Текст книги "Плохие кошки"

Анастасия Верлен
Дуэнде

Тридцать третья годовщина объективно не задалась прямо с утра. Будильник орал дурным голосом, голова раскалывалась, ноги мерзли сквозь два одеяла и толстые шерстяные носки – из окна дуло почище, чем в степи зимой. Анна чихнула, зябко поежилась в нагретом за ночь коконе постели, просунула между одеялами руку и подергала за краешек фланелевой пижамки мелкое тело, сопящее рядом. Артемий что-то невнятно буркнул и перевернулся на другой бок, одновременно яростно почесав примятый во сне фирменный хохолок светлых волос на макушке.

«Натуральный блондин, – подумала Анна, рассматривая своего спящего сном праведника шестилетнего сына. – Вот вырастет, примусь гербарий собирать из сушеных девок. Господи, а ресницы-то, ресницы. Весь в отца».

Ресницы у юноши Артемия и вправду знатные – густые и прямые, делающие его глаза цвета корицы похожими на звезды; глубокие тени ложились на веснушчатые щеки, когда он опускал взгляд. В сочетании с цветом волос эти глаза производили убойное впечатление не только на сверстниц (и даже старшеклассниц), но и на совсем взрослых тетенек вроде классной – пожилой Марьи Владимировны, которая с самого начала учебного года прощала Артемию все что угодно, кроме откровенного хулиганства и третьего по счету невыученного задания.

Но такие вещи случались редко – Артемий был на редкость серьезным юношей, на переменах не носился, уроки делал самостоятельно; а если вдруг не делал, тому всегда находилась уважительная причина – например, прямая трансляция матчей сборной России по футболу.

Анна зажала нос пальцами и загудела прямо в теплое, немного помятое подушкой розовое ухо:

– Земля вызывает Артемия Щербакова!.. Земля вызывает Артемия Щербакова!.. Рейс «Петербург – Альфа Центавра» на посадочной полосе!.. Грузовые отсеки открыты!.. Операция «Переезд» вступает в решающую стадию!.. Земля вызывает Артемия Щербакова!..

Артемий втянул голову в плечи, сползая под одеяло и натянув на голову двумя руками подушку, подозрительно натурально захрапел, мастерски имитируя присвист.

Анна вывернулась из одеял, одной рукой сдернула цепко захваченную подушку, другой принялась щекотать полоску сонного поросячьего тельца, так удачно показавшуюся в просвет пижамы:

– Земля вызывает Артемия Щербакова!.. Операция «Переезд»!..

Артемий сдался и, открыв один глаз, недовольно воззрился на нее.

– Мам, сколько времени?..

– Достаточно для того, чтобы ленивые мальчишки начали собирать свои пожитки в коробку, в то время как их трудолюбивая мать собирается на работу!.. – радостно возвестила Анна, махом выскакивая из постели. Тапки были холодными, и она заскакала в них по комнате, смешно поджимая ноги, словно длинная худая цапля.

– Сначала мы будем варить кашу, да, юноша?.. – голова болит практически непереносимо, но она никогда не показывает сыну темные стороны своей луны, потому что в их маленькой семье она самое сильное звено.

Единственное сильное звено. – А в школу ты сегодня не-пой-дешь!..

– Уррра!.. – заорал Артемий басом, который они между собой называют «детским», и нарочито неторопливо полез из кровати кверху попой.

Он деловито обошел комнату, на ходу подтягивая сползающие пижамные штаны в смешных желтых утятах, оглядел сваленные в углу книги и учебники, заглянул в коробки, забитые вещами, выудил за шнур сбежавшую под кровать игровую приставку и тяжело вздохнул:

– Это несправедливо, ма!.. Ты пойдешь на работу сидеть в Интернете, а я буду работать!.. Это труд ребенков!..

– Ничего, – Анна уже успела засунуть в рот зубную щетку, натянуть джинсы, поставить на электрическую плитку две кастрюльки: одну для каши, другую с молоком – для какао. – Ребенки могут немножко и поработать в честь такого события. Ччччерт, свитер пастой забрызгала. Тёма, дай щетку большую почистить.

«Господи, – думала она, докрашивая левый глаз перед зеркалом у двери, одновременно наблюдая периферийным зрением, как сын утрамбовывает в коробку книжки, – дай мне сил пережить день сегодняшний, день завтрашний, день послезавтрашний и всю оставшуюся жизнь. А я тебе за это ничего не буду должна, если можно».

– Артемий! – Молнию на сапогах всегда заедает конечно же ровно в тот момент, когда на работу опаздываешь уже на сорок минут. – Не шляйся по квартире, никому не открывай входную дверь, не трогай соседскую собаку. Договорились?..

Юноша Артемий свел темные брови в одну ровную, скульптурную линию, заложил руку за лацкан пижамы и стал похож на маленькую, но очень качественную копию какого-нибудь римского сенатора в пурпурной тоге:

– Мама. Я что, похож на дурака?..

– Тёма, не «похож на дурака», а обещай мне.

Артемий недоуменно пожал плечами. Мать – она такая странная бывает, прямо даже удивительно. Когда это он нарушал свои обещания? Скандальная соседская шавка, конечно, является большим искушением, но ведь он никогда не нарушает обещаний. А собаку хочется, пусть и чужую, и на час. Но обещание?.. Но собака…

Анна спокойно смотрела серыми, раскосыми, как у породистой кошки, глазами куда-то в сторону торчащего, словно флюгер, «щербаковского» хохолка на макушке, и Артемий – как всегда – капитулировал перед этим отстраненным взглядом.

– Обещаю, конечно. Зачем она мне вообще нужна, эта их жучка ненормальная.

– Фу, какой ты бываешь грубый иногда, просто вылитый отец, – сказала Анна и моментально пожалела об этих словах – у отца давно другая семья: две девочки-погодки и жена – бывшая модель с третьим номером лифчика. Не чета ее нулевому.

Она закинула сумку на плечо, поцеловала сына и выскользнула в темное чрево коммунальной квартиры.

«Какое счастье, – думала она, перепрыгивая сразу через две широкие ступени бывшей парадной лестницы приличного доходного дома посреди потерянного во времени и пространстве Васильевского острова, – какое счастье, что уже сегодня нас здесь не будет. Пусть начнется новая жизнь; новая, как зеленая тысячная купюра, на которую я куплю ему все, чего бы он ни захотел. Например, собаку. Да, пусть у нас будет собака. У мальчиков должны быть собаки. И модели самолетов. Тогда из них вырастают настоящие мужчины. Может быть, даже капитаны дальнего плавания».

Уже сидя в маршрутке, она вспомнила, что не выключила будильник на мобильном – а он, конечно же, заорет прямо на совещании. Единственная эсэмэска от сына (интересно, когда он успел ее набрать?): «Мама! Ты так быстро меня разбудила, что я проспал подарить тебе подарок на день рождения. Твой сын Артемей».

Анна улыбнулась, и в этот момент головная боль, осаждавшая ее рано седеющую, коротко стриженную голову, свернула лагерь и ушла, не забрав даже раненых.

– Хороший у тебя мальчик, – сидевшая рядом старуха в пушистом вязаном берете (за пределами ретро) попыталась заглянуть в экранчик телефона. – Молоденький?.. Сильно любит, видать?

– Очень!.. Очень молоденький!.. – расхохоталась Анна на всю маршрутку. Круглолицый усталый таджик на соседнем сиденье, с въевшейся под кожу рук чернотой, совсем не понимает по-русски, но широко улыбнулся в ответ. Зубы у него белые, крепкие, улыбка добрая и немного беззащитная.

«Хороший день будет. Хороший и новый, как чистое стекло», – подумала Анна и включила плеер.

* * *

– Артемий!.. Ну что такое, сколько раз повторять! Не ставь цветы на книги, они протекут насквозь! Вова, оставь пока матрас в коридоре, я потом его перетащу. Здравствуйте, Катеринпетровна, мы приехали. Артемий! Артемий, я тебе говорю, зачем ты положил утюг в посуду? Если она побьется, мы с тобой из коробки будем есть, что ли? Что? Какие? Ах, ну да, конечно, сделаю копию. Вы входные имеете в виду или от комнаты тоже? Хорошо, сделаю. Завтра, да.

Вова, а ты забрал из машины коробку с книгами? Что? Нет, которая с красным маркером. Да, Катеринпетровна, завтра сделаю. Нет, в комнате не курю – ребенок, вы же видите. Вова, ты уходишь? Спасибо, Вова, я тебе буду очень должна. Что? Нет, на это я пойти не могу, как почти приличная женщина.

Нет, Катеринпетровна, я с ним не сплю, это шофер с моей работы. Конечно, правы, шофер – точно не женщина. Артемий! Артемий, слезь с вешалки! Это не наша вешалка!

Что, Катеринпетровна?.. Нет, на люстре он висеть не будет. Тем паче на хрустальной.

Прааавда?.. Как интересно. И давно?.. И сильно болит?.. А вы его помажьте настойкой календулы, моя бабушка так всегда делала. Артемий, слезь с вешалки, я тебя в последний китайский раз предупреждаю. Бабушке, царствие небесное?.. Восемьдесят. Да вы что? Никогда бы не сказала. Вам больше шестидесяти сроду не дашь. А в профиль и пятидесяти.

Артемий! Артемий, положи чужой веник! Нет, он спокойный вообще-то, просто перевозбудился – очень быстро собирались и почти сразу переехали. Милиция?.. Почему милиция?.. Нет, ну что вы. Я работаю дизайнером, а не бандитом. Правда-правда.

Что?.. Нет, отец моего ребенка не шофер. Отец моего ребенка козел. Шучу, конечно. На самом деле он музыкант. Джазовый.

Ну, во-первых, развелась, а во-вторых, на той квартире у нас три семьи алкоголиков были в соседях. Согласитесь, страшно ребенка оставлять одного – неизвестно, кто к ним придет в гости. Да-да, совершенно согласна. Именно сто первый километр.

Очень приятно, Амалия Францевна. Анна. Правда?.. И учеников берете? А моего оболтуса можно?.. Прекрасно, буду очень признательна. Свет в туалете?.. Это не мы. Мы еще не успели там побывать.

До свидания, Катеринпетровна. Конечно, сделаю, завтра же. Нет, водить не буду. Ну что вы. Я уже просроченный товар на рынке невест.

* * *

Анна с усилием закрывает огромную входную дверь в очередную коммунальную квартиру и в изнеможении сползает на пол по стенке; вытягивает ноги, достает сигарету. Но прикурить сил уже нет – так же, как и встать.

В длинном темном коридоре горит одинокая тусклая лампочка на длинном шнуре, укутанная самодельным абажуром из ветхого цветного шелка. Где-то открыта форточка, и в коридоре гуляет сквозняк – абажур покачивается, вертится, отбрасывая на облупившиеся стены, покрытые сиротской зеленой краской, причудливые разноцветные тени и блики. Если немного сощуриться и сделать «размытое зрение», как выражается юноша Артемий, тени похожи на пляшущих человечков в костюмах дель арте – на Доктора Чуму с его длинным железным клювом, на подлеца Арлекина, расфуфыренного, словно райская птица, на ветреную дуру Коломбину в ее короткой юбочке из лоскутов и полосатых чулках. «Интересно, – думает Анна, – почему зло всегда выглядит так привлекательно, а все подлецы – райскими птицами?..»

Внезапно из густой, почти антрацитовой тени под вешалкой выступает огромный трехцветный котище с зелеными, ослепительно яркими, словно фары дальнего света, глазами и садится напротив Анны, пристально глядя на нее безотрывно. Анна от неожиданности роняет изо рта так и не зажженную сигарету.

У старого, как эта странная квартира, кота почти человеческое лицо, как ей кажется в тусклом, полупризрачном свете. Она сразу вспоминает страшный мультик, гуляющий по Интернету, – тот, где дьявольский кот воровал у людей лица, руки и сердца, а потом прыгнул в колодец и пропал, – и ее охватывает паника. Анна вскакивает с места и почти бегом бросается к комнате. В полуоткрытую дверь видно, что на неразобранной кровати, так и не сняв ботинки, крепко спит Артемий, свесив обе руки почти к полу. На пороге она оглядывается и быстро захлопывает за собой дверь.

Кот провожает ее пристальным взглядом, затем встает и неторопливо уходит вдаль по длинному темному коридору, в конце которого приоткрывается узкая дверная щель, проливающая теплый желтый свет в темноту, и звук радио, и какой-то теплый ванильный запах, и мужской голос зовет его ласково: «Дуня, Дуня!» Старик коротко взмявкивает утробным хриплым басом и быстрее трусит на прямых лапах по коридору к заветной двери, к теплому желтому свету, радио и голосу.

* * *

– Амалия Францевна, доброе утро!

– Доброе, Анечка. Доброе утро, юноша! Как вам спалось?

– Вы знаете, хорошо, только меня вчера ночью сильно напугал кот в коридоре преимущественно своим внезапным появлением. Вы не скажете, чей он?..

– Ах, вы Дуню встретили?.. Это Колин кот, Колина комната прямо в конце коридора. Да, Дуня может напугать, серьезный гражданин. А какая у нас с ним была встреча в сорок седьмом году, когда я переехала в эту квартиру!.. Доннерветтер, как же я голосила, когда открыла кухонный шкаф, чтобы убрать тарелки, а там сидит Дуня и смотрит прямо на меня!..

Рот Анны от изумления и тихого ужаса открывается шире и шире, глаза приобретают почти идеально круглую форму. «Господи, – думает она. – Ты хотя бы иногда слышишь, о чем я с тобой беседую?.. Не успели уехать от алкоголиков, тут же угодили прямо к сумасшедшим. Да еще и с привидениями».

Маленькая, белая и прозрачная, как ветхая тюлевая занавеска, полунемка-полуфинка Амалия Францевна смеется, потряхивая редкими, словно пух осеннего одуванчика, белыми кудряшками:

– Милая девочка, только не подумайте, что я свихнулась на глубокой старости лет. Думаете, я не знаю, как это выглядит со стороны?.. Очень хорошо все понимаю. Я ведь переехала сюда в сорок седьмом юной девушкой, а Дуня уже был глубоким стариком. Вышла замуж, родила детей, похоронила мужа, выдала дочку замуж, отправила сына в Америку, выдала внучку замуж, похоронила дочку, отправила внучку с мужем и правнуком в Финляндию, а Дуня неизменно здесь – такой же, как при первой встрече, с побитой мордой, с разодранными ушами, старый больной артритом пятнистый разбойник и безобразный бабник.

Первые десять лет было страшно: мы, финны – и немного немцы – народ суеверный. Мы точно знаем, что такое духи – в особенности «гении места». А потом я поняла, что все эти годы прожила в соседстве с несколькими Дунями – наверное, Коля хоронит кота и сразу подбирает нового, такого же. Видимо, они, эти старые больные трехцветки, как-то сами находят его и прибиваются к любящему, добросердечному человеку. Главное, к одинокому. Коты – они ведь очень чувствуют в людях одиночество.

– Амалия Францевна, стесняюсь спросить, а сколько же лет Коле, простите?..

Старуха серьезнеет.

– А вот на этот вопрос, милая, боюсь, не смогу ответить, не соврав. Когда я приехала в Ленинград из Ашхабада, Коля уже был мужчиной в возрасте, и надо сказать, с годами мало поменялся – правда, высох, как мумия, и окончательно почернел, а так все тот же портрет Дориана Грея. Но вы его не бойтесь, он хороший человек, только очень замкнутый. Могу точно сказать только, что из испанцев – тех, которые бежали тогда перед войной в Союз. Раньше работал учителем, а последние годы где-то дает уроки игры на гитаре. И вы знаете, по секрету все же скажу – я думаю, что Коля старше меня, и сильно. Но при этом выглядит несказанно лучше.

Анна только сейчас замечает, с каким кислым лицом юноша Артемий нехотя возит во рту зубной щеткой.

«Бедный Тёмыч! – думает она. – Опять ему никакой собаки. Надо купить два самолета и радиоуправляемую машину. И, может, новый „Плэйстейшн“. Если дадут в кредит».

Тихо в залитую солнцем кухню просачивается большой пятнистый кот, тяжело вспрыгивает на подоконник и, подрагивая хвостом, принимается следить за голубями, топчущимися по подоконнику. Днем становится видно, какая заслуженная биография отражена в нем – куцый обрывок уха, неестественно согнутый кончик сломанного хвоста, морда, покрытая глубокими шрамами, один из которых пересекает глаз.

Анна наклоняется к коту и тихо шепчет в уцелевшее ухо:

– Я не боюсь. Ничего в тебе инфернального нет, так что не смей меня больше запугивать – ты, мерзкий кошачий старикашка.

Кот жмурит глаза, отворачивает бандитскую рожу, в которой при свете дня уже нет ничего человеческого.

Юноша Артемий тайком пробирается к подоконнику с протянутой рукой, воровато оглядываясь на Анну, успеть бы погладить, пока мать не заметила. Она ведь считает, что животные имеют право на личное пространство так же, как и люди. А вот юноша Артемий считает, что у каждого мальчика есть святое право потрогать кота, если удастся поймать, конечно.

* * *

– Артемий, только не смей топать в сапогах в комнату! Сними в прихожей!.. Тёма! Не беси меня! Сам натопчешь – сам будешь убирать!

Анна делает резкий разворот от двери в попытке поймать сына за капюшон пуховика и привлечь к ответственности и почти впечатывается лицом в грудь очень высокого, очень худого мужчины, выходящего из кухни с ковшиком в руках. Шапка съезжает на глаза, пакеты валятся из рук. В ногах мужчины неловко трется четвероногий «бандит и бабник», издавая хриплые вопли, больше похожие на скрежет неисправных тормозов старого троллейбуса.

– О, простите, я совершенно вас не заметила! – восклицает она, пытаясь одной рукой в меховой варежке вернуть шапку на место; и тут же, понимая, что несет что-то не очень разумное, начинает оправдываться: – Нет, это не потому, что вы незаметный, это потому, что у меня очень плохая координация и короткие руки, а у некоторых мальчиков длинные ноги и повышенная прыгучесть!..

От фланелевой рубашки пахнет чем-то приятным и одновременно невероятно тревожным: ванильными коржиками и почему-то дымом, горьким одеколоном с отчетливыми шипровыми нотами, молодым теплом, немножко потом, медью – так пахнут пальцы музыкантов после длительной игры на гитаре. Наконец ей удается справиться с шапкой.

– Вы, наверное, Коля?.. Простите, я не знаю, как по отчеству, Амалия Францевна мне перед отъездом в Финляндию не сказала, к сожалению. Я Анна, Аня. А этот кузнечик – мой сын Артемий. Тёма, поздоровайся.

– Здрасте! – кричит юноша Артемий из комнаты, уже по уши в видеоигре. Сапоги он конечно же не снял.

«А ведь как Амалия права была! – поражается Анна, вглядываясь в худое, прочерченное быстрыми графическими линиями лицо, будто нарисованное углем на куске старинного крафта цвета жженого сахара. – Чисто портрет Дориана Грея! Ему ведь должно быть сто лет в обед, а возраст назвать совершенно невозможно!»

– Ничего, зовите меня просто Коля.

В нем слышен легкий акцент – не столько в речи, сколько сам он кажется неуловимо нездешним, иноземцем, давно и прочно пустившим корни в чужую почву. Несмотря на худобу, высокий рост и резкие углы, из которых он весь составлен, какая-то спокойная, мягкая сила внутри создает впечатление монолита, цельного куска породы, из которого его как будто не вырубили – выточили.

Дуня хрипло трубит в ногах, отираясь уже между ними двоими, требовательно вымогая свою долю внимания. Анна вдруг замечает где-то в глубине сознания, что никогда еще кот не проявлял к ней откровенной приязни – такой, как сейчас. «Видимо, перед хозяином рисуется», – думает она и наклоняется, чтобы погладить огромную кошачью голову.

– Ну, было приятно познакомиться, – Коля церемонно кланяется и идет по длинному коридору в самый конец – к своей комнате, рядом с которой на стене висит огромное старинное зеркало в тяжелой резной раме. Кот, тяжело переваливаясь, скачет следом.

«Сейчас уйдет!..» – думает Анна и кричит в глубину темного тоннеля:

– Простите, но я давно хотела спросить: почему его зовут Дуней? Он ведь кот, мальчик?

– Дуэнде. Его зовут Дуэнде, – слышится тихий ответ с той стороны, от резной рамы с серебряной бесконечностью внутри, и дверь за котом и его человеком закрывается.

* * *

В коридоре – мощный рев, и Анну подкидывает в кресле, как будто внутри развернулась мощная невидимая пружина, – так орать умеет только юноша Артемий и только в экстренных случаях.

Артемий действительно орет так, как не орал даже в суровом младенческом возрасте. Под вешалкой обнаруживается лужица крови, рядом с которой валяются осколки стекла, а рядом со всем натюрмортом стоит Артемий с глубоким порезом на ладони и орет благим матом.

Анна, как это всегда с ней происходит в ситуации неожиданного нервного напряжения, тоже сразу же переходит на крик:

– Что случилось? На тебя напали? Ты разбил окно? Нас пытались ограбить?

– Я разбил вааазу!.. – причитает Артемий, облизывая рану, и Анна с ужасом понимает, что это ритуальное зализывание конечности до сумасшествия напоминает ей кота.

– Коля отдал мне цветы, которые ему дали ученики, а я хотел их сам поставить в вазу и принести тебеее!.. А под вешалкой спал Дуня, и я на него наступиил!.. И он укусил меня!.. Вот тут!.. И еще тууут!..

– Дуня так делает очень редко, прости его, пожалуйста, за то, что напугал.

Из-за спины Анны появляются длинные Колины руки, ловко обрабатывают зеленкой и так почти зализанную рану на ладошке Артемия. Тут же из кухни выскакивает Дуня, прижав остатки ушей, и принимается тереться о ноги, всем своим видом демонстрируя глубину и прочувствованность вины. Артемий, всем своим видом демонстрируя христианскую добродетель всепрощения, гладит кота, оставляя на рыжем пятне, украшающем широкий лоб, жирную зеленую полосу.

– Гато Верде, – усмехается Коля, и лицо его вдруг становится невыразимо печальным. – Это дар художника, мой мальчик. Старик Пабло позавидовал бы твоему чувству цвета.

– Знаешь, Дуня, ты просто какой-то местный демон, – устало вздыхает Анна и берет юношу Артемия за воротник футболки. – Спасибо, Коля. Я сейчас выйду, все уберу.

В комнате она торжественно водружает сына в кресло и свистящим шепотом спрашивает:

– Ты что, ходишь к Коле в гости?..

Артемий виновато кукожится и вжимается в подлокотник – они договаривались о том, что никому не будут мешать жить своей жизнью: ни Коле с его гитарой, ни Амалии с ее учениками.

– Ну да, – старательно глядя в сторону, бубнит он, расковыривая дырку в дряхлой кресельной обивке начала ХХ века. – Меня Дуня пригласил. Коля был не против. У него много интересного есть – например, такое радио старое с городами, много фоток старых, три гитары. Книжки иностранные. Шахматы. Карты на стене. Картины там всякие. Очень интересно.

– Артемий, что за бред ты несешь, – устало вздыхает Анна и трет лицо руками. – Как, интересно, кот мог тебя пригласить в гости?.. Сказать человеческим голосом: «Заходи, дорогой, попьем чайку?..»

– Ну… нет, – Артемий продолжает старательно смотреть в сторону. – Он мне показал на дверь, как будто «открыто, заходи». Коля сидел, смотрел фотографии. Даже обрадовался, что я пришел.

– Понятно. А ты, значит, неожиданно забрел в ту сторону такого короткого коридора. Просто проходил мимо по своим делам и совершенно случайно встретил Дуню. Который пригласил тебя в гости.

– Мам, – вдруг жарко шепчет Артемий, уткнувшись вихрастой головой в ее плечо. – Я ходил смотреть на зеркало. Понимаешь, мне кажется, что Дуня там не отражается. Во всех остальных зеркалах отражается, а в этом – нет.

Анна резко встает:

– Так, Тёмыч, все. Надоело. Давай ты оставишь свои буйные фантазии для будущих сочинений по литературе, а мы с тобой раз и навсегда договоримся, что ты прекращаешь приставать к Дуне и надоедать Коле. Хорошо?..

Юноша Артемий мрачно кивает и внезапно засовывает в свежерасковырянную дырку в обивке кресла руку по локоть.

* * *

– Коля, простите, можно я зайду на минутку?.. Я хотела извиниться за сына, мне кажется, он слишком часто условно радует вас своим присутствием.

– Ни в коем случае не извиняйтесь, – Коля улыбается и берет ее ладошки в свои большие руки; она ощущает тыльной стороной запястий многолетние «мозоли гитаристов» на подушечках пальцев. – Он отличный ученик.

– Ученик?.. – удивляется Анна.

– Да, вот понимаете, попросил меня научить его играть. Он быстро учится. Простите… – внезапно его лицо становится очень серьезным и сосредоточенным. – Я должен вам задать один вопрос, обязательно должен задать. Какой цвет вы любите больше всего? Больше остальных?

Анна задумывается и вдруг неожиданно для себя самой отвечает:

– Зеленый, – хотя это неправда, больше всего она любит красный, багряный с киноварным оттенком, насыщенный, пульсирующий, как артериальная кровь.

Коля улыбается:

– Это хорошо. Зеленый – это хорошо.

* * *

Она молча выходит и тихо притворяет за собой дверь, из-за которой уже вытекает вкрадчиво-нежный, сладкий, отравленный, невыносимо грустный и едва слышный перебор гитары, которую просят дать немного утешения, словно шорох шагов по песку ночного пляжа; и глухой, глубокий голос с неуловимым, мягким, чуть-чуть шепчущим акцентом выплетает слова в мелодию, мгновенно проникающую в кровь:

 
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Зеленый парусник в море,
Зеленый конь в перелеске…
 

Она останавливается перед старинным зеркалом в тяжелой резной раме и прислоняется горячим лбом к прохладному, почти осыпавшемуся серебру.

 
…Полынью, мятой и желчью
Пахнуло с дальнего кряжа…
– Где же, земляк, она, – где же
Горькая девушка наша?..[4]4
  «Сомнамбулический романс». Перевод Анатолия Гелескула.


[Закрыть]
 

Мимо ног неощутимо в темноте коридора проскальзывает Дуня, просачивается в узенькую щель, и дверь снова мягко закрывается, а слова все текут, текут, карабкаются вверх по венам, цепляются за сердечную мышцу:

 
…И ночь была задушевной,
Как тихий двор голубиный…
 

«Конечно же кот не отражается в этом зеркале, – думает Анна и нежно гладит пальцами резные завитки почти почерневшего от старости дерева. – В нем уже ничего не может отражаться – оно ведь слепое».

И вдруг замечает внизу небольшую фотографию, бережно вставленную между рамой и стеклом: раскрашенная вручную, почти дагерротипная картинка – молодая белозубая красавица на фоне зеленых гор, черные косы до пояса покрыты зеленым платком, зеленые юбки подобраны до колен, зеленые камни в тяжелых браслетах, кибитка под зеленым пологом. А рядом Коля в лихо заломленной зеленой шляпе – такой же, как сейчас, только совсем молодой – держит в руках огромного трехцветного кота с бандитской рожей и оборванным ухом.

 
Любовь моя, цвет зеленый…
 

* * *

Ночью Анна достает ноутбук, открывает «Гугл» и набирает в строке поиска одно слово: «Дуэнде».

Пальцы зависают над клавиатурой, словно есть какое-то невидимое противодействие между машинкой и руками, как будто внутри скрыто какое-то знание, которое может нарушить ее и без того нарушенное хрупкое равновесие. Юноша Артемий спит, свернувшись в середине дивана, как маленький норный зверек: голова в ногах, ноги на подушке, все, как обычно.

Старина «Гугл» вываливает тысячи ссылок на слова, на картинки, на статьи в «Википедии», но только две из них сразу приковывают к себе внимание:

«Дуэнде – дух места в испанской мифологической культуре. Чаще всего является в виде человека в зеленой одежде, иногда в виде кота, иногда – большого зеленого кота. Никто не знает, как дуэнде появляются в том месте, которое берутся опекать, но, выбрав место однажды, остаются в нем навсегда. Место может менять хозяев, но дуэнде не имеют привязки к людям – только к местам. Дуэнде – своего рода „домовые“ или „гении места“, несколько своевольные духи, имеющие трикстерические, непредсказуемые черты, но, в общем, добрые, помогающие хозяевам, к которым хоть и редко, но привязываются. Случаи, когда дуэнде меняет место обитания, чересчур сильно привязавшись к хозяину, не описываются. Но если дуэнде привязался к человеку, он дарит ему максимальное долголетие; если человек, которого дуэнде полюбил, умирает, дух навсегда остается несчастным».

«Дуэнде – „дух“, „одержимость“, особое творческое состояние всепоглощающей эйфории, „темный дух“, как описывает дуэнде поэт Гарсия Лорка. Чаще всего в состояние „дуэнде“ входят поэты, певцы канте-хондо, танцоры фламенко, гитаристы-фламенкейро. Состояние творческого транса, в котором человек перестает ощущать окружающую реальность, полностью растворяясь в созидаемом им в данную минуту искусстве».

Она закрывает ноутбук и берет сигарету. В это же мгновение с улицы доносится протяжный вопль, который, кажется, исходит не из глотки, не из груди, а из глубины утробы живого, смертельно раненного существа.

Вопль вибрирует, нарастает, срывается в протяжный плач, выходит на верхнем пике снова в вопль и вибрирует на трех нотах, пока не обретает мелодию и ритмику. Анна открывает окно, садится на подоконник и закуривает сигарету. Над двором висит пузатая желтая луна, буквально накрывающая собой крыши.

На покатом боку поваленного гаража-ракушки сидит Дуня, величественный, словно древний бог в кошачьем теле. Он поет самую печальную на свете, самую древнюю песню – настолько древнюю, что она незнакома людям; исторгает из утробы всю скорбь своего хтонического племени по утраченным любимым, ушедшим людям, слишком хрупким и недолговечным в сравнении с веком дуэнде. Десятки котов и кошек молча окружают очень старого трехцветного кота с широкой зеленой полосой на лбу.

Анна понимает, о чем Дуэнде скорбит. Она тихо накрывает сына одеялом, выходит в коридор и набирает на мобильном цифры «03», называет адрес; а потом, вдохнув воздух, словно перед прыжком в глубокую черную воду, преодолевает темный коридор, на стенах которого пляшут в неверном шелковом свете недобрые персонажи проклятой сказки, и прикрывает дверь в комнату.

Коля лежит на идеально застеленной кровати, вытянувшись, как солдат под стягом, и лицо его, слово нарисованное углем на желтоватой бумаге, почти такое же молодое и счастливое, как на раскрашенной зеленоватой фотографии, крошащейся от старости.

Анна аккуратно снимает со стола скатерть, подходит к зеркалу, переворачивает фотографию оборотной стороной, закрывает прозревшее зеркало и тихо говорит:

– Дуня, Дуня, иди домой. Иди домой, Дуэнде.

Но когда бригада «скорой» тихо и быстро покидает спящий подъезд и она возвращается в комнату, старый кот лежит, свернувшись клубком под мышкой у мальчика, перебирающего во сне пальцами, словно наигрывая мелодию тихую и нежную, как шаги по песку ночного пляжа.

И глаза его горят в темноте так же ярко, как фары дальнего света.