Текст книги "Мертвые из Верхнего Лога"

– Идем уже, – нервно поторопил его Володя. – Народ с ночи тут дежурил, хороших мест нам уже не занять.

Они спустились в подвал, оказавшийся неожиданно просторным. Бетонный пол устлан толстыми шерстяными циновками. Народу набилось, как на бал Воланда, и один посетитель был страннее другого. Серьезные девушки с измученными лицами и потусторонним взглядом, хмурые женщины в шалях, длинноволосые мужчины. Какой-то бородач играл на бубне в углу, второй рядом с ним – тихо выводил: «Омммм… Оммммм… Омммм…» В общем, таки декорация психушки, воссозданная для эстетского кино.

Марк неуверенно опустился на одну из циновок. Володя старался держаться поодаль от него, потому что стеснялся – его друг в своем кашемировом свитере и добротном пальто выглядел здесь чересчур буржуазно.

Рядом с Марком уселась забавная девица – тощая, белобрысая, с веснушками на маленьком вздернутом носу. Она бы могла выглядеть на четырнадцать, если бы не морщинки под глазами, которые, впрочем, ее не портили. У нее было такое лицо, словно каждую минуту девчонка готова рассмеяться. Как будто бы под ее белой кожей не мышцы и кости, а сплошной неиссякаемый смех, и достаточно неосторожного движения, чтобы он выплеснулся наружу. Девица, у которой между передних зубов зияла довольно большая щель, носила просторную мужскую рубаху, на талии перехваченную пояском и щедро открывавшую ее длинные костлявые ноги. Марку такие нравились – остренькие. Соседка с готовностью ответила на его улыбку и сообщила, что ее зовут Лия. А потом добавила:

– Я из Волгограда приехала. Специально на Шакти посмотреть.

– На кого? – удивился Марк.

Лия рассмеялась – смех ее был похож на рассыпавшийся по полу разноцветный бисер.

– Ты не знаешь Шакти, но заплатил двадцатку зелени, чтобы попасть сюда? Ну, ты даешь!

– Что, так называемый гуру еще и баба? – вырвалось у него.

– Левитирующая баба. Земное воплощение богини. – Девушка сказала это так буднично, словно сообщала, что электричка задерживается.

Марк решил сменить тему:

– Чем же ты занимаешься, Лия из Волгограда?

Снова смех-бисер, который показался бы беспричинным, если бы исходил от кого-то другого.

– Я студентка.

– Да ладно! Тебе же тридцатник уже, наверное, а то и больше, – решил поддразнить он.

Соседка не смутилась:

– В точку. Тридцать четыре. Но, как говорится, в педвузе сложно учиться первые десять лет.

– Так ты будешь учительницей?

– Это вряд ли. Слушай, у тебя трава есть?

– Не употребляю. И тебе не советую. Тут палатка недалеко, могу сходить за джин-тоником.

– Не надо, – поморщилась девица. – Да и начнется все скоро.

Марк подумал, что после того, как так называемая Шакти осрамится перед толпой, надо бы пригласить Лию к себе. Интересно посмотреть, какая она голая.

В подвале резко погас весь свет, что никого не смутило. Даже человек, который пел «оммм», и не подумал заткнуться. В темноте его протяжное утробное мычание звучало зловеще. Марк просунул руку под рубашку Лии и сжал сосок. У него было много женщин, и он прекрасно понимал, что хиппующая студентка тридцати четырех годков от роду не нуждается в реверансах. Та отстранилась, но с весьма многообещающим хохотком.

На крошечной сцене зажгли свечи. Много. Марк подумал, что если случится пожар, то все зрители погибнут тут замурованными – слишком много народу, слишком узкий выход. Кто-то ударил в гонг – гулкий звон размножился, отражаясь от бетонных стен подвала. Густо пахло растопленным воском, сандаловыми ароматическими палочками, чьими-то старомодными духами и отчего-то солоновато и металлически, как будто бы где-то была разлита кровь. «Так могло бы пахнуть жертвоприношение», – подумалось Марку, и он покосился на Лию. А та во все глаза таращилась на сцену и выглядела ребенком в ожидании чуда.

Наконец на сцене появилась женщина. С кошачьей пластикой она ступала по полу, красиво выгнув спину и расслабленно опустив плечи, но в ней чувствовался нерв, угадывалась готовность к прыжку. Смуглая кожа, как у цыганки, черные глаза смотрятся впадинами на изможденном лице. Седина слегка припорошила глянец роскошных волос. Шакти было, наверное, под пятьдесят, но она все еще оставалась интересной.

У Марка никогда не было женщины под пятьдесят. Природа наделила его редким даром – видеть чужую красоту, но ведь красота – понятие относительное. И временно́е. Он никогда не гнался за внешним глянцем и каждую свою любовницу искренне находил красивой. Ему нравились и хрупкие бледные девушки с выступающими ребрышками, и женщины с фигурой палеолитических Венер – с тяжелыми бедрами, с плотными складками на спине, в румянцем на щеках. Нравились молодые, с тугой кожей, и нравилось, когда первые морщинки линовали холст женского лица, в чем ему виделся некий трагический шарм. Но взрослые – по-настоящему взрослые – женщины, тем не менее, его пугали. Такие, как правило, не любили игры, им хотелось определенности. За их плечами был целый туристический рюкзак бесценного опыта – мужья, любовники, дети. Они слишком хорошо разбирались в жизни, чтобы позволить себе спонтанность.

Женщина, называвшая себя Шакти, коротко и хмуро кивнула людям, каждый из которых заплатил двадцать долларов, чтобы ее увидеть. Ее помощники – два обритых наголо худеньких мальчишки (нет, приглядевшись, Марк понял, что им не меньше сорока, просто плечи их узки, тела – худы и жилисты, а лицо имеет тот тип моложавости, который характерен для людей бесстрастных) вынесли на сцену чугунный дымящийся котел и батарею бумажных стаканчиков. Запахло чем-то пряным и горьким, как будто в котле закипал глинтвейн. Шакти погладила одного из помощников по бритой голове, и тот с песьей благодарностью взглянул на нее снизу вверх.

«Отвратительно! – подумалось Марку. – Настоящая тоталитарная секта! Мужик разве что пятки ей не лижет. Но если она попросит – будет лизать и не поморщится».

Шакти опустила старенький помятый половник в котел, несколько раз задумчиво помешала варево и начала разливать его по стаканчикам.

– Достаточно сделать всего несколько глотков, – не глядя в зал, сказала она.

Голос ее был глубоким и теплым, как темная бархатная портьера. При всем своем предубеждении Марк не мог не отметить, что в этой женщине есть нечто притягательное – воспринимающееся на животном уровне, не поддающееся словесной формулировке.

Один за другим женщина передавала наполненные стаканчики в зал. Люди пили – кто-то делал всего один осторожный глоток, кто-то доверчиво вливал в себя почти все содержимое – и передавали их дальше. Марк занервничал. Покосился на Лию, которая хмурилась и тянула шею, высматривая ближайший стаканчик, явно волнуясь, что ей не хватит.

– Что за пойло такое? – тихо спросил он. – Наркота какая-нибудь?

Лия подняла раздраженный взгляд к низкому потолку и не потрудилась ответить. Зато сидевший с другой стороны от Марка старик с буйно разросшимися усами, делавшими его похожим на мультипликационного Тараса Бульбу, тихо объяснил:

– За двадцать долларов, молодой человек, никто не предложит вам пейот. Это просто лесные травы, которые могли бы продаваться в любой аптеке. Шакти их сама собирает.

– Но… зачем?

– Да вы успокойтесь. Нельзя же быть таким дерганым. Просто расслабляющий отвар. Чтобы легче было настроиться. Шакти ведь не только левитацию показывает, но будет еще учить дышать, быстро засыпать, терпеть боль. Она очень редко проводит семинары, поэтому к ней всегда такие очереди.

В этот момент кто-то сунул Марку в руку стаканчик, на дне которого плескалась теплая, темная, густо пахнущая жидкость. В единый коктейль смешались запахи влажных корней тропических деревьев, сладковатой смолы, меда, горьких цветов, болотной ряски и еще чего-то странного, даже, пожалуй, страшного. Ощутилась этакая близость зверя, прозвучал тонкий намек на его присутствие. Помедлив пару мгновений, Марк все же принял решение пойти до конца. Зажмурившись выпил отвар, который оказался неожиданно приятным на вкус, сладковато-острым.

Шакти несколько раз хлопнула в ладоши, и снова ее глубокий вкрадчивый голос поплыл над притихшими людьми.

– Сейчас я научу вас, как можно отдохнуть всего за полчаса, – сказала женщина. – Иногда наши мысли похожи на голодных комаров на берегу озера. От них невозможно отделаться, и чем больше стараешься, тем меньше получается. И вот вы лежите в темноте, а они липнут к вам, жужжат вокруг и больно кусаются. Так бывает, если, например, утром вам предстоит что-то важное и вы волнуетесь. Или если случилось нечто очень плохое и вам кажется, что это плохое будет теперь всегда за вашими плечами, как тяжелый рюкзак. Большинство людей пытается лечить мысли другими мыслями. А это ведет в пропасть. Хотя иногда и дает кратковременный эффект. Особенно популярно лечиться чужими мыслями – окунуться в книгу или фильм. Или отвлечься на некое тупое, но кажущееся позитивным действо – еду, курение, секс. Как ни странно, последнее гораздо ближе к истине – разумеется, лишь к той ее форме, которую предлагаю я. А предлагаю я принцип осознанности и принцип присутствия. Курение, еда и секс – это слишком поверхностно. Мы пойдем вглубь. Вглубь собственного тела. Если вы хотите научиться расслабляться по-настоящему, уметь существовать в режиме воина, который спит на холоде в течение двух часов, а потом просыпается, полный сил, дает бой и выигрывает, вы в первую очередь должны нащупать самих себя. Например, многие ли из вас могут почувствовать биение собственного сердца? Нет, не держась за запястье, не чувствуя пульс. А сидя в расслабленной позе, ощутить, как, с какой скоростью сердце бьется внутри вас.

Марк попробовал сосредоточиться, но ничего не получилось. Он чувствовал свои слегка затекшие скрещенные ноги, чувствовал щекотную каплю пота, стекающую по шее за воротник, но нащупать вниманием сердце почему-то не мог. Вдобавок веки его отяжелели – то ли из-за того, что ему, стопроцентной сове, пришлось подняться в такую рань, то ли подействовал чертов отвар. Впрочем, ощущения были скорее приятными, хотя Марк и не любил терять над собою контроль. Почему-то хотелось поднять руки над головой, как будто они вдруг стали легкими, как воздушные шарики, наполненные летучим газом. Желание это росло в нем с каждой минутой, и в конце концов Марк решил поплыть по течению. Он позволил рукам медленно подняться и сразу же почувствовал, как за ними потянулись шея и плечи. Хрустнул позвонок – его тело словно тянул вверх кто-то невидимый, как на сеансе мануальной терапии. Он бросил взгляд по сторонам и с удивлением заметил, что все присутствующие в зале приняли ту же позу, что и он, хотя никаких команд от Шакти не поступало.

Сама же ведущая, казалось, не обратила внимания на странную зарядку зрителей. Она продолжала говорить, спокойно, негромко и уверенно:

– Обретение собственного сердца – только первый этап игры. Пожалуй, самое сложное – укротить свое дыхание. Дыхание похоже на игривого пса, который в юности рвет ботинки и норовит подпрыгнуть, чтобы вылизать лицо хозяина, а к старости жалко лежит в углу и смотрит больными глазами. Дыхание торопится. Среднестатистический человек дышит слишком быстро и слишком неглубоко, и это медленно его убивает. Те, кто быстро дышит, стареют тоже быстро. А если неподготовленный человек станет дышать так, как нужно организму, ему сделается плохо. Идеальное дыхание должно начинаться от живота. Ваше тело – как будто бы сосуд, наполняемый воздухом…

Марк послушно вдохнул, следуя за указаниями Шакти. Он уже успел забыть о цели своего визита и о фотоаппарате, который лежал в кармане. Ему хотелось идти на зов голоса женщины, стоящей на сцене, хотелось, чтобы Шакта его вела. Марк надул живот, помогая себе вдохнуть, и успел подумать, что, должно быть, выглядит сейчас нелепо. У него немного закружилась голова, его качнуло куда-то в сторону… и вот в тот-то момент все и произошло. Он как будто бы падал в бездонную яму – спиной вперед, не чувствуя ног, а его язык словно распух и стал тяжелым. Страшно не было, но хотелось закричать, чтобы просто проверить наличие собственного голоса. Хотелось, но не смог. Казалось, его тело весит меньше крошечного перышка – падение было медленным. Да и не падением – скорее парение. Глаза его были открыты, но он почему-то не видел ни стен подвала, ни других людей. В помещении как будто стало светлее, но свет имел не электрическое происхождение. Все вокруг словно светилось изнутри, и это волшебное свечение поглощало очертания предметов.

Вдруг он увидел лицо Шакти прямо над своим лицом. Женщина оказалась намного старше, чем подумалось Марку изначально, должно быть, ей было уже под семьдесят, а то и больше. Ее темное лицо было исчерчено глубокими морщинами, как глобус меридианами и параллелями. Шакти смотрела серьезно и даже как-то строго. А потом склонилась и прикоснулась теплыми сухими губами к его лбу. Казалось, что они летят куда-то вместе. Было так хорошо, что хотелось остаться в таком состоянии навсегда. «Она и правда умеет летать, – мелькнула у Марка мысль. – И все умеют. Просто чудеса какие-то… Да, да, люди на самом деле умеют летать, не может быть никаких сомнений!»

Конечно, потом, несколько часов спустя, когда он придет в себя на стылой лавочке в каком-то незнакомом дворе, когда друг Володя будет встревоженно трясти его за плечо и вливать ему в рот приторную газировку, Марк возмутится, позвонит адвокату, будет всем рассказывать, что его обманом опоили, заставили галлюцинировать. Даже пойдет в ближайшее отделение милиции, где круглолицый и румяный дежурный (все милиционеры почему-то румяны и похожи на купцов с лубочной картинки) поднимет его на смех. Попробует найти и саму Шакти, но не обнаружит ее следа. Он будет возмущен, опустошен, раздавлен, обижен на себя самого, на свое простодушие. Надо же, воспринимал себя как сурового опытного волка, а оказался любопытным щенком…

Но вот что странно – и спустя годы Марк прекрасно помнил то, что рассказывала Шакти. Ее слова как будто вырезали в его мозгу, чтобы оставить навечно. Помнил, как надо дышать чакрами, хоть был убежденным материалистом и не верил в присутствие энергетических точек на человеческом теле. Не верил, а вот упражнения, о которых говорила Шакти, все же иногда делал. И с некоторым неудовольствием отмечал, что система работает. Заметил, что самая простая вроде бы, но самая сложная по сути йогическая поза Шавасана позволяет за четверть часа набрать сил больше, чем за иную ночь, когда спишь нервными урывками. И если в процессе дыхания представлять, как светящаяся струя наполняет постепенно все тело целиком, сил потом – как после купания в проруби.

Сейчас, лежа на пахнущей лавандой чужой постели, он направлял воображаемую струю ласкающего тепла к каждой частичке организма. И чувствовал, как тело постепенно тяжелеет, как будто бы окукливается. Это было самое тонкое из возможных человеческих состояний – прозрачная граница сна и бодрствования.

Марк не следил за временем, поэтому не понял, когда именно произошло это. Но в какой-то момент вдруг почувствовал, что в комнате не один. Сначала именно почувствовал, а потом начал напряженно вглядываться в темноту. И увидел совсем близко лицо, которое больше всего на свете хотел увидеть, уже почти не надеясь, что в самом деле увидит.

Вера.

Та, которую он много лет считал сбежавшей от мещанских реалий ветреницей. Та, внезапное волнение за которую и привело его в Верхний Лог.

Марк хотел вскочить с кровати, но почему-то не мог, как будто ему впрыснули парализующий яд. Он неотрывно смотрел на некогда любимое лицо и с удивлением отмечал, как сильно Вера изменилась за несколько прошедших лет, словно год у нее шел за пять. Ее некогда острый подбородок округлился, немного оплыли щеки, а бледность стала нездоровой, с синеватым оттенком, как если бы она уже много лет не видела солнца. Глаза ее, живые, теплые, искристые, теперь потускнели и смотрели на мир с серьезной печалью – такие глаза бывают у святых на иконах. Губы ее были сухими и серыми. Но самым странным было то, что, несмотря на чудовищную метаморфозу, Вера продолжала оставаться красивой.

– Вера… – Марк собрал все силы, чтобы едва слышно выдохнуть ее имя. Говорить было трудно, язык весил десять тонн.

Она не ответила, только покачала головой.

Вдруг Марк заметил, что Вера явилась не одна. У ног ее стояли дети – три девочки и два мальчика. Похоже, погодки – младшему едва исполнился год, он еще некрепко держался на толстеньких ножках, ему приходилось цепляться за широкую льняную юбку матери. Марк не заметил их сразу, потому что дети вели себя не так, как до́лжно вести себя малышам. Они были тихие, как привидения, бледные, с темными полукружьями под глазами. И смотрели так, словно им ведома запредельная мудрость. Выделялась лишь одна девочка – самая старшая, темноволосая, худенькая, – загорелая, с живым и жестким взглядом, похожая на обычного ребенка более, чем остальные.

Наконец Марку удалось сесть на кровати. Он протянул руки к Вере, но пальцы его сомкнулись вокруг пустого пространства.

Морок рассеялся.

Марк находился в комнате один.

Сон испарился, как лужа на полуденном солнце. Сердце трепыхалось где-то в области щитовидной железы, а в висках стучало, как будто внутри его черепной коробки был заперт некто, кому очень хотелось вырваться на волю.

За окном начало светать. На синеющем небе еще ясно виднелись звезды, по темной траве стелился туман.

Марк оделся и вышел на крыльцо, стараясь ступать мягко, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате Ангелину. Какой глупый и страшный сон. Какая глупая и страшная жизнь. Веры, должно быть, давно нет на свете, а он все надеется, не отдавая себе отчета. Да, да, надеется – в противном случае сознание не явило бы ему столь яркий образ.

И все же… Что-то тут не так. Разве умершие кому-нибудь снятся постаревшими, изменившимися? Нет, они всегда снятся такими, какими ты их знал. Почему же тогда Вера?..

Додумать Марк не успел, потому что глаз его различил едва заметное движение у калитки. Он удивленно вскинул голову – кому понадобилось бродить по деревне на рассвете?

Там стояла женщина – молодая и темноволосая. Сначала Марк решил, что она пьяна, – незнакомка не могла удержать голову прямо, и та почти лежала на вздернутом плече. Ее взгляд – исподлобья, рассеянный и мутный – производил жуткое впечатление. А лицо было белее луны, губы походили на высохшую глину – неприятно коричневые, темные, сухие, потрескавшиеся.

«Я сплю, – забормотал Марк, ощущая, как спина покрывается холодной пленкой липкого пота. – Ее не существует. Мне все грезится, также как пригрезились Вера и странные тихие дети. Их нет, нет, нет…»

Но темноволосая женщина существовала. Ее ступни тяжело шаркали по траве, Марк явственно слышал этот звук. И запах у нее был – от странной незнакомки пахло черноземом, сладкой до тошноты густой землей. И она шла прямо к нему, медленно, но уверенно.

* * *

Виктория откинулась в подушки, мягкие, как объятия любящего, и потянулась, расправляя позвонки. Ей было хорошо и легко, как после бани. Кончиками пальцев она прикоснулась к коже на своем предплечье, которая почему-то казалась особенно нежной и мягкой. Вика чувствовала себя влюбленной и счастливой – впервые в жизни. Ее последние дни были похожи на падение Алисы в кроличью нору, на волшебную сказку, хоть в сказки, будучи атеистом и скептиком, никогда не верила. Не верила она ни в подгибающиеся от чужого пристального взгляда колени, ни в сердце, в котором при воспоминании о чьем-то лице словно колокол гудит, печально и басовито, ни в почти наркотическое состояние концентрированной смешливой радости, когда хочется взлететь – над тротуарами и крышами, над влажной землей и пыльными деревьями, – взлететь и, расправив крылья, умчаться к радуге. О подобном она иногда читала в дамских романах и слышала от влюбленных подруг, но каждый раз ей хотелось сначала демонически расхохотаться, а потом прочитать лекцию о том, что любовь – атавизм, который культивируют те, кто не способен получить от «правильных» мужчин главное: деньги.

Всю жизнь Виктория презирала баб, которые смотрели на мужчин снизу вверх и произносили их имена с придыханием. Прекрасная и храбрая воительница, привыкшая к лишениям, риску и адреналиновым атакам, она считала влюбляющихся женщин существами низшего порядка. Уютные плюшевые домашние кошечки, под кожей которых бьется такое глупое и восприимчивое сердце, – разве они могли быть на равных с нею, опытным воином? Всю жизнь Вика закаляла свой характер – чего стоило одно только малокалорийное питание при склонности к полноте, которой в качестве злой насмешки наградила ее природа. Случалось, даже плакала от голода. Да, да, в двадцать первом веке, в сытой европейской столице она сидела на итальянском бархатном покрывале, обняв колени и слегка раскачиваясь, кулаком размазывала слезы по щекам и мечтала об одном – чтобы минуты текли быстрее. А в животе была такая пустота, что хотелось выть.

Мужчина же, ради которого она так мучилась, принимал ее бесплотность как должное. Сам он был сибирским медведем, косая сажень в плечах, шансон в автомагнитоле, ледяная водочка к обеду, и ему нравились девушки, похожие на эльфов и нимф, – чтобы бледная полупрозрачная кожа, чтобы нежные ключицы и выпирающие позвонки. Ему казалось трогательным, что Виктория отказывается от благ скатерти-самобранки, которую он перед ней щедро развертывал, и предпочитает смаковать чуть спрыснутый уксусным соусом лист темного базилика. Если бы он знал, что худенькая красавица на самом деле убить его готова от ненависти и, каждый раз повторяя нежное «люблю», мысленно добавляет: «Сдохни!»

Но он был выгодной партией, и Виктория, стойкий оловянный солдатик, была готова вытерпеть и не такое. Двумя годами раньше она встречалась с любителем BDSM, садистом, который, перед тем как кончить, тушил сигарету о ее ягодицы – вся ее плоть была в уродливых круглых шрамах, которые потом пришлось шлифовать лазером. Тот садист тоже был крупной ставкой, и он бы на ней женился, если бы, подстреленный конкурентами, не отошел в мир иной преждевременно, оставив ее с долгами, одиночеством и изуродованной задницей.

Терпеть сибиряка было проще – в конце концов, когда становилось совсем невмоготу, она дожидалась, пока мужчина уснет, подкрадывалась к холодильнику и быстрыми отточенными движениями запихивала в рот все, до чего могла дотянуться. А потом падала ниц перед унитазом и обернутыми в полиэтилен пальцами копошилась в горле, чтобы вызвать рвоту. Полиэтилен – чтобы на пальцах не осталось следов от зубов, по которым любовник опознал бы в ней невротичку-анорексичку.

Так продолжалось больше полугода. Виктория осунулась, и в ее взгляде появилась особенная иконописная глубина. Но все оказалось тщетно: сибиряк увлекся какой-то знаменитой балериной и даже не потрудился попрощаться с Викой лично – написал эсэмэску.

А та операция, которую она вынуждена была сделать, когда ей было всего двадцать три? Тогда Виктория встречалась с пожилым французом, который почему-то считал, что она похожа на Кароль Буке (наверное, у него были старческие проблемы со зрением и восприятием действительности, потому что красота Виктории – наглая, Кароль же Буке – воплощение строгости канона), но единственное, что портит ее, – расширяющийся к основанию нос. К тому моменту, когда француз решился заговорить о пластической операции, Виктория успела принять в дар недвусмысленное кольцо и познакомиться с его родителями – такими же придурками, как он сам, только еще более старыми, похожими на мультипликационных черепах. Вика чувствовала себя расслабленной и уверенной, поэтому согласилась лечь в клинику. Операция осталась в памяти затуманенным кошмаром. Она тяжело перенесла наркоз, а потом страдала от непрекращающейся боли, каждую ночь не могла уснуть до рассвета, несмотря на таблетки и уколы. Но самым ужасным стало другое: когда повязку сняли, выяснилось, что кончик ее нового носа смотрит влево. Виктории пришлось полгода носить густую вуаль, а потом снова ложиться в клинику. Француз обещал ей поддержку и выглядел сочувствующим, однако вид ее изменившегося лица заставлял его отводить глаза, и в итоге он отбыл в неизвестном направлении, оставив километровое извинительное письмо и деньги на новую операцию.

В общем, от мужчин были одни проблемы, и у Виктории не могло уложиться в голове, как кто-то вообще может влюбляться в них.

В то утро, когда она очнулась от мутного липкого сна и обнаружила себя в незнакомом деревянном доме, когда вспомнила, что случилось ночью накануне (Вика шла к станции, и ее остановили какие-то женщины, что-то спросившие, она взглянула одной из них в глаза и перестала чувствовать реальность), Виктории стало страшно. А когда обнаружилось, что дверь заперта и с другой стороны ее охраняет какой-то амбал, стало страшно вдвойне. Самые дикие версии, точно встревоженные пчелы, зароились в голове: ее собираются продать на органы… ее похитил маньяк, который теперь будет держать Вику взаперти, как в романе Фаулза «Коллекционер»…

А потом пришел он. Мужчина, которого Виктория ненавидела заранее.

Но стоило его взгляду – спокойному, уверенному, может быть, чуть насмешливому – упереться в ее лицо, как она вдруг смутилась, смешалась, забыла заранее подготовленные фразы о выкупе и влиятельных друзьях из ФСБ. Мужчина держался дружелюбно и вовсе не пытался сократить дистанцию – сел довольно далеко от Виктории, предложил ей большую кружку вкуснейшего кофе с пряностями и кусок ягодного пирога. А пока девушка задумчиво ела и пила, с искренним любопытством расспрашивал о ее жизни. Виктория всю жизнь была вызывающе яркой и привыкла находиться в центре внимания, но люди обычно концентрировались на ее внешности. Мужчина же, представившийся Хунсагом, как будто всматривался в самую ее сердцевину. И словно понимал, кто Виктория есть на самом деле, что за человек прячется за маской холеной красавицы. Это было так необычно, так неожиданно, что в конце концов она расплакалась, причем не как-нибудь, а уткнувшись в его плечо. Вика и сама не помнила, как так произошло и кто в конечном счете сократил дистанцию, но его руки были такими уверенными. В их кольце она чувствовала себя словно отгороженной от всего мира надежной крепостной стеной, вряд ли понимая, насколько близко к истине ее ощущение.

А еще у него был приятный запах, странно диссонировавший с внешностью. Хунсаг, при том что не был молод, пах, как пахнут совсем молодые мужчины – в которых весна, молочная юность и порывистый максимализм так нежно и зыбко сочетаются с окрепшими ногами, щетиной на щеках и стойкостью к обстоятельствам. Виктории отчего-то было трудно определить его возраст, но едва ли ему могло быть меньше сорока. Его красивое смуглое лицо разлиновали морщины, а в глазах застыла не свойственная юношам глубина мудрости. И тем не менее этот запах… Все было в нем – сено, лето, травы, мед, эйфория. Уткнувшись в ямку у ключицы мужчины, она с наслаждением вдыхала аромат, исходивший от незнакомца, и ей было немножко стыдно, и немножко страшно, и мысли ее путались.

И вот еще что странно: его взгляд был таким парализующим, что за час, проведенный Хунсагом с нею наедине, сама Вика не задала ни одного вопроса. Почему ее держат в этом доме? Когда отпустят и отпустят ли? Что с ней будет? Кто он, в конце концов? Вопросы, волновавшие пленницу, не были произнесены.

Когда Хунсаг ушел, Виктория почувствовала себя настолько вымотанной, словно пробежала кросс. Ей едва удалось добрести до кровати. Всю жизнь у нее были проблемы со сном – никогда, даже после бурной ночи, не удавалось сомкнуть глаз при ярком свете дня. А тут уснула вдруг сладко, будто в омут провалилась. И снилось ей что-то хорошее.

На следующий день мужчина пришел снова, и все повторилось. Они говорили, потом Виктория тихо плакала на его плече, а он гладил ее по голове. И снова пленница ни о чем не спросила.

На третий же день… Она и сама не поняла, как именно все случилось. Кажется, подняла к нему лицо и уткнулась губами в его рот, и мужчина ей ответил. Это было как удар током. Ничего подобного она никогда не испытывала. Любовники считали Викторию страстной, но едва ли бы она рискнула признаться хоть одной живой душе (включая модного психотерапевта, которого посещала от скуки), что оргазм является для нее нехоженым полем, другой планетой, чем-то, во что и верится с трудом. Нельзя сказать, чтобы секс ей не нравился – нет, иногда даже было приятно, – но не более того. Никаких огненных фейерверков, метеоритных дождей и извергающихся вулканов, коими пестрят любовные романы.

И вдруг – такое.

А ей почти тридцать. И она похищена. И ее сознание, похоже, одурманено какими-то зельями.

В редкие минуты прояснения ей становилось страшно, но большую часть времени она пребывала в состоянии сонной благодати. И совершенно запуталась: ее держат взаперти, но с каждым днем ей нравится здесь все больше и больше. Пожалуй, даже так: еще никогда она не чувствовала себя настолько на своем месте.

В ту ночь, их самую первую ночь, Виктория очень хотела, чтобы мужчина остался, – это помогло бы ей разобраться и в том, что происходит, и в себе самой. Но он ушел – почти сразу после того, как она в блаженной сытости откинулась в подушки. Поцеловал в лоб и ушел, а Виктория снова провалилась в сахарную муть.

С тех пор Хунсаг приходил каждый день. Виктория ждала его и нервничала, если мужчина опаздывал, – наверное, так жертва ждет своего вампира. Больше он с ней не разговаривал. Но Виктория в том и не нуждалась: каждая клеточка ее тела требовала одного – чтобы он к ней прикоснулся. Какие уж тут разговоры…

А в какой-то момент, среди дня, она вдруг на секунду пришла в себя, стряхнула навязчивый морок и поняла, осознала, почувствовала: кое-что изменилось в ней. Вика удивленно опустила глаза вниз – тело было по-прежнему привычным, холеным, гладким, со следами золотистого загара, разве что жесты стали плавными.

И все-таки…

Виктория положила ладонь на живот, удивленно прислушиваясь к самой себе.

– Кажется, я беременна, – задумчиво произнесла молодая женщина вслух.

* * *

Ангелина рисовала – впервые после исчезновения Даши. Мужчине, появившемуся так неожиданно в ее деревенском доме и разделившему с нею вязкую бесконечность ночей, неожиданно досталась роль антидепрессанта. Мужчина целовал ее смуглое лицо и что-то нашептывал – Ангелине было все равно, потому что она относилась к нему не как к личности, а как к форточке в открытый космос. К форточке можно приникнуть посеревшим от усталости лицом и получить живительную дозу с той стороны.