Текст книги "Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918"

Мой курьер вернулся из Петрограда на сутки позже ожидаемого и не привез мне никакого ответа. Я стала тревожиться еще больше. Наконец от Дмитрия пришла короткая телеграмма с просьбой немедленно приехать в Петроград.

Я позвонила Рузскому. Он распорядился насчет специального поезда. Не прошло и двух часов, как я была в пути. Кое-кто из сослуживцев пришел проводить меня; мой отъезд произвел на станции нечто вроде нездоровой сенсации: люди были возбуждены, толкались, глазели – ситуация была очень неприятная.

Никогда поездка в Петроград не казалась такой бесконечной. На вокзале меня встречал генерал Лайминг. Мы переглянулись и молча пожали друг другу руки; слишком о многом предстояло поговорить. В автомобиле мы продолжали молчать, а я боролась со слезами. Мне казалось странным, что улицы освещены, как обычно, полны людей и оживленны.

Подъехав к дворцу на Невском проспекте и войдя внутрь, первыми я увидела часовых, а уж потом слуг, которые служили у нас со времен нашего детства.

Мы поднялись наверх в комнаты Лайминга. Там меня ждала мадам Лайминг. Старый дворецкий принес ужин и суетился около стола. Не желая обижать его, я зачерпнула ложкой суп. Но когда осталась наедине с супругами Лайминг, сразу приступила к расспросам, всячески стараясь при этом избегать какого-либо упоминания об убийстве.

Их ответы однозначно указывали на то, что атмосфера напряженности царила везде, как в Петрограде, так и в провинциях, и достигла своего предела. Малейшего неосторожного шага со стороны правительства достаточно, чтобы разразилась катастрофа. Ужасное смятение царило в умах людей.

Те немногие, кто был, наверное, более уравновешен, надеялись, что всеобщая радость по поводу смерти Распутина отрезвит императрицу. Но большинство злобно радовалось при каждом новом признаке горя у бедной женщины.

Главная опасность, по мнению Лайминга, лежала в жажде мщения, обуявшей сейчас сторонников Распутина, которые не преминули разжечь в сердце императрицы такое же чувство. Будучи по большей части авантюристами или людьми с запятнанной репутацией, они были способны на все, и терять им было нечего. Полиция предупредила Лайминга, чтобы он присматривал за Дмитрием днем и ночью. Снаружи дворец охраняли люди в штатском; внутри у каждого входа стояли часовые. Подозрительные на вид люди несколько раз пытались под разными предлогами пробраться в дом. Протопопов, министр внутренних дел, чьей карьере Распутин способствовал, послал сыщиков знаменитой охранки наблюдать за всем, что происходит в доме, но благодаря бдительности генерала Лайминга они могли вести свои наблюдения лишь снаружи.

К этому времени труп Распутина был найден и похоронен в Царском Селе. Проводилось дознание, шли разговоры о самых жестких наказаниях, даже о военно-полевом суде, которого, видимо, требовала императрица. Случай был, в общем, исключительный, и до сих пор исход был непредсказуем. Будучи одним из членов царской семьи, Дмитрий, очевидно, был защищен от судебного преследования. К тому же вся Россия знала, что император относился к Дмитрию, как к своему собственному сыну, и не мог толковать его действия иначе, как проявление лояльности к царской власти. Он и князь Юсупов стали героями дня, особенно среди офицеров всех рангов и даже отчасти среди рабочих государственных предприятий. Предать их суду было бы в тот момент не только опасно, но и пагубно; была вероятность того, что возникнет взрыв негодования, последствия которого нельзя было предсказать.

Имперторская чета совершенно изолировалась в Александровском дворце и не принимала почти никого. Те из членов семьи, кто хотел предостеречь их от принятия слишком суровых мер к заговорщикам и настаивал на аудиенции, получали уклончивые ответы и холодный, официальный прием.

Вернувшись из ставки, мой отец днем раньше приехал повидаться с Дмитрием. Он был потрясен случившимся до глубины души. Разговор, который состоялся у него с Дмитрием, был мучителен для обоих.

Что касается меня, то я не знала, что сказать или сделать. Все это казалось кошмарным сном, безумием, которое овладело всеми нами, огненным кругом, из которого нет выхода.

Глава 23
Ссылка

Лайминг уведомил Дмитрия о моем приезде. В тот момент с братом были некоторые наши родственники. Он известил меня, что придет ко мне, как только они уедут.

Наконец я услышала его шаги в соседней комнате. Мое сердце перестало биться. Он вошел. Наши глаза встретились. Его натянутая улыбка, притворное оживление были для меня совершенно прозрачной маской, так как лицо у него было осунувшееся, а под глазами черные круги. Несмотря на свою молодость, он выглядел старым. Мое сердце переполнилось печалью, жалостью и любовью к нему.

Он сел за стол, на котором еще стояли чайные принадлежности, и задал мне несколько пустяковых вопросов, но вскоре поднялся и стал ходить по комнате. Я молчала. Было уже далеко за полночь. Взглянув на часы, он предложил проводить меня в мои комнаты.

Мы пожелали доброй ночи супругам Лайминг, спустились вниз и прошли через бесконечные коридоры и гостиные, ведущие в мои апартаменты. Старый огромный дом казался той ночью еще мрачнее, чем обычно. Наши шаги гулко отдавались в пустых комнатах с высокими потолками. Казалось, я не узнаю этот дом, знакомый с детства; в нем сейчас было что-то чужое, зловещее. Непроизвольная дрожь прошла по телу, пульс участился; мне стало страшно.

Мы дошли до моих комнат. Привычный вид ожидавшей меня горничной Тани принес некоторое успокоение. Я разделась, приняла ванну и, надев ночную сорочку, вернулась к Дмитрию.

Он стоял у каминной полки и молча курил. Подобрав под себя ноги, я села в кресло и стала ждать, сама начинать разговор не хотела.

Итак, я сидела в кресле, следя за малейшими его движениями. О, чего бы я только не отдала за то, чтобы иметь возможность помочь ему в тот момент! Его глаза были словно обращены внутрь на какое-то ужасное зрелище, от которого он не мог отделаться. В его позе я также ощущала глубокое разочарование; он сел, борясь, очевидно, с крушением иллюзий, на грани отчаяния.

Какую громадную ответственность он взял на себя! Какие сомнения и борьба сопровождали, вероятно, каждый его шаг! А сейчас события приняли такой оборот, что все это кажется неоправданным. Возбуждение улеглось; действия потерпели неудачу. Я мысленно проникала в его разум и следовала за его мыслями. Теперь мне казалось невозможным задать ему хоть один вопрос. Я не хотела больше ничего знать. Я боялась того, что могла услышать, боялась, что и я всю свою жизнь не смогу забыть ужасного зрелища, которое нарисовало мне мое воображение.

И мы молчали. Так, до сего дня, хотя прошло уже четырнадцать лет, мы никогда не касались событий той ужасной ночи. Испуганные, окончательно сломленные этим призраком, который вставал между нами против нашей воли, мы постарались нарушить молчание. С трудом меняя направление мыслей, Дмитрий начал говорить о посторонних вещах. Политика давала нам обширную тему для разговора. Впечатления, которые я привезла из провинции, совпадали с его собственными. На всех горизонтах сгущались грозовые облака.

В разное время Дмитрий провел несколько месяцев в императорской ставке в Могилеве, с каждым разом все больше и больше убеждаясь в безнадежности положения. Император, по его словам, ни в малейшей степени не понимал, что ужасная пропасть между властью и народом все ширится и ширится. Казалось, никакие слова не могли заставить его пробудиться и увидеть опасность, которая угрожает его стране и династии. Слепота и упрямство императрицы заставили покинуть двор последних достойных людей; ее с мужем окружал обман. Похоже было, что они понятия не имеют о всеобщем неодобрении, которое теперь стало уже отчетливым и явным. Дума уже бунтовала в открытую; депутаты выступали с речами, в которых свободно нападали на существующие порядки при дворе. Даже в высшем свете обсуждали возможность государственного переворота, говорили о высылке императрицы или о требовании к императору, чтобы он отправил ее в Крым, где она не смогла бы оказывать влияние на ход событий.

Однако все это, по словам Дмитрия, было не более чем невнятной, бессильной болтовней. Никто ничего не хотел предпринимать. Люди измельчали; никто даже и не думал об обязательствах России перед союзниками или о сохранении ее достоинства в глазах всего мира. Он не сказал этого, но из всего им сказанного я, мне кажется, поняла, почему он участвовал в убийстве Распутина: он надеялся не только избавить Россию от чудовища, которое ослабляло ее в самой сердцевине, но и дать новый импульс событиям, покончить с беспомощным движением по течению и истерической болтовней, побудить к активности действенным примером – все одним решительным ударом.

Понемногу по мере нашего разговора его напряженность ослабла, он постепенно успокоился, и я почувствовала, что, по крайней мере, сейчас он отвлекся от кошмара, который преследовал его. Мы проговорили несколько часов: о себе, о нашей жизни, о будущем. Мы оба были еще такими молодыми.

Война все изменила, и нельзя было и предположить, что принесет будущее.

Был уже седьмой час утра, когда Дмитрий, бросив свою последнюю сигарету в золу камина, поднялся и устало потянулся. Теперь уже я пошла провожать брата в его комнату и, пожелав спокойной ночи, вернулась в свои покои.

На улице была еще ночь. Я легла в постель и только тогда обратила внимание на знакомую боль под лопаткой и обычные предвестники лихорадки. На следующий день я проснулась с тяжелой головной болью и всеми признаками возобновившегося плеврита. Но я встала и оделась. Обед подали в комнату Дмитрия, где он ждал меня с Феликсом Юсуповым – своим приятелем-заговорщиком, и одним из наших дядей великим князем Николаем.

Обед прошел довольно оживленно. Когда подали кофе, навестить Дмитрия приехали наши кузины, и я увела Юсупова в другую комнату для приватной беседы.

С первых слов я поняла, что его отношение к совершенному деянию было совершенно не таким, как у Дмитрия. Он был опьянен значимостью той роли, которую сыграл, и видел в этом большое политическое будущее. Я не спрашивала у него никаких подробностей, так как я знала, что заговорщики дали друг другу слово чести никогда не разглашать то, что случилось той ночью.

И все же, несмотря на его самодовольство и внешнюю уверенность в себе, в его словах звучала некоторая тревога как за свою собственную судьбу, так и за судьбу Дмитрия.

Ничего нового не случилось с предшествующего дня. Намерения двора, сказал он, остаются неясными, но гнев императрицы направлен, видимо, главным образом на Дмитрия. Ее привела в ярость, как она считала, неблагодарность Дмитрия по отношению к ней и к императору, и она обвинила его ни много ни мало как в измене.

Труп Распутина был перевезен в Царское Село и похоронен ночью в парке в месте, которое выбрала она сама. Малейшие подробности перевозки тела и похорон стали достоянием общественности, и по какой-то непонятной причине горе императрицы, совершенно естественное ввиду сложившихся обстоятельств, казалось, взволновало людей в более сильной степени, чем приглушенные, скандальные сплетни прежде. Ее открытое проявление горя ясно показывало, насколько сильна и бесспорна была ее преданность Распутину. В этой преданности, теперь оскорбительной, и скрывалась, по словам Юсупова, наша главная опасность. Сейчас ничего нельзя было сделать, только ждать; оправдание становилось просто беспомощными словами; факты говорили сами за себя. Очень многое зависело от императора; именно от него ожидали действий.

Неопределенность повлияла на Дмитрия совершенно иначе, чем на Юсупова. Популярность брата, его имени не принесла ему успокоения, напротив, пугала его. Его также пугали последствия убийства, которые были совершенно противоположными тому, что он ожидал.

Юсупов подробно говорил – не без нервозности – о своей полнейшей уверенности в том, что ни одного из них не тронут. Он верил в свою счастливую звезду и рассчитывал на общественное мнение. Против этого мнения, утверждал он, двор никогда открыто не пойдет.

В тот день около трех часов дня пришел Лайминг и сказал, что генерал Максимович хочет поговорить с Дмитрием по телефону. После короткого разговора Дмитрий вернулся и рассказал, что Максимович попросил его немедленно приехать, так как должен передать ему важный и срочный приказ.

Мы молча переглянулись. Блеснула молния. Но мы еще не знали, куда она ударила.

Побледнев до самых губ, Дмитрий приказал подать свою машину и уехал в сопровождении генерала Лайминга. Юсупов и я остались одни. Наша тревога была так велика, что мы не могли даже говорить о брате. Юсупов сразу потерял свой самоуверенный вид. Чтобы хоть как-то развеять мрачные предчувствия, я села за фортепьяно и начала наигрывать аккомпанемент к цыганской песне. Феликс, облокотившись на крышку инструмента, тихонько пел. Пальцы мои дрожали.

Прошло полчаса. Наконец, дверь распахнулась. Я вздрогнула и обернулась. На пороге стоял Дмитрий, схватившись за ручку двери. Мне показалось, черты его лица изменились почти до неузнаваемости. Феликс и я молча смотрели на него, не осмеливаясь произнести ни слова. Дмитрий прошел в комнату.

– Я получил приказ уехать сегодня ночью на Персидский фронт в сопровождении адъютанта императора, назначенного следить за мной. Во время поездки у меня не будет права ни встречаться, ни переписываться с кем-либо. Мое точное место назначения еще не известно, – сказал он нам бесстрастно, делая усилие, чтобы оставаться спокойным. – Вы, Феликс, отправляетесь в ссылку в ваше имение в Курской губернии. Шеф полиции позже сообщит нам время отправления наших поездов.

Дмитрий бросил свою шляпу на диван и начал ходить по комнате. Все мы были удручены. Дело было не в наказании, которое на первый взгляд казалось очень мягким, а скорее в том влиянии, которое оно может оказать на дальнейший ход событий. Вся Россия ждала, какова будет реакция двора на смерть Распутина и каково отношение к убийцам. Ответ был таков. Как его примет страна? Будет ли он окончательным жестом, который успокоит все страсти, или, напротив, разрушит все оставшиеся еще границы?

Преследование убийц, будучи совершенно законным по своей сути, тем не менее, означало бы в глазах общественности чрезмерную преданность императрицы памяти Распутина, подтверждая самые худшие слухи о его влиянии на нее, и еще более явно продемонстрировало бы беспомощную, пассивную позицию императора.

Кроме того, что же будет с Дмитрием? Его ссылка на далекий Персидский фронт была рискованной. Здесь, в Петрограде, он был в сравнительной безопасности от любых покушений со стороны приверженцев Распутина. Но кто знает, что может случиться с ним так далеко отсюда и в незнакомой обстановке? Нетрудно будет организовать его исчезновение и легко спрятать следы.

Таковы были мои мысли; и если они кажутся беспорядочными в записанном виде, то таковыми они и были тогда. В течение недели мы жили – все мы – между призраком убитого человека, с одной стороны, и страхом всеобщего краха – с другой. Никогда в своей жизни – ни до, ни после – я не испытывала такого отчетливого ощущения катастрофы. Вместе со страхом за любимого брата неизменно присутствовало ощущение конца, чего-то неизбежного, глобальное значение которого я чувствовала, но не могла постичь.

– Надо сказать отцу, – сказала я наконец. – Хотите, чтобы я позвонила ему?

– Да, позвоните, – ответил Дмитрий.

Я встала и пошла в комнату, где стоял телефон. Как раз при входе в нее, в маленьком коридорчике, ведущем к черному ходу, стоял часовой, обязанный следить за телефонными переговорами. Меня соединили с Царским Селом, и княгиня Палей, моя мачеха, которая сняла трубку, пошла за отцом. Пришедший вслед за мной Дмитрий взял трубку из моей руки и стоял в ожидании.

– Это я, отец, – сказал он через несколько секунд, – я хотел сказать вам…

Здесь он запнулся и, сунув трубку мне в руку, беспомощно махнул рукой и вышел из комнаты.

– Алло, – откликнулся вдалеке низкий, спокойный голос отца.

– Это я, Мария, – сказала я, вся дрожа.

– Ах, это вы. Я не знал, что вы уже приехали из Пскова. Когда же приедете нас навестить?

– Папа, здесь… не все в порядке, – произнесла я, глотая слезы, которые буквально душили меня.

– Что случилось? – спросил отец, в голосе которого теперь слышалась тревога. – Дмитрий…

– Да, папа.

– Но скажите же мне, что случилось?..

– Генерал Максимович только что сообщил Дмитрию, что по приказу императора он высылается на Персидский фронт. Он должен уехать сегодня же в сопровождении адъютанта императора. Во время поездки ему не разрешается ни встречаться, ни переписываться с кем-либо. – Слезы не дали мне продолжить; на том конце линии тоже молчали. – Алло… – проговорила я с трудом.

– Да, я здесь, – услышала я изменившийся голос своего отца. – Спросите у Дмитрия, хочет ли он, чтобы я приехал; я могу выехать на машине прямо сейчас…

Я повернулась к Дмитрию, который возвратился в комнату, и повторила ему вопрос отца.

– Нет-нет! В этом нет необходимости. Я не хочу беспокоить его. Прощаться с ним было бы слишком тяжело. Я и так доставил ему довольно горя.

– Папа, – повторила я, – Дмитрий боится побеспокоить вас, он просит…

Дмитрий взял у меня из рук трубку:

– Отец, я вас прошу, не приезжайте. Я стал для вас источником таких неприятностей и тревог…

Здоровье нашего отца было далеко не крепким. Мы оба понимали, что события последних дней еще сильнее расстроили его. Дмитрий больше ничего не мог выговорить и снова передал трубку мне.

– Это опять я, папа…

– Завтра, как только сможете, приезжайте к нам. Вы слышите меня? – взволнованно сказал отец.

– Хорошо, приеду, – ответила я.

После этого Дмитрий сказал еще несколько слов отцу и повесил трубку. Это был их последний разговор. Больше они никогда не увиделись друг с другом.

Мы вернулись в гостиную. Сообщение о высылке Дмитрия и Феликса Юсупова распространилось с необъяснимой быстротой. Телефон непрестанно звонил, и многие приходили за точной информацией. Но Дмитрий хотел видеть только самых близких людей, и Лайминг разговаривал с посетителями вместо него. Среди них были офицеры, которые предложили спрятать Дмитрия в городе; другие предлагали с его именем начать восстание.

Все эти предложения он слушал с глубоким волнением и некоторой горечью, умоляя своих слишком рьяных сторонников не осложнять ситуацию. Он сказал, что будет смиренно и послушно выполнять приказы императора. Все, к чему он стремился, присоединившись к заговору против Распутина, было поддержание авторитета императорской семьи, и сейчас у него нет никаких иных намерений.

Позже, в течение дня, Дмитрию сказали, что граф Кутайсов, адъютант императора, назначенный ему в сопровождающие на Кавказ, пришел повидаться с ним. Очень взволнованный, вошел граф. Затем последовала мучительная сцена. Исполненный негодования, расстроенный данным ему поручением, он чувствовал себя почти что тюремщиком, даже не пытаясь скрыть свои эмоции ни перед Дмитрием, ни перед всеми остальными; в конце концов, брат был вынужден еще и успокаивать его.

Чтобы завершить рассказ о настроениях, которые царили в тот день среди офицеров гвардии, я хочу добавить одну подробность. Назначение Кутайсова произвело на собратьев-офицеров такое впечатление, что после его возвращения с Персидского фронта они были готовы изгнать его из полка, и только с великим трудом их удалось отговорить от таких действий. При том состоянии умов это не выглядело странным – все в то время были так выбиты из колеи, что подобные настроения не были ни в малейшей степени удивительными.

Около шести часов вечера объявили о приходе шефа полиции. Он сказал Дмитрию, что все готово для отъезда. Специальный поезд отправится с Николаевского вокзала около полуночи. Дмитрия будут сопровождать Кутайсов и Лайминг, который попросил специального разрешения. Провожать их на вокзале никому не было позволено. Юсупов должен был уехать раньше в сопровождении одного из офицеров Пажеского корпуса.

Шеф полиции ушел; Дмитрий пошел укладывать вещи. Я осталась одна, совершенно потерявшая от горя рассудок. Старая, прочная конструкция, на которой строилась вся наша жизнь, твердые принципы и устои, с позиций которых мы смотрели на мир и думали, что знаем его, понимаем смысл нашего существования, – все это исчезло, развалилось. Что ввергло нас в этот хаос? Кто освободил эти темные, таинственные силы разрушения? Где справедливость? В чем мудрость? На чьей стороне правда: на стороне Дмитрия или на стороне царствующего дома, где в одиночестве правит неуравновешенная женщина?

Я не нашла ответов на эти вопросы. Но я хотела верить в будущее. Склоняясь горестно перед опрометчивым поступком своего брата и последствиями этого, я хотела верить, что его самопожертвование в такой чудовищной форме будет ненапрасным.

Забыв о себе, он встал между народом и императорской четой. Он стремился спасти своих монархов вопреки им самим. Смогут ли они когда-нибудь понять это?

Мои мысли перенеслись в Царское Село. Я представила императрицу, склонившуюся над постелью своего внезапно заболевшего сына. Распутин без конца повторял: «Пока я жив, цесаревич будет жить». Что она могла чувствовать по отношению к тем, кто отнял у нее единственный источник надежды? И, несмотря на мое враждебное отношение к ней, в тот момент мое сердце ощутило ее муки.

Эти мысли необъяснимым образом заменялись другими. Я переживала нечто вроде патриотического подъема, совершенно молодого, беззаботного, беспечного. Должен быть положен конец всему, что происходит в России, всему, что ведет страну к уничтожению. Конец режиму, который, судя по всему, изжил себя!

Но как же с Дмитрием? По каким соображениям, по чьему решению его отправили на Кавказский фронт? Сколько продлится его ссылка? Кто защитит его от мести сторонников Распутина?

Уложив вещи, Дмитрий вернулся, и уже в сотый раз мы стали взвешивать и обсуждать обстоятельства его отъезда. Теперь казалось, что единственным человеком, который мог оказать какое-то влияние на императора, была его мать. Все другие члены семьи истощили имевшиеся средства к убеждению. Мы решили, что я проведу два или три дня в Царском Селе, а затем поеду в Киев, где в то время жила мать императора Мария Федоровна и руководила работой Красного Креста. По дороге я должна была заехать в Москву повидать тетю Эллу.

Я страстно желала продолжить дело, начатое Дмитрием, и знала, что это облегчит его ссылку и сделает ее менее безнадежной, если он будет чувствовать, что кто-то постоянно действует от его имени.

За обедом мы разговаривали на другие темы, стараясь не задерживаться на тех, что терзали нас. После обеда пришел молодой капитан, преподаватель офицерского курса Пажеского корпуса, чтобы отвезти Юсупова на вокзал. Мы все спустились в вестибюль проводить его. Капитан в полной боевой выкладке ждал в некотором смущении на лестничной площадке.

Феликс надел свою серую солдатскую шинель и попрощался с нами. Мы обнялись. В сопровождении капитана Феликс спустился по лестнице, и входная дверь захлопнулась за ним с тяжелым стуком.

Мы снова поднялись наверх. Дмитрий начал просматривать свои бумаги в ящиках письменного стола. Он подошел и стал задумчиво рассматривать несколько больших фотографий очень красивой женщины, не зная, какую взять с собой. Но все они были слишком велики, и со вздохом он положил их назад в ящик. Он закончил с содержимым своего письменного стола, но его руки не находили покоя и полубессознательно касались в последний раз давно знакомых предметов, лежавших рядом. Наконец, его взгляд остановился на акварельном портрете нашей матери в черной кожаной рамке, который стоял перед ним за чернильницей. Затем он поднялся и медленно обошел всю комнату. Я молча следила за его движениями и направлением его мыслей. Мы оба знали, что он больше никогда не увидит этих вещей. Кто-то постучал в дверь. Это был камердинер моего брата, который принес небольшую квадратную коробочку из некрашеного дерева.

– Ваше высочество, это только что принесли для вас, – сказал он смущенно.

– Дай ее мне; что это? – спросил Дмитрий.

– Вот она. Я не знаю, что в ней. Я не дам ее вам в руки. Я ее принес, только чтобы показать; в ней может быть что-то опасное…

– Бомба? – рассмеялся Дмитрий. – Дай ее мне. Я посмотрю.

Камердинер осторожно передал ему коробочку.

– Не трясите ее, ваше высочество. Она может взорваться… – сказал он с опасением в голосе.

Мы тщательно осмотрели ее со всех сторон. Дмитрий взял перочинный ножик и засунул лезвие под крышку.

– Нет-нет, ваше высочество, не делайте этого сами, ради бога, – со страхом умолял его слуга. – Позвольте, я открою ее сам.

Дмитрий потряс коробочку у своего уха, убеждаясь, что в ней не может быть ничего ужасного, и отдал ее слуге. Камердинер вышел и вернулся несколько минут спустя в еще большем смущении. Крышка была снята; на дне коробки, аккуратно упакованный в вату и папиросную бумагу, блестел синей эмалью орден Сербии. Это небольшое происшествие несколько отвлекло нас.

Час отъезда неумолимо приближался. Я решила, несмотря на запрет, поехать на вокзал провожать брата. Двое наших дядюшек, великие князья Николай и Александр, обещали тоже быть там. Они приехали за несколько минут до полуночи, но оставили нас ненадолго одних.

Теперь пора было ехать. Дмитрий бросил последний взгляд на все, что он оставлял, погладил мягкую рыжую шерсть своей любимой собаки и надел пальто. Вся челядь собралась в вестибюле. Сразу вспомнились многочисленные проводы, которых было немало в нашей жизни, нередки среди них и горестные.

Почти все слуги тихо плакали. Адъютант Дмитрия громко рыдал, и слезы капали ему на пальто. Мы сошли вниз и сели в машину.

Дверь захлопнулась. Мы покатили в ночь по безлюдным улицам. На вокзале заметили, что вся площадь перед ним расчищена и окружена полицией. Шеф полиции сам открыл дверцу нашей машины, но не высказал никаких возражений при виде меня и наших дядюшек, которые приехали в другой машине.

Мы молча последовали за ним через царский зал на платформу. Было очень холодно. Ветер гнал по доскам сухой мелкий снег. Поезд стоял перед нами – паровоз и три вагона Вдоль всего поезда и полукругом вокруг нас рослые жандармы образовали тесный кордон. Не считая их, вокзал был безлюден.

Необычная обстановка, полная тишина, пустой, полуосвещенный вокзал – все это складывалось в картину и необычную, и трагическую. Мы жались друг к другу и ждали.

Взволнованный начальник вокзала держался поближе к Дмитрию, желая, очевидно, что-то сказать, но не осмеливаясь заговорить с ним. Наконец, решившись, он попросил разрешения сказать пару слов. Позже я узнала, что он предложил пустить поезд на боковой путь, после того как он отъедет от вокзала, чтобы Дмитрию можно было легко выйти из вагона и скрыться.

Сопровождающие попросили моего брата войти в вагон. Мы обнялись и перекрестили друг друга. Он повернулся и сел на поезд, который начал медленно двигаться. Долго еще я видела сквозь слезы прощальный взмах руки Дмитрия в белой перчатке и с зажатой в ней шляпой.

Я больше не могла ни думать, ни двигаться самостоятельно. Чья-то рука взяла меня под локоть и увела. Я пришла в себя только в машине, почти возле дома, где меня ожидала мадам Лайминг.

Той ночью я осталась с ней одна в огромном покинутом доме, и мы разговаривали до зари, снова и снова обсуждая одну и ту же тему. На следующее утро я заметила, что часовые по-прежнему находятся на своих постах, охраняя уже пустые комнаты. По какой-то причине о них забыли. Я с большим трудом дозвонилась их начальнику и добилась, чтобы их убрали.

Я начала составлять план действий и тут же обнаружила, что от многих, на чью помощь и поддержку имела право рассчитывать, мне ждать нечего. Все их высокопарные слова были уже произнесены, волнения кончились. Все кончилось. Не зная, откуда теперь может подуть ветер, они спрятались по углам. Я была словно на карантине. Но были и другие, более смелые. Председатель Думы Родзянко был одним из таких. У нас с ним произошел длинный разговор. Во второй половине дня я уехала в Царское Село.

Мой отец ожидал меня в своем кабинете. Он был уставшим и измученным. Мы поцеловались, и, откинувшись назад в своем глубоком кресле, он попросил меня, делая попытку оставаться спокойным, подробно рассказать ему о предыдущем дне и отъезде Дмитрия. Он сказал, что после их телефонного разговора с Дмитрием он написал записку императору с просьбой об аудиенции. Но под каким-то предлогом император отказался принять его.

Здесь я должна вернуться к тому времени, когда мой отец, который уже услышал в ставке о смерти Распутина, узнал от своей жены, встретившей его на вокзале, что Дмитрий – один из участников убийства. Удар был ужасным. Мой отец захотел немедленно поехать к Дмитрию в Петроград, но жена, княгиня Палей, отговорила его, боясь за его здоровье.

Из дома он позвонил Дмитрию с намерением вызвать его в Царское Село. Но брат был уже под арестом, и они решили, что на следующий день мой отец приедет к нему на обед.

В тот же вечер отец попросил аудиенции у императора. После некоторых колебаний его приняли, но всего на несколько минут и только после того, как заставили прождать сорок минут в приемной.

Император был очень краток; по его же словам, он не желал обсуждать это дело.

В следующий полдень отец поехал к Дмитрию и, как только закрыл за собой дверь комнаты Дмитрия, не приближаясь к сыну, задал вопрос, мучивший его:

– Вы можете мне поклясться, что на ваших руках нет крови?

Дмитрий поднял руку, перекрестился перед иконой, висевшей в углу, и ответил:

– Клянусь именем своей матери.

Остальная часть их разговора мне неизвестна.

Двумя днями позже, когда распространился слух о том, что императрица требует военного трибунала как для Дмитрия, так и для Юсупова, они вновь повидались, и Дмитрий дал отцу письмо, которое просил передать императору.

В этом письме Дмитрий писал, что как только начнется судебное разбирательство и начнутся допросы, его спросят о мотивах, которые заставили поднять руку на Распутина. Но так как все они поклялись не давать никаких объяснений, он, Дмитрий, предложил отказаться от ответов на вопросы, а затем застрелиться. Он считал, что таким действием он оправдает себя в глазах императора. Не знаю, дошло ли вообще до монарха это письмо.

Мой отец видел гораздо яснее, чем мы, молодые, серьезность положения. Его отношение к случившемуся было осторожным, лишенным всякого энтузиазма. Он признавал, что Дмитрием и Юсуповым двигали патриотические мотивы, но утверждал, что их поступок был опасным и необдуманным со всех точек зрения. Это деяние, как ему виделось, только углубило пропасть, отделяющую царскую семью от России, и убийство, спланированное Юсуповым, в котором участвовал Дмитрий, пусть даже только номинально, было, по мнению моего отца, и напрасным, и ужасающим.