Текст книги "Плохие кошки"

Тинатин Мжаванадзе
Тишина трехцветного кота

Звук шел чистый, первобытный и хрусткий, каждая его хрустальная капелька ложилась на ухо отдельно и не смешивалась с соседними, и вместе они создавали прозрачную сеть лесного утра с едва заметными радужными переливами.

Ловец по обыкновению дышал в четверть легкого, сидел не шевелясь, и только коричневым ногтем время от времени двигал рычажок микшера на ему одному ощутимую колоссальную микродолю миллиметра.

К нему привыкли птицы, видевшие его почти каждый день в течение месяца. Сюда редко кто заходил из людей, место было неудобное для пикников – колючий лес, каменистый пригорок и обрыв к реке, а над ним – косые сосны с обнаженными корнями, и каждая клеточка леса дышала тут как ей вздумается, как ее к тому определил Господь: шуршало, потрескивало, ровно журчало, взмахом шелестело и утробно покрякивало.

Ловец слышал все, что происходило, отдельной дорожкой: ему не хватило бы одних только пташек, перекрикивающихся с ветки на ветку. Ему нужно было слышать, как снизу доносился ровный треск растущих грибов и снующих мурашек, клацанье паучьих ножек-спиц и бульк упавшего на воду сухого листа. Лес жил своей жизнью, и человек благодарно записывал гул этой жизни на свой аппарат, ничего не исправляя.

Часов через пять он пошевелился, с удивлением понял, что все тело затекло и не слушается, однако все так же тихо и почти незаметно собрал свои приборы, запаковал в сумки, в миллион карманов, и, еле слышно ступая, сгорбленный и скрюченный, пошел прочь из своей кладовки, нет – пещеры сокровищ.

Постепенно кровь разгонялась, тело приобретало подвижность, спина выпрямлялась, но лицо не теряло сосредоточенности.

По лицу его можно было подумать, что он кого-то милосердно ограбил и вернул документы, однако все же ограбил, и это пугающее выражение – отстраненное, не желающее быть правильно понятым, притягивало к себе взгляды попутчиков.

Добыча в этот раз была знатная – ни одна помарочка не испортила полную версию лесного утра.

– У меня все завязано на звуке, понимаешь ты или нет, – терпеливо объяснял пятый раз Нико. – Из этого примитивного набора для меня ничего не подходит, ну вообще, даже близко.

– Знаешь, сколько я таких, как ты, видел?! На лбу написано, что ты одинокий юный гений, и у тебя никаких забот, кроме своего кина, – пыхнул сигареткой штатный звукорежиссер. – Откуда у меня могут быть такие странные штуки? Вот – библиотека самых востребованных звуков. Хочешь машины? Любые, пожалуйста! Хочешь зверюшек? Весь зоопарк! Но вот эти твои высокохудожественные выкрутасы – сам записывай.

– Да как я запишу?! Услышать – могу, объяснить могу, а записать – профи нужен. И аппаратура у вас. Дадите?

– Нет у нас такой богатой аппаратуры, – пустил дым звукорежиссер. – Я только одного знаю, у кого она есть, да только он даже смотреть на нее никому не дает, а не то что с собой унести. И я бы не дал. Это его хлеб, так что, если хочешь, я вас свяжу, а ты сам договаривайся.

– Давай, – нехотя согласился Нико. – Что вы за люди такие – жопу с места не оторвете, никакой страсти нет! Разве не интересно задачу выполнить?!

– Да пошел ты, – беззлобно отмахнулся звукорежиссер. – Вот, держи номер. И потом расскажи, как он тебя отправит по тому же адресу! Откуда ты такой взялся, идейный гном?

– Если бы я помнил, – резко поднял глаза Нико. – Я же ничего не помню. Только кота. И то непонятно, почему.

Звукорежиссер смущенно прокашлялся и повернул кресло к пульту.

– … И когда герой оглядывается, он видит темный дом, а на пороге стоит кот. Ночь, осенняя ночь, ранняя осень такая, знаете? Еще почти лето. И кот стоит молча на пороге, и герою становится страшно. Ну, я не уверен, что именно страшно, но зрителю точно становится ясно, что домой он больше не зайдет.

Ловец слушал, внимательно глядя на Нико, время от времени поскребывал руки ногтями и снова сцеплял их.

– У меня такого нет, – просто сказал он. – Но могу сделать. Правда – не быстро.

Не веря своему счастью, Нико спросил, заикаясь:

– А сколько… денег это будет стоить? И… простите, что так прямо, но бюджет, сами понимаете, дебютный фильм, и по времени все-таки примерно сколько?

Ловец продолжал смотреть внимательно, Нико совсем смешался – все, сейчас откажет.

– Бесплатно.

– Ка… как бесплатно? – выпучил глаза Нико.

– Только про время не спрашивай. У меня такого нет в моей коллекции. Самому интересно, что получится.

Нико открыл рот, пытаясь вытащить из бури в голове правильный ответ.

– Конечно, – смирно сказал он наконец. – Конечно, я как-нибудь время потяну. Только кадры, понимаете, будут ложиться на звук, и…

– А вот это правильно, – веско произнес Ловец. – Звук – важнее. Вы – один из немногих, кто это понимает.

Он поднялся, собираясь уходить, и спохватился напоследок:

– А кот – какой должен быть?

– Трехцветный, – удивившись, ответил Нико. – Если это важно – мальчик. Самец то есть. А где вы будете писать?

– Поищу в округе, – туманно сказал Ловец и исчез в проеме.

– Вот чем гений отличается от ремесленника, – твердил Нико, перебирая диски с набросками к фильму. – Ты бы пошел дальше города?

– Да я бы дальше своей студии носа никуда не высунул, – зевнул звукорежиссер. – У меня пожар был недавно, и мне за счастье, что детей спасли, а жена от ужаса выздоровела. Седую прядь видишь? От дома рожки да ножки остались, а ты нашел, о чем горевать. Вот мне просто делать нечего – ваши задачи решать. Мне бы добраться до тахты теткиной и туда рухнуть, а еще лучше – с ребятами посидеть попеть за кувшином.

– А он пошел и нашел, – продолжал Нико. – Удивительный мужик. Две недели ходил. Хотя, мне кажется, он вообще всю округу обойдет с закрытыми глазами и не споткнется. А с собой ходить не разрешает. Как же он будет записывать один?

– Вот ты фраер, что там записывать – не симфонический же оркестр! Ты, главное, не парься, – хлопнул его по плечу звукорежиссер и потянулся. – Через полчаса уходить, счастье-то какое!

Ловец огляделся – на поросшей папоротниками сельской дороге не было ни души.

Дом не выглядел хуже, чем остальные деревенские халупы, стоящие в растрепанной, начинающей желтеть зелени поодаль, все, как один, из серого камня, с необработанными фасадами, с подслеповатыми окошками, с примыкающими косыми сарайчиками.

Началась настоящая осень, и воздух становился стеклянным, пустым, звуки словно наблюдали за подстерегающим их человеком.

Ловец не включал аппаратуру, ждал чего-то. Рассохшееся бревно, на котором он устроился, постепенно остывало, и только очень чуткое ухо слышало его набухание вечерней сыростью.

Так прошел час. Ночь опустилась почти мгновенно – однако человек не смотрел, он слушал. Внезапно что-то привлекло его внимание со стороны дома – и он увидел на пороге кота.

Насторожившись, Ловец чуть уловимым движением отжал кнопку, поправил наушники и снова застыл в каменной неподвижности.

Кот стоял, глядя в сторону человека, трехцветный – бело-черный с рыжими пятнами, не слишком большой, поджарый, его глаза, как положено кошачьим глазам в темноте, посверкивали зеленым.

Звук шел сначала еле различимый – монотонный, как сигнализация, пульсирующий, тревожный, но не нападающий. Кот не двигался, не ждал – стоял на посту, это было его место. Поднятый хвост не вызывал умиления и желания поиграть со зверюшкой – он был как знак отшельника на келье: «Не подходи».

Микрофон всасывал в себя дальний перестук колодезного кольца, треск мокрого целлофанового пакета, перебрасывание парой слов давно молчащих людей, погружение в сон всего человеческого и пробуждение остального мира. Как будто у всего сущего открылись глаза, и они всем бесчисленным множеством вперились в одиноко сидящего на бревне человека.

Его душа радостно погружалась в необычное звучание.

Чего он только не слышал и не слушал!

В его коллекции были диски с записями пустого театрального зала, шарканья ног слепого, перезвона висящих в баре чистых бокалов, звуками текущего из сот меда, падения длинного белокурого волоса с головы красавицы, шума реки под солнцем и шума реки под луной, звуков дороги в тумане и звуков сна спящих на ходу лошадей на ромашковом лугу.

Ловец мог озвучить самые нежные, самые тонкие, самые потаенные эмоции человека. Он мог рассказать историю самыми разными вариантами молчания, но впервые он хотел услышать звук, не имеющий точного названия.

Кот все стоял, изредка подергивая ушами. Неожиданно звук пошел такой настойчивый и насыщенный, что звуковик посмотрел ему прямо в глаза.

«Животные не могут выдержать взгляд человека», – думал он, транслируя эту фразу коту, но тот продолжал смотреть в упор, и вдруг его фосфоресцирующие яростные глаза словно приблизились.

Ты не войдешь в этот дом безнаказанно, говорили эти глаза человеку. Ты можешь смотреть издали, но только попробуй сделать шаг – поплатишься за это. Человеку тут нет места, и не спрашивай, почему. Я не милый домашний кот, каким кажусь, – мое дело предупредить тебя, а твое дело – услышать.

Ловец от волнения почти совсем забыл дышать и чуть не задохнулся. Его задача выполнялась самым наилучшим образом, и теперь надо было красиво смикшировать финал. Что тут можно еще записать – уже целый час записи, роскошной, насыщенной, выпуклой и чистейшей.

– А я еще подумаю, отдавать такое сокровище малышу или нет, – бормотал Ловец, закоченевшими руками сворачивая аппаратуру, сматывая кабели и укладывая в футляры драгоценные приборчики. – Это еще вопрос, может, он испортит все к чертям. Да он вообще и не услышит ничего!

Кот все стоял. Ловец, мало подверженный страхам, помахал ему рукой и решительно потопал ногами.

– Спасибо, дружище! – крикнул он коту, и его собственный голос резанул нервы, как воронье карканье.

Кот повернул голову к дому, потом обратно. Потоки поутихли и успокоились.

– А где он снимать-то будет? Смысла никакого нет, ведь звук должен один в один совпадать с кадром, – бормотал Ловец, двигаясь по заброшенной тропке к трассе.

Нико только что прослушал запись и сидел, не шевелясь.

– Я еще подумаю, отдавать тебе ее или нет, – буркнул Ловец.

– Подождите минутку, можно? – поднял на него умоляющие глаза Нико. – Я… не ожидал. Мне нехорошо. Немного подождите, пожалуйста.

Через минуту он пришел в себя.

– Мне страшно, – сказал он, глядя на Ловца с суеверным ужасом. – Вы… я… в общем, я даже предположить не мог, что может получиться ТАКОЕ. Но мне страшно не от того, что я прослушал. Как я теперь буду снимать? Где я кадры найду? И кота… кота, где вы этого кота нашли? Я его слышу. Не знаю, что услышат зрители, но я как будто знаю его, а он знает меня.

Ловец похрустел суставами, склонив голову.

– Свою задачу я выполнил. И даже более того – подарил тебе бесценную запись. Могу развернуться и более о тебе не вспоминать. Но… ты первый, кто так горюет, что не сможет сделать работу хорошо.

Нико сидел не моргая. Ловец свел брови, выдохнул и сказал:

– Да-а…

В молчании прошла еще минута.

– Черт с тобой, я тебя туда отведу, но смотри – будь осторожен. Не подходи к дому ближе чем на пять метров.

Снимать мне неинтересно, но так и быть, подожду, чтобы ты кадры не запорол.

Глядя на выгружающих из микроавтобуса треноги и кабели молодых людей, краснощекая старуха кивнула Ловцу и сипло спросила:

– Чего-то зачастили вы сюда, смотрю? Что тут снимать-то? Милости просим, само собой.

Ловец хмыкнул, поглядел поверх старухиной головы.

– Да пустой дом для съемок понадобился. Вот решили снять тот, что в конце улицы, куда вы меня прошлый раз отправили.

Старуха подняла брови:

– Нехороший дом это, чего это вас опять туда потянуло? Туда лет десять как человек не ступал, а кот, чтоб ему пусто было, ворюга и бандит, хуже лисицы – дверь открытой оставишь, все сметет. И яйца из гнезда таскает, и цыплят, а поймать его – нечистая сила, в руки не дается и на глаза не попадается!

– Серьезно? – протянул Ловец, наклоняя голову.

– А он же трехцветный! – зашептала старуха. – Это точно – нечисть.

– И десять лет вот так ворует? – уточнил Ловец.

– А до того хозяева его уехали. Дом бросили, больше сюда и не приезжали, а кота оставили – не будет он в городе жить, решили, но я так думаю – избавились от заразы.

– Ну что, пошли? – крикнул Нико от автобуса. – Показывайте, куда идти. Нам еще свет ставить, вы же говорите – близко не подходить. Вообще-то я здесь бывал, по-моему…

Нико огляделся.

– Пошли, потом будешь вспоминать, там времени будет навалом, – потянул его за собой Ловец.

Группа потянулась следом.

Времени прошло не так уж много.

Все было уже установлено, когда в дверном проеме возник кот с задранным хвостом. Все затихли, слышно было только жужжание приборов.

– Теперь смотри на него внимательно, – вполголоса быстро сказал Ловец.

Нико растерянно глянул на него, потом сделал пару шагов к дому.

Человек и кот смотрели друг на друга с пяти метров. Ловец возился со своим микрофоном, настраивая его на главных героев.

– Я его знаю, – медленно проговорил Нико и сделал еще шаг. – И этот дом тоже знаю.

– Тебе по сценарию надо идти, наоборот, из дома и один раз долго так оглянуться, – встряла девочка-ассистент.

– Помню, это мой сценарий, – отмахнулся Нико.

Ловец терпеливо ждал – время вожделенной записи еще не настало.

– Этого… не может быть, – убежденно сказал Нико и пошел к дому.

– Ты там встанешь в проеме и потом пойдешь на камеру! – напомнила девочка, но ответа не получила. – Вот так всегда с этими дипломниками!

Кот по-прежнему стоял на четырех лапах и не моргал.

– Это же ты? – спросил его Нико и присел.

Наступила странная минута.

Ловец повернул рычажок и замер, моля небеса, чтобы никто не влез.

Кот излучал угрозу, готовый сделать что-то неведомо страшное.

– Иди сюда, иди, – протянул руку Нико. – Мне сказали, что ты убежал. И больше сюда не привозили. Ты мне веришь?

Внезапно кот ожил, стек на хвост и стал вылизывать поджарый бок, как будто его больше ничего не интересовало.

– Ты – единственный в мире трехцветный кот, ты не можешь быть другим. И ты уже очень старый. Давай я тебя посажу за пазуху, и ты меня узнаешь!

Кот резко взглянул на Нико, неторопливо подошел к нему и обнюхал протянутую руку.

Группа почему-то стояла и молчала, наблюдая за происходящим.

Нико сел на крыльцо и наклонился к коту. Тот подумал и ткнулся носом в раскрытую ладонь.

Нико осторожно взял его на руки и засунул за пазуху. Ловец в упоении писал уникальный набор звуков – скрипели рассохшиеся доски, жужжали приборы света, дышали люди, переминаясь с ноги на ногу, а в центре – мальчик и кот вспоминали друг друга.

– Так и будем до ночи сидеть, что ли? – разбила тишину неугомонная девочка-ассистент.

Нико оглянулся.

– Сейчас, сейчас будем снимать… Только не знаю, что снимать… – нерешительно проговорил он. – А если я сценарий изменю?

– Мы снимали, – отозвался оператор. – Мало ли что. Он бы тебя порвал на куски, так я решил для истории твою целую морду сохранить.

– Как я и говорил – звук важнее, – весело заключил Ловец, отключая микшер. – А я, пожалуй, пойду.

Кивнув на прощание ничего не понимающей старухе-селянке, подсматривавшей из-за своего забора, Ловец зашагал по темной разбитой сельской дороге с лицом вежливого бандита: ему удалось заполучить звуки очередной уникальной истории.

Неизвестно, для чего она ему пригодится.

На всякий случай.

Ева Дзень (Евгения Бершадская)
До и после смерти

Вылезший из мусорного бака черный кот уверенной походкой пробежал по двору, запрыгнул на перила крыльца и, устроившись поудобнее, начал умываться. Тяжелая входная дверь отворилась, уборщица подперла ее ведром с грязной водой, а сама потащила к бакам тяжелые мешки с мусором. Кот проводил ее взглядом, спрыгнул с перил и вошел в распахнутую дверь. Пробежал по коридору до пищеблока, осторожно заглянул в дверной проем и принюхался. Из щели несло жареным луком и тушеной капустой. Кот чихнул, развернулся и посеменил к палатам. Просочился между створками, проскользнул мимо медсестринского поста и остановился возле открытой палаты.

На первой кровати возле входа лежала бледная женщина в платочке с розами, повязанном по-старушечьи, под подбородком. Она осторожно скосила глаза, стараясь не двигать головой, чтобы не вызвать новый приступ боли, и посмотрела на кота.

– Кис-кис-кис, – еле слышно прошелестел ее голос.

Из палаты пахло чистотой, дезинфицирующими средствами и копченой колбасой, спрятанной в одной из тумбочек. Под высоким потолком вокруг одинокой голой лампочки кругами летала жирная муха. Из пакета в прозрачную капсулу капельницы падали тяжелые капли раствора.

В палате было интересно.

Кот подошел к кровати и понюхал совсем новые, неношеные тапочки, аккуратно стоящие возле тумбочки. Запрыгнул на кровать, устроился на одеяле сверху. Боднул руку Марии широким лбом. Мария протянула руку и погладила кота. Ее рука двигалась, не останавливаясь, глаза были закрыты. Кот вытянул лапы и заурчал.

Послышались шаркающие шаги, и в палату, стуча палкой, вошла скрюченная старушка. Она заметила кота и сердито нахмурилась:

– Ох ты, господи, нечистая сила! Что это за зверь к тебе приблудился?

– А это, бабушка, смерть моя пришла, – сказала Мария. Ей нравилось дразнить соседку.

– Типун тебе на язык! – испугалась старушка. – Брысь!

Кот дернулся, но рука Марии удержала его.

– Не пугайте кота, баба Люба. Мне от него тепло.

Ночью Мария умерла. Тело обнаружила медсестра, которая всю ночь тенью скользила по палатам. Занавеску между кроватями задернули, и внутри что-то делали с телом. Несколько раз щелкал фотоаппарат, и вспышка быстрой молнией ярко освещала ширму изнутри. Баба Люба сидела на кровати, вытянув шею, и чутко прислушивалась к звукам.

Санитар легко переложил сверток с трупом на каталку и увез в морг, оставив за собой дверь открытой. Медсестра выкинула бесполезную капельницу в мусорное ведро, перестелила кровать и вышла из комнаты, забрав с собой штатив. Старушка с завистью посмотрела на пустую кровать, заправленную чистым бельем.

Почему Мария, почему не она, баба Люба? С каждым прожитым годом смерть переставала страшить и из отсроченного приговора превращалась в избавление. Соглашаться на операцию было ошибкой, в пожилом возрасте рак развивается медленно. А ведь не собиралась ложиться под нож, боялась. Не надо было поддаваться на уговоры молодого доктора. На консультации о возможности колостомы было сказано вскользь, и она пропустила эти слова мимо ушей. Уже потом старушка узнала, что у каждого хирурга есть книжечка проведенных операций, в которую ее лечащий врач вписал еще одну резекцию прямой кишки. После операции на боку вдруг появился кулечек с калоприемником, и туалетные заботы стали занимать непропорционально много места.

Больная быстро поправлялась, и доктор Виктор потерял к ней интерес. Теперь бабой Любой занимались медсестры – хлопотали вокруг, приклеивали к коже вокруг колостомы мешочки со сложной системой креплений и учили пользоваться всем этим оборудованием. Даже пустить газы стало непросто – пакетик под халатом вдруг надувался и стоял колом, и нужно было срочно бежать в туалет, отстегивать калоприемник и выпускать наружу вонючий внутренний воздух. Отправление естественных надобностей не подчинялось приказам сфинктера и превратилось в неприятный, непредсказуемый процесс. Жизнь больше не обещала ничего интересного, впереди ее ждала только длинная вереница мешочков кала. Баба Люба мечтала умереть.

В палату осторожно заглянул кот. Он сделал два шага и нерешительно остановился в проходе. Старушка очнулась, вздрогнула, шикнула на кота. Тот выскочил обратно в коридор. Баба Люба еще раз посмотрела на соседнюю пустую кровать, вздохнула. Потянулась к тумбочке, достала из чашки с водой розовые зубные протезы. Вытерла мокрую руку о халат, вставила ноги в разношенные тапки, с трудом поднявшись, оперлась на палку и поковыляла в уборную.

У каждого уважающего себя человека должно быть какое-нибудь увлечение – это развивает его как личность.

Люди, у которых в жизни нет ничего, кроме семьи и работы, скучные, одномерные и плоские, как лист бумаги. Хобби – вот что по-настоящему характеризует человека. Доктор Виктор Беро увлекался фотографией. По выходным он выезжал в живописные места в поисках удачного кадра и никогда не расставался с фотоаппаратом. Виктор больше любил процесс, чем результат, – ему нравилось охотиться за удачным ракурсом, меняя точку съемки. Каждый раз, когда фотоаппарат щелкал диафрагмой, вбирая в себя картинку, доктор задерживал дыхание и замирал в предвкушении чуда. Беро считал себя фотохудожником.

Есть врачи, которые пишут книги, а он, Виктор, – врач, который фотографирует. Он тусовался на нескольких сайтах, где такие же фотографы-любители обсуждали свои и чужие фотографии, беспощадно критиковали друг друга за малейшие промахи и смешивали с грязью за вторичность. Беро чувствовал: ему нужна оригинальная идея. Природа, кошки, дети – все это уже было. Нужно найти что-то такое, чтобы у его оппонентов отвалилась челюсть. Что-то такое, что никто из них не сможет украсть и повторить.

Как-то он дежурил в приемном покое, и «скорая» привезла молодого парня с огнестрельным ранением в живот. Парень умер на столе во время операции. Монитор выписывал прямую линию, анестезиолог отсоединил маску, медсестра суетилась, собирая инструменты. Беро предстояло выйти и поговорить с родственниками, которые выли и бушевали снаружи, возле дверей операционной. Он стоял у стола, собираясь с мыслями, и смотрел на труп. Сперва казалось, что человек на кровати спит, но с каждой секундой его лицо неуловимо менялось и становилось другим, все более нежилым, как опустевший и стремительно ветшающий без жильцов дом. Виктор смотрел как завороженный и жалел только об одном: что у него под рукой нет фотоаппарата. Ему хотелось поймать уходящие мгновения, зафиксировать жизнь, которая утекала из человеческой плоти, и она на глазах неуловимо менялась – деревенело лицо, западали глаза, расслаблялась нижняя челюсть. Через пять минут вид тела, лежащего на кровати, не оставлял ни малейшего сомнения – это был труп.

Виктор вышел к родственникам, сказал все необходимые слова. Он торопился – в его отделении собирался отдать богу душу одинокий старик, и Беро спешил зафиксировать его смерть. Ему пришлось просидеть у постели больного до глубокой ночи. Фотографии получились пронзительными. После публикации снимков к нему обратился директор крупной галереи в соседнем городе, потрясенный новизной и глубиной идеи, с предложением организовать фотовыставку «До и после смерти». Это был успех.

Сроки поджимали, а снимков все еще было слишком мало. Чтобы получить согласие на фотосъемку, без которого фотографии не могли быть опубликованы, нужно было наладить контакт с пациентом, влезть к нему в душу, почувствовать его изнутри. Виктор был хорошим психологом. Иногда, поговорив с умирающим и почувствовав его звериный, животный ужас перед надвигающимся небытием, врач даже не заговаривал о посмертной фотосессии. Но никто из тех, у кого доктор Беро решался попросить разрешение на съемку, ему не отказывал.

Виктору удалось поймать еще несколько удачных кадров, но сделанных фотографий было недостаточно, чтобы заполнить стены галереи. Он буквально поселился в больнице, часто допоздна задерживался после работы, дежурил дополнительные смены и охотно брал на себя всех тяжелых безнадежных больных. Рвение молодого доктора не осталось незамеченным – главный врач поглядывал на него с уважением, написал ему отличную характеристику и даже подумывал продвинуть Беро в заместители.

Однажды утром он стоял у постели лежавшей в забытьи старухи, которую привезли родственники посреди ночи. Она уже несколько раз госпитализировалась и выписывалась, но на этот раз шансов не было, и ее подключили к капельнице с морфием, который снимал боль и укрывал сознание плотной пеленой сна. Виктор помнил ее интеллигентной, немного чопорной пожилой женщиной. У него в фотоаппарате хранилось несколько свежих снимков Берты: старомодная прическа из тщательно уложенных короной волос и подкрашенные слишком яркой помадой губы. Но измученное болью существо, скрючившееся перед ним на кровати, совсем не походило на свои недавние фотографии.

Поднимавшееся солнце золотило белую простыню и подсвечивало мягким рассеянным светом осунувшееся лицо на подушке. Лучше всего фотографии получаются на восходе и на закате, в это время можно поймать самый удачный свет. Беро смотрел на неподвижное тело отстраненным глазом фотографа и мысленно выстраивал кадр. Которого он не сделает. Ей осталось жить всего несколько часов, но Виктору нужно было уходить – он находился в больнице слишком долго и не мог больше здесь оставаться.

Откинутая занавеска зашелестела, и в узком пространстве между окном и кроватью появилась медсестра новой утренней смены. Неслышно ступая, она подошла к изголовью кровати, перегородив собой солнце, и в палате сразу стало темнее. Поправила подушку и надела на больную тонкий провод кислородных очков. Проверила уровень мочи в катетере и записала его в медицинскую карту, висящую на широком металлическом листе в ногах кровати. В неторопливых движениях девушки было что-то, внушающее уверенность и покой.

Виктор стоял, засунув руки в карманы помятого белого халата, и, расставив ноги, с любопытством смотрел на медсестру. Взъерошенный, с красными от недосыпа глазами, он был похож на растрепанного воробья.

Закончив свои манипуляции, девушка вопросительно посмотрела на Беро и слегка покраснела. На вид лет тридцать, серые волосы стянуты на затылке аптечной резинкой. Острый нос и мелкие черты лица делали медсестру похожей на мышку.

– Сколько ей осталось? – спросила она, кивнув на кровать.

– Немного. Несколько часов. До обеда не доживет.

– Я буду здесь, – сказала она негромко.

В голове Виктора лихорадочно неслись мысли: он перебирал варианты, но не находил другого выхода. Ему нужно было попросить эту медсестру об услуге – сфотографировать Берту сразу после смерти. Но он не знал, как подступиться с этой просьбой.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Люся.

Что-то происходило между ними здесь, в этой комнате, и Люся медлила, хотя ей давно пора было уходить. Раньше она никогда не обращала внимания на доктора Беро, но сейчас она вдруг увидела его как впервые. Она чувствовала его интерес к себе и напряжение, разливавшееся в воздухе. Сейчас он попросит ее о чем-нибудь – о чем-нибудь нейтральном, постороннем, как бы невзначай, так, чтобы не проявить слишком явно свой интерес к ней, чтобы не спугнуть, чтобы она ни о чем не догадалась, но она конечно же догадается. Это была игра, и Люся хорошо знала ее правила. Она ждала.

Снаружи, с каменного подоконника за окном, за ними, не отрываясь, следил черный кот.

В больнице время шло по-другому. Пустые одинаковые дни тянулись медленно, и единственным развлечением бабы Любы было наблюдать за непрерывным круговоротом медицинского персонала, который мельтешил, неутомимо вращая шестеренки больничной жизни и подчиняясь каким-то своим, внутренним правилам. Просыпалась она всегда затемно и долго лежала, глядя в потолок и прислушиваясь к тихим шорохам на дежурном посту.

В шесть утра начинался медсестринский обход – медсестры выкатывали тележку с историями болезни в коридор и обходили палаты, измеряя давление, пульс и температуру и вписывая их в медицинские карты. В семь утра медсестры менялись и передавали смену, шумной толпой проходя палаты и скороговоркой отмечая диагнозы, назначения и изменения в самочувствии больных. В восемь утра дежурный врач проводил малый докторский обход, возглавляя небольшую степенную кучку стажеров, интернов и докторов. В полдевятого подавали завтрак – санитарка выкатывала в коридор тележку и толкала ее по коридору, разнося по комнатам подносы с едой. Утренняя смена медсестер разбегалась по палатам, раздавая лекарства, снова собиралась на сестринском посту и выходила оттуда уже после завтрака – купать, переворачивать и высаживать в кресла тяжелых лежачих больных, менять постели, ставить капельницы и опорожнять катетеры. Параллельно с ними по палатам проходил большой докторский обход, и заведующий отделением профессор Попсуйшапка экзаменовал своих врачей, устраивая у каждой второй койки небольшой консилиум.

Сразу после госпитализации профессор попытался использовать только что прооперированную старушку в качестве живого наглядного пособия, как он делал почти со всеми пациентами отделения, – рисовал на животе круги, придирчиво расспрашивая свою свиту, в каких случаях делается вывод кишки на правый или на левый бок и какие патологии этому сопутствуют. Баба Люба, раскрыв рот, внимательно слушала, как над ее головой врачи перебрасываются медицинскими терминами, смотрела с ужасом, как ее лечащий врач, краснея, отбивается от атак профессора, и из всего разговора поняла только одно – что плохи ее дела, и вдруг, перебивая всех, завыла-запричитала высоким визгливым голосом. Поднялся переполох, бабу Любу успокоили, но с тех пор у кровати впечатлительной старушки доктора больше не задерживались.

– Доброго времени суток! – звонко поздоровалась медсестра Карина, закатывая в палату тележку с лекарствами. Девушка подцепила это выражение в Интернете, оно казалось ей продвинутым, современным и универсальным приветствием.

– Доброго времени с утками, – проворчала сквозь зубы баба Люба, подставляя горсть и подозрительно пересчитывая таблетки. – От давления, от сердца… Стой! А эта пилюля от чего?

– Вам отменили антибиотики внутривенно, – объяснила Карина. – Это то же самое лекарство, но в таблетках.

– Совсем с ума посходили, – неодобрительно прокомментировала назначение врача баба Люба, но возражать не стала и приняла новую таблетку в семью.

Прием таблеток старушка растянула минут на десять. Она вкладывала лекарство глубоко в рот, на корень языка, запивала каждую двумя глотками воды из маленькой бутылочки и сосредоточенно сглатывала, стараясь ощутить проход капсулы по пищеводу в желудок. Покончив с лечением, она попыталась было выйти в коридор, но увидела в проходе уборщицу с пустым ведром и тут же юркнула обратно за дверь. Пришлось долго караулить, стоя за дверью, прежде чем кто-нибудь пройдет по коридору и дорога станет безопасной. Когда к невидимой черте направилась полная женщина с тяжелыми сумками – баба Люба дернулась, чтобы остановить и предупредить ее, но передумала. Она не любила толстых.

До начала обхода оставалось примерно полчаса. Баба Люба обычно проводила это время, прохаживаясь по длинному больничному коридору и с любопытством заглядывая в распахнутые двери палат. Возле одиннадцатой палаты она остановилась, остолбенев и с ужасом глядя на первую кровать у двери, на которой лежал ее кровный враг, старик Григорий, подсоединенный к дыхательному аппарату.