключают в себе мир, не связанный ни с каким другим, часто приходила смерть; и всегда были страдания. Отношение к нам солдат было трогательным, как будто мы олицетворяли для них все, что было дорого и близко их сердцам. Мы, в наших белых косынках, так или иначе представляли собой тех высших существ женского пола, в которых были объединены все качества матерей и жен, и к ним добавлялось представление о святой монахине, особенно дорогое русским людям. Здесь, в этом мире больничных коек, белых халатов и долгих, однообразных часов, врач и медицинские сестры занимали места рядом с божествами. Врач по непонятным и загадочным причинам часто причинял боль, но солдаты никогда и не спрашивали этому объяснения; они не спрашивали ни о чем Бога, когда Он посылал им испытания. Медсестра была человечнее и ближе к ним, потому что она старалась облегчить их страдания, утешить их, проявить к ним доброту.

Мы очень сильно чувствовали это во время первых месяцев войны, когда мы все еще были воодушевлены одним порывом, одинаково откликались и служили – все как один – идеалу, понятному всем.

Солдаты переносили свои страдания с необычайным терпением и смирением, и их отношение к больничному персоналу было неизменно тактичным и внимательным. Они ценили то, что мы делали для них, и знали, как это выказать. Что же касается офицеров, то здесь все было сложнее. Та простота отношений, которая существовала между медсестрами и солдатами, здесь отсутствовала, особенно по отношению ко мне, когда они узнавали, кто я такая. И никому из нас офицеры не демонстрировали ту безграничную, почти фантастическую доверчивость, которую по отношению к нам проявляли рядовые. Офицеры были, совершенно естественно, более взыскательны; их требования было сложнее удовлетворить. И все же они тоже мужественно терпели боль, которая иногда была почти невыносимой.

Солдаты, поступившие в наш госпиталь в Инстербурге, были все кавалеристами, сильными, красивыми молодыми ребятами. Целые дни я проводила в палатах, работая с воодушевлением и неутомимостью, не чувствуя усталости. Мое счастье было так велико, что временами я переживала угрызения совести оттого, что испытывала такой исступленный восторг, когда вокруг столько боли. Однако раненые с проницательностью, присущей простым людям, казалось, интуитивно чувствовали тепло моего внутреннего огня, их привлекала моя жизнерадостность. «Вы знаете, что больные называют вас «веселой сестричкой»?» – так однажды меня спросили другие сестры, с которыми я с самого начала была в наилучших отношениях. Когда я обходила палаты, то знала, что пациенты не только с нетерпением ждут, когда зазвучит мой смех, и придумывали ответы на мои шутки, но у меня было почти мистическое чувство, что, глядя мне в глаза, они чувствуют наше духовное единство. Это были замечательные дни.

Мое счастье достигло апогея, когда генерал Ренненкампф, с расчесанными усами и затянутой талией, нагрянул однажды в наш госпиталь в сопровождении Дмитрия и штабных офицеров. Это случилось во время ужина. Весь персонал поспешно встал из-за стола при неожиданном появлении командующего.

Генерал заметно нервничал. Взяв небольшую коробочку из рук одного офицера, он обернулся к Дмитрию и, коротко поздравив его, наградил моего брата Георгиевским крестом, приколов его на грудь при помощи больничной булавки. Дмитрий удостоился этой награды за храбрость, проявленную в бою при Каушине. Генерал думал, что мне доставит удовольствие присутствовать на награждении, и в этом он был прав. Я была счастлива и горда выше всякой меры.

Только тогда я узнала, что мой брат, помимо того что участвовал в кавалерийской атаке, в ходе которой была взята в плен целая батарея противника, еще спас жизнь раненого капрала. Увидев его, Дмитрий слез с лошади, взвалил этого человека на плечи, отнес его в безопасное место, а затем, вновь прыгнув в седло, присоединился к своему эскадрону.

Нашему пребыванию в Инстербурге было суждено прерваться. Немцы начали постепенно вытеснять наших солдат с занятых позиций, которые были взяты слишком быстро. Российские войска и обозы снова начали проходить через город, но на этот раз в обратном направлении. Внезапно пришел приказ перенести всех тяжело раненных в санитарные поезда и подготовиться к отступлению. Самолеты теперь летали над городом каждый день, по одному и в боевом порядке; они сбрасывали бомбы, пытаясь, как обычно, в первую очередь разбомбить вокзал. Звуки выстрелов и грохот артиллерии с каждым днем становились все ближе.

Елена была в отъезде в тот день, когда мы получили окончательный приказ передислоцироваться. Она с мужем уехала в тыл армии по делам. У нас ушел целый день, чтобы перевезти наших раненых на станцию. Их пришлось везти очень медленно на неудобных, безрессорных повозках, а медсестры шли рядом с ними по жестким камням мостовой. Я совершила несколько таких поездок. Станция была почти полностью разрушена бомбами, и нам приходилось ставить носилки на мостовую перед ней. Аэропланы продолжали летать над нами, и со всех сторон мы слышали взрывы бомб. Я дрожала от страха, каждую минуту ожидая увидеть над станцией и над ранеными самолет с бомбами. Кстати, я и получила Георгиевский крест именно за это.

К вечеру, закончив погрузку раненых в санитарные поезда, мы начали упаковывать больничное оборудование. Наше подразделение должно было покинуть город ночью, а я по приказу генерала Ренненкампфа должна была последовать за ним утром вместе с его штабом. Он и слышать не хотел о том, чтобы я отправлялась со своим подразделением в походном порядке. По мере того как медленно тянулся вечер, я почувствовала себя совершенно обессиленной. В полночь я растянулась на своей постели не раздеваясь. Казалось, я только-только закрыла глаза, когда почувствовала, что чья-то рука трясет меня за плечо. Со сна я могла сначала разобрать только какое-то гудение, по-видимому, издалека.

– Проснитесь! Выходите во двор. Над нами летает дирижабль. Проснитесь, пожалуйста, проснитесь! – Это был голос мадам Сергеевой, моей фрейлины.

Находясь еще во власти сна и едва понимая, что происходит, я заставила себя встать.

– Дирижабль. Он летает над городом. Бросает бомбы, – повторяла мадам Сергеева.

И словно в подтверждение ее слов, тут же раздался громкий взрыв. Придя в чувство, я поспешила во двор.

Ночь была ясной и звездной, но вокруг слышалось то же самое странное гудение. Вдруг в небе над собой я увидела нечто огромное, испускающее серебряные лучи, которые, казалось, падали из космоса прямо в наш двор. Последовал ужасный взрыв, затем еще один. В тот момент я поняла, что значит смертельный страх. Мне было жаль себя, жаль всего. Я вспомнила солнце… кровь пульсировала у меня в висках… Те бомбы упали не на наш двор, но очень близко от него.

Через несколько секунд все закончилось. Серебристый объект исчез с глухим гулом, который становился все слабее и слабее. Облегчение, которое я испытала, нельзя описать; оно было таким же всеобъемлющим, как и страх. Мне хотелось смеяться, плакать, ликовать, что каждая клеточка моего тела жива. Гул снова превратился в жужжание, которое медленно растворилось в темном небе. Издалека донесся звук последнего взрыва, и затем все стихло.

Тишина теперь казалась особенно прекрасной, а ночь особенно мирной. Оглядевшись, я только сейчас заметила, что почти весь персонал нашего госпиталя собрался во дворе. Мы молча переглядывались. Через некоторое время, удовлетворившись тем, что опасность миновала, мы зашли внутрь здания. Взбудораженный штабной офицер прибежал к нам узнать, все ли у нас в порядке. Штаб был расположен почти по соседству с нашей больницей; бомба, как сказал нам офицер, разорвалась между нашими двумя зданиями.

Мы возобновили наши сборы. Когда почти все было готово, нужно было запрягать лошадей, но санитаров невозможно было найти. Мы обыскали все здание, и, наконец, мы с одной из медсестер вспомнили о подвале. Там мы нашли санитаров, лежавших рядком на каменном полу и спящих мертвым сном в окружении множества пустых пивных бутылок. При виде этого зрелища мы начали хохотать, но нельзя было терять времени, и мы попытались разбудить их. Так как это оказалось невозможным, нам пришлось привести начальника. Вместе с ним мы оттащили санитаров к водопроводному крану, который обнаружили случайно, и каждому по очереди вымыли лицо струей холодной воды. Это сработало. Наше подразделение тронулось в путь до зари, а мы с мадам Сергеевой остались одни в пустом здании.

Рано утром один из офицеров Ренненкампфа заехал за нами на машине, и мы влились в колонну автомобилей, двигавшуюся впереди штаба. На ступенях появился генерал Ренненкампф в генеральском сером кителе и высокой меховой папахе сибирских казаков. Он подошел пожать мне руку, сел в свою машину, и колонна тронулась; наш автомобиль шел вторым. Покинутый город, казалось, затаил дыхание, словно боясь или не желая показать свою бурную радость. Где-то совсем близко был слышен грохот артиллерии и треск пулеметов. Было ясное прохладное утро. Нашим пунктом назначения был Гумбиннен.

За городом машины остановились. Ренненкампф вышел из машины и подошел к нам.

– Ваше высочество, – сказал он, – здесь располагались артиллерийская часть и заградительный кордон, куда прошлой ночью дирижабль сбросил бомбу. Не хотите ли взглянуть?

Не желая отказываться, я выпрыгнула из машины. Мы перебрались через траншею и пошли по полю. Ужасная картина, представшая перед моими глазами, не могла привидеться даже в самых диких фантазиях. Я помню ее и по сей день до мельчайших деталей, но писать об этом не могу.

Наше продвижение было очень медленным. Обозы двигались по дороге по нескольку повозок в ряд. Меня оберегали от детального знания обстановки, и я не имела представления, насколько близко позади нас находится противник, но тем не менее я ощущала тревогу, которая, казалось, носилась в воздухе. Особенно я заметила это по взволнованности генерала Ренненкампфа, когда мы догоняли обозы, двигавшиеся в беспорядке быстрым ходом. Тогда наши автомобили останавливались, и штабные офицеры под руководством генерала старались упорядочить движение. Все это, как я узнала позже, указывало на начало стремительного отступления и паники.

Мы прибыли в Гумбиннен вечером. Город стоял темный, тихий и угрюмый. Мадам Сергеевой и мне нашли вполне приличное жилье окнами на улицу и у двери поставили часового из штаба для охраны. Немного позже доктор из больницы разыскал нас и сообщил, что все прибыли благополучно и определились с местом для ночлега.

Уставшие, мы раздевались с радостным предвкушением глубокого сна в настоящих постелях, когда раздался настойчивый стук в нашу дверь. Это был один из офицеров Ренненкампфа, с которым мы ехали весь день.

– Генерал умоляет вас приготовиться покинуть Гумбиннен без промедления, – сказал он. – Вас отвезут в Эйдткунен, а меня назначили сопровождать вас.

Спорить было бесполезно, мы оделись. Нашли автомобиль, и в спешке мы выехали из этого темного города. Немцы начали заходить к нам во фланг. В штабе не знали, отрезаны мы от Эйдткунена или нет. На этот раз офицер не стал скрывать серьезность положения. Нам грозили самые разные опасности, меньшей из которых была возможность попасть в плен.

Ни на одном из участков дороги ехать быстро было невозможно, зажигать фары было слишком опасно. Мы должны были ехать вслепую в полнейшей темноте. Все молчали. Однако я не испытывала ни малейшего страха, возможно, потому, что я была очень измучена.

Мы без помех добрались до Эйдткунена, но, оказавшись там, не знали, куда направиться. Было совершенно невозможно оставаться на вокзале, над которым осталась только часть крыши. В зале ожидания, посреди сломанной мебели, находились солдаты, такие уставшие, что они где стояли, там упали и заснули, не сняв ни шапок, ни амуниции. Некоторые из них были больны дизентерией. Это было печальное зрелище, а мы ничем не могли помочь.

Офицер пошел искать начальника вокзала, которому объяснил безусловную необходимость приготовить паровоз и вагон, чтобы немедленно отвезти меня до следующего полустанка Это было сделано, но как – не могу себе представить. Позднее мы провели два дня, остановившись в поле, доставая себе пропитание в полевых кухнях проезжающих мимо эскадронов. Именно от знакомых офицеров из этих эскадронов мы узнали, что персонал нашего госпиталя смог вовремя спастись бегством, но наше оборудование было брошено, а французское подразделение, возглавляемое доктором Крессоном, попало в плен.

Так закончился первый этап моей работы на войне. Мне было жаль расставаться с персоналом, к которому я привыкла, и я сожалела, что моя работа на фронте закончилась так быстро. Не будучи бесчувственной, я могу сказать, что сейчас я оглядываюсь на этот этап и вижу, что это один из самых счастливых периодов моей жизни, время настоящего дела, привлекательного тем, что оно связано с опасностью.

Глава 16
Власть

Я возвратилась в Санкт-Петербург в середине сентября и сразу же начала работать в доме инвалидов Святой Евгении, филиале Красного Креста, курс обучения в котором я закончила. Мое бывшее подразделение теперь должно было заново получить все оборудование. Это выводило его из строя на длительный период, а я не хотела ждать. Кроме того, я пришла к заключению, что, какой бы вдохновляющей ни была моя работа на фронте, мое место не там. Мое присутствие на линии фронта, вероятно, причиняло много беспокойства властям и отвлекало их в ключевые моменты от более важных дел. Мне очень не хотелось отказываться от мысли быть рядом с Дмитрием, но я понимала, что должна от нее отказаться.

В моем отделении Красного Креста организовывали большой госпиталь в тылу армии, и меня назначили главной медсестрой.

Я провела три недели в штаб-квартире этого отделения в Санкт-Петербурге, работая по утрам в перевязочной, а во второй половине дня – в благотворительном медпункте для городского населения. Иногда мне доверяли ухаживать за опасно больным пациентом или офицером, только что снятым с операционного стола. Когда у меня находилось время, я посещала лекции. Чем больше я трудилась, тем большее удовлетворение я чувствовала.

К середине октября наш госпиталь был готов к отъезду. Подразделение насчитывало двадцать пять медицинских сестер, пять врачей, начальника и восемьдесят санитаров; мы могли разместить двести пятьдесят раненых, а позднее принимали до шести сотен. Для оказания мне помощи на посту главной медсестры назначили пожилую опытную медсестру, которая была ветераном Русско-турецкой войны.

Раненые офицеры, которые находились под моей опекой в Санкт-Петербурге, привыкли ко мне и сожалели о том, что я должна уезжать. Накануне отъезда они устроили в мою честь ужин и подарили букет белых цветов, перевязанный большой белой лентой. На ленте была надпись золотыми буквами: «Нашей любимой сестрице от ее раненых офицеров». Они называли меня так, потому что сначала никто не знал, кто я такая, и мне долго удавалось сохранить свое инкогнито, которое было раскрыто только в самом конце, да и то из-за глупой ошибки. К этому времени привычка звать меня «сестрица» так укоренилась у моих пациентов, что они и не думали называть меня иначе.

Моему новому госпиталю было дано предписание отправиться в Псков. Он отправился туда походным порядком, а персонал, оборудование и я последовали двумя днями позже. Мы должны были расположиться в церковной школе для Девочек, заняв только нижний этаж, тогда как школа, потеснившись, продолжала свою работу, стараясь оставаться автономной. Мне выделили маленькую, но светлую комнатку в квартире директрисы школы. В той комнате мне суждено было провести два с половиной года.

Работа была уже в разгаре, когда я приехала в Псков. Желая показать персоналу, которого я почти не знала, что я не боюсь работы, я вооружилась мокрой тряпкой, подоткнула юбки и принялась мыть и скрести полы и мебель вместе со всеми. Через несколько дней все было готово, и результаты были более чем удовлетворительными: наш госпиталь выглядел как настоящая больница в мирное время.

Мы находились на большом расстоянии от фронта в небольшом провинциальном городе, жизнь в котором внешне едва ли была как-то затронута войной, и наша жизнь текла мирно и монотонно.

Здесь я поняла, что среди этого однообразия моя задача приспособиться к жизни и раскрыть в себе новые способности будет более трудной, гораздо более сложной, чем на фронте.

Прежде всего, теперь меня окружал большой штат сотрудников, принадлежащих к тому классу людей, которых при обычных обстоятельствах я никогда бы не встретила. Ясно было, что в самом начале они избегали меня, а я не знала, как найти к ним подход. Я смутно чувствовала, что одно неосторожное слово все испортит. Да, я знала, что должна найти верный тон в моих отношениях с ними.

Я была главной медсестрой. Это означало, что я должна была руководить двадцатью пятью женщинами, следить за тем, чтобы они хорошо выполняли свои обязанности, защищать их интересы, всячески заботиться о них. А я в своей жизни еще ни разу не отдавала распоряжений.

Напротив, с детства меня учили подчинению и послушанию. Для меня было легко и вполне естественно выполнять распоряжения, но я не могла и не знала, как их отдавать. Меня воспитывали в духе подчинения, чтобы я всегда считала, что другие все знают лучше меня. Намеренно и по сложившемуся обычаю моя жизнь была заключена в такие тесные рамки, а моя личная инициатива до сих пор была так ограничена, что теперь, обретя какую-то власть, я не умела ею воспользоваться.

Сначала я пыталась установить рабочие отношения с сотрудниками и выполнять свои собственные обязанности, не демонстрируя явно свою власть. Распоряжения, которые я должна была отдавать, исходили от моей пожилой помощницы, сестры Зандиной, которая знала все правила назубок. Она обладала врожденным тактом и долгой практикой, и в течение всего своего срока службы под моим началом она ни разу не поставила меня в неловкое положение. Эта женщина принадлежала к типу людей, редких даже в те дни: простая крестьянская девушка, очень юная и не имеющая никакого образования, она отправилась на Русско-турецкую войну, воодушевленная теми же самыми чувствами, которые побуждали русских женщин постригаться в монахини. В то время не было специального обучения для сестер милосердия, и все, что она знала, дал ей собственный опыт. Она так и не овладела навыками письма, читала же очень старательно и только церковные книги. Когда я познакомилась с ней, ей было около шестидесяти, и она уже ушла с работы на заслуженный отдых, но после объявления войны сразу же предложила свои услуги. Она была совершенно неутомима. С утра до вечера эта пожилая женщина торопливо ходила по зданию, занимаясь каким-нибудь важным делом, всегда организовывала что-то или отдавала распоряжения.

Но ее любимым занятием было одевание умерших. Она выполняла это дело со своеобразным воодушевлением, как будто это был особый ритуал, непонятный другим. Она утверждала, что умерший человек живет определенной, хотя и загадочной жизнью, в которой он беспомощен и, прежде всего, одинок; она возлагала на себя обязанность утешать его в одиночестве. Сама обмывала каждого умершего, одевала его и клала в гроб, читала над ним Псалтырь и безутешно плакала. Сделав все это, она проявляла не только жалость, но и некоторую гордость. Сделав несколько шагов назад, она с восхищением окидывала взглядом результаты своего труда. Иногда во время работы ее губы двигались, и по выражению лица можно было предположить, что она винит или ласково упрекает умершего. Ее психология заинтересовала меня. Я несколько раз спрашивала ее, как она может плакать над каждым.

– Но как я могу удержаться! Подумайте только о множестве испытаний, которые должна пройти бедная душа в том мире, и совсем одна! Так что я помогаю им своими слезами, – отвечала она укоризненно, бросая ласковый взгляд в сторону гроба. Затем ее тон вдруг менялся, и она спрашивала меня, ожидая похвалы: – Ваше высочество, ну не красавец ли он?

Она обращалась ко мне с уважением, в котором сквозил легкий оттенок снисходительности. Каждое утро, когда я завтракала, она входила в мою комнату с докладом. Она никогда не соглашалась сидеть в моем присутствии, когда мы с ней были вдвоем, хотя я никогда не забывала предложить ей стул.

– Пожалуйста, позвольте мне постоять, – отвечала она. – Так я чувствую себя свободнее.

Я могу представить себе ее стоящую передо мной. Она была довольно небольшого роста и коренастого телосложения, с веснушчатым, простым, но умным лицом. На своих седых тонких волосах, убранных назад со лба, она носила головной убор медсестры. Ее руки были всегда сложены под передником, оттягивая его вперед и придавая ей такой вид, что она казалась совсем круглой в талии.

Сообщив мне какие-нибудь потрясающие новости из больничной жизни и убедившись, что они произвели на меня должное впечатление, она рассудительно отвечала на мои встревоженные вопросы:

– Не беспокойтесь, ваше высочество; вас не должны заботить эти дела; я все узнаю и доложу вам. А тогда что вы решите, то и будет сделано.

– Но послушайте, Феодосия Ивановна, – отвечала я, чувствуя себя совершенно беспомощной, – так не делается. Я сама должна этим заняться.

Тогда старушка вынимала руки из-под передника и, подперев щеку одной рукой, глядела на меня с искренним состраданием.

– Да это все бабские дела, совсем неважные, – говорила она. – Для вас здесь есть много более полезной работы.

Вскоре я прекратила попытки ее убедить и оставила управление бабьим царством, столь хорошо ей известным и столь непостижимым для меня, полностью в ее руках. Однако позднее, когда я набралась опыта, то начала выдвигать предложения самостоятельно. Она всегда их принимала во внимание и позже выполняла с большой готовностью. Только два раза – и это случилось гораздо позже – мне пришлось вмешаться и лично расследовать ссору. Старуха была права. Я еще не видела разницы между несущественными мелочами и обстоятельствами, достойными внимания.

Все наши врачи, за исключением одного, приехали из одной и той же московской больницы. Все эти люди имели основательную подготовку, знали свое дело и работали спаянно. С другой стороны, начальник госпиталя был очень молод, совсем неопытен и не имел представления о том, как управлять большим госпиталем.

Полноту власти возложили на главврача, и хотя в своей области он был чрезвычайно сведущ, но не умел поддерживать дисциплину, его подчиненные вскоре стали нерадивыми, особенно санитары.

Будучи главной медсестрой, я не имела никаких обязанностей в палатах, а так как это оставляло мне недостаточно работы, я начала помогать в операционных и перевязочных палатах – эта работа с самого начала восхищала меня. Через некоторое время врачи доверяли мне делать самые сложные и важные перевязки, и ни одна операция не проходила без моего участия. Если ночью случалось что-то непредвиденное, меня поднимали с моей теплой постели, и, накинув белый халат поверх ночной рубашки, я бежала, дрожа, в операционную. Позже, когда у нас стало столько пациентов, что пятеро врачей не успевали выполнить всю работу, мне по необходимости приходилось выполнять небольшие операции, такие как извлечение пули или ампутация пальца на руке. Сначала ответственность страшно пугала меня, но вскоре я привыкла к ней. Иногда мне случалось делать обезболивание, и если у нас было много операций, то выходила из операционной, покачиваясь как пьяная от паров хлороформа.

У нас были тяжелые времена. Когда в 1915 году фронт приблизился к нам и мы должны были увеличить количество коек, то иногда принимали очень большие партии раненых и тогда работали без отдыха днем и ночью. Раненые поступали с фронта в таком состоянии, что требовалось две или три ванны, чтобы отмыть всю глубоко въевшуюся грязь, скопившуюся за долгие месяцы их пребывания в окопах. Волосы приходилось сбривать, одежду – сжигать. Фронт находился всего лишь в ста пятидесяти милях от Пскова, но раненые, которых мы принимали, обычно проводили несколько дней в пути, преодолевая это расстояние в товарных вагонах без всякого ухода. Их повязки были жесткие, как будто деревянные, пропитанные запекшейся кровью, испачканные гноем и полные паразитов. Снимать такие повязки для медсестры было почти так же больно, как и самому пациенту. Здесь я должна сказать, что между фронтом и тылом курсировало большое количество хорошо оснащенных санитарных поездов, но их никогда не хватало. Мы видели их очень редко, так как они – большинство из них – шли по особому расписанию прямо в Санкт-Петербург или в Царское Село и останавливались в Пскове, только если пациентам была необходима срочная операция. Те товарные вагоны, которые принимали мы, с грузом грязи, страданий, запущенности и бедности, редко можно было увидеть в столице; их обычно отправляли в провинциальные города.