Текст книги "Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918"

Глава 21
Отступление

К концу весны 1916 года я так устала и ослабла от постоянных приступов плеврита, что доктор Тишин настоял на моем отдыхе. О длительной поездке, скажем в Крым или на Кавказ, не могло быть и речи. Было устроено так, чтобы я поехала с отцом Михаилом в монастырь, находившийся приблизительно в двадцати милях от Пскова, который он эвакуировал прошлым летом из-за угрозы немецкого наступления. Сам отец Михаил, правда, медленно, но выздоравливал после периодически повторяющихся приступов рожи. Он нуждался в перемене обстановки так же, как и я, и жаждал вернуться к своему уединению.

За стенами монастыря на его территории я выбрала себе небольшой домик.

Отец Михаил поселился в собственном маленьком домике с личной часовней, построенной тетей Эллой специально для него и его друга отца Габриэля, ныне умершего. Раз в неделю из Пскова приходила машина, чтобы отвезти меня в город.

Я вспоминаю несколько недель, проведенных в том маленьком доме, с чувством огромного удовлетворения. В домике было два этажа, и на каждом лишь по одной комнате. Я жила на первом этаже, служанка наверху, а единственным постоянным спутником была собака, которую подарил мне Дмитрий и которая была со мной на протяжении всей войны.

Монастырь XIII века стоял посреди старого соснового бора и был окружен широкой низкой стеной, по углам которой стояли круглые башни с зелеными островерхими крышами. Затерянный в лесу, стоящий вдалеке от всякого жилья, он был бедный и скромный. Монахов было очень немного. Молчаливые, угрюмые, совершенно необразованные, они ходили в изношенных рясах, а длинные нечесаные волосы болтались по спине. Их день проходил между бесконечными богослужениями и работой в поле.

Целыми днями я бродила со своей собакой по девственному лесу среди огромных сосен. Я часами могла сидеть на каком-нибудь пне и вдыхать аромат хвои или, лежа в траве у ручья, лениво следить за проплывающими по небу облаками. Иногда я брала с собой книгу, но редко открывала ее.

В глубине леса был спокойный глубокий пруд, питавшийся от родников. Обычно я ходила туда купаться. В лесу было так тихо, что не было слышно никаких звуков, кроме плеска воды в пруду. На берегу, охраняя мою одежду, сидела собака и блестящими глазами наблюдала за каждым моим движением.

Дни летели, и я не чувствовала бремени своего бездействия. Мне казалось, что я впервые в жизни приблизилась к своей родной земле и впервые смогла почувствовать в себе бескрайние просторы России, ее мощь, ее силу.

По вечерам после скромного ужина отец Михаил и я долго сидели на маленькой веранде его дома и беседовали. Мы говорили о России, о жизни, о будущем и строили планы о том, какую пользу я могла бы принести своей стране. Иногда я ходила в церковь, где монахи неутомимо молились и к сводчатому потолку поднималось нестройное пение.

По праздникам монах, назначенный настоятелем, проводил богослужение, а мы с отцом Михаилом читали и пели. Церковь была очень маленькая, но уютная. Легкий ветерок приносил через раскрытое окно сонное чириканье птиц. Солнечный свет яркими дрожащими пятнами ложился на пол, и случайная оса билась об оконное стекло в поисках выхода.

По субботам, и особенно накануне праздников, богослужение, проводимое монахами в церкви, длилось всю ночь, и, вернувшись домой от отца Михаила, я могла слышать их приглушенные голоса и видеть в окне яркие, мерцающие точки свечей. Моя комната была наполнена ночной прохладой и запахом сосен и влажной травы. Я ложилась спать, не зажигая свечи, и, прежде чем заснуть, видела в окне далекие звезды над темными деревьями.

Крестьяне вскоре узнали обо мне и приходили посмотреть на меня. Когда утром я выходила из дома, часто видела нескольких женщин и детей, терпеливо ожидающих меня. Я садилась на ступени своего домика и часами разговаривала с ними. Они рассказывали обо всех своих семейных делах, и я из первых рук многое узнала о жизни простых людей. Они никогда не жаловались, но боже мой! – какое безрадостное существование они вели! Иногда я ходила в деревню и заходила в избы. По крайней мере, в этой части России крестьяне жили бедно и грязно, но, так как никогда не видели ничего другого, это жалкое прозябание не беспокоило их. Даже если бы они вдруг разбогатели, то продолжали бы, вероятно, еще долго жить точно так же.

Некоторые женщины приводили больных детей, и мне пришлось послать в Псков за полным набором лекарств. Всегда благодарные, матери приносили мне подарки: несколько свежих яиц, завязанных в платочек, несколько грибов или корзину ягод. Их мужья и отцы в большинстве своем воевали на фронте, некоторые были убиты. К этому времени война, казалось, длилась уже так долго, что они даже не помнили, когда она началась, и не могли представить себе, что она когда-нибудь закончится. Они знали, что мы воюем с немцами, но если и слышали когда-нибудь о союзниках, то уже забыли об этом.

Внушительная толпа старых мужиков и баб посещала церковные службы по воскресеньям и праздникам. Они приходили пешком или приезжали на телегах, запряженных тощими маленькими лошадками. Территорию монастыря заполняли люди в разноцветных платках и, несмотря на жару, в тулупах. После службы крестьяне собирались группками и разговаривали, почесывая шеи и лузгая семечки. Иногда я подходила к ним и слушала их споры о войне. Временами даже пыталась объяснить им, что происходит на фронте. Они ничего не знали о внутренней политике, о Думе, и это их не интересовало, но каким-то загадочным образом они узнавали самые фантастические, неправдоподобные слухи о царе. Это были сказки о его жизни и анекдоты с многочисленными подробностями, диалогами, но лишенные и тени злобы или критики. Старая поговорка «Милостив царь, да не милостив псарь» прекрасно иллюстрирует представления народа о власти.

Они рассказывали, как император во время своей поездки на фронт прощал провинившихся солдат, а других награждал по заслугам, как наказывал командиров за несправедливое отношение к подчиненным. Эти рассказы нравились им гораздо больше, чем мои разъяснения о войне и действиях наших далеких союзников. Это было для них непостижимо, находилось за пределами их интересов, было недоступно их пониманию.

С другой стороны, они определенно ждали, что после войны будет дележка земли. Они считали вполне естественным, что землю, которую они пахали, следует отобрать у помещиков и отдать им.

Глядя на них и слушая разговоры, я часто ощущала почти страх. Миллионы крестьян по всей России, думала я, рассуждают точно таким же образом. Они не держат на нас зла; но ни мы, правительство, ни общественное мнение не властны ни постичь, ни поколебать эту непреклонную убежденность большинства населения нашей страны. Нам не удалось понять психологию крестьян или просветить их; а теперь уже слишком поздно.

Где-то далеко партии приступали к прениям, созывались собрания, члены Думы выступали с речами, министров отстраняли от должности, различные группировки дергали за те или иные нити. Но ничто не помогало этим людям, ничего не предпринималось в их интересах. Таковы были мои мысли летом 1916 года. И даже теперь, когда я пишу эти строчки, положение русского крестьянина остается, полагаю, без изменений.

Меня всегда озадачивало, почему моих родственников и окружающих меня людей не беспокоили проблемы крестьянства в России. Во время своих поездок за границу они, вероятно, обращали внимание на сравнительное благополучие этого класса на Западе. В Швеции перед войной у каждого наемного рабочего был свой собственный велосипед. Фермеры жили в чистых домах за муслиновыми занавесками, а их дети получали образование в колледжах. Я не могла привыкнуть к мысли, что эти здоровые, жизнерадостные люди, всегда чисто одетые, были крестьянами.

Правда то, что государственное образование русского крестьянства было и остается исполнено таких трудностей, что полностью победить неграмотность было невозможно. Климатические условия, проблемы с транспортом, громадные просторы страны, психологическая инертность сыновей и внуков крепостных крестьян – все это нужно было принимать в расчет.

Но правда и то, что попытка дать образование крестьянам была плохо организована и построена на совершенно неправильной основе. Те, кому было вверено дело образования (то есть деревенские священники и деревенские учителя), сами ни в малейшей степени не были подготовлены к этой задаче. Их знания были поверхностными, чисто теоретическими. Они не знали ничего, что могло бы иметь практическую пользу для крестьянина. С другой стороны, они поднаторели в абстрактных рассуждениях, в пропаганде незрелых революционных догм. Посланные в далекие деревушки, они жаждали более широкой деятельности, но пренебрегали обучением детей в пользу проповедей мятежа их изумленным родителям.

Эти идеи, укоренявшиеся в этом классе медленно, тем не менее, падали на подготовленную почву – ведь крестьяне, освобожденные от крепостной зависимости в 1861 году, не владели собственной землей, а только общинной, и такой порядок вещей, неправильный по сути, был источником всех их бед. Они жаждали иметь землю в своей собственности и с растущим нетерпением ждали всеобщего ее перераспределения.

Некоторые помещики, понимая опасность, делали что могли. Они пытались ввести новые методы возделывания почвы, заводили лучшие породы скота, новые сельскохозяйственные машины и старались объяснять людям, как важно соблюдать личную гигиену. Но такие попытки не заходили очень далеко, да и были редки и непоследовательны.

В результате своего пребывания в течение нескольких недель непосредственно среди крестьян я осмеливаюсь утверждать, что полностью поняла их проблемы. Да, у меня не было достаточно времени, чтобы изучить это всесторонне и глубоко, но я все же поняла гораздо больше, чем понимала раньше, и ясно видела, что наше прежнее существование в качестве правящего класса было основано на иллюзиях, чуждых реальной жизни, что основа нашего существования была непрочной.

Глава 22
Сомнительное избавление

Когда я возвратилась в Псков и снова стала получать новости с полей сражений из первых рук от генерала Рузского, командующего армиями Северного фронта, я обнаружила, что эти донесения далеко не утешительны. За линией фронта также продолжался распад. Внезапное назначение Б.В. Штюрмера премьер-министром дало толчок новым пересудам о немецком влиянии. Кроме того, был отстранен от должности Самарин, обер-прокурор Синода, а Владимир, петроградский митрополит, был переведен в Киев. Его пост занял Питирим – доверенный человек и приверженец Распутина.

В июле 1916 года Сазонова уволили с поста министра иностранных дел, и вместе с ним ушла единственная надежда и опора союзников. Его должность была временно доверена Штюрмеру, подозреваемому в прогерманских настроениях.

В сентябре министром внутренних дел был назначен Протопопов. Этот выбор всех поразил. Ставленник Распутина, Протопопов был любопытной и очень спорной фигурой в мире политики.

Приблизительно в это время я впервые услышала, что люди говорят об императорской чете с нескрываемой враждебностью и презрением. Слово «революция» произносилось все чаще и все более открыто; вскоре его можно было услышать повсюду. Война, казалось, отошла на задний план. Все внимание было обращено на дела внутри страны. «Распутин, Распутин, Распутин» – это звучало рефреном; говорили о его ошибках, его шокирующем поведении, его загадочной власти. А власть была огромной; она была как сумерки, опустившиеся на нашу страну и затмившие свет. Как мог такой жалкий мошенник отбрасывать такую огромную тень? Это было необъяснимо, это раздражало, сбивало с толку; это было почти невероятно.

Зима 1916 года была чрезвычайно суровой. Морозы, начавшиеся в ноябре, крепчали с каждым днем. Наша больница очень расширилась, и перед нами встала проблема снабжения. Необходимые материалы, которые сначала были в изобилии, теперь стали дефицитом и более низкого качества; а кое-что было вообще невозможно достать, например резиновые перчатки; даже оперирование гангрены приходилось проводить голыми руками.

Иной раз не хватало присутствия духа, и мы продолжали работать просто в силу привычки. Наши пациенты тоже находились в подавленном состоянии и переносили свои страдания с меньшим терпением. Их отношение к персоналу больницы заметно переменилось, и на фронт они возвращались с нескрываемой неохотой.

Однако Псков не изменился. Дни стояли холодные и солнечные. На реке Великой пилили лед, чтобы заполнить им погреба. Жужжание пил, крики рабочих далеко разносились в прозрачном воздухе. Вереницы крестьянских саней, нагруженных с помощью крючьев огромными голубыми кубами льда, со скрипом поднималась вверх по высокому берегу реки. Мягкий, пушистый снег лежал в полях по пояс. В домах жарко горели в печках сухие дрова, потрескивала мебель и деревянные оконные рамы. Люди старались не выходить на улицу без особой нужды. Редкие пешеходы быстро шагали, высоко подняв воротники и пряча руки в карманы.

Я не боялась холодов. Каждый день ходила в лес на лыжах. Эти прогулки имели для меня особую прелесть. Снега было так много, что, когда я прокладывала путь между деревьев, мне казалось, что я карабкаюсь на их вершины. Ближе к сумеркам солнце становилось огромным огненным кругом, мелькающим за черными стволами, а лиловые тени делались особенно резкими. По дороге домой я наблюдала, как сгущается синий зимний вечер и загораются звезды.

Однажды, возвращаясь с одной из таких прогулок, я услышала сообщение о смерти Распутина. Не помню, кто рассказал мне об этом, но отчетливо помню небывалое волнение в больнице. Никогда не забыть мне и неясные, противоречивые слухи, которые ползли в тот вечер по городу и придавали еще более зловещий оттенок тайному исчезновению этой одиозной фигуры, бывшей объектом столь давней, сильной и всеобщей ненависти, которую теперь обвиняли во всех бедах, выпавших на долю России. Весть о его смерти везде встречали с радостью, даже истеричной; люди на улицах обнимались, как на Пасху, а женщины плакали.

О присутствии Распутина при дворе с 1907 года с немногочисленными отлучками знала вся Россия, но оно приковывало все более заметное внимание людей с начала войны. Теперь, в 1916-м, почти все считали Распутина морально ответственным за все наши неудачи на фронте и все беспорядки внутри страны. Умы, разъеденные критикой и недовольством, сделали его козлом отпущения и объектом для негодования. Люди устали от войны, от напрасных жертв и бесплодных усилий. Русский патриотизм, имеющий, в общем, абстрактный характер, не смог выдержать такого напряжения. Для многих людей Распутин служил оправданием их собственной слабости.

По существу, несмотря на все сплетни, причина его присутствия при дворе и его власти была очень проста. Императрица, которая обожала своего сына, прекрасно знала, что гемофилия, от которой мальчик страдал с рождения, неизлечима и, несомненно, с годами усугублялась. Внутренние кровотечения становились все более частыми; малейший удар мог повлечь смертельный исход, и каждый новый приступ причинял бедному ребенку невыносимые страдания. Казалось, только Распутин мог облегчить их. Поэтому ничего не было странного в том, что императрица считала Распутина своей единственной надеждой и спасителем. В Александровском дворце дни проходили полные уныния. Нервы императрицы, полностью расшатанные от постоянной тревоги, превратили ее в больного человека. Неудивительно, что Распутин стал играть такую большую роль, если понимать, сколь ненормальны условия, в которых она жила, знать об одиночестве, на которое она постепенно обрекла себя, о четырех стенах детской, где в своей маленькой кроватке стонал и метался ее единственный сын.

Постоянно повторяя, что цесаревич не выжил бы без него, Распутин хитро и умело овладел волей императрицы. Но его деспотичная натура не могла удовлетвориться сравнительно скромной ролью домашнего врачевателя, ему было необходимо более широкое поле деятельности.

Теперь, когда многие документы, касающиеся того периода, стали общественным достоянием, можно сказать, что временами советы Распутина не были лишены здравого смысла, который, кажется, от рождения присущ русскому крестьянину. И все же, как и любой другой крестьянин, он питал глубокое и прочное недоверие к дворянам и был убежден, что они не только угнетают народ, но и постоянно мешают ему общаться с царем.

Приобретя влияние, но не обладая большой проницательностью, Распутин начал испытывать свою власть. Он настраивал императрицу против всех, и прежде всего тех людей из ее ближайшего окружения, которые, как ему было известно, ненавидели его и не доверяли ему.

Его клеветнические измышления упали на плодородную почву. Императрица, по натуре робкая и скрытная, не смогла в течение всех лет жизни в России сделать психологию русского человека своей собственной; даже православная вера, которую она приняла с момента своего замужества, и русский язык, который она усердно изучала и говорила на нем лучше многих зарубежных принцесс, не помогли ей понять истинный характер людей, которыми она правила.

К тому же казалось, невезение преследует всякий ее шаг. Сначала каждые два года вместо сына, ожидаемого с таким нетерпением, у нее рождались дочери. И когда, наконец, родился царевич, то оказался пораженным болезнью, которую она сама принесла в свою новую семью.

Это был удар, от которого она никогда не смогла оправиться. Ей казалось, что люди постоянно косятся на нее, особенно те, кто принадлежит к высшим слоям общества; и она не любила их. Воспитанная в большой строгости при небольшом дворе в Германии и находясь под сильным влиянием своей деспотичной бабки королевы Виктории, она с детства познала слепую приверженность чему-либо и была нетерпима к слабостям других людей. Русская аристократия казалась ей распущенной, и если они холодно обращались с ней, то в ответ получали презрение. Она твердо шла своей дорогой доброй христианки, необыкновенной матери и преданной жены. И пока она ограничивалась интересами своей семьи, все шло прекрасно, но как императрицу ее не любили.

Распутин, действуя в своих собственных интересах, переключил ее внимание с домашних на государственные дела, давая им свою собственную интерпретацию. Хитрый мужик использовал приобретенное влияние для того, чтобы, в первую очередь, удовлетворить присущую ему нелюбовь к дворянам. Теперь он мог вовсю позабавиться, злобно стравливая их друг с другом и унижая.

Все, что случилось в России из-за прямого и косвенного влияния Распутина, мне кажется, можно рассматривать как мстительное выражение темной, ужасной, все сметающей на своем пути ненависти, веками носившейся в сердце русского крестьянина по отношению к правящим классам, которые никогда не пытались понимать его или расположить к себе. Распутин был по-своему предан императору и императрице. Он жалел их, как жалеют детей, совершивших оплошность по вине взрослых. Его кажущаяся искренность и прямота нравились им обоим. Его речь – ничего подобного они раньше не слышали – доставляла им удовольствие своим своеобразием и, очевидно, простой логикой. Император сам жаждал более тесного общения со своим народом.

Но, не имея какого бы то ни было образования, будучи непривычным к такому окружению, Распутин очень быстро стал тщеславен от безграничного доверия, которое ему оказывали высокие покровители. Он бесстыдно окружил себя кликой мошенников и авантюристов, которые играли на его низменных инстинктах и вовлекали в сеть интриг, которых он толком не мог понять. Перед теми, кто постоянно был с ним, он начал хвастаться своим положением при дворе в таких выражениях, которые привели к отвратительным сплетням, постепенно распространившимся по всей России. Он вел себя распущенно, любил вино, а когда пил, то хвастался. Таков был человек, который, наверное, в большей степени, чем кто-либо, управлял Россией, – ведь неуравновешенная, больная императрица слепо уступала требованиям единственного человека, кто был способен помочь ей, а император, глубоко привязанный к своей жене, жалел ее и, к сожалению, не имел сил возражать. И кольцо интриг, в которое Распутин вовлек императорскую чету, стягивалось вокруг них с каждым днем все теснее и теснее.

Его смерть наступила слишком поздно, чтобы изменить ход событий. Его ужасное имя слишком тесно ассоциировалось с катастрофой. Те бесстрашные люди, которые убили его, чтобы спасти свою страну, просчитались. Все участники заговора, за исключением князя Юсупова, позднее поняли, что, подняв на него руку ради сохранения старого режима, они на самом деле нанесли ему роковой удар.

Да, Распутина надо было уничтожить, но это следовало сделать раньше и таким образом, чтобы не возбуждать такого шума и крика. Тогда царь и царица никогда не подвергли бы себя унизительной необходимости наказывать своих родственников за убийство, которое принесло всем только радость.

Как я уже сказала, по Пскову ходило несколько версий этого убийства. Среди прочего говорили, что какая-то девушка-простолюдинка, совращенная Распутиным, выследила его и убила несколькими выстрелами из револьвера. Называли даже имя девушки. Подробности этой истории, выдуманной с начала до конца, были настолько правдоподобны, что версия была сразу же принята на веру.

На следующее утро я проснулась от телефонного звонка. Это был князь Шаховской, местный представитель Красного Креста. Он попросил немедленно принять его. Через пятнадцать минут он уже стоял передо мной. Его нервное поведение, возмущенное лицо сразу сказали мне, что у него есть серьезные и безрадостные известия.

– Вам известно, конечно, ваше высочество, что случилось в Петрограде. – Он сделал паузу, теребя перчатки. – Подробности, которые дошли до нас вчера, были ошибочными. Теперь мы знаем, что случилось на самом деле. Россию освободили от Распутина несколько героев, возглавляемых князем Юсуповым. Одним из участников заговора был ваш брат, великий князь Дмитрий.

Я опустила голову, не говоря ни слова. Я ни на минуту не усомнилась, что слышу правду. Все мои мысли устремились туда, к моему брату. Тысячи предположений, как вспышки молний, пронеслись в моем мозгу; память воспроизвела неосторожно оброненные слова, мимоходом произнесенные фразы, обрывки разговоров, услышанные в то или иное время. Наконец я подняла глаза на своего посетителя, который был обеспокоен моим молчанием.

– Известны какие-то подробности? – спросила я. Высохший язык едва ворочался у меня во рту.

– Еще нет, ваше высочество. Труп Распутина не найден. Говорят, что и великий князь, и князь Юсупов арестованы по приказу императрицы. Известно, что вчера император был еще в ставке. Он принял генерала Рузского.

Самообладание начало возвращаться ко мне.

– Это известно в Пскове? – спросила я.

– Да. Вот почему я взял на себя смелость побеспокоить вас так рано. Я боялся, что вы можете узнать об этом случайно… Все остальное убеждает, что смелые действия вашего брата вызывают всеобщее восхищение. Устранение Распутина является величайшим благом для России, – добавил, запинаясь, Шаховской и, видя, что я не знаю, как ответить, ушел.

Мои мысли роились, нагромождаясь одна на другую и устремляясь к Дмитрию, который в тот момент виделся мне в новом, необычном свете. Я гордилась им. Но где-то в глубине души я чувствовала себя задетой, потому что он не счел нужным хотя бы намекнуть мне о своих планах. Впервые в жизни мой брат предстал передо мной как отдельная личность, как человек, живущий отдельно от меня. И это чувство непривычной отчужденности привело меня в трепет.

Моим первым побуждением было поехать к нему немедленно. Но будет ли это мудро? Тело Распутина еще не найдено; идет, вероятно, расследование. Я ничего не знала о положении Дмитрия, о степени его участия в заговоре, его ответственности в глазах закона. Мой поспешный отъезд из Пскова, внезапный приезд в Петроград мог скомпрометировать его и подвергнуть опасности. Однако оставаться в Пскове, в неведении, – это казалось мне невыносимым. Подробности убийства, судя по всему, не будут напечатаны в газетах; новости достигнут меня только в искаженном виде. Посылать телеграмму или даже писать ему казалось небезопасным. Напишет ли он мне, сможет ли – теперь, когда его лишили свободы? Раздираемая сомнениями, я мерила шагами комнату. Мне казалось – и в этом я не ошибалась, – что с этого момента все обязательно должно измениться, к прошлому возврата нет. То, что теперь случилось, было слишком серьезным, чтобы все вернулось на круги своя. В полдень я пошла в столовую, изо всех сил стараясь выглядеть естественно, но, как только я вошла туда, я поняла, что все уже слышали новости. В обращенных на меня взглядах было затаенное волнение и скрытое восхищение, как будто они думали, что я тоже имела отношение к этому убийству. Но никто ничего не сказал.

В тот день я неоднократно посылала санитаров к генералу Рузскому, но узнала только, что он еще не вернулся из Могилева. Ближе к вечеру следующего дня мне сказали, что он приехал. Я набросила на плечи пальто и пошла к деревянной ограде, которая отделяла наш госпиталь от штаба. Часовые у ворот узнали меня и пропустили. Теперь я стояла в старом саду с видом на реку Великую. Аллея из старых лип вела к неприглядному деревянному дому, где жил Рузский. Желтый свет от лампы был виден в низком, не занавешенном шторами окне. Над моей головой деревья высоко поднимали свои мощные черные ветви. Было очень тихо. Внизу виднелась гладкая, скованная льдом поверхность реки и в отдалении бескрайние поля. Лунный свет отражался на снегу, как в тусклом серебряном зеркале. Я задержалась в саду на одну минуту, необъяснимо напряженную. Затем почти спокойно я подошла к дому и позвонила в колокольчик. Дверь открыл уральский казак, а адъютант генерала, ожидавший в вестибюле, провел меня в кабинет главнокомандующего.

Рузский сидел за большим письменным столом, заваленным бумагами. Когда я вошла, он поднялся из-за стола. Это был невысокий худощавый старик с сутулыми плечами, запавшими щеками и густыми седыми волосами, подстриженными на немецкий манер; они короткой щетиной стояли на голове. Его глубоко посаженные и очень яркие глаза блестели за стеклами очков в золотой оправе.

Без сомнения, он был одним из самых талантливых наших генералов, но недавно его заподозрили в политических интригах, и он был в некоторой немилости. С первой минуты я заметила, что он очень нервничает. Генерал предложил мне сесть в кресло и вернулся к своему письменному столу.

– Ваше высочество, я не скрою от вас, что, на мой взгляд, событие, которое только что произошло в Петрограде, будет иметь неожиданные и печальные последствия, – сказал он, взглянув на меня живыми, почти молодыми глазами. – Я приехал прямо из Петрограда, я отправился туда, чтобы получить ясное представление о настроении в столице. К сожалению, я должен сказать, что положение далеко не радостное…

Я молчала. Он тоже посидел минуту молча, словно собираясь с мыслями, а затем заговорил об общей ситуации, а потом о военной и политической.

Он рассказал, что генералы, командующие главными армиями, собрались на военный совет в Генеральном штабе. Он, Рузский, доложил о настроениях в подчиненных ему войсках, о падении дисциплины, об исчезновении воинского духа Пропаганда проникла во все уголки и коварно подтачивала армию. Были даже случаи прямого неповиновения, отказы покинуть окопы и идти в атаку. Суровые меры, наказания уже невозможны и небезопасны. Необходимо было выработать какой-то новый план для установления контроля над ситуацией, принять контрмеры.

Этот доклад, продолжал Рузский, вызвал у императора сильное недовольство. Очевидно, у него была иная информация от более близких советников, и он предпочел довериться им. Совещание, которое должно было продлиться несколько дней, прервалось в полдень после объявления о том, что император должен срочно выехать в Царское Село. Приблизительно в это же время до ставки дошли слухи об убийстве Распутина. Вероятно, император узнал о них раньше, но не выказал признаков волнения или беспокойства. Напротив, он казался еще более оживленным, чем обычно, более веселым, словно окончательное исчезновение Распутина принесло ему чувство облегчения.

Мой отец, который случайно оказался в тот день в ставке, позже нарисовал мне точно такую же картину реакции императора. (Ни мой отец, ни Рузский не знали в то время об участии брата в заговоре, отец услышал об этом лишь на следующий день в Царском Селе от нашей мачехи.)

Император попрощался с офицерами ставки, и его поезд помчался в Царское Село. Рузский поехал следом в надежде при удобном случае сделать еще один доклад императору лично в Царском Селе, но все его усилия получить аудиенцию, по его словам, не увенчались успехом.

Петроград, продолжал он, трепетал от любопытства и волнения. Он, Рузский, посетил заводы и разговаривал с городскими властями. Та же подрывная революционная пропаганда, которая велась на фронтах, выбивала почву из-под ног так же быстро и в Петрограде. Устранение Распутина совершенно вывело ситуацию из-под контроля. Теперь все зависело, по словам Рузского, от того, какую позицию займет суд в отношении убийства Распутина. От этого зависела и судьба династии, и судьба страны; все глаза были обращены к Царскому Селу.

Незамедлительная реакция в Царском Селе была, увы, совершенно другая. Не дождавшись возвращения императора, императрица отдала приказ об аресте Дмитрия. Она послала к нему генерала Максимовича, возглавлявшего царскую полевую канцелярию, который забрал у него саблю и заключил его под арест в собственном доме. Туда же был препровожден и князь Юсупов, обоих охраняли часовые.

Симпатии народа были целиком на стороне пленников. В вестибюле дома моего брата постоянно толпились люди, которые пришли выразить свое восхищение и поддержку. Этот энтузиазм разбудил новую опасность – энергичную реакцию в Царском Селе, особенно со стороны императрицы, чье горе в связи со смертью Распутина, как заключил Рузский, было безграничным.

Я рассказала ему о своих сомнениях и спросила его совета. Он посоветовал мне написать Дмитрию письмо и послать его в Петроград с доверенным человеком. С тяжелым сердцем я вернулась в больницу; тревога моя еще более усилилась.

В тот же вечер я села писать своему брату, и это было нелегким делом. Я не знала, в чьи руки может попасть письмо. Исписав несколько черновиков, не удовлетворивших меня, я наконец решила просто сообщить, что я скучаю по нему и хотела бы увидеться с ним. На следующее утро я отправила это письмо в Петроград с санитаром, который до мобилизации был лакеем в нашем доме. Медленно тянулись два дня; часы казались бесконечными. За те два дня я узнала, что генерала Рузского освободили от поста командующего Петроградским районом. Также я узнала, что убийство Распутина произошло во дворце князя Юсупова. Газеты печатали редкие официальные сообщения без подробностей. Суд, удовлетворенный в тот момент арестом двух молодых заговорщиков, теперь ничего не предпринимал, и его намерения оставались тайной. Полиция все еще искала труп.