Текст книги "Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918"

Остальные драгоценности мы решили хранить в доме, хотя это было очень рискованно. Теперь проблема состояла в том, чтобы их надежно спрятать. Мы уже узнали, что во время обысков внимание главным образом было направлено на дымоходы, драпировки, обитые материей сиденья, подушки и матрасы. Избегая всех этих мест, мы нашли другие; некоторые из них, должна сказать, говорили в пользу нашей находчивости. Например, у меня была диадема в старинной оправе, состоявшая из бриллиантовых лучей, нанизанных на проволоку. Я купила большую бутылку канцелярских чернил и вылила их; затем, сняв с проволоки бриллианты, насыпала их на дно бутылки и залила сверху парафином. Наконец надо было снова залить чернила. Так как бутылку опоясывала большая и широкая этикетка, содержимое рассмотреть было совершенно невозможно. Она месяцами стояла на моем письменном столе на виду у всех.

Другие украшения мы спрятали в самодельные пресс-папье, а еще какие-то – в пустые банки из-под какао; потом их окунали в воск, к ним прикрепляли фитиль, и они приобретали вид огарков больших церковных свечей. Мы украшали их спиралями из золоченой бумаги и иногда зажигали их перед иконами, чтобы отвлечь внимание слуг.

Зимой ввели всевозможные виды регистрации. Бывших офицеров, и моего мужа в том числе, заставляли расчищать улицы. Чтобы получить продовольственную карточку, нужно было иметь ту или иную профессию и проявлять изворотливость и хитрость.

Нехватка средств и внимание новых властей, которое праздная жизнь должна была неизбежно привлечь, обратили наши мысли к поискам какой-нибудь подходящей работы. Мы решили воспользоваться своими художественными способностями, которыми все обладали в большей или меньшей степени. Отец моего мужа был знатоком иконописи, и вся семья занялась писанием икон и раскрашиванием деревянных пасхальных яиц. Сейчас я не могу вспомнить, где мы продавали наши изделия и было ли это занятие выгодным. Кроме того, по просьбе Володи я начала переводить с английского языка очень сентиментальный роман, который на нас обоих произвел сильное впечатление. Он назывался «Цветник из роз». В тексте было много стихов, которые Володе особенно хотелось перевести. В течение зимы я закончила свою часть работы, но Володе не было суждено сделать свою часть.

В целом же я вела довольно праздную жизнь. Постоянная опасность, возрастающая нужда и трудности становились для нас привычными, почти естественными явлениями. Бездеятельная, замкнутая жизнь утомляла меня, действовала мне на нервы. Каждый новый день казался длиннее предыдущего, скучнее, невыносимее. И эти бесконечные разговоры либо о еде, которой у нас не было, либо о нашем былом величии, которому настал конец! Особенно в те дни, когда я была голодна, – а это, надо признаться, случалось все чаще и чаще – все эти разговоры вызывали во мне бессильное, молчаливое возмущение.

Во время войны я отошла от старых традиционных взглядов, многие вещи видела в новом свете, но все еще не могла формулировать выводы, основывающиеся на устойчивой точке зрения. Даже теперь мои взгляды были запутанны, интуитивны, вялы. Все, что я могла делать, это молча слушать других. Но я удивлялась поверхностности и слепому фанатизму выражавшихся мнений и не могла согласиться с мыслью, что какая-то незначительная политическая фигура вроде Керенского или Родзянко ответственна за такие глубокие и катастрофические перемены. Не они посеяли эти горькие всходы – начало всему в почве, так сказать, на которой такие личности могли родиться, существовать, благоденствовать.

Мой все еще неподготовленный ум стремился среди всей этой болтовни пробиться к самим глубинам этих загадочных и неисчислимых причин и мотивов, которые привели нас всех к краху. Какой роковой изъян в русском характере, какое отсутствие уравновешенности и сдержанности могли привести к постепенному вызреванию нового чудовищного порядка, который теперь царил в стране? Я не могла ответить на эти вопросы, а только мысленно подступала к ним. На них, казалось, не было ответа тогда, и я не знаю, есть ли он теперь.

Глава 29
Бойня

К началу 1918 года большевистская антивоенная пропаганда и нежелание наших крестьян продолжать сражаться приобрели такой размах, что Россия качнулась в сторону жалкого временного мира. Начались переговоры с Германией. В начале января Троцкий объявил полную демобилизацию, несмотря на то что договор не был еще подписан.

Остатки армии в полном беспорядке покидали фронт, который был ослаблен задолго до этого, и, опустошая все на своем пути, возвращались домой. Здесь, присоединившись к остальным крестьянам, они жгли и разрушали усадьбы, грабили и уничтожали мебель, художественные коллекции и библиотеки, мучили и убивали помещиков и даже умышленно истребляли ценные стада племенного скота.

Немцы, естественно, воспользовались этой ситуацией. К концу февраля они совершили молниеносный бросок, который привел их так близко к Петрограду, что посольства и миссии союзников были вынуждены спешно уехать. К концу февраля немцы были у Нарвы, и большевики, страшно испугавшись, согласились на все требования и подписали предложенный мирный договор.

Настоящее подписание состоялось 3 марта. Союзнические посольства возвратились в Петроград на какое-то время, но покинули его в начале апреля, и этот отъезд был для нас жестоким ударом. Их присутствие в Петрограде служило нам гарантией того, что где-то еще существует цивилизованный мир, дающий надежду на защиту. Никто из нас не покидал Россию, пока продолжалась война. А теперь нас явно бросали на милость наших новых правителей.

В середине марта Урицкий, который стоял во главе ужасной ЧК, издал декрет об обязательной регистрации всех мужчин, принадлежащих к дому Романовых. И снова княгиня Палей сумела спасти моего отца. Она лично принесла в ЧК справку о его болезни, и большевики, подвергнув его медицинскому осмотру, освободили от регистрации.

Но Володя, мои дяди и двоюродные братья, которые жили в Петрограде или его окрестностях, были обязаны явиться в ЧК, где их внесли в список и сообщили им, что отправят в ссылку.

На том основании, что Володя не носил фамилию Романов, княгиня Палей приложила максимум усилий спасти его от ЧК, но ее попытки не увенчались успехом. Володю вызвали на личную беседу с Урицким, который дал ему возможность раз и навсегда отречься от своего отца и от всех Романовых. Володин ответ не мог никоим образом смягчить его судьбу.

Две недели спустя Володю вместе с тремя сыновьями покойного великого князя Константина: Иоанном, Константином и Игорем – и великим князем Сергеем, который во время войны был главнокомандующим артиллерией, – выслали в Вятку. Никого из них мы больше не видели. В конце апреля их всех перевели сначала в Екатеринбург, а затем в Алапаевск, где позднее к ним присоединилась тетя Элла, высланная большевиками из Москвы.

Тетя так и не примирилась с мыслью, что жена моего отца, полностью прощенная и восстановленная в своих правах императором, получила официальный, хотя и морганатический титул и была признана всеми, начиная с царского двора. Враждебное чувство, которое испытывала к княгине Палей, она перенесла на детей моего отца от второго брака. Но судьба распорядилась так, что последние месяцы жизни на этой земле она и Володя провели вместе в атмосфере тесной дружбы, они сблизились и научились ценить друг друга. Своей долгой и невыносимо мучительной смертью они скрепили свою дружбу, которая была великим утешением для обоих во время невероятных страданий, которые им выпали.

Мой отец не дожил до того момента, когда об этом стало известно. Но и он, и его жена безумно переживали разлуку с сыном. Огромная тяжесть, казалось, нависла над всеми нами. Княгиня Палей горько винила себя за то, что не отправила Володю за границу, когда это было еще возможно.

Каждый раз, когда я ездила в Царское Село к своему отцу, я замечала перемены к худшему. Постепенно он был вынужден лишить себя всего. И это несмотря на постоянные заботы и энергию княгини Палей, направленные на то, чтобы обеспечить ему, по крайней мере, хоть тень того комфорта, к которому он привык. С начала зимы стало очевидно, что керосина для центрального отопления будет недостаточно, и многие комнаты были закрыты. Так как мой отец периодически страдал от язвы желудка, то вынужден был сидеть на диете, и продукты для нее доставали с огромным трудом и ценой величайших жертв. В январе, несмотря на строгую экономию, топливо кончилось, и моему отцу вместе с семьей пришлось переехать в дом моего двоюродного брата Бориса, также расположенный в Царском Селе, где печи можно было топить дровами.

Местный Совет и его меняющиеся члены постоянно шантажировали моего отца под тем или иным предлогом ради личной материальной выгоды. В конце концов, новое правительство национализировало и отняло у него дом вместе с ценными коллекциями, сделав там музей.

Весной я уже больше не могла выдержать жизнь в городе. Мы сняли коттедж в Павловске недалеко от моего отца и организовали свою жизнь так, как смогли. Мы посадили овощи, и я сама ухаживала за ними: поливала их утром и вечером; купили козу – коровьего молока достать было невозможно.

Мне предстояло родить в начале июля, и за неделю до этого к нам должна была прийти жить опытная сиделка. Договорились также, что врач, который с самого начала меня наблюдал, приедет в Павловск по первому зову.

Однажды вечером, приблизительно за три недели до назначенного времени, я, как обычно, поливала в саду овощи, а чтобы не замочить чулки и башмаки, делала это босиком. Помню, что две большие лейки казались мне в тот день особенно тяжелыми.

Закончив поливать, я вошла в дом и вдруг почувствовала подозрительную боль в спине. Муж только что возвратился из Петрограда, куда ездил по делам, а свекровь, уехавшая на целый день в Царское Село, еще не вернулась. Муж несколько раз пытался дозвониться в Петроград, чтобы вызвать доктора или опытную акушерку, но тщетно. В сумеречном свете белой северной ночи мы сидели наверху в моей спальне и ждали. Боли становились все сильнее.

Наконец из Царского Села приехала свекровь. Она сразу увидела, как обстоят дела, и поняла, что нельзя терять времени. Она отправила Алека, моего деверя, на поиски какой-нибудь местной акушерки. Прошло два часа. Моя свекровь с помощью старой горничной Тани приготовила комнату и постель и поставила кипятиться воду. Между схватками я ходила по комнате. Любимая собака моего брата, о которой я заботилась со времени его отъезда, чувствуя необычный переполох в доме, спряталась под туалетный столик. Ее пытались выгнать оттуда, но она продолжала туда возвращаться, дрожа и не сводя с меня глаз; а когда кто-нибудь к ней приближался, рычала.

Наконец прозвенел дверной звонок. Это был Алек с местной акушеркой, которую он поднял с постели. Он не осмелился сказать ей, куда он ее везет, боясь, что она может отказаться помочь появиться на свет маленькому новому буржую. Она привезла все, что было необходимо, и оказалась очень умелой. Не задавая вопросов, быстро переоделась в белый халат и приступила к работе. Менее чем через час я услышала крик своего новорожденного младенца и едва смогла поверить, что все позади.

За окном стояла замечательная белая ночь. Чуть больше двадцати пяти лет назад так же спешно вызванная акушерка помогала моей матери в Ильинском. Но мама умерла при родах Дмитрия.

Спустя десять дней я начала вставать с постели, и мы отпраздновали крестины. Отец и бабушка моего мужа должны были стать крестными отцом и матерью новорожденному мальчику, чье появление на свет доставило моему отцу последнюю радость в жизни. Моей мачехе удалось приготовить настоящий пир, и по крайней мере на эти несколько часов мы постарались стряхнуть с себя заботы и тревоги, осаждавшие нас. Кажется, я никогда не видела своего отца в таком веселом настроении, в каком он пребывал в день, когда крестили малыша.

Могли ли мы знать, что в тот же день, почти в тот же самый час, в сотнях и сотнях миль от нас в маленьком сибирском городке Володя, тетя Элла и их товарищи по ссылке заканчивали свое земное существование в страшных страданиях? В тот день большевики сбросили их в старую заброшенную шахту, затем выстрелили в них и забросали сверху камнями. Кто-то был убит сразу, другие прожили еще несколько дней и умерли частично от ран, частично от голода.

Обо всем этом мы, конечно, ничего не знали в тот день, когда праздновали крестины моего сына. И слава богу, не могли знать, что этому новорожденному ребенку не суждено долго прожить. Он умер, едва ему исполнился один год.

Когда наши гости собрались уходить, я вышла на крыльцо проводить отца. Вместо великолепной машины его ждал старый потрепанный экипаж, который бог знает где откопали; он был запряжен рабочей лошадью, раньше использовавшейся в саду. Садовник, одетый в костюм, который не имел ничего общего с ливреей, был за кучера. Отец, который в течение долгого времени носил гражданскую одежду, в этот день был одет в старую твидовую плащ-накидку. Он сел в свой необычный экипаж с такой естественностью, как будто и не привык к чему-то другому. Садовник взял вожжи и тронул лошадь. Экипаж, скрипя и раскачиваясь, поехал. Я долго смотрела вслед медленно уезжавшему экипажу. Широкие плечи моего отца в накидке и его шея под темной шляпой навсегда отпечатались в моей памяти.

Приблизительно в это время пришли туманные сообщения об убийстве царя и его семьи, но мы отказывались им верить. Также из Сибири пришли непроверенные слухи о побеге группы наших родственников, которые находились в Алапаевске; якобы Володя был среди них. Бедная княгиня Палей была вне себя от радости при этой вести, но мой отец хранил молчание, мало доверяя таким разговорам, и это было правильно. Письма от Володи, которые приходили довольно часто, мы перестали получать с июля; его судьба была неизвестна; но отцу не суждено было узнать о смерти сына.

Много месяцев спустя, когда армии адмирала Колчака оккупировали Сибирь, было проведено расследование, и я, находясь в Лондоне, получила различные мелкие вещи Володи:

складную кожаную рамку с фотографиями его родителей, небольшую карманную книжку, в которую были вложены пахнувшие плесенью бумажные деньги, как будто долго пролежавшие в сырой земле, и несколько пожелтевших писем из дома. И все это вместе с официальными фотографиями тел, когда они были извлечены из шахты. Как нам сообщили, тела тети Эллы и Володи лежали рядом. Тела – всего их было семь – были положены в гробы и отправлены в православную миссию в Пекин. Еще позже брат и сестра тети Эллы отвезли ее гроб, а также гроб монахини, которая умерла вместе с ней, в Иерусалим, где теперь она нашла упокоение в Священном городе.

Большевики, все больше и больше ощущая свою силу, обратили свое внимание на образованную часть населения. Сначала они составили хорошо продуманный план уничтожения, направленный против всех, кто хоть каким-то образом был причастен к старому режиму. Судьба братьев Путятиных ужасно расстроила меня. Теперь в любое время могла наступить наша очередь. В отчаянии мы начали строить планы побега. Единственное, что меня останавливало, это мысль о разлуке с отцом, но он использовал все имевшиеся у него средства, чтобы настоять на осуществлении нашего плана.

Он был нечеток, этот план, и казался почти безнадежным. Несмотря на Брест-Литовский мирный договор, южная Россия, включая Киев, была теперь оккупирована немцами, которые получали из этих провинций, богатых пшеницей, достаточное количество продовольствия и скота для отправки в свою собственную голодающую страну. К тому же на территории, находившейся под их властью, они установили порядок.

Под защитой и при помощи этих самых немцев в Малороссии, которая теперь называлась Украиной, было сформировано местное правительство, во главе которого стоял бывший генерал русской армии Скоропадский. Мы решили попытаться пробраться на Украину, но все еще надеялись, что нам не придется покидать Россию, что мы просто поживем какое-то время на юге в ожидании лучших времен.

Главное было достать необходимые документы. Самая короткая поездка теперь требовала бесконечных пропусков и бумаг, удостоверяющих личность. О том, чтобы ехать с фальшивыми паспортами, не могло быть и речи. Хотя я теперь жила под фамилией мужа, Путятины были известны по всей России, и их имя не давало никакой защиты.

Чем глубже мы вникали в детали нашего плана, тем более трудным, даже невыполнимым, он казался. В итоге мы решили, что самым безопасным будет ехать вообще без всяких документов.

Приготовления к отъезду были окутаны тайной. Я с двумя братьями должна была уехать первой; старики Путятины с нашим маленьким сыном должны были последовать за нами, как только мы приедем в Киев и найдем место для жилья.

Мы решили взять с собой столько багажа, сколько можно унести в руках. Все пришлось упаковать в три чемодана. Мои драгоценности, спрятанные в бутылке из-под чернил, пресс-папье и свечи, начиненные ими же, были отправлены в Швецию с оказией. Теперь я продала несколько мелких украшений, чтобы обеспечить нас деньгами для поездки, и зашила две или три броши в свой корсет и шляпу. Моя дорожная одежда состояла из старого поношенного платья и плаща. В последние годы в России меня знали по форменному платью военной медицинской сестры, и я надеялась, что в гражданской одежде меня не узнают.

От местного Совета мы получили разрешение на отъезд и в последний момент решили попросить в дипломатической миссии Швеции бумагу, которая в случае необходимости удостоверяла бы, что я немка. Эту бумагу мы спрятали в куске мыла; таким же образом мы спрятали часть наших денег, а остальную часть скрыли в перьевых ручках, сделанных специально для этой цели. Все было готово.

Накануне отъезда мы отправились в Царское Село, чтобы попрощаться с отцом и его семьей. Был прекрасный летний день. Дом, в котором теперь они жили, почти совсем спрятался в зелени деревьев; на лужайках в высокой траве поднимали свои белые головки маргаритки; громко стрекотали кузнечики, и там и сям порхали желтые бабочки. Прощание, ради которого мы приехали, все земные тревоги, окружающие нас, казались в свете этого летнего дня чудовищно нереальными.

Мы сели пить чай. В течение какого-то времени никто из нас не строил планов на будущее и не заговаривал о нем. Делать это было бесполезно – просто никто ничего не знал. И сейчас, за этим последним чаепитием, ни слова не было сказано о надежде на встречу после разлуки даже в отдаленном будущем. Только когда разговор коснулся Дмитрия, отец заметил мимоходом, что, если когда-либо увижу его вновь, я должна передать ему его поклон и благословение.

Разговор иссяк, все почувствовали себя неловко. Было уже поздно; пора было ехать, и все же я не могла набраться смелости сказать «до свидания». Больше откладывать прощание стало нельзя. Стараясь не думать о том, что, вероятно, разлука эта навсегда, мы встали из-за стола и обнялись, старались найти слова, чтобы выразить наши чувства, и не могли.

Отец молча пошел впереди нас к двери и вывел в сад. Мы еще раз поцеловались и в тишине благословили друг друга. Отец стоял перед домом и, улыбаясь, глядел на нас, а я все оборачивалась назад, пока тропинка не скрыла его из виду. Думаю, отец понимал, что мы виделись в последний раз. Я старалась прогнать эту мысль, но сердце разрывалось на части.

20 июля мы поехали в Петроград и сели в поезд на Оршу, которая в то время служила границей между Советской Россией и южным регионом, оккупированным немцами. Вагон первого класса, в котором мы ехали, был в сравнительно хорошем состоянии, хотя маленькое купе на двоих теперь занимали четыре человека: мой муж, его брат Алек, я и неизвестный господин.

Прежде чем поезд тронулся, муж сунул в руку проводнику небольшую сумму денег, и это спасло нас от большой неприятности, которая вполне могла закончиться трагически. Несколько друзей, пришедших проводить нас, с большим волнением сообщили, что по городу ходит приказ о массовых арестах офицеров; говорили, что их всех будут отправлять в Кронштадт, где ими займутся моряки. Странно, но именно с того дня и начались аресты, пытки и казни, которые ввергли Россию в океан страданий и крови.

Глава 30
Бегство

Поезд двигался медленно, часто останавливаясь. Почти на каждой станции в вагонах появлялись отряды вооруженных солдат, которые заходили в купе и проверяли документы у пассажиров. Уже началось бегство из Северной России, где обстановка неуклонно ухудшалась.

Как я уже сказала, документов у нас не было; поэтому мы трепетали всякий раз, когда поезд останавливался. Но наш проводник, как только солдаты появлялись в вагоне, всегда был у двери нашего купе и всякий раз находил какую-нибудь причину, чтобы не дать им войти. Иногда это была больная женщина, которую нельзя беспокоить, иногда это были военные инженеры, едущие к месту службы. Мое сердце бешено колотилось, я прислушивалась к тяжелым шагам и громким разговорам в коридоре, каждый ожидая, что объяснения проводника не сочтут убедительными. По дороге мы узнали, что в этом же поезде едут сорок моряков, которых Петроградский Совет послал проверять документы в Орше, так как там было слишком много людей, которые проходили через границу без пропусков.

Мы провели в поезде две ночи и один день и приехали в Оршу рано утром 4 августа. Пока все шло гладко, но самая трудная и опасная часть пути была еще впереди.

Выйдя из поезда, я увидела, как из своего вагона спрыгивают моряки, вооруженные до зубов. По совету одного из наших петроградских доброжелателей мы должны были пойти в Орше в одну еврейскую контору, владелец которой тайно переправлял путешественников без паспортов через границу. Мой муж и Алек пошли проверить наши чемоданы. Я ждала на платформе. И тогда два солдата подошли ко мне и спросили мои документы. Мое сердце замерло.

– Они у мужа, – ответила я, стараясь казаться равнодушной. – Он поехал в город по делу. Я не знаю, как долго он там будет, – добавила я на тот случай, если они захотят подождать.

Солдаты в нерешительности стали совещаться. Они вполне могли арестовать меня и увести с собой. Но по какой-то причине они решили этого не делать и даже не ждать возвращения мужа. Едва они отошли, как с муж с Алеком вернулись. Я прекрасно понимала, чего мне удалось избежать. Мы могли больше никогда не увидеть друг друга.

Покинув вокзал, мы отправились на поиски этой еврейской конторы. Ею оказался небольшой магазин на краю города. Муж вошел туда один. Переговоры длились долго; нужно было осторожно приступать к истинной причине визита, но, когда муж вышел, я сразу же увидела, что он потерпел фиаско. Когда владелец магазина услышал, что у нас нет документов, он наотрез отказался помогать нам, и никакие аргументы и обещание заплатить не могли поколебать его решение. Он сказал, что в течение последних нескольких дней границу охраняют гораздо бдительнее, что без документов у нас нет никаких шансов.

Это потрясло нас, наша единственная надежда рухнула. Что теперь делать, мы не знали. До боли разочарованные, мы принялись искать ночлег. Единственная приличная гостиница в городе была переполнена. Кроме того, рядом с ней стояли несколько моряков, из тех, что приехали с нами на одном поезде. В гостинице, если ее можно так назвать, нам дали адреса нескольких частных домов, где путешественникам сдавали комнаты, но, осмотрев их, мы решили не заходить ни в один. Казалось, разумнее провести ночь на улице, чем отдаться в руки владельцев этих домов.

И вот мы оказались без пристанища, без документов, в чужом городе, переполненном беженцами всех мастей, среди которых, как мы узнали, свирепствовали тиф и дизентерия. К тому же в любой момент нас могли задержать большевистские патрули, проверяющие документы.

Часто в таких случаях приходится принимать героическое решение. Мы не могли оставаться в Орше и не могли вернуться в Петроград. У нас не было выбора, и мы решили поставить все на одну карту.

Я предложила своим спутникам пойти прямо к границе и попытать счастья там. Они согласились. Мы взяли извозчика, который сначала отвез нас на вокзал за чемоданами, а затем к пограничным воротам за городом. Как ясно я помню неровную, пыльную дорогу под палящим солнцем и бесконечные телеги, заполненные украинскими беженцами, крестьянами, возвращавшимися домой!

У нас не было определенного плана действий, не было четкого понимания того, что нам нужно делать. Каждый из нас сознавал, что мы добровольно направляемся к логову зверя.

Наш извозчик, с трудом прокладывающий себе путь между телегами и пешеходами, наконец, остановился и указал на забор, перегораживающий дорогу. Он сказал, что это и есть граница.

Мы вышли из коляски. Слева на обочине дороги примостилась низкая некрашеная деревянная лачуга; на пороге, целиком занимая дверной проем, стоял огромный человек в ладной солдатской форме: рубашке цвета хаки из отличной материи без погон и в новых блестящих ботинках.

В одной руке он держал длинный кнут, тонкие кожаные концы которого лежали, свернувшись кольцами на полу у его ног, как змеи. Фуражку он сдвинул на затылок, из-под нее выбивалась и падала на лоб прядь темных волос. Его выбритое толстое лицо выражало полное довольство собой. Этот солдат не имел ничего общего с теми, которых я узнала так хорошо во время войны и к которым я привыкла; я не знала, откуда он такой, как с ним себя вести. Но теперь уже было слишком поздно колебаться, он уже заметил нас и, не меняя позы, смотрел, как мы приближаемся к лачуге.

Нерешительность или смятение погубили бы все. Я смело подошла к нему, но даже теперь не знала, что сказать. Подняв брови и не наклонив головы, он с насмешкой посмотрел на меня.

– Что вам надо? – спросил он, следя за мной.

– Послушайте, – начала я и сделала паузу, пока полностью не взяла себя в руки и не овладела своим голосом. – Сегодня рано утром мои родственники пересекли границу. Наш поезд опоздал, и у нас не было времени получить документы. Я боюсь, что мы не сможем догнать их. А мне нужно повидаться с ними, прежде чем они пересекут немецкую границу. Разрешите нам пройти. Мы вернемся после того, как повидаемся с ними, а затем займемся бумагами.

– Это совершенно невозможно, – ответил он. – Чтобы перейти границу, нужно иметь пропуск местного Совета в Орше. Есть у вас пропуск? А украинская виза?

– Но я же говорю вам, что у нас не было времени получить документы, – возразила я, стараясь изобразить естественное волнение. – В этом-то все и дело. Наши украинские визы у наших родственников, – придумывала я на ходу.

– Покажите мне ваши удостоверения личности и документы, выданные вам там, откуда вы приехали.

Муж достал из кармана бумагу, выданную Павловским Советом. Представитель власти, от которого зависела наша судьба, взял ее в руки и стал изучать. Наши имена были написаны нечетко; это был решающий момент. К счастью, его внимание привлекали главным образом печати, обилие которых, кажется, удовлетворило его.

– Гм, – пробормотал он, переводя взгляд с печатей на нас, – и все же я не могу вас пропустить.

– О господи, но это же ужасно! – запричитала я, все больше и больше входя в роль. – Что же нам делать? Если мы не получим свои визы, то тогда нам надо начинать все сначала. Вы хотите, чтобы мы поехали назад в Петроград?

– Мне все равно, что вы будете делать, но я не могу пропустить вас без документов, – сказал этот человек уже несколько нетерпеливо.

К этому времени я уже твердо решила не сдаваться. Будь что будет, но мы должны оказаться по другую сторону большевистского забора. Все наше будущее, вся наша жизнь зависели от этого.

– Послушайте! – рискнула я, – видите там дрожки? В них находится весь наш багаж, и брат моего мужа останется с ним, пока мы не вернемся. И у нас нет денег.

Сказав это, я открыла свою старую сумочку под самым его носом. В ней лежал только потертый портсигар и носовой платочек. Кусок мыла, в котором была спрятана бумага из шведской дипломатической миссии, в то время находился в кармане моего плаща и, казалось, жег мне бок. Перьевые ручки со спрятанными в них деньгами лежали в карманах моего мужа. Что если этому солдату вдруг вздумается обыскать нас?

И все же я заметила, что мои последние доводы вроде бы возымели какое-то действие; он был в нерешительности. Я стала еще убедительнее. Мое красноречие заставило его молчать. Наконец, оглядевшись вокруг и убедившись, что мы одни, он вдруг сказал:

– Ладно, идите.

Я даже не поблагодарила в ответ, так велико было мое удивление. Одновременно шагнув, мы с мужем двинулись к двери.

– Сюда, – показал он на другую дверь.

Мы прошли через вторую комнату, где изможденные чиновники все еще в старой таможенной форме с любопытством посмотрели на нас.

Через минуту мы были по другую сторону большевистского забора. Перед нами лежала полоса ничейной земли шириной, наверное, с четверть мили, отделяющая нас от германской территории.

По неизвестной нам причине обе границы в это время были закрыты. Украинские беженцы, мимо которых мы проезжали по дороге, собрались на этой узкой полосе земли в огромную и плотную толпу. Они явно находились там давно. Голодные с виду крестьяне в лохмотьях безучастно стояли вокруг телег, нагруженных их скарбом; в эти телеги были впряжены лошади, которые только что не падали от голода. Грязные коровы и овцы стояли вокруг с поникшими головами, слишком измученные, чтобы щипать траву. На некоторых телегах среди тряпья лежали дети, истощенные и ослабленные голодом или болезнями; они были похожи на скелеты. Никогда в своей жизни я не видела более жалкой картины.

Мы протолкались через толпу, которая не обращала на нас ни малейшего внимания, и подошли к германскому ограждению, построенному из крепких досок, между которыми проглядывала колючая проволока. Широкие крепкие ворота были заперты. Позади них стояли два немецких солдата в касках.

Мы подошли близко к ограде и стали всматриваться через нее. Взад-вперед спокойно расхаживали или стояли группами офицеры в серой форме. Недавно мы воевали с этими людьми, а теперь я была вынуждена просить у них защиты от моего собственного народа.

Я достала из кармана мыло и, разрезав его перочинным ножом, достала из него бумагу, которая удостоверяла мою личность – наш единственный документ! Я заметила, что один из офицеров, очевидно дежурный, ходил взад-вперед перед воротами. Он находился так близко от нас, что я могла заговорить с ним. И все же прошло какое-то время, прежде чем я собралась с духом. Наконец, с трудом вспомнив свой забытый немецкий, я подозвала его: