Текст книги "Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса"

Фантазия о колонизации Марса – это, пользуясь терминами Хардвик, средство свергнуть будущее, прежде чем оно перейдет в стазис[72]72
  Стазис (от греч. στάσις – стоящий неподвижно) – искусственная пауза во всех физиологических процессах живого существа, в том числе в самой жизни; возобновляемые, как будто они не прерывались, когда период стазиса закончится. Часто используется в фантастике.


[Закрыть]. Называя эту идею фантазией, я не собираюсь отвергать ее как простое заблуждение. В конце концов, мир построен на мифологии. Основы нашей хрупкой реальности покоятся на прочном фундаменте вымысла.

Как только вы начинаете через апокалипсис взаимодействовать с настоящим, воспринимаете его как тревожную реакцию на неопределенность и перемены, он начинает проявляться повсюду – в загадочных сигналах, глубоких эманациях.

В последний день конвенции я вызвал такси, чтобы вернуться в город из Пасадены. Разговорился с водителем, мужчиной лет пятидесяти по имени Александр, который рассказал мне о своем детстве на Филиппинах. Его родители умерли, когда он был совсем маленьким, и его взял к себе старший брат, у которого было много детей, а потому не было времени и никакого желания заботиться еще и о нем. Так что, по сути, он рос на улицах Манилы. В какой-то момент он довольно серьезно подсел на азартные игры, и эта зависимость только усилилась, когда в возрасте двадцати лет он переехал в Калифорнию. Но теперь все изменилось, рассказывал он. Он уже много лет не держал в руках колоду карт, не слышал стука костей друг о друга в сжатом кулаке. Его «предпринимательский подход» к пересказу собственной истории подсказал мне, что я разговариваю с новообращенным христианином, и, действительно, как только мы выехали на автостраду, он поведал о своих отношениях с Искупителем.

Между делом он заговорил о конце света, о предмете, который не только привлекал меня, но и привлекался ко мне сам. По его мнению, нынешние катастрофы намного страшнее, чем были когда-либо прежде, и происходят намного быстрее. Мир стал таким плохим. Бог велел нам любить друг друга, а мы такие жадные. Бог сказал: я дал вам достаточно еды, чтобы жить хорошо, но в мире по-прежнему так много страданий. Так много людей «ведут себя жадно», по его словам, везде жадность. Он сказал мне, что не сомневается, что мы оба доживем до конца света. Ноев потоп придет снова, в наше время. Хотя я и не был христианином, я не мог устоять перед соблазном поддержать этот разговор о потопах и искуплении, личном Боге, движимом любовью и мщением. Он не пытался во что бы то ни стало обратить меня. Мне казалось, что мы, двое парней, просто разговариваем.

Где-то в районе Глендейла мы остановились на светофоре. Я выглянул в окно и увидел у бензоколонки старика с длинными волосами и бородой, пышной и слегка пожелтевшей. Он был в наушниках и ритмично бегал на месте. Закрытые глаза и самозабвенная поразительная ухмылка. В руках – белый деревянный крест, не совсем по размеру, прыгавший вверх-вниз в такт бегу. Это было стоящее зрелище, хотя никто не обращал на деда ни малейшего внимания.

Я вспомнил парнишку в наушниках, которого видел у реки в Южной Дакоте. Он тоже тогда был в каком-то трансе восторженного общения, куда не было доступа случайному свидетелю. Со стороны это все выглядело как безумие. Мне представилось, что эти двое как-то связаны между собой. Возможно, они члены тайного шаманского ордена или огромного коллектива одиноких экстатических танцоров, перенаправляющих суицидальные энергии нашей цивилизации и яды истории в землю.

Я вспомнил, что недавно читал о культовом ритуале, известном как Танец призраков. Он был широко распространен среди некоторых индейских племен в конце девятнадцатого века. Практики многочасового кругового танца верили, что таким образом они ускоряют конец света, что танец заставит землю разверзнуться и она поглотит колонизаторов и все их творения. При этом коренное население вознесется на небеса, чтобы благополучно вернуться на свои земли, когда времена разрушения закончатся.

Танец не принес желаемого результата. В любом случае, по мнению индейцев, апокалипсис был историческим фактом.

6
Под шкурой

В четыре года мой сын увлекся доктором Сьюзом[73]73
  Доктор Сьюз – известный американский детский писатель и мультипликатор. На сегодняшний день он самый продаваемый детский писатель на английском языке для маленьких детей. По его книгам учатся читать, книгу «Места, куда ты пойдешь» дарят почти каждому американскому ребенку на школьный выпускной вечер.


[Закрыть]. Под этим я подразумеваю не только то, что ему нравилось, когда мы с матерью читали ему книги этого автора, – хотя и это, разумеется, тоже. Часто приступы хихиканья перед сном возникали от морально сомнительных шуток из «Кота в шляпе» (The Cat in the Hat), нелепых аллитераций «Лисы в носках» (Fox in Socks). Под увлечением я также имею в виду и то, что эти книги настолько захватили его, что он стал думать о докторе Сьюзе, глубоко взаимодействуя с миром. Его открытие было посвящением в концепцию художника: сын признавал тот факт, что книга или песня появляются на свет иначе, чем мини-фигурка Лего или шоколадная плитка, что это – творение конкретного человека со своим особенным опытом и манерой его выражения.

Мы все сошлись на том, что доктор Сьюз – гений. Далее мы единодушно сочли, что magnum opus[74]74
  Magnum opus (лат. «великая работа») – в науке или искусстве лучшая, наиболее амбициозная работа ученого, писателя, художника или композитора.


[Закрыть] Сьюза – это «Лоракс».

Эта книга вызывала больше всего вопросов и разговоров, ее язык и идеи были неотъемлемой частью нашего повседневного взаимодействия друг с другом. Если она не откровенное произведение постапокалиптической научно-популярной литературы, то так же близка к ней, как любая иллюстрированная книга для дошкольников к жизненной модели.

Действие разворачивается на голом выжженном ландшафте, где ничего не растет, кроме тонкого черного сорняка, «травы-журчалки». В этом мертвом месте, где не слышно пения птиц, за исключением случайного карканья вороны, и где «ветер пахнет медленно и кисло, когда дует», мы встречаем таинственного и зловещего персонажа по имени Находкинс. Он живет в невероятно шаткой башне с заколоченными окнами.

На иллюстрациях нам не показывают лицо главного героя. Сьюз представляет его читателю в виде пары длинных зеленых рук и двух желтых глаз, иногда зловеще глядящих из сумеречных ниш башни.

Мы встречаемся с этим зловещим, неполно изображенным персонажем через героя, чье явное предназначение – служить дублером ребенку, кому и адресована история. Маленького мальчика называют «ты». В начале книги он выследил Находкинса в его убежище «на дальнем краю города», чтобы выяснить, что случилось с еще более загадочным персонажем, известным как Лоракс.

Получив вознаграждение за свои повествовательные услуги (пятнадцать центов, гвоздь, раковину улитки – ведь даже после полного экономического и экологического коллапса еще можно заработать), Находкинс начинает рассказывать свою историю. Он возвращает нас в эдемский мир природного изобилия и красоты, к пышным ландшафтам с мягкими и пушистыми трюфельными деревьями, зелеными холмистыми равнинами и блаженно улыбающимися животными различных интересных видов, которые рождены воображением доктора Сьюза. В это-то райское царство и прибывает Находкинс – опять же, только в виде пары зеленых рук.

Попав туда, сообщает нам Находкинс, его в первую очередь поражает красота трюфельных деревьев, с помощью которых он сразу же планирует разбогатеть. Он строит небольшую лавку, а затем срубает свое первое трюфельное дерево, чтобы изготовить из его листьев ткань. Далее он создает одежду, называемую «всемнужка»[75]75
  «Всемнужка» – так это слово переведено в русской версии мультфильма «Лоракс». В английском оригинале книги это Thneed – от The Need, то есть «Потребность с большой буквы П».


[Закрыть], уродливую и несуразную до полного абсурда.

Именно тогда мы встречаемся с Лораксом, толстым существом с экстравагантными усами, чем-то похожим на актера Уилфорда Бримли, если его изобразить в виде мягкой игрушки. Он вылезает из-под пня первого срубленного дерева, чтобы во всеуслышание выразить недовольство тем, как Находкинс жестоко обращается с землей.

– Я – Лоракс, – заявляет он. – Я говорю от имени деревьев.

Но на самом деле он разгневан из-за «всемнужки».

– Что же это такое? – спрашивает он. – Какой цели мог служить столь нелепый аксессуар, и почему, черт возьми, его сочли достойным того, чтобы ради него срубать прекрасное дерево?

Тогда Находкинс терпеливо объясняет, что это «Прекрасное-То-Что-Нужно-Всем-Людям» – это и рубашка, и носок, а может быть и перчаткой или шляпой, или ковром, или подушкой, или простыней, или занавеской, или даже чехлом для велосипедного сиденья. Лоракс, выступая теперь не только от имени деревьев, но и от имени читателя, обвиняет Находкинса, потерявшего рассудок от жадности, и утверждает, что никто и никогда не купит его бессмысленный товар. Но он ошибается: спрос на «всемнужки» настолько быстро растет, что не поспевают рубить деревья. Тогда изобретают новый Супер-Хакер-Топор, чтобы одним ударом можно было рубить ряды деревьев; при этом он изрыгает в воздух огромные клубы дыма, разрушая среду обитания животных. Находкинс допускает, что ситуация достойна сожаления, но настаивает на том, что все это неизбежно. Он рассуждает привычно: «Бизнес есть бизнес», и, в конце концов, люди же хотят «всемнужку».

Именно из-за этого перед сном мы развили дискуссию о природе потребительского желания, о том, где кончаются необходимости и начинаются «всемнужки».

Сын говорил, что «всемнужки» дурацкие и что клиенты Находкинса, которые покупали их, «полные тупицы». Я соглашался, но отмечал, что все мы иногда расточительны и покупаем всякие странные «всемнужки», а потому не стоит забывать, что все мы в той или иной степени «полные тупицы». Да и в любом случае нехорошо обзывать людей, хотя я понимаю точку зрения сына.

– Но у нас нет «всемнужек», – протестовал он.

– Технически это правда, – говорил я. – Потому что это ненастоящая вещь и ты не сможешь ее купить, даже если захочешь. Но, возможно, доктор Сьюз имеет в виду то, что мы все склонны приобретать вещи, которые нам не очень-то и нужны. Я думаю, это метафора.

В этот момент я услышал лязг и хрипы машинерии моей докторской диссертации по английской литературе, приходящей в состояние вялого оживления.

– Ты знаешь, что такое метафора? – спросил я.

Сын отвернул лицо к стене и сжал губы, как он обычно делает, когда не хочет признаваться, что чего-то не знает. В последнее время я заметил в нем интеллектуальное тщеславие. В целом это не особенно привлекательная черта в людях, но я не могу не найти ее очаровательной в нем, хотя иногда это меня расстраивает.

– Я знаю это! – сердито говорит мой сын, когда ему скажут то, что он уже знал, а иногда и то, чего он не знал.

Я постарался объяснить ему, что такое метафора, хотя не был уверен, что он понял.

– Так что, может быть, «всемнужка» – это то, что нам на самом деле не нужно, – предположил я, – но все равно очень хочется.

– Как, например, что? – поинтересовался он.

– Может, как мини-фигурки Лего? – предложил я.

– Нет, – ответил он. – Мини-фигурки – не «всемнужки».

Сын был раздражен, он оперся о мое плечо, чтобы приподняться в постели, и тогда уже я задался вопросом, не повредит ли эта дискуссия в конечном счете более серьезной цели сказки на ночь – уложить его спать.

– А разве нет? – мягко возразил я, более или менее вопреки здравому смыслу.

В последние несколько месяцев мой сын был одержим мини-фигурками «Лего». Их упаковывали так, что вы не знали, какую фигурку получите, пока не купите и не откроете ее. Чем больше фигурок вы покупали, тем более росла вероятность, что в пакете, который вы только что приобрели, будет игрушка, которая у вас уже есть, – парень в банановом костюме, лего-Бэтмен в розовой пачке, зомби в деловом костюме, – и тогда приобретение становилось совершенно ненужным.

Парадоксально, но мини-фигурки выпускались ограниченным тиражом, и в игру вступал эффект полноты коллекции. Чем ближе сын был к полному комплекту конкретной серии, тем более решительным он становился, даже приобретая одинаковые фигурки дважды или трижды. («Фу, опять человек-хот-дог!») Время от времени он понимал – мы с матерью объяснили ему, – что это была циничная маркетинговая уловка со стороны корпорации «Лего», но понимание не ослабило его аппетита к дальнейшим приобретениям.

Какое-то время в магазине игрушек, куда мы часто приходили, работал парень с феноменальной способностью – с помощью длительной и тщательной пальпации он угадывал, какая фигурка находится в пакете, но в конце концов он исчез. Надеюсь, его не уволили за то, что он использовал свой Богом данный дар для того, чтобы помочь таким клиентам, как мы, хакнуть систему мини-фигурок «Лего».

Оскорбленный тем, что я отнес мини-фигурки «Лего» к категории «всемнужек», сын бесстыдно нанес удар ниже пояса, предположив, что мой кофе тоже был «всемнужкой».

– Не думаю, что кофе подпадает под разряд «всемнужек», – сказал я.

– Но ты же не нуждаешься в кофе, – отметил он.

– Да, – ответил я, – никто не нуждается в кофе, но в нем много полезных свойств для здоровья.

– Что такое полезные свойства? – задал вопрос сын.

– Полезные свойства – это то, что полезно. Хорошая вещь.

– Но выходит, что ты получаешь слишком много полезных свойств. Тебе разрешается, – тут он сделал паузу, чтобы хотя бы приблизительно подсчитать, сколько чашек кофе мне будет разрешено, – только две чашки кофе в неделю.

– В неделю? – изумился я.

– Четыре чашки, – пошел навстречу он.

– Я думал, мне разрешат две чашки в день, – сказал я.

– Четыре в неделю, – настаивал сын.

Спор продолжался бесконечно, доставляя мне, если честно, истинное наслаждение. Каким-то образом он почувствовал в моем действительно чрезмерном потреблении кофе быстрый путь к моральному превосходству. Тут он мог законно критиковать меня за излишество (в его случае это были шоколад, пирожные и т. д.), в котором, по его мнению, я несправедливо упрекал его.

Затем он предположил, что книги также можно считать «всемнужками». Несмотря на то что я воспринял это как возмутительное заявление и даже как еще более существенный удар по сравнению с кофе, оно не было таким уж неожиданным. Довольно часто, два или три раза в неделю, по утрам у дверей нашего дома появлялась посылка, и сын старательно изображал раздражение, когда я разворачивал очередную книгу.

– Еще книги? Слишком много полезностей, папа!

– Я правда думаю, что книги нельзя назвать «всемнужками», – сказал я. – По-твоему, я создатель «всемнужек»? Неужели и сам доктор Сьюз занимается созданием «всемнужек»?

Он отреагировал так, как всегда реагировал, когда знал, что я загнал его в угол в споре. Так же он реагировал, и когда моя шутка была хороша, но он не хотел доставлять мне удовольствия смехом. Сын застонал и покачал головой:

– Ах! – сказал он, поджав губы, чтобы не улыбнуться, и одарив меня одним из своих «жестких взглядов» (этот прием он позаимствовал из книг о Паддингтоне[76]76
  Паддингтон (зд. медвежонок Паддингтон) – герой книги английского писателя Майкла Бонда и одноименного детского сериала. Книга о медвежонке Паддингтоне считается классикой детской литературы. Впервые книга «Медвежонок по имени Паддингтон» была опубликована 13 октября 1958 года.


[Закрыть]).

Ответив на его взгляд своим, не менее жестким взглядом, я тем самым без слов инициировал по давно согласованному протоколу нашу визуальную дуэль. Это была одна из моих любимых игр с сыном. С помощью нее я мог не спеша заглянуть ему в глаза, чтобы внимательно изучить, и это приводило к почти невыносимому лучезарному сиянию его глаз. В обычной жизни у меня для этого почти никогда не было повода.

Как ни забавно читать ребенку «Лоракса», все равно это печальный ритуал. Даже если ребенок смеется над Лораксом, когда тот печально оглядывается назад на Находкинса и поднимает себя в воздух за штаны, и даже если вы смеетесь вместе с ним, вы не можете игнорировать суть истории, которую рассказываете.

Последнее трюфельное дерево исчезло, фабрика по производству «всемнужек» заколочена ставнями, и сама природа в предсмертной агонии. Вы рассказываете своему ребенку историю мира, в котором он родился, и его вероятного будущего.

А потом конец рассказа с его ужасной надеждой. В последних строках книги Находкинс возвращается к своему собеседнику, посреднику в этой истории – маленькому мальчику, которому читают и которым в моем случае является мой сын. Он говорит о небольшой куче камней возле заброшенной фабрики, в которой на большом переднем камне выгравированы загадочные слова: «ЕСЛИ ТОЛЬКО». Находкинс долго ломал голову над смыслом этих слов, но теперь, говорит он, когда его собеседник здесь (а следовательно, теперь и мой сын), «слова Лоракса» уже не так таинственны. «ЕСЛИ ТОЛЬКО кто-то вроде тебя / как следует не позаботится, / лучше уже не станет. Не станет».

Находкинс бросает что-то из высокого окна своей башни, приказывая ребенку поймать это. Оказывается, это семя трюфельного дерева – самое последнее из существующих. Находкинс рассказывает ребенку, как сажать его, как поливать, просит его следить, чтобы у ростка был чистый воздух, и вырастить целый лес трюфельных деревьев. И возможно, тогда, говорит он, Лоракс и все его друзья вернутся.

Как ни странно говорить такое о детской книге, заключительные строки – одни из самых душераздирающих, которые я когда-либо читал. Эти слова разрывают мое сердце потому, что я читаю их своему сыну, потому, что сообщение, которое они несут в себе, – это мертвый груз поколений. Вручение последнего семени и инструкции по возрождению природы, скорее всего, было достаточно тягостно, когда «Лоракс» был впервые опубликован в 1972 году, в момент зарождения движения защитников окружающей среды. Тогда мы еще не знали об изменении климата, не понимали, что шестое массовое вымирание в мире[77]77
  Шестое массовое вымирание, или голоценовое вымирание, или антропоценовое массовое вымирание – происходящее в настоящее время одно из наиболее значительных массовых вымираний видов живых организмов в истории Земли. Это продолжающееся вымирание видов фауны и флоры совпадает с современной эпохой голоцена, начавшейся около 12 тысяч лет назад, и является почти исключительно результатом человеческой деятельности.


[Закрыть] происходит в наше время и мы тому причина. Даже в 1972 году императив заключительных строк рассказа должен был казаться тяжелейшим бременем для ребенка. («Все зависит от тебя! Мы, предыдущие поколения, все испортили, и только ты, наш невинный искупитель, можешь сделать что-то, чтобы обратить вспять опустошение природы!») Теперь же это воспринимается совершенной жестокостью. Что, если уже слишком поздно и было слишком поздно уже очень долгое время? Что, если Лоракс и его друзья никогда не вернутся?

Что, если мир, в котором родился мой сын и в котором ему придется как-то жить, – это мир, где растет только «трава-журчалка», а ветер, когда дует, «пахнет медленно и кисло»?

Всю неделю, проведенную в Алладейле, я много думал о «Лораксе». Не только потому, что эти вопросы поднимала книга, но и потому, что рассказанная история относилась к тому месту. Когда-то здесь все было полностью покрыто дубами, соснами, ясенями, березами – деревьями, которые покрывали острова Британии и Ирландии. Когда-то в них водились волки и даже медведи, но теперь уже нет: звери ушли, вымерли, потому что все деревья вырубили. Это была колониальная экспансия, промышленная революция, рождение капитализма.

Проведя время в заповеднике дикой природы Алладейл, можно было вычислить заветное уравнение между цивилизацией и разрушением окружающей среды. Одна из последних диких территорий Британских островов, это обширное владение, двадцать три тысячи акров ледниковой долины и голых гор в Шотландском нагорье, на самом деле была частной собственностью англичанина по имени Пол Листер. Наследник состояния, сколоченного на розничной дисконтной торговле мебелью, приобрел свое имение в 2003 году с намерением восстановить леса на земле и вернуть в природу несколько видов животных – волков и медведей, а также рысей и лосей. Все они вымерли на этих островах в результате вырубки лесов во имя колониального судостроения, индустриализации и розничных дисконтных мебельных сетей. И хотя отдаленный и первозданный Алладейл производил впечатление совершенно нетронутого человеческим мздоимством уголка, на самом деле это был ландшафт, раздетый догола машиной наживы, место тишины и пустоты. Это было место, где растет «трава-журчалка».

Именно из печального любопытства к размерам потерь, которые мы переживали как цивилизация, как вид, я решил провести там неделю весной 2017 года. В этом стремлении я не был одинок. Нас было шестнадцать человек, бежавших в эту пустыню, – совершенно незнакомых людей, которые собрались вместе, чтобы обсудить самые насущные вопросы современности и создать племя. В то время я находился в громоздком панцире цинизма, который отрастил в течение взрослой жизни, и это была не из тех откровенно романтических затей, в которую я позволил бы себя втянуть. Какая-то часть меня считала подобные мероприятия эгоистичным и даже легкомысленным самоублажением. Однако более глубокое чувство во мне говорило, что ничто не может быть важнее – в конце времен, если это было так, – чем непоколебимая сопричастность реальности того, что мы как вид можем быть окончательно и бесповоротно похерены.

Я узнал об этом ретрите на веб-сайте организации под названием «Проект Темной горы» (Dark Mountain Project), которая организовала его в сотрудничестве с другой группой под названием «Путь природы» (Way of Nature). Эта английская группа проводила экспедиции в дикую природу по всей Европе. Проект «Темная гора» был движением, объединившим художников, писателей и активистов, убежденных в том, что климатическая катастрофа не только представляет собой реальную угрозу, но что она фактически неизбежна. По этой причине весь проект защиты окружающей среды практически обречен. Группа была основана в 2009 году Полом Кингснортом и Дугалдом Хайном, двумя англичанами, в прошлом журналистами и активистами-экологами. Они вдруг обнаружили, что энвайронментализм[78]78
  Энвайронментализм, или инвайронментализм (от англ. environmentalism от environment – окружающая среда, природа) – социальное экологическое движение, распространившееся в XX веке в европейских странах, направленное на усиление мер по защите окружающей среды; а также теория управления социально-экономическим развитием и окружающей средой, считающая человечество частью биосферы и утверждающая необходимость преобразования природы в интересах человека; отрасль науки, сформировавшаяся в середине XIX века, когда под этим словом понимался ряд новых идей о том, что люди развиваются в значительной мере под влиянием окружающей среды.


[Закрыть] – убежденность в том, что, если мы изменим наши пути и примем концепцию устойчивого развития[79]79
  Устойчивое развитие (англ. sustainable development) – концепция, зародившаяся в 1970–1980 годах на фоне признания мировым сообществом проблем развития общества и науки, ограниченности природных ресурсов и экологической обстановки. Условно говоря, устойчивое развитие – это такое развитие, при котором текущая деятельность и удовлетворение потребностей современного общества не наносят вреда последующим поколениям, а находят баланс между ними.


[Закрыть] и другие экологически дружественные методы, мы все еще можем предотвратить или смягчить худшие последствия изменения климата, – зиждется на заблуждении, столь же преднамеренном, как и заблуждение тех, кто отрицает существование изменения климата.

Основатели группы вместе с ее разномастной когортой участников и партнеров придерживались мнения, что западная цивилизация обречена на крах, что огромное здание взаимосвязанных цепочек поставок, технологических инфраструктур и политических систем было более хрупким, нежели мы позволяли себе признать. «Рисунок обычной жизни, в которой изо дня в день так много остается неизменным, маскирует ветхость ее ткани» – так выразились они в манифесте, который ознаменовал создание группы в 2009 году. Манифест написали в то время, когда проявились самые разрушительные последствия глобального финансового кризиса. В этом тексте прослеживалось мрачное и вполне ощутимое ликование его авторов по поводу уязвимости систем, лежащих в основе нашей цивилизации. «Грядет крах, – писали они. – Мы живем в эпоху, когда привычные ограничения отбрасываются, а привычные устои рушатся на наших глазах. После четверти века самодовольства, когда нас призывали верить в пузыри, которые никогда не лопнут, в цены, которые никогда не упадут, в конец истории, в триумфализм[80]80
  Триумфализм – убежденность индивида или группы людей в том, что учение, религия, культура или социальная система, с которыми они себя ассоциируют, превосходят другие и должны в конечном итоге восторжествовать над всеми остальными.


[Закрыть] викторианских сумерек Конрада[81]81
  Вероятно, здесь имеется в виду английский писатель Джозеф Конрад, творивший как раз в Викторианскую эпоху. Офицер английского торгового флота, писатель-романист, мастер морского романа, классик английской литературы Викторианской эпохи. Поляк по происхождению.


[Закрыть] в новой грубой упаковке, Немезида восстала вновь».

Суть манифеста была в том, что основополагающий миф нашей цивилизации о прогрессе и понимание будущего как линии на графике, которая будет постоянно подниматься вправо вверх, в наше время были фатально подорваны.

И этот миф, утверждали авторы манифеста, зиждился на более глубинном мифе: о природе человека, древней идее о том, что мы как вид принципиально отличны от мира, из которого мы вышли. Изменение климата стало самым пагубным последствием веры в этот миф, а также механизмом его разрушения. Именно изменение климата поставило нас лицом к лицу с нестабильностью цивилизации, которую мы построили. Оно показало нам, что «потребность машины в постоянном росте потребует от нас уничтожить себя во имя ее».

Манифест был, по сути, апокалиптическим текстом, откровением о том, что непременно должно произойти, своеобразным приветствием этого момента. Согласно документу мы не могли договориться о способах избежать этого краха – путем политического консенсуса или технологических новшеств, путем стремления к более экологически безопасной форме потребления, – и все не могло закончиться хорошо.

Как вид, утверждалось в манифесте, мы находимся в коллективном отрицании нашего образа жизни и долгосрочных перспектив на выживание; даже когда сталкиваемся с масштабным кризисом, мы говорим себе, что это просто-напросто кризис – сложная, но разрешимая ситуация, а не близящийся катаклизм.

Кингснорт и Хайн привлекли много негативного внимания к беспросветному пессимизму своего видения будущего, но что меня больше всего поразило при чтении этой книги, так это ее скрытый суровый утопизм. Как и многие апокалиптические писания, от Иоанна Патмосского до Карла Маркса, желанием манифеста были принесение в жертву разложившегося мира и надежда увидеть новую зарю, встающую над его пеплом. Проект «Темная гора» бескомпромиссно уверял в том, что усиливающееся изменение климата очистит Землю от нашей цивилизации и всех ее творений, а также выступал за смещение человечества с его позиции как центра и источника всех смыслов в мире. Смещение должны были обеспечить новые формы «нецивилизованного» искусства, литературы и повествования. Условия этого манифеста обнадеживали: люди, которые переживут катаклизм, окажутся больше не властителями природы и не вне ее, а внутри нее, в месте, где различие таких категорий, как «человек» и «природа», больше не будет иметь смысла. «Конец света, каким мы его знаем, – говорится в заключительных строках манифеста, – это еще не конец. Вместе мы найдем надежду за пределами надежды, пути, которые приведут нас в неизвестный грядущий мир».

В тот вечер, когда я прибыл в Алладейл, у меня возникли проблемы с палаткой – я никак не мог придать ей хоть какую-то приемлемую форму. Тусклый диск солнца уже исчезал за огромными склонами западного нагорья, а оставшийся свет неумолимо таял. Я понял, что мне грозит серьезная опасность собирать эту штуку в темноте при слабом свете своего фонарика. Молодая женщина, которая уже разобралась со своей палаткой, просунула голову через входной клапан и спросила, не нужна ли мне помощь. Утвердительный ответ на ее предложение вызвал во мне определенный дискомфорт, связанный с понятием мужественности, но я решил, что вежливый отказ взамен на муки чистилища при установке палатки – это в разы более жестокое испытание по сравнению с умеренным смущением.

– Я когда-то работала в туристическом магазине, – сказала она, – так что привыкла к палаткам. Кое-какие модели – коварные ублюдки.

Меня поразила эмпатическая ловкость этого откровения. Женщина позиционировала себя не просто как компетентного человека, а как человека, чей опыт работы в туристическом магазине наделил ее особыми навыками в установке палаток. Так она вывела меня из положения идиота, который не в состоянии разобраться с собственной палаткой, в гораздо менее унизительное положение человека, который никогда не работал в туристическом магазине, и потому ему простительно, что он не посвящен в эти эзотерические практики. Глубокий эмоциональный интеллект этой тактики, по правде говоря, гораздо больше впечатлили меня, чем эффективность и скорость, с которой она устанавливала мою палатку в уходящем свете дня, что, как я знал, мог сделать любой дурак, кроме меня.

Женщину звали Амелия Фезерстоун. Кстати, только сейчас, когда я пишу о ней, обратил внимание на слияние в ее фамилии символически противоположных образов – пера и камня. Несколько тяжеловесно в парадоксальной поэтичности[82]82
  Фезерстоун (от англ. Featherstone, от feather – перо, stone – камень).


[Закрыть]. Вряд ли в этом можно винить саму Амелию, но и я не могу нести за это ответственность. Пока она ставила мою палатку, а я делал вид, что помогаю ей, она рассказала, что из Мельбурна и работает на правительство, занимаясь охраной окружающей среды. Это открытие побудило меня рассказать о том, как сильно я хотел увидеть Австралию, но именно экологическое разнообразие этой страны остановило меня. Обилие летающих, шныряющих, ползающих ужастиков в Австралии, сказал я, для меня настоящий барьер, из-за которого я едва ли смогу посетить страну.

Я спросил Амелию, не беспокоится ли Мельбурн из-за змей, и она ответила, что время от времени сталкивается с ними, работая волонтером в пожарной службе.

– Периодически, – сказала она, – нам приходится тушить пожары в буше, а там водятся змеи, и они выпрыгивают прямо из куста на вас.

– Вы имеете в виду, прямо непосредственно на вас? – переспросил я.

– Да, – ответила она почти извиняющимся, как мне показалось, тоном.

– Прямо в лицо? – не поверил я.

– Ну да. Ненамеренно, конечно, но я же у них на пути. И когда они прыгают, они горят. Это не очень здорово.

– Значит, это все действительно происходило с вами? Настоящие змеи, которые горели, прыгали на вас из пылающих кустов?! – недоумевал я.

– Да, – сказала она и радостно засмеялась.

– Мне бы это совсем не понравилось, – сказал я.

– Да, это действительно не очень здорово.

Я был вне зоны комфорта. Эта зона была узкая, но обманчиво вместительная, и мне было неуютно.

В моей зоне комфорта был хороший Wi-Fi и 3G-покрытие, туда можно было доставить японскую еду, в нескольких минутах ходьбы – крафтовое пиво и книжные магазины. В моей зоне комфорта было чисто, и там всегда была более или менее комнатная температура. Мне нравилось это место, моя зона комфорта. Мне редко попадались пауки и никогда – горящие пауки. На самом деле в ней было совсем немного природы, если не считать горшечных растений, которые были, скорее, опцией. Моя зона комфорта находилась внутри меня.

Прежде чем поехать в Алладейл, я много думал о моих отношениях с природой на расстоянии вытянутой руки. Теоретически я был целиком за природу, но на практике не чувствовал ее, не ощущал вообще никакой связи с ней.

Нет, на самом деле не совсем так. Я боялся ее или, во всяком случае, некоторых ее аспектов, определенных ее сторон. Бояться чего-то – значит иметь с этим отношения, какими бы проблемными они ни были. У меня были сильные фобии, связанные с природой. Больше всего меня пугали мотыльки. Так было сколько я себя помню, и эта фобия была настолько загадочной в своей странности и неожиданности проявления, в своей интенсивности, что я мог рассматривать ее только как базисную для своей психики. По-моему, раскрыть ее происхождение значило узнать правду о себе.

Я быстро удаляюсь, когда в комнату, где я нахожусь, влетает мотылек или когда я вхожу в комнату с уже обосновавшимся мотыльком. Я уступаю территорию, не задавая вопросов.

Что такого в них, в этих маленьких, беззащитных созданиях, что переполняет меня неконтролируемым страхом и отвращением?

Мне неприятны их скругленные, пушистые тельца и подергивающиеся крылья, но особенно ужасает манера их движения: полная хаотичность, абсолютная беспорядочность траектории полета. Мотылек метнется в одном направлении, а потом, безо всякой на то причины, меняет траекторию и возвращается обратно. Если ваше лицо окажется на его пути, вероятно, он врежется в него. И соприкосновение его тельца с моей кожей казалось мне вне всяких мыслимых пределов восприятия.

Когда я впервые заговорил о своей фобии, я уже больше года посещал психотерапевта. В реакции врача я заметил удивление, ведь мне потребовалось так много времени, чтобы обратить внимание на что-то столь явно созревшее для сбора плодов, столь перспективное для анализа. Я долго думал о своей фобии мотыльков как о комическом неврозе или о странной, но в общем-то незначительной чудинке моей личности, загадочность которой была сродни своего рода психологической салонной игре. (Что бы это могло значить? Откуда она взялась? Почему мотыльки?) Но как только заговорил о фобии в кабинете своего психотерапевта, я обнаружил, что мне все это совсем не кажется забавным. Мне было трудно говорить об этом, как будто я внезапно оказался на краю головокружительной пропасти. Я почувствовал напряжение в животе, спазм вокруг чего-то изменчивого и нестабильного.