Текст книги "Плохие кошки"

Виктория Лебедева
Мерзик

Когда Мерзик появился в М-ском драматическом театре, был он совсем крошечным котеночком и легко умещался на ладони. Да и ладонь-то была Леночкина. Прозрачная, узенькая кукольная ладошка. Слепенький Мерзик лежал на ладони, точно в люльке, и его тощий черный хвостик спускался между изящными наманикюренными пальчиками. Хвостик мелко подрагивал, а сам Мерзик жалобно пищал и пытался встать на лапки, но они разъезжались, и холодный мокрый нос тыкался Леночке в запястье.

– Ну Леонид Ильич! Родненький! Ну пожалуйста! – Леночка умоляюще смотрела на Шокина снизу вверх, и глаза у нее были голубые-голубые, как весеннее небо и как новое бархатное платье престарелой примы Полянской, пошитое к премьере Островского. – Дорогой Леонид Ильич!

На «дорогого Леонида Ильича» Шокин непроизвольно поморщился. Леночке что? Леночка родилась в начале девяностых и «дорогого Леонида Ильича» не застала, а предпенсионный Шокин еще в школе немало настрадался от одноклассников, дразнивших его Брежневым, Генсеком и Бровями. Последнее, впрочем, было справедливо. Брови у Шокина были что надо. Кустистые такие темные брови, сходящиеся над переносицей. Шокина в театре недолюбливали и боялись. А за что, собственно? За то, что не сложилось карьера и вынужден был сидеть помрежем при двадцативосьмилетнем сопляке со столичным скороспелым образованием? При таком раскладе у кого хочешь характер испортится.

– Ну Леодни-ид Ильи-ич! – капризно тянула Леночка. – Ну пожа-алуйста! Смотрите, какой он хоро-ошенький! Ма-аленький!!!

– Не положено! – чеканил Шокин.

– А он вам мышей ловить будет!

Шокин с сомнением оглядел дрожащую тварь, которая возилась у Леночки на ладони.

– Потом, когда вырастет!

Мыши в М-ском драматическом были матерые. Они поджирали продукты, неосмотрительно оставленные в шкафах, портили декорации и реквизит и однажды свили гнездо в буклированном парике, завалившемся за стеллажи в костюмерной.

– С режиссером вон договаривайтесь, я-то при чем? – буркнул Шокин.

Леночка виновато потупилась. Сразу стало понятно, что уже спрашивала – а режиссер-то, при всей симпатии к Леночке, не позволил. Виноватый Леночкин вид решил дело, и Мерзик был принят в театр на должность мышелова. Потому что этот молокосос, возомнивший себя Немировичем-Данченко, должен знать, кто на самом деле в театре хозяин!

Мерзик был кот трудной судьбы. Он был рожден на городской помойке за дальними контейнерами, и мама его никогда не любила, а, наспех вылизав и несытно покормив с неделю, сгинула в неизвестном направлении. Это была совсем юная и глупая самочка, напрочь лишенная материнского инстинкта. Она принесла единственного котенка в помете, да и с тем не справилась.

Мерзик, брошенный на помойке, мерз и голодал почти сутки. Он кричал, насколько хватало слабых легких, и пытался ползти куда-то, бессильно подгребая передними лапками и отталкиваясь задними. Тут его и услышала Леночка. И полезла за контейнеры посмотреть. И спасла несчастного Мерзика.

Домой его было нельзя – Леночке и еще двум девушкам из труппы театр снимал служебную квартиру. Запрет на домашних питомцев с хозяевами был обговорен особо, и это не обсуждалось. Но бросить маленькое беспомощное существо не поднялась рука, поэтому Леночка принесла котенка в театр.

Леночка, с такими-то глазами (не говоря уже про ножки и бюст), по амплуа была героиня. И у нее тоже была трудная судьба. Вернее, не трудная, а просто не слишком легкая. Так всегда бывает, когда девочка вырастает сразу и умненькой, и красивой. И понимает – сколько зла вокруг, сколько зла! С работой, впрочем, складывалось довольно удачно. Звезд с неба никаких не было, но на уровне М-ского театра Леночка довольно быстро заняла свою нишу и прочно утвердилась вторым номером после престарелой примы Полянской. Стоит ли говорить, что театральные дамы ее не любили? Наверное, нет. И если бы им выпал случай, не преминули бы устроить так, чтобы эта смазливая выскочка потеряла позиции. Вот только случай не подворачивался. Чего только ни делали: звонили перед генеральной репетицией и врали, что она перенесена на полтора часа, аккуратненько подпарывали под мышками узкие театральные наряды, чтобы при любом неосторожном движении те поползли бы по швам прямо во время спектакля, и однажды подсыпали молотого черного перца в грим – то-то был скандал. Виновных так и не вычислили, но с тех пор Леночка была всегда настороже и никому, никому в театральном мире не доверяла. Даже новому молодому режиссеру, который ей явно симпатизировал и все чаще давал первые роли, приводя тем самым престарелую приму Полянскую в холодное бешенство.

Сначала котенка звали Мурзиком. Леночка поселила его в гримерке, в картонной коробке из-под новых зимних сапог, купленных на распродаже. В коробку настелили ненужных тряпочек, взятых в пошивочной с боем, поскольку тамошние обитательницы были по-крестьянски прижимисты и никогда ничего не выбрасывали. Старую пластиковую кювету под лоточек Леонид Ильич выдал лично и лично заполнил газетными обрывками. Леночка теперь целыми днями пропадала в театре, даже когда у нее не было ни спектаклей, ни репетиций, и выкармливала приемыша из пипетки полупроцентным молоком. Через несколько дней Мурзик открыл глаза – и они оказались тоже голубые, как небо и как новое бархатное платье престарелой примы Полянской, которое по произволу заказчицы вышло слишком узким и туго обтягивало расплывшийся торс, подчеркивая вовсе не талию, как думала сама Полянская, а две глубокие жировые складки.

Покормив Мурзика, пищащего и неловкого, Леночка осторожно вычерпывала его из коробки под пузико и высаживала в кювету, и уж не выпускала, пока не сделает свои дела. А он переминался, шурша обрывками желтых сплетен и политических новостей, и вместо того чтобы спокойно погадить, все норовил убить и съесть эти громкие подвижные бумажки. Это было забавно. Записывали даже на камеру. Мурзика в театре полюбили.

Наверное, он бы так и вырос где-то за сценой, невидимый постороннему глазу, и прожил бы свой кошачий век Мурзиком-мышеловом, если бы не склочный характер Полянской, которая никак не хотела смириться с существованием в театре наглой выскочки Леночки. А Полянская смиряться не желала и не могла, слишком много было вокруг этих – смазливеньких и наглых, – готовых, только расслабься, последний кусок изо рта вынуть!

Впервые Мерзик (тогда еще Мурзик) вышел на сцену совсем юным – ему не было месяца. В первый раз играли Островского, и Полянская выступала в роли вдовицы Кругловой, а Леночке досталась роль ее дочери Агнии. Полянской особенно удавались первые сцены, когда Агния-Леночка выказывала непокорность. Уж тут Полянская выливала на нее все свое презрение. Но для спектакля и для Леночки это было как раз к добру, не к худу. Очень все убедительно выходило. Вот и решила Полянская пожертвовать собой, сорвать премьеру. И не просто сорвать, а выставить Леночку кругом виноватой.

К тому времени Мурзик ходил за Леночкой как хвостик, в ее отсутствие жаловался и суетился, так что на время Леночкиных выходов его запирали от греха. А Полянская задумала открыть и выпустить. Казалось бы, мелочь. Но премьерный спектакль испорчен, Леночка разжалована, Шокину как минимум выговор. (Шокина не любила Полянская даже хуже Леночки. И было за что. Лет пятнадцать назад, когда Полянская была еще о-го-го, она пыталась немножечко ухаживать за холостым представительным Леонидом Ильичом, который в те времена тоже был о-го-го и метил в режиссеры, а он тогда очень обидно ее проигнорировал, такое не прощают.)

Сговорившись с униженными и обойденными, которых в каждом театре всегда большинство, Полянская предвкушала победу – оттого спектакль начала блестяще. Она с детским нетерпением ждала, когда Леночка-Агния останется на сцене одна, – тут-то и выскочит из кулисы жалкий Мурзик, и станет путаться в ее пышных юбках, просясь на ручки. Ждать было недолго – всего-то до четвертого явления.

Спектакль шел своим чередом, Леночка-Агния высунулась в бутафорское окно и поддразнивала невидимого Ипполита. И наконец убедила, заманила в дом – Ипполит должен был вот-вот появиться на сцене. На это и рассчитывала Полянская. Что сделает глупая выскочка, когда вместо Ипполита на сцене появится Мурзик? Как будет выкручиваться?

Леночка уже развернулась к кулисе, готовая подать очередную реплику, когда в зрительном зале послышался как бы шорох, а потом отчетливое хихиканье. Она обернулась и увидела, как с другой стороны сцены крадется Мурзик, явно собираясь прямо тут начать охотиться за ее подолом.

– Ах, Мурзик! Как это некстати! – воскликнула Леночка и, нарушив мизансцену, шагнула навстречу котенку и привычно зачерпнула его под пузико. Так что удивленного Ипполита встретила спиной. Стояла, вроде как не к ней пришел ухажер, а так, и чесала Мурзика за ухом, нашептывая что-то. В зале слышалось оживление.

– Наше почтение-с! – пробормотал растерянный Ипполит.

– А мы вас ждали, – Леночка с Мурзиком на руках повернулась наконец к нему лицом. – Хотим вместе гулять идти. Вы пойдете?

И это «мы» прозвучало неожиданно уместно – то есть вроде бы Леночка и Мурзик стояли тут и с нетерпением ждали, когда придет Ипполит и они втроем отправятся на свежий воздух. В зале зааплодировали.

Леонид Ильич Шокин, сидя в последнем ряду по правую руку от режиссера, бледнел и потел. Это был даже не выговор. Это пахло уже увольнением. Посторонние на сцене – сорванная премьера. Верная статья. Он проклинал тот день, когда позволил себя уговорить. Это он-то – театральное пугало, гроза труппы и коллектива в целом, вплоть до последнего монтировщика! Он ждал, когда же кончится проклятая сцена и Леночка-Агния унесет кота. Каково же было его удивление, когда в следующий выход она опять появилась на сцене с Мурзиком на руках!

Леонид Ильич почувствовал тяжесть за грудиной и полез в карман за валидолом. Режиссер помалкивал. А зал принял кота хорошо. Животные и дети всегда оживляли сцену – это было киношное правило, не театральное, но оно работало. А нахалка-Леночка, чем растеряться, лениво играла с котенком по ходу действия. Леночка за вышивание – и Мурзик при ней, за ниточкой гоняется; Леночка старпера-Ахова целовать – ну и Мурзика тут же чмок в носик – сразу видно всем, кроме Ахова, что это все шутка и игра. То ленточку на шейку повяжет, то присядет и начнет той же ленточкой перед мордочкой водить, дразня, а нескладный Мурзик только и рад, знай прыгает, увязая в пышной юбке – апофеоз провинциальной скуки.

Признаться, от такой наглости Полянская сама растерялась и дальше была точно деревянная, спасибо текст не напутала.

Кое-как доползли до финальной сцены. Произнесла Полянская свое последнее: «Не все коту масленица, бывает и великий пост!» А Леночка-Агния как ни в чем не бывало Мурзика опять чмок в носик… И занавес.

Шокин сидел ни жив ни мертв, по седым вискам струился холодный пот, а зал бешено аплодировал – особенно группа девятиклассников, пригнанных на Островского в рамках школьной программы. Режиссер поднялся, разминая ноги, и тут к нему подлетела стайка м-ских матерых театралок с поздравлениями. «Ах, какая находка! – восхищались дамы, прижимая к груди артритные лапки. – Какая творческая смелость!» И подсиненные их седины благоговейно и вразнобой покачивались перед режиссерским носом, а он смотрел на зрительниц с высоты своих ста восьмидесяти пяти сантиметров и сдержанно принимал похвалы.

Так что бури не последовало. Собственно, ругал режиссер только приму Полянскую за то, что сдулась к концу спектакля, и если бы не этот кот, вообще неизвестно, чем бы дело закончилось! Так что в этот раз Леночка и особенно Мурзик вышли молодцы.

Шокин умолял режиссера забыть инцидент и глупостей не делать. Но молодым да самоуверенным только возрази – тут же поступят наоборот. И Мурзик был утвержден на роль. Отпечатали новые программки, где значилось: «В роли кота Мурзика – кот Мурзик», расклеили по городу несколько новых афиш. Леночка держала очаровательного голубоглазого котика на руках, а он умильно таращился в объектив – балбес балбесом.

Поначалу все шло хорошо, спектакль благодаря Мурзику давал небывалые сборы. Не такие, конечно, как в тот раз, когда в городе три дня гастролировал артист Меньшиков, но все-таки. На пьесу, от которой ничего особенного не ждали – классика и есть классика, потянулись бабушки с внучатами, старшеклассники с подружками и гуманитарно образованные м-ские дамы, бдительно следящие за модными тенденциями в культуре.

Но кошачье детство мимолетно – прошел месяц, другой, третий, и Мурзик из маленького голубоглазого милашки превратился в довольно крупного черно-белого плебея, каких в любой м-ской подворотне пруд пруди. Черное пятно, сползающее от уха к носу, придавало ему пиратский вид. Глаза пожелтели. Да и Леночка с Мурзиком на сцене больше не справлялась. Ему уже не сиделось на ручках – он вырывался, яростно шкрябал задними лапами по тугому корсету, оставляя на материале уродливые зацепки, орал, выпрашивая подачку, и путался у всех под ногами. Актеры нервничали, зрители следили не за действием, а за котом, и чем дальше, тем это было невыносимее.

А потом он принес крысенка. Прямо на сцену. То есть сначала Леночка-Агния его кое-как удерживала, стараясь сохранить непринужденное лицо, а он нервно поводил черным ухом и нехорошо замирал, пока не вырвался и как ошпаренный не метнулся в кулису. Где-то за сценой послышался грохот, заглушая человеческую речь, на сцене и в зале повисла неловкая незапланированная пауза. Несколько минут спустя, когда все уже отмерли и действие пошло было своим чередом, Мурзик появился совершенно с другой стороны и победно прошествовал по сцене с безвольно обвисшим крысенком в зубах. Он шел по самой кромке, прямо под софитами, точно хотел продемонстрировать публике свой охотничий трофей, и в звенящей тишине, сделав круг по сцене, положил растерзанную жертву к Леночкиным ногам. Из распоротого крысиного живота живописно вывалились порванные кишочки. Полянская, в этот момент вышедшая на сцену, не помня себя, взлетела на бутафорский сундук, оказавшийся на пути, и там застыла, задрав бархатный подол выше колен, – м-ские любители театра в этот день узнали, что у Полянской хорошо развитое колоратурное сопрано.

– Мерзик!!! – только и воскликнула Леночка, зажимая рот тонкой ладошкой. Она хотела крикнуть: «Мурзик, какая мерзость!», но к горлу подступил комок, слова спутались, слиплись между собой – и вышло «Мерзик».

Так Мурзик получил новую кличку, Леонид Ильич Шокин – выговор, которого, предчувствуя подобный поворот дел, обреченно ждал уже два месяца, а престарелая прима Полянская – охрипшие голосовые связки и великолепный повод для дальнейших долгих пересудов. И всех, конечно, оставили без премии.

Спектакль на некоторое время сняли с показа, программки выбросили, афиши переклеили, и скоро Островский опять стал просто Островским, а театральная карьера Мерзика была окончена.

Но какой же артист смирится с окончанием карьеры в расцвете лет?!

Вот и Мерзик с решением театрального коллектива был категорически не согласен. И при каждом удобном случае норовил вылезти на сцену – хоть тушкой, хоть чучелком. Надо отдать должное изобретательности этого кота – иногда ему удавалось. Он появлялся обычно в самый неподходящий момент, иногда с подношением в зубах в виде убитой мыши или крысы, иногда просто так выскакивал из декораций и несся через сцену, победно задрав хвост, а то садился в лучах театрального света и начинал тщательно вылизываться, к радости зрителей, которые, честно признаться, на спектаклях М-ского драматического довольно часто скучали. За это время прима Полянская успела познакомить публику со всеми нюансами и оттенками своего хорошо поставленного голоса, потому что вылизываться – это еще ладно, но вот мелких грызунов, и живых, и особенно мертвых, она боялась панически, до потери человеческого облика.

Теперь перед каждым спектаклем Мерзика искала по углам вся труппа и весь закулисный персонал, дабы поймать и обезвредить. А он прятался и проявлял при этом отменную фантазию. Его отыскивали в разных труднодоступных местах – за шкафами в костюмерной, где, кажется, было бы тесно и таракану, у бутафоров в куче стружки и обрезков оргалита, в туалете забившимся под сливную трубу, в верхнем ящике Леночкиной тумбочки в гримерке, куда он вообще непонятно как просочился, в комнатке у Шокина под массивным письменным столом; его отыскивали и где-нибудь запирали на время действия. Это было довольно сложное дело – все-таки свободных помещений в театре не миллион. А те, которыми можно было бы пожертвовать, находились в опасной близости к сцене, поэтому, пока длилась в зале особенно важная смысловая пауза, призванная заставить всех замереть и внимать, м-ская публика вместо этого часто слышала за сценой утробный кошачий вой. От спектакля все, конечно, тут же отвлекались. А некоторые сердобольные пожилые театралки из числа хорошо слышащих начали всерьез беспокоиться, не пытают ли бедное животное и не пора ли его спасать.

Кто кого пытал – это был большой вопрос. Леониду Ильичу Шокину казалось, что пытают лично его. Ведь это он отвечал за то, как проходит каждый отдельный спектакль. И это он который месяц страдал материально, лишенный всех доплат, зато выговоров накопивший увесистую стопку.

Утром и днем Мерзика обычно оставляли в покое. Он исправно охотился и сдавал добычу в гримерку. Поэтому престарелая прима Полянская была уверена, что пытают лично ее. Она уже забыла, когда у нее не скребло в горле и голосовые связки не были бы воспалены; теперь на ее столике под зеркалом всегда стояла большая бутылка смягчающей микстуры от кашля. У Полянской с Мерзиком отношения вообще как-то не сложились с самого начала. Как всякий нормальный кот, Мерзик мог отомстить жестоким людям за ограничение свобод и поругание чести и достоинства только двумя способами – где-нибудь половчее нагадить или что-нибудь изгрызть. И личные вещи примы Полянской страдали от этого чаще других. Потому ли, что Мерзику она просто была несимпатична, потому ли, что, ощущая себя звездой и примадонной, Полянская вечно все расшвыривала и считала ниже своего достоинства убирать на место.

Но хуже всех доставалось бедной Леночке. И вовсе не от Мерзика, Мерзик Леночку любил и по-прежнему ходил за ней как приклеенный, выпрашивая вкусненького и чтобы за ушком почесала, а от двуногих обитателей М-ского театра. Ведь, что бы кот ни натворил, с претензиями приходили именно к ней и в выражениях не особенно стеснялись.

Почему его не выгоняли? Бог весть. По части ловли мышей от Мерзика в театре действительно была ощутимая польза. Это и декораторы отмечали, и костюмеры, и особенно работники буфета. К тому же режиссер, хоть и не признался бы в этом никому, отдавал себе отчет – Мерзик, при всех его мерзостях, делал театру имя. Давно забыт был Островский, а легенда о коте в роли кота жила. И некоторые зрители, кажется, ходили в М-ский драматический лишь для того, чтобы застать момент, когда Мерзик триумфально выйдет на сцену и даст новую пищу для театральных баек и сплетен.

По весне Мерзик исчезал месяца на полтора-два. И каждый раз труппа вздыхала с облегчением, надеясь, что он не вернется. Но проходил сезон бурных гуляний, кот появлялся откуда ни возьмись – тощий, облезлый, чрезвычайно собою довольный, – и все начиналось сызнова. Была мысль его кастрировать, раз уж никуда не деться от этого чудовища, но операция требовала денег, а платить из своего кармана никто, конечно, не желал. Да и стал бы он, лишенный мужского достоинства, снова ловить мышей – большой вопрос. Так что все оставалось как есть, и конца-краю этому было не видно.

В театре к Мерзику окончательно привыкли и кое-как смирились.

В один прекрасный день Леночка, с мороза раскрасневшаяся, словно только что упорхнула со страниц «Избранного» поэта Блока, влетела в гримерку и застала Леонида Ильича за престранным занятием. Он, покрасневший от натуги, грозно сдвинувший мощные седые брови, чертыхаясь, пытался упихнуть Мерзика в клетку с фальшивой канарейкой, которая несколько лет пылилась в углу после закрытия одного из спектаклей. Мерзик выл и судорожно цеплялся всеми четырьмя лапами за рукав шокинского пиджака. Престарелая прима Полянская с мстительным видом наблюдала за этими манипуляциями со своего места и давала ценные советы.

– Головой пихайте! Что вы его задом-то?! – команд овала Полянская.

– Сами бы… по… попробовали, – пыхтел Леонид Ильич, утирая пот со лба.

– Ва-а-а-а! – кричал Мерзик, и хвост его истерично мотался из стороны в сторону.

– Что это вы тут делаете? – полюбопытствовала Леночка, распутывая свой длинный яркий шарф.

– Мы… грант… выиграли, – отвечал Леонид Ильич.

– Грант? – Леночка удивленно подняла бровки. В ее легкой светлой голове грант никак не вязался с необходимостью мучить животное.

Кот был в панике и уже явно измотан. Его желтые глаза были вытаращены, шерсть дыбом. И, кажется, даже фальшивая канарейка в клетке как-то нехорошо насторожилась.

– Да головой же! – кипятилась Полянская.

Леонид Ильич, извернувшись, попытался-таки сунуть Мерзика в дверцу головой вперед. Голова прошла, и сразу стало ясно – все остальное при любом раскладе останется снаружи: Мерзик питался не только мышами и крысами, их он убивал скорее для развлечения, а в благодарность буфетчицы и костюмерши разнообразили его рацион молоком и колбаской, так что габариты он по зиме нагуливал весьма солидные и спускал все лишь на мартовских прогулках.

Леночка подошла к Леониду Ильичу и отобрала кота. Тот сразу обнял ее обеими лапами, больно впившись в плечи, и испуганно тыкнулся горячим носом под подбородок, как бы желая сказать: «Спаси, хозяйка!» Леночка гладила его и чувствовала, как внутри, под шерстью, все дрожит и колотится.

– Так что здесь все-таки происходит? – опять спросила она.

– Мы выиграли грант. К нам едет областной Шекспировский фестиваль, – Шокин обреченно захлопнул дверцу клетки. Канарейке явно полегчало.

– А зачем над котом издеваться? – опять не поняла Леночка.

– Молодым Бог ума не дал, – процедила Полянская сквозь зубы и стала раздраженно пудриться.

– Леночка, вы же умная девушка, – сказал Шокин примирительно. – Вы же понимаете, этот кот нам все сорвет!

– Зачем ему? – беспечно отмахнулась Леночка. И зашептала, засюсюкала в черное ушко: – Мерзичек у нас воспи-итанный кот! Правда, Мерзичек? Мерзичек большой любитель Шекспи-ира и не ста-анет срывать фестиваля!

Мерзик замер у нее на груди и предусмотрительно помалкивал.

– Как же, не будет он! – Леонид Ильич воздел руки к пыльной театральной люстре, призывая ее в свидетели. – Он нам Новогоднюю сказку, и ту умудрился испоганить!

– Ну и неправда! Детям он понравился! Правда, Мерзичек? – Леночка чмокнула кота в макушку, и тот недовольно тряхнул ухом.

– Я просто хотел его запереть, вот и все.

– На весь фестиваль? – усмехнулась Леночка. – Это на сколько же выходит? До самого лета?

– Почему до лета? До середины февраля.

– Вы соображаете, что говорите? – возмутилась Леночка. – Запереть на полтора месяца и не выпускать! А если бы вас бы самого?!

– Да не запереть до середины февраля! Фестиваль до середины февраля! – с досадой ответил Шокин. – Я просто прикидывал, куда бы его девать, когда тут у нас делегаты играть будут. А то вылезет на сцену этот паразит, а скажут, что мы нарочно! А отвечать кому? Шокину! Понимать же надо!

– Ну конечно! Клетка – отличный выход, – насмешливо сказала Леночка, опуская Мерзика на пол.

Мерзик тут же метнулся мимо Шокина под шкаф и там затаился.

– Клетка – это жест отчаяния! – буркнула Полянская из своего угла. – У нашего Леонида Ильича с головою неважно. Он у нас не первой свежести работник. Хороших идей нет, так хоть какие!

Шокин ничего ей не ответил, только зыркнул недобро. Про Полянскую все в театре понимали, что с ней лучше не связываться – ты ей слово, она в ответ сто, да таких, что потом не отмоешься. А Леночке объяснил: если бы убирать Мерзика в клетку и уносить куда подальше, в подвал или на чердак, он бы и не помешал никому.

Леночке было ужасно жалко Леонида Ильича – он стоял посреди гримерки, большой и нелепый. И рукав пиджака был у него весь испорчен.

– А давайте ему поводочек купим! – предложила Леночка. – Мы его будем на время спектаклей в гримерке за поводочек привязывать!

– К чему привязывать?! – Полянская вложила в этот вопрос весь свой сарказм.

– Да хоть к батарее! – парировала Леночка.

Леонид Ильич только рукой махнул и пошел из гримерки прочь. На следующий день, впрочем, принес поводок.

Теперь жители М-ска могли наблюдать, как во время спектаклей кто-то из обслуги выводит с черного хода театра большого черно-белого кота на поводке и битых два часа выгуливает по окрестным газонам, а кот кричит и пытается вырываться. Потому что привязывать в гримерке к батарее все-таки не получилось. Слишком громкий был у Мерзика голос, слишком несчастным и униженным чувствовал он себя от подобной несвободы. Помножьте одно на другое – и получится психологическое оружие такой силы, что ни в сказке, ни пером, ни как-то иначе. Это было слышно уже не только на сцене, но даже в буфете и в фойе, и уже приходила под двери дирекции театра делегация местных бабушек, грозя всяческими карами, включая открытое письмо в «Гринпис».

Фестиваль начался без приключений. Поводок действовал, Мерзика было не видно и не слышно. Леонид Ильич мысленно благодарил Леночку за светлую идею. Он сидел в боковой ложе справа от сцены и дремал. На сцене шел «Гамлет», уже четвертый за последнюю неделю, и пока Лозинский выигрывал у Пастернака 3:1. Эти явно нахватались модных столичных тенденций – по сцене ходили люди в строгих пиджаках, вся охрана снабжена была милицейскими черными рациями, которые при всяком удобном случае вполне натурально перхали, воспроизводя невнятные обрывки внутренних переговоров. Гамлет – бледный, изящный, как барышня жеманный – метался по сцене в ярко-голубом шелковом пиджаке, с цветным платком на шее, но Леониду Ильичу было лень думать, к чему это все и зачем его так разрядили. За свою долгую театральную жизнь видел он и не такое. Вот и завтра по расписанию был опять «Гамлет». И опять соригинальничали – «Гамлета» привезли в переложении Сумарокова, сделанном в середине восемнадцатого века. Кажется, что-то такое Шокин читал на заре туманной юности, по старому, еще с ятями, изданию. Был он тогда горяч и любопытен, поражен вирусом энтузиазма и всеми силами старался обратить на себя внимание. «Хитро выпендриться», – невесело думал он сейчас, по прошествии лет. Потому что давно убедился на практике – наиболее банальными всегда оказывались именно те постановки, которые претендовали на. Отчего так выходило? Шокин не знал. Может быть, оттого, что смысл уходил в броские и незначительные мелочи, как пар уходит в гудок? Менее всего сумароковский «Гамлет» имел отношение к Шекспиру, зато носил характерные черты политического памфлета. Да и переведен-то был как-то не по-человечески. То ли с французского, то ли с немецкого. «К выборам, что ли, стараются? – думал Шокин. – Ну-ну».

Действие плавно подкатилось к третьему акту, Гамлет завел своеобычное: «Быть иль не быть – таков вопрос; что благородней духом – покоряться…»[2]2
  Здесь и далее – цит. по пер. М. Лозинского.


[Закрыть], Шокин совсем заснул, и ему даже начало что-то такое сниться нейтральное, бытовое – какое-то серое утро, и он никак не может отыскать в кухонном шкафчике банку с растворимым кофе… На пару минут он выпал из реальности и был внезапно разбужен взрывом хохота в зале.

– Эй, люди! Помогите, помогите! – раздался голос Полония из-за портьеры, и зал опять грохнул. Посреди сцены, припав на передние лапы, сидел Мерзик. Мерзик затаился и готовился к прыжку. Его грудь была обхвачена ремешками, уши грозно прижаты, а сзади волочился кожаный хвост с петлей на конце.

– Что? Крыса? – растерянно пролепетал Гамлет, озираясь на кота, и обнажил шпагу.

Мерзик, точно по команде, метнулся туда, где затаился Полоний, едва не сбив королеву Гертруду с ног. Она взвизгнула и отскочила.

– Черт, что это?! – воскликнул невидимый Полоний. Портьера бодро зашевелилась.

– Брысь!!! – вскочив со своего места, запоздало рявкнул Шокин сверху. Это вышло не нарочно, а как-то само собой.

Зал замер, обескураженный неожиданным гласом с неба, но спустя мгновение снова разразился хохотом и аплодисментами. Шокин посерел лицом и осел мимо кресла, судорожно хватаясь за левый лацкан.

Разразился страшный скандал. Руководство М-ского драматического обвинили в провокации. Болтали разное – что пытаются подавить любую инициативу и отвратить театр от современности, что нарочно провалили самую яркую и нетривиальную постановку, и даже что тут был прямой выпад против сексменьшинств, которые тоже в своем праве, – только Шокину это было уже все равно. Он оправлялся от обширного инфаркта в городской клинической больнице. Леночка, чувствуя себя кругом виноватой, навещала его каждый день, носила печенье и апельсины. Было больно на него смотреть – он посерел, осунулся, продолжением руки его теперь была вечная капельница на металлической подпорке. А Леонид Ильич ничего, крепился. И даже шутил: «И холод и сеча ему ничего… Но примешь ты смерть от кота своего…»[3]3
  Искаженная цитата из «Песни о вещем Олеге».


[Закрыть]

Леночке было совершенно не смешно.

А дело обстояло вот как. Незадолго до начала фестиваля в театр поступила новая костюмерша. Совсем молоденькая, чуть-чуть за двадцать. И, конечно, выгуливать Мерзика поручили ей, как самому бесполезному члену театральной команды. Была зима, морозы в М-ске стояли изрядные. Бедная девочка все время мерзла, как ни куталась. Она держала кошачий поводок одеревеневшими руками и приплясывала на месте, пока Мерзик тыкался по окрестным сугробам, принюхиваясь к чему-то; и она, и кот – оба чувствовали себя равно униженными. Как вышло, что поводок вдруг выпал? Бедная девочка и сама не поняла. Но когда это случилось, оглянуться не успела, а кот уже метнулся к подвальному окошку и скрылся там, волоча за собой задубевший на холоде кожаный ремешок…

Мнение труппы было однозначным: им все это порядком надоело. То есть «порядком надоело» – это было еще мягко сказано. Вернее было бы сказать, что от проклятого Мерзика все озверели. Нужно было срочно что-то делать.

– Может быть, отдадим в добрые руки? – осторожно предлагала Леночка. – В городе его любят. Неужели никто не…

– Усыпить! – визжала в ответ Полянская, топая ногами.

Полянской казалось, что она убедительна. На самом же деле выглядела в тот момент нелепо и неприлично. Режиссер, который тоже сначала склонялся усыпить кота, посмотрел на беснующуюся Полянскую и немедленно передумал. Ведь не убийцы же они были, не убийцы!