Текст книги "Мертвые из Верхнего Лога"

Глава 9

Каждое утро Даша получала тарелку каши – самой вкусной и ароматной на свете. В центре тарелки непременно лежал кусочек желтоватого сливочного масла, и это было не то химическое масло, которое можно купить в магазине, а настоящее, деревенское, густо пахнущее сливками, лугом, сеном, хлевом. На дне тарелки Даша находила дробленые орешки и разноцветные цукаты.

Каша была не только вкусна, но и благоуханна, и всякий раз Даша удивлялась – как ее тюремщица может готовить такое чудо каждый день и не полакомиться им. Лада готовила строго одну порцию и все до последней капли отдавала пленнице, даже ложку не облизывала. Иногда Даша рассматривала ее, когда женщина склонялась над дымящейся кастрюлей. Лада казалась сосредоточенной, как средневековый алхимик, – у нее не было необходимости пробовать, она по запаху точно определяла, сколько класть соли, сахару, меду, корицы.

Сама она тоже завтракала вместе с Дашей, но от ее пищи хотелось разве что брезгливо отвести взгляд. На крошечной деревянной тарелочке лежали какие-то коренья, несколько орешков и веточек мяты или укропа. По воскресеньям Лада позволяла себе «излишество» – сушенные в печи яблоки. Но съедала всегда лишь пару-другую долек, подолгу держа их во рту и смакуя.

Шли дни, и Даша заметила, что в условиях аскезы живут и другие обитатели лесной деревни. Она никогда не видела никого из них перекусывающими на ходу. Лада объяснила, что каждый должен вкушать трапезу только в своем доме, за столом, прочитав особенную молитву. Есть полагалось мало, пережевывать – тщательно, сидя с прямой твердой спиной.

– Но зачем? – изумлялась Даша, с наслаждением вдыхая медовый запах овсянки. – Зачем так себя ограничивать? Я понимаю, если бы из экономии, но здесь ведь столько земли. Можно целое стадо коров завести. А на огороде можно и картошку выращивать, и свеклу, и… Да что угодно, не только травки-пряности!

Лада улыбнулась, и на ее круглом лице появилось свойственное женщине выражение, мол, «какие же все люди идиоты».

– Раньше и выращивали. И стадо было, – наконец соизволила пояснить она. – Но ты пойми, милая, здесь задерживаются только те, кто готов к духовной работе.

– А остальных – отбраковывают, да?

Дашин голос невольно зазвенел. Она понимала, что нельзя себя выдавать, но ничего не могла поделать – перед глазами стоял умоляющий взгляд мужчины, которому вспороли живот на ее глазах. Девочка помнила все – как его сочный крик перешел в булькающий хрип, как билось в конвульсиях тело, как в близоруких голубых глазах животный ужас перед близкой смертью сменил недоверие. Он до последней секунды не мог поверить, что такое происходит с ним, в начале двадцать первого века, не в дикой, затерявшейся в джунглях стране, а в нескольких сотнях километров от столицы России. Что это не маскарад, не розыгрыш, что тихие серьезные люди действительно ведут его к каменному алтарю, что среди них есть и женщины, и дети, но никто, ни один человек ему не сочувствует, не пытается его защитить.

– Можно сказать и так, – невозмутимо кивнула Лада. – Раньше мы ели овощи. И даже пили молоко, употребляли масло. Но это было давно, уже больше десяти лет прошло. А потом Хунсаг решил, что путь к спасению – аскеза.

Неприятный холодок шаровой молнией пробежал вниз по ее пищеводу. Аппетит пропал, и Даша отодвинула в сторону почти полную тарелку.

Раньше Лада предпочитала держать язык за зубами. Говорила полунамеками, не смела произносить имени странного мужчины в черном, которому вся деревня поклонялась как безусловному божеству. Казалось, что ей нравится оплетать свой незамысловатый быт туманом. Женщина радовалась Дашиному смущению и страху. Но в последние дни все как-то изменилось. Лада как будто бы стала приветливее. Иногда сама заговаривала с пленницей, порой даже начинала что-то рассказывать о лесном поселке. Так Даша узнала, что деревня существует около тридцати лет, а самому Хунсагу – гораздо больше ста, хоть и выглядит он много моложе. Разумеется, Даша не поверила, что подобное возможно.

Когда-то мама показала ей телешоу о долгожителях, и Даше запомнилась старушка, которой было уже сто пять лет. Она находилась в ясном сознании, но тело ее настолько одряхлело, что бедная женщина давно не могла подняться с инвалидного кресла. Старушка ничего не видела, ее некогда голубые глаза казались белесоватыми. У нее тряслись руки и голова, а голос был похож на скрежетание плохо смазанной двери. Руки все в коричневых пятнах, а смуглая шея морщинистая, как у черепахи. В передаче показывали и ее фотографии в молодые годы – на них она была темноволосой белолицей красавицей, с надменным взглядом, королевской осанкой, в летящих платьях. У Даши в голове не укладывалось, что такое возможно, что слепая черепашка в инвалидном кресле и гордая принцесса на пожелтевшем фото – один и тот же человек. В сказке чудовища превращаются в прекрасных принцев, а в жизни, выходит, все наоборот – принцессы и принцы рано или поздно закончат жизнь беспомощными страшилищами.

Тот, кого называли Хунсагом, не выглядел ни беспомощным, ни тем более страшилищем. Даше казалось, что он едва ли намного старше ее матери. Наверняка Лада врет. И все же… Раньше тюремщица молчала, а теперь посвящает Дашу в подробности, даже когда ее не просят. Не может ли это значить, что она, Даша, обречена? Что ее уже приговорили? Тогда и правда нет смысла хранить секреты от того, кто все равно в ближайшее время унесет их в могилу. Или… или не в могилу.

По поводу того, что случилось с нею в Верхнем Логе, а потом и в лесу, у Даши остались двойственные впечатления. С одной стороны, девочка была уверена в ясности своего сознания и честности восприятия: она в самом деле видела мертвых людей и один из них пытался преследовать ее в лесу. Лада подтвердила, что неуснувшие мертвые есть в здешних краях. С другой стороны, все это настолько не вписывалось в Дашину картину мира, что по прошествии нескольких дней перестало восприниматься реальностью.

– Что же ты не ешь кашу, милая? – ласково спросила Лада, хотя по выражению ее лица было видно, что она все прекрасно поняла и теперь наслаждается эффектом.

– У меня плохой аппетит, – соврала Даша, выходя из-за стола. – Я вообще не очень много ем, да и кашу не люблю.

– Что-то я не замечала раньше… – рассмеялась тюремщица, и Даше захотелось подпрыгнуть и расцарапать ей лицо. – Ладно, можешь немного посидеть во дворе. Только не слоняйся по деревне без дела. Ни к чему тебе.

В какое-то утро Даша заметила, что Лада собрала на деревянный поднос свежеиспеченные ноздреватые булки, несколько румяных яблок, запотевший стакан с домашней ряженкой и отнесла все это в подвал, в котором была заперта Вера. Девочка улучила момент, когда никто на нее не смотрел, и тенью проскользнула к подвалу. Привычно опустившись на четвереньки, тихонько позвала запертую девушку, и та охотно подошла к окну. «Ей гораздо хуже, чем мне, – подумала Даша. – У меня хотя бы есть возможность наблюдать за всеми, гулять. А она вообще ни с кем не общается».

Вере было и радостно увидеть Дашу, и страшно за нее.

– Ты бы не ходила сюда лучше, – с некоторым сожалением произнесла пленница. – Беда будет. С виду-то люди тут улыбчивые, а вообще – чисто звери.

Даша нашла в себе силы промолчать. Нельзя считать человека другом только на том основании, что ему еще хуже, чем тебе. Нельзя доверять кому попало, даже если у него такое приветливое лицо.

– Слушай, – зашептала Даша, – я вот что узнать хотела. Я видела, что тебе носят еду. Почему они сами ничего не едят, а нас кормят?

– Известно почему, – хмыкнула Вера, даже не задумавшись. – Я уверена, ты и сама понимаешь. На дурочку ты вроде не похожа, хоть и дитя.

– Значит, они собираются… убить нас? – У нее все-таки дрогнул голос.

Вера посмотрела на девочку с печальной улыбкой. Она выглядела человеком, который давно уже принял смерть как естественную часть жизни. Почти вобрал ее в себя, как губка воду. К сожалению, такое можно понять только самому, подобным знанием нельзя поделиться.

– От меня никогда и не скрывали, – наконец сказала Вера. – Почти с самого начала я знала, для чего я здесь…

– Почти?

– Долгая история, – поморщилась пленница. – И не нужная тебе… Да я и рада уже все закончить. Сама подумай, что у меня за жизнь.

– Но пока есть хоть какая-то жизнь, есть и надежда, – помолчав, возразила Даша.

– Надежда была, куда ж без нее, – почти весело рассмеялась Вера. – Да только что мне с того… Я родила и выкормила пятерых, ведь в один год у меня двойня была. И всех их увели. Старшую девочку я на днях видела. И даже не поняла, узнала ли она меня. Вроде смотрела внимательно, а глаза – холоднющие. У меня сердце так и подскочило, слезы по щекам потекли. Кричу ей: доченька, родная, как хорошо, что ты цела! А она подошла и плюнула в меня. Прямо через решетку. Я оторопела, а как пришла в себя, ее уж и не было.

Даша молчала. Да, это очень, очень плохо, когда ребенок вот так относится к родной матери. И перед глазами девочки вновь всплыло ужасное воспоминание…

В тот страшный день с самого утра Даша чувствовала необъяснимую тревогу. Хотя день был похож на все остальные, разве что Лада торопилась больше обычного, и в ее зеленых прозрачных глазах появилось выражение, какого Даша не замечала раньше. Это был голод.

Странный голод. Не имеющий отношения к еде.

Даже стало почему-то страшно.

Рано утром Лада, как всегда, разбудила ее, грубо пнув коленом (за время, проведенное в деревне, на Дашином боку образовался устойчивый фиолетовый синяк). Замешала в ароматную кашу даже больше масла, чем обычно. И, как всегда, выглядела равнодушной. Пожевала свои корешки, подобрала волосы косынкой и велела:

– Сегодня ты никуда не выходи. Травки собирать не надо, помогать мне не надо, у окна ошиваться не смей.

Даша решила прикинуться дурочкой:

– Почему? Погода такая хорошая. Я собиралась пойти к малиннику…

Обветренные губы Лады презрительно искривились.

– Не надоело еще жрать? Мало тебе моей каши, еще и малинки захотелось?

– Да я больше от скуки, – миролюбиво улыбнулась Даша. – Вот если б вы мне дали какое задание…

– Сиди дома, читай книжку да радуйся, что жива, – прошипела тюремщица. – Была бы моя воля, я бы давно скормила твое мусорное тело личинкам.

Даша поежилась и предпочла разговор не продолжать.

До полудня она послушно маялась в доме. В десятый раз начала читать «Остров сокровищ», который, кажется, уже знала наизусть. Нашла где-то чистую тетрадь и огрызок карандаша, но записать свои мысли не решилась. Вдруг Лада найдет дневник? Вместо этого принялась вспоминать английские глаголы – все-таки развлечение.

В полдень, как обычно, гулко зазвонил колокол, и девочка решилась нарушить запрет. Тихо подкралась к окну, чувствуя себя безнаказанной, – она успела усвоить, что пропускать полуденную молитву здесь не принято, поэтому ее никто не увидит. Кончиком пальца слегка раздвинула занавески и, приникнув к образовавшейся щели, в первый момент даже отпрянула от удивления.

За несколько часов «главная площадь» импровизированной деревни, на которую и выходили окна Лады, изменилась. В центре ее появилась странная конструкция, которую, кажется, приволокли на огромной телеге. Плита из серого камня была похожа на могильную – на ней был нарисован схематичный человек и нацарапаны какие-то знаки. Даша смогла рассмотреть звезду-пентакль и какие-то странные схемы, снабженные подписями на незнакомом ей языке. По бокам плиты были выдолблены желобки, а в изголовье находилась каменная миска. Почему-то от этой конструкции веяло потусторонней жутью, и, справившись с невольной паникой, Даша вдруг поняла, почему. Она видела нечто подобное, только более монументальное и тщательно исполненное, в учебнике истории.

Там говорилось о древней цивилизации майя, об их храмах-пирамидах, тайна которых до сих пор не разгадана, и кровожадных богах, которым необходимо было дарить свежие человеческие сердца. Если шла война, в пищу богам отдавали сердца врагов. В мирное же время в жертву приносились свои – причем на добровольной основе. Это считалось честью – отдать собственное сердце богам. Когда Даша слушала учителя истории, чудаковатого молодого гуманитария, романтичного и увлеченного любителя загадок и страшилок, не могла понять, уложить в голове, что такое вообще могло быть. Как можно по доброй воле решиться лечь на каменный алтарь, устремив взгляд в небо, и позволить жрецу рассечь твою грудь острым обсидиановым ножом и вырвать твое горячее сердце?

«Майя верили в вечную жизнь, – объяснял историк, – а тот, кто знает Вечность в лицо, не боится перевоплощений.

Воинам, пожертвовавшим сердце, было обещано, что когда-нибудь они вернутся на землю в виде беззаботных разноцветных птиц… К тому же их опаивали галлюциногенными травами. Кто знает, что они видели на алтаре, какие боги улыбались им в их последние минуты?»

Даша вспомнила сейчас об этом, и сердце ее заколотилось сильнее.

Все сходится. Каменная плита – алтарь, тарелочка – сосуд для сердца, желобки – чтобы по ним стекала кровь.

В таком случае, кто же сегодня будет лежать на плите с разрезанной грудной клеткой, уставив в небо невидящие глаза?

Даша заметалась по комнате.

Да, все сходится.

Ее не берут на утреннюю молитву. С ней обращаются ласково, но не пытаясь сблизиться. Как будто бы она тут ненадолго. Ей не дают уйти, хотя проку от нее мало.

У нее нет выхода. Нет никакого выхода. От них не убежать. В лесу – еще хуже. Там – они, те, о ком Даша старается не вспоминать.

Подождав, когда за последним жителем деревни захлопнется дверь в молитвенный дом, девочка решила, что теперь, после страшного открытия, терять ей больше нечего. И пусть подозрительная Лада заперла дверь дома, но окно легко открывается. Даша выскользнула на улицу и так быстро, как только могла, бросилась в то единственное место, где ей, кажется, были рады. К окошку темницы, в которой томилась еще одна пленница, бледная молодая женщина с несчастными усталыми глазами.

– Вера! – вполголоса позвала Даша. – Ну Вера же!

Женщина не сразу, но отозвалась. Она была растрепана и выглядела сонной. Появление Даши ее, казалось, удивило.

– А ты что тут делаешь? Разве тебе не велели сидеть дома и не высовываться?

– Велели. Только я не вытерпела, выглянула в окно и такое увидела, такое! Ты даже не представляешь, что они собираются сделать!

Вера криво усмехнулась:

– Боюсь, что представляю, милая. Я же говорила, пять лет здесь живу.

– Значит, ты… знаешь про алтарь?

Вера обреченно кивнула.

– И почему ты тогда такая спокойная?

– А что я должна делать? Биться головой о потолок моей тюрьмы? Они каждое новолуние это делают, иногда и чаще.

Даша никогда не слыла плаксивой. Даже наоборот – слезы давались ей с трудом. Однажды мама даже отвела ее из-за этого на консультацию к психиатру, улыбчивому немолодому мужчине с серебром седины в аккуратной бороде. Даша толком не запомнила, о чем разговаривали взрослые, но, кажется, мама постоянно произносила словосочетание «эмоциональная тупость», а доктор несколько насмешливо ее успокаивал.

Когда случалось что-то плохое, Даша словно впадала в кому. Взгляд ее останавливался, мысли замирали, и даже движения становились сомнамбулически медленными. Но сейчас, сделав жуткое открытие и не найдя союзника в той, кого считала единственным другом, девочка вдруг почувствовала влагу на щеках.

Увидев ее слезы, Вера смягчилась.

– Солнышко, я не знаю, какие у них планы на тебя… Не думаю, что с тобой случится что-то плохое. Мне кажется, к тебе присматриваются.

– Лада?

– Конечно же нет. Понимаешь, если я буду много болтать, мне быстро заткнут рот. Это они умеют! Ты же не хочешь, чтобы я пострадала из-за твоего любопытства?

Даша была вынуждена помотать головой, хотя овечья покорность пленницы действовала ей на нервы. Пять лет просидеть в подземелье и даже не попытаться что-то сделать! Выбраться, сбежать! Или хотя бы образумить их.

– Что же мне делать? – тихо спросила она.

– Думаю, тебе лучше вернуться обратно и сделать вид, что ты все время была дома. И еще один совет: ложись пораньше спать. Если Лада предложит тебе коктейль, выпей его. У нее есть снотворные травки.

Перед глазами Даши снова возникло лицо школьного учителя истории: «К тому же их опаивали галлюциногенными травами. Кто знает, что они видели на алтаре, какие боги улыбались им в их последние минуты?»

– Нет уж, – сжала губы девочка, – с такими врагами лучше сознание не терять.

– В любом случае тебе сегодня ничто не угрожает, – грустно улыбнулась Вера. – У тебя есть два варианта: либо опять подсматривать и получить серьезную психологическую травму, либо выпить усыпляющий коктейль и хоть ненадолго забыться.

– Но если они собираются убить не меня, – вслух подумала Даша, – тогда кого же?

Вера вздохнула:

– Поверь мне, у них всегда кто-то есть. Сегодня это будет мужчина. Ты его вряд ли видела, его привели ночью и держат взаперти. Даша, молитва скоро закончится. Тебе лучше вернуться, если не хочешь неприятностей.

И Даша была вынуждена последовать совету Веры, хотя больше всего на свете в тот момент хотелось ясности.

Ей легко удалось взобраться на подоконник, а оттуда – в дом. Наглухо закрыв окно, она плотнее задвинула шторы, схватила книгу и улеглась на кровать. И очень своевременно, потому что через несколько минут в дом вошла Лада, которая была бледна и выглядела так, словно из нее кровь пили.

«А может, и пили, – подумалось Даше. – Кто их знает, этих ужасных людей, чем они там, в молитвенном доме, на самом деле занимаются… После молитвы люди светлые выходят, как из бани. А на Ладе лица нет».

– Все валяешься… – нахмурилась тюремщица. – Хоть бы пол подмела.

– А вы ничего такого не говорили, – с некоторым вызовом ответила девочка. – Попросили бы, я бы и подмела. Все лучше, чем со скуки маяться.

– Поговори у меня, – беззлобно пробормотала женщина. – Вот что. Я сейчас уйду. У меня сегодня дела. На печи я оставила горшок с картошкой. Больше еды нет. Да, и я оставлю тебе порубленные травки в стакане. Как только часы пробьют девять, зальешь кипятком, чуть остудишь и выпьешь залпом. И сразу в постель. Все поняла?

Даша молча кивнула.

Лада подошла ближе и взглянула на нее так, словно душу просверлить хотела.

– А если узнаю, что ослушалась, я тебе такое устрою! Ты даже представить не можешь, что я могу.

И женщина покинула дом. В замке несколько раз скрипуче повернулся ключ.

Даша еле дожила до вечера. Иногда она подходила к стакану и с опаской принюхивалась к травам, которые Лада мелко размолола в одной из своих деревянных ступок. Травы приятно пахли лесом, землей и свежестью. Когда часы наконец пробили девять, Даша зачем-то пересыпала порошок в карман, а стакан задвинула глубже под кровать, хоть это и было довольно наивно. Девочка приняла решение.

Она не будет такой, как Вера. Один раз позволишь одурманить себя, спрячешь голову в песок – и вскоре не заметишь, как превратишься в покорное животное, полностью зависимое от твердой хозяйской руки. Нет, Даша не такая. Она не позволит себя сломать. Она встретит зло лицом к лицу. А сегодня увидит все, что тут случится.

Даша потушила свечи и заняла наблюдательную позицию у окна.

Долгое время ничего не происходило – площадь, как обычно по вечерам, была пуста. Но около половины одиннадцатого к алтарю пришли первые жители деревни, за ними подтянулись и остальные. Мужчины и женщины, и даже – к Дашиному ужасу – несколько детей, которые выглядели потусторонне отстраненными. Вроде ее ровесники или даже младше, но торжественная серьезность их лиц затрудняла определение точного возраста. Заметила девочка и Ладу. Но без обычной косынки. Пшеничные чисто вымытые волосы тюремщицы были небрежно раскиданы по плечам.

Красивые волосы. Точно как у русалки с иллюстрации к дорогому изданию народных сказок.

Простоволосыми были и другие женщины поселка.

Увидела Даша и того мужчину, которого почитали здесь за главного. Хунсаг, единственный из всех, носил черное. Смуглое лицо с точеными чертами, прямая спина и густые черные волосы, слегка тронутые сединой, которые он обычно собирал в хвост, но теперь распустил по плечам, как и остальные. Даша обратила внимание, что только он брил лицо, все остальные мужчины деревни носили усы и бороды.

Вдруг Хунсаг резко повернул голову и посмотрел как будто прямо на нее. Даша непроизвольно отпрянула от окна и чуть не упала. Сердце бешено колотилось. Но ей удалось себя успокоить – он никак не мог ее видеть. В доме темно, а площадь освещена – кто-то принес большие, в человеческий рост, факелы. Выждав несколько минут, девочка снова подошла к окну. Хунсаг больше на нее не смотрел – его теперь занимал алтарь.

А потом Даша услышала музыку, которая словно не с улицы доносилась, а рождалась в глубине ее сознания. Барабанный ритм, отбиваемый чьими-то проворными умелыми руками, отдавался дробью в ее диафрагме, позвоночнике, животе. Даша вдруг поймала себя на мысли, что ей хочется распрямиться и трястись всем телом – мелко-мелко, каждой клеточкой ощущая приятную, прямо-таки божественную вибрацию. Ее губы непроизвольно растянулись в бессмысленной улыбке, а глаза закатились. Она не знала, сколько точно времени прошло, а когда пришла в себя, огромным усилием воли открыв глаза, обнаружила, что руки ее мелко дрожат, а в голове как будто бы слышатся чужие голоса, которые поют, воют, сплетаются друг с другом, точно клубок потревоженных змей. Это было и странно, и непривычно, и… приятно. Да, приятно, как будто бы сидишь в кабинке огромной карусели, которая уносит тебя в неведомые дали, и ты визжишь, и зажмуриваешься, и ловишь разгоряченным лицом встречный ветер, и не понимаешь, где небо, а где земля.

Даша с трудом сфокусировала взгляд и – обомлела. Люди, собравшиеся на площади, были голыми. И женщины, и мужчины. Никто не смущался чужой наготы, никто друг друга не рассматривал. Они воспринимались естественно, как будто и правда были детьми леса, первобытными существами, лишенными пороков и комплексов. Женщины прогибали спины, устремив улыбающиеся лица к небу. Мужчины воздевали руки. Все вместе люди образовали подобие хоровода, плотно сомкнувшегося вокруг алтаря.

Чудесная музыка, источник которой оставался для Даши невидимым, набирала темп, как и прекрасное безумие лесных людей, с которыми девочка неожиданно для себя ощутила некую свою общность.

Но вскоре морок развеялся – Даша заметила, как к алтарю ведут упирающегося человека, и сердце ее, готовое обнимать весь мир, вдруг глухо ухнуло в бесконечную внутреннюю пропасть.

Это был мужчина. Очень молодой, худенький, растрепанный, в очках, с розовым взволнованным лицом. Казалось, ему не верилось, что все, что происходит с ним, – реальность, а не ночной кошмар. Вели его двое, которые на вид выглядели не полнее его самого, но сразу было видно, что в их прямых твердых спинах таится воспитывавшаяся годами сила. Они поддерживали его под руки с двух сторон. Обтянутые грязными джинсами ноги молодого человека волочились по земле, он что-то кричал, обращаясь в никуда. Музыка стала такой громкой, что Даше почти не было слышно его голоса.

Хоровод расступился, жертву втащили внутрь круга и одним движением опрокинули на алтарь. Мужчина попытался привстать, и в какой-то момент Даше показалось, что он смотрит прямо на ее окно, и видит ее, и кричит, обращаясь к ней лично. Этого никак не могло быть, но Даша видела его исполненные мольбы глаза, в которых, кажется, стояла мутноватая влага.

Тот, кого называли Хунсагом, подошел к алтарю, в его руках был черный блестящий нож, грубо выточенный из камня. Одним движением он разрезал рубашку на груди несчастного. Потом протянул ему деревянную чашу, от которой поднимался слабый дымок. Даша не слышала, что говорит Хунсаг, но предположила, что пытается уговорить жертву выпить находившийся в чаше отвар, однако обезумевший от ужаса молодой человек не понимал, чего от него хотят. В конце концов Хунсаг, криво усмехнувшись, вылил отвар на землю.

«Возможно, их опаивали галлюциногенными травами…» – снова вспомнила слова учителя истории Даша.

У нее закружилась голова. Колени превратились в вату, ноги не держали, как будто бы она была грубо сшитой тряпичной куклой, а не живым человеком. Девочке пришлось крепко ухватиться побелевшими пальцами за край подоконника, чтобы не упасть.

Точным коротким движением Хунсаг, лицо которого оставалось бесстрастным, как у хирурга, вспорол грудь несчастного. Темным фонтаном брызнула кровь. Мужчины и женщины словно превратились в безумцев – они кричали, пели, выли, царапали свои обнаженные бока ногтями, мелко тряслись. Даша на секунду закрыла глаза – это был интуитивный способ не потерять сознание. А когда открыла их вновь, на каменной алтарной тарелке уже лежало горячее темное сердце несчастной жертвы.

Больше Даша ничего не помнила – сознание словно само решило, что у ее психической выносливости есть предел, переступив который она больше не сможет быть собою.

В Дашиных глазах словно взорвалась густая темнота, поглотившая все вокруг, включая ее саму.

* * *

За 25 лет до описываемых событий.

Где-то в Центральной Африке.

Колдун был высок, телом сух, чёрен – чернее таблетки активированного угля, который Хунсаг взял с собой в поездку на всякий случай. Хотя лучшая защита от паразитов, яйцами которых кишели местные водоемы, от инфекций, губивших целые деревни, не прививки, не профилактический курс швейцарских антибиотиков, не абсорбенты, а сухой голод, с которым Хунсаг давно был на «ты». Он мог обходиться без пищи долго – гораздо дольше двадцати дней, задержавших его в Центральной Африке.

…Считается, что максимальный срок голодовки – пост Христа, сорок дней. После этого в человеческом организме происходят необратимые изменения. Хунсаг же мог обходиться без еды и жидкости пятьдесят два дня! Это был его ежегодный пост, весенний, его торжество над законами природы. Очередное торжество, которым он особенно гордился. Правда, Хунсаг и без того давно не чувствовал себя человеческой особью. Последние недели абсолютного поста рождали в нем самоощущение сгустка чистой энергии. У него не было сил ни передвигаться, ни даже поднять отяжелевшие веки. День и ночь сидел он, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги. Это не было ни сном, ни бодрствованием, йоги называют такое состояние самадхи. Собственный пупок казался центром, вокруг которого спирально закручивалась Вселенная. Хунсаг медленно раскачивался из стороны в сторону и еле слышно мычал на каждом выдохе.

Вечером пятьдесят второго дня его помощница и самая верная из его жен, Лада, приносила отвар из лесных трав, сильными крестьянскими пальцами разжимала ему зубы и вливала в пересохший рот темно-бурую жидкость, глоток за глотком. Однажды Хунсаг укусил ее за палец – это был неосознанный звериный выпад, концентрированный инстинкт. Еще до того, как женщина с коротким вскриком успела отдернуть руку, сероватый сухой язык с жадностью впитал выступившую кровь. С тех пор она подходила только в грубых огородных перчатках и пользовалась старинной медной ложкой.

Выпив отвар, Хунсаг открывал глаза и обводил взглядом знакомую комнату, погруженную в полумрак, и знакомую женщину, почтительно притихшую, – его сознание словно нащупывало реальность. А потом Лада на руках переносила его в кровать, и он спал целые сутки – это было уже не самадхи, а здоровый крепкий сон уставшего мужчины. Утром Лада подавала сладкий чай с сухарями и салатом из крапивы. На еду Хунсаг не набрасывался, ел медленно и даже как будто бы нехотя. Лада сидела напротив, подперев круглое лицо кулаком, и любовалась мужчиной, которого любила и боялась много лет…

Так что Хунсаг мог легко не есть в Африке, но проблема была не в выживании, а в вежливости. Ему нужна была информация – закрытая, тщательно оберегаемая и от тихих практиков, и от таких честолюбивых сталкеров, каким являлся он сам, и от ненормальных охотников за сенсациями. Чтобы получить информацию, Хунсаг был вынужден проявлять вежливость, поэтому не мог отказаться от совместной трапезы. Его угощали, и он пробовал кускус с хариссой, острой приправой из чеснока, кориандра, мяты и всех существующих сортов перца; тушенное с овощами мясо в керамических горшочках (танжин) или завернутое в листья тыквы, хлебные лепешки инжерра. Не отказывался ни от пресной ячменной каши, ни от мяса гориллы, которое ему предложили из самых лучших побуждений. В какой-то из деревень вместо супа подали расплавленный жир – Хунсаг выпил залпом, хотя к тому моменту уже больше сорока лет не вкушал плоти, и ни один мускул не дрогнул на его лице. К вечеру ему становилось плохо – его корежило, рвало. Но Хунсаг умел быть холодным к собственной боли и терпел. Он знал, что дело того стоит. Если, конечно, все получится, если ему удастся познакомиться с колдуном (на местном наречии – бобогото).

Выйти на колдуна было непросто. Жил тот в джунглях, в хижине, расположенной на дереве, на десятиметровой высоте. Строить дом ниже не представлялось возможным – буйно разросшиеся кусты и травы, сплетясь друг с другом, образовали биомассу, плотностью напоминающую войлок. Если колдуну было необходимо выйти из леса, он прорубал себе путь острым топориком. А когда возвращался, тропа уже зарастала.

Чем бобогото занимался в лесу, никто не знал – впрочем, местные боялись даже упоминать его имя, не то что судить о его деяниях. В одной из деревень жили четыре жены колдуна – все моложе четырнадцати лет. Хунсага не подпустили и на десять метров к хижине, где они находились. Бобогото навещал девушек в новолуние, когда небо становилось еще чернее его лица.

Обо всем этом знали жители окрестных поселений, но едва Хунсаг задавал какой-нибудь вопрос, пусть даже невинный, пусть даже в форме полунамека, их оливковые глаза становились похожими на осенние лужицы, подернутые тонкой коркой первого льда.

Еще в первые дни он нанял проводника – семнадцатилетнего паренька с розовым шрамом, делящим его лицо на две половины – живую и мертвую. Мертвая половина была обожжена – полузакрытый невидящий глаз был подернут белесоватой пленкой, отвисший угол губы посерел и не шевелился, бровь и ухо отсутствовали. Зато его единственный глаз был блестящим, большим и светился любопытством, жаждой вечной дороги. Юноша подошел к Хунсагу – по-английски он говорил неловко, как подвыпивший бородатый лесоруб, пытающийся пригласить барышню в белом на вальс. У него были смешная пританцовывающая походка и открытая улыбка, Хунсаг предложил ему денег, совсем немного, но тот несказанно обрадовался, как будто сорвал джек-пот. Начал подпрыгивать на месте и размахивать руками, Хунсаг долго не мог понять, что паренек имеет в виду, все переспрашивал: «Самолет? Пчелы?» – но выяснилось, что проводник просто объявил себя новым ангелом-хранителем озолотившего его белого незнакомца. Старался он так, словно Хунсаг был его нежнейшим ребенком-диатезником, – сам мыл с мылом его посуду, приносил ему хорошую воду, носил вещи, разбирал и ставил палатку, наливал в кружку коричневый травяной чай, развлекал неловкой беседой, отгонял от лица жирных мух, старался предупредить каждое желание.