Текст книги "Мертвые из Верхнего Лога"

Хунсаг сначала представился немецким фотографом, и проводник с готовностью повел его в дальние деревни («Я покажу вам то, что другие не видеть. Никогда не видеть»). Но когда спустя два дня Хунсаг угостил юношу имбирным пивом и решился заговорить о бобогото, тот испугался, как ребенок, которого собираются запереть одного в темном чулане: И все повторял: «Не надо. Вам это знать не надо. Лучше я покажу водопады». Хунсаг настаивал, проводник беспомощно плакал, но в конце концов согласился отвести его к некой Харуме, деревенской знахарке, которая, по слухам, в юности была одной из жен бобогото и, возможно, что-то о нем знала.

– Но она ничего не говорить. Ничего и никогда, точно! – предупредил паренек.

– Это уже не твое дело, – мягко улыбнулся Хунсаг. – Главное, ты меня с ней познакомь.

Знахарка оказалась оплывшей бабой с седыми войлочными космами, пятью подбородками и трогательной манерой смотреть на собеседника исподлобья. Она согласилась устроить для Хунсага сеанс гадания на курином яйце.

Держалась старуха с тем бодрым потусторонним пафосом, который сразу выдавал в ней шарлатанку. Хунсаг ей, конечно, подыграл – изобразил почтение, легкую растерянность и даже тщательно скрываемый испуг.

В ее хижине пахло сухой травой и благовонными смолами. В углу единственной комнаты стояла деревянная клеть, в которой метались две всполошенные курицы – разумеется, черные. Над круглым столом висела связка амулетов из кости. Хунсаг еле удержался от недоброй усмешки – изобилием антуражных красивостей знахарка отвлекала внимание от внутренней пустоты. Да, она была пуста – еще более пуста, чем то куриное яйцо, которое она торжественно извлекла из клети и, с замогильным бормотанием поводив им над головой гостя, разбила в покрытый копотью таз. В яйце не оказалось желтка. Глаза знахарки закатились, дебелое тело сотрясла судорожная волна. В комнате стало совсем душно. Испуганные куры, ладан, пот, полумрак, цикады за окном – на непосвященного человека этот мрачный карнавал несомненно произвел бы впечатление. Проводник Хунсага попятился к двери. На его антрацитовом лбу выступил пот, а в пластике появилась электрическая нервозность, как у загнанного оленя, точно знающего о скорой гибели, но машинально продолжающего бег.

– Нет желтка, нет желтка, – пролепетал он. – К беде.

– Ступай. – Хунсаг все-таки не удержался от усмешки. – Жди меня на улице. Я останусь и поговорю с ней.

Дважды не пришлось просить – развернувшись на пятках, юноша в два прыжка очутился за дверью.

Мрачная знахарка выжидающе смотрела на гостя, который не говорил на ее языке, не казался испуганным, смотрел на нее почти равнодушно, но почему-то был готов щедро платить. Может быть, она и была шарлатанкой, но годы ежедневного обмана натаскали ее интуицию, и та превратилась в послушного пса. Когда за молодым проводником закрылась дверь, гадалка ощутила смутный холодок в области солнечного сплетения. У нее не было повода выгнать белого человека, который молча положил на стол стодолларовую купюру – невероятные, по меркам деревни, деньги. Ее рука машинально потянулась к измятой зеленой купюре, но внутренний голос настаивал: выгони его, немедленно выгони прочь, он предлагает тебе беду.

Жадность все же оказалась сильнее предчувствия – Харума взяла деньги и спрятала их в карман, затерявшийся в складках ее пышной хлопковой юбки. Гость удовлетворенно кивнул и достал из кармана хрустальный многогранник на кожаном шнурке. Харуме показалось, что белый человек хочет предложить ей красивый кристалл в качестве оплаты за то, о чем он пока не решился заговорить, и подалась вперед. Посмотрела на всполох свечного огонька, множимого прозрачными гранями, и десятки ярких зайчиков заплясали на ее широком потном лице. Перевела вопросительный взгляд на гостя – и тут же цепкий взгляд Хунсага словно вобрал в себя все ее существо. Впитал, как губка воду, и Харумы как бы не стало, хотя на самом деле женщина продолжала сидеть за столом напротив страшного посетителя. Ей даже не было страшно, ее словно опустошили, выпили душу, оставив ровно столько, чтобы она могла дышать. Отобрали все многоцветие мира, оставив лишь скупую капельку серости. Ей было пусто, безысходно, тошно, чёрно. То живое, что в ней осталось, желало одного: стряхнуть взгляд незнакомца. Но это было невозможно. Хунсаг держал ее крепко, как паук. Впившись взглядом в черные глаза знахарки, он пил ее прошлое, как вампир. С торопливой небрежностью копошился в деталях ее жизни в надежде найти нужное, и ей было больно, больно, больно.

Хунсаг видел красивую темнокожую женщину в потрепанном платье, с тряпичным цветком в коротко подстриженных волосах. Та смеялась, и у нее были теплые сухие ладони. Мать знахарки. А вот и она сама – босоногая девочка в пестром платье, тоже смеется. И это последнее хорошее, что Харума помнила.

Потом приезжают люди с автоматами, их привозит пропыленный старый грузовичок. Они пьют что-то темное и едко пахнущее. Они тоже смеются, но глаза у них пустые. Девочка прячется в каком-то сарае. Один из приехавших коротким ударом приклада выбивает красивой женщине передние зубы. Девочке хочется выбежать, закричать, защитить мать, но ноги почему-то не слушаются, как будто слеплены не из молодых костей и крепких мускулов, а из лежалой ваты. Женщину куда-то тащат, у нее порвана юбка, и на ляжках кровь, она кричит, кричит, кричит, а потом внезапно замолкает. И всю жизнь Харуме это снится, все бесконечные сорок восемь лет, и она все равно никак не может привыкнуть. И каждый раз ей страшно в собственном сне, и каждый раз тело ее, как в детстве, словно ватное.

Чужие люди – кто-то смотрит ласково, а кто-то наотмашь бьет ее по лицу. Она идет по бесконечной белой дороге с тяжелым тюком на голове, а в том тюке чужие вещи, потому что ничего своего у нее больше нет. Вокруг выжженная трава и тощие усталые люди – мужчины в белом, женщины – в цветном. Ей позволили идти с ними, потому что она несет тюк.

Пыльные палатки под раскаленным солнцем, белокожие люди дают ей воду и рис. Сначала на этих людей Харуме смотреть страшно – на них словно растворителем плеснули, и все их краски размылись, разноцветными ручейками стекли с их лиц, оставив почти чистое полотно. Потом она привыкла. Белокожие люди всегда ей улыбались, им было все равно, что Харума – ничья. Ее подкармливали, а одна женщина с волосами цвета пожухлой травы и смешными кривыми зубами подарила блестящий брелок – маленький красный автомобильчик с серебряными фарами. Сняла с какого-то ключа и отдала ей, Харуме, просто так. Харума потом всю жизнь носила его на шее, на лоснящемся шнурке.

Темнолицый мужчина с твердыми злыми губами. Харуме тринадцать, и теперь она должна называть его мужем. Лагерь беженцев давно разогнали, добрые светлокожие инопланетяне улетели в свою далекую галактику, и Харума снова жила в деревне.

Мужчина со злыми губами ее ненавидел. Днем еще рисовался перед соседями – подкармливал ее, приобнимал за плечи, а однажды привез откуда-то шелковый платок с золоченой бахромой и отдал ей. Зато ночью, когда деревня засыпала, начинался ад. Он грубо сдергивал с нее, замершей от ужаса, покрывало, набрасывался сверху, как хищный кот, и ненависть выплескивалась из него наружу, как из переполненного сосуда. Эта чернокрылая ненависть щипала ее кожу, впивалась острыми клыками в ее шею и живот, царапалась, оставляя ссадины, костлявым коленом раздвигала ее бедра и рвала на части ее сухую плоть, стараясь забраться глубже – в живот, в сердце. Она пыталась оттолкнуть мужчину, но сильные руки крепко ее держали; пыталась кричать, но грязная ладонь зажимала ей рот. Ненависть короткими толчками вдавливала ее в циновку – долго, невыносимо больно – и, наконец, затихнув, теплой струйкой текла по ее ногам. И уже Харума была как сосуд, из которого ненависть льется через край.

Так продолжалось четыре года, а потом она все-таки не выдержала и убежала ночью в джунгли, хотя понимала, что погибнет там. Ну и пусть, все равно лучше, чем терпеть… Заплаканная, с исцарапанными ногами, она пробиралась все дальше и дальше – ломала ветки, обрывала стебли. Ей хотелось, чтобы лес поглотил, сожрал ее.

Но вместо этого она встретила мужчину – тот появился как будто бы ниоткуда, удивленно рассмотрел ее окровавленные ноги, а потом на руках отнес ее куда-то – Харума уже мало что понимала – и положил на матрац, набитый сушеными цветами. Уснула она мгновенно и только утром поняла, что находится в доме колдуна – бобогото, о котором в деревне ходили скупые мрачные слухи.

Хунсаг напрягся и подался вперед – вот оно, то воспоминание, ради которого ему пришлось «просматривать» скучную и бессмысленную жизнь африканской знахарки.

Колдун, на местном наречии бобогото.

Человек, который живет вечно. То есть это здесь так считают. Редко кто из местных доживает до шестидесяти, а ему, должно быть, под сотню лет. Век – обычный срок для тех, кто смолоду занимается телом и душой.

Человек, который может все.

Человек, который умеет оживлять мертвецов.

Горячие мурашки волной пробежали вниз по позвоночнику Хунсага, от предвкушения сладко заныло в паху. Знахарка сидела перед ним, слегка раскачиваясь. Ей было дурно, дышала она тяжело, губы ее посинели.

«Давай, давай, милая, – прошептал Хунсаг. – Успей, пожалуйста, успей. Я позабочусь о том, чтобы тебе не было больно. Расскажи мне о нем все. Такая информация стоит жизни… во всяком случае, твоей».

Бобогото был очень высоким – на голову выше всех мужчин, которых доводилось встречать Харуме. У него тяжеловатый колючий взгляд. Беглянка смотрела на него и от страха не могла ни слова вымолвить. А он улыбнулся, погладил ее по голове и протянул глиняную миску с какой-то необычной клейкой кашей. Жестом показал: ешь.

Каша оказалась с горчинкой и пахла травами, но Харума послушно съела все до последней ложки. Бобогото удовлетворенно кивнул, забрал у нее миску, а затем перевязал ее ноги тряпками, смоченными в коричневатой воде. И только потом попросил рассказать, как она очутилась ночью в лесу, почему так плакала. Харума и рассказала. Колдун слушал внимательно, серьезно, ни разу не перебил, хотя она стеснялась и путала слова. А потом бобогото сказал:

– Ты должна его убить.

Харума встрепенулась недоверчиво, ее сердце сделало акробатический кульбит. Она бы давно убила ненавистного и ненавидящего, ведь и сама много раз думала о том же. Только вот с убийцами в их деревне расправлялись строго: ставили к изгороди, и каждый кидал в них нож, причем старались не сразу попасть в живот или в сердце. Иногда казнь длилась несколько часов.

– Я тебе помогу. И тебе ничего не будет. Еще и бояться тебя начнут, ты станешь могущественной.

– Тебе-то это зачем? – осмелев, спросила Харума.

Колдун не ответил, продолжал свое:

– Хоронить мужа не будешь. Я его заберу.

– Но зачем?

– Не твое дело. – Бобогото говорил медленно, как будто она была ребенком, едва научившимся различать слова. – У нас сделка. Я тебе даю свободу и власть, ты мне – мертвое тело. Договорились?

Харума кивнула. Ее зубы стучали, хотя утро было жарким и душным.

Бобогото дал ей мешочек с черным порошком. Велел разделить порошок на четыре части и всыпать в воду мужа четыре дня подряд, на рассвете. Потом останется только ждать.

И Харума вернулась в деревню. На нее косились подозрительно – провела ночь в джунглях и осталась жива. Но она расплакалась, показала раны на ногах. Мямлила – ничего не помню, уснула в доме, а проснулась в лесу, не понимаю, что со мной случилось. Так велел отвечать бобогото. Ей с трудом, но поверили, хотя и продолжали смотреть с опаской.

Больше всего Харума боялась, что муж заметит, как она подсыпает в его глиняную флягу порошок. Ведь тогда ей конец! Но все прошло гладко – его рассветный сон был крепким. Спустя четыре дня мужчина отказался от еды, ушел на край деревни, и там его рвало так жестоко, что он даже не мог подняться с колен. Харума отнесла ему воды. Деревенский врач велел выспаться. Ночью муж скончался в полузабытьи.

Похороны были назначены на следующий вечер. Весь день жители деревни готовили погребальный костер. На закате к Харуме в дом пришел скорбный караван с носилками из высушенных лиан. Все в белом – так было принято прощаться с усопшими.

Но в доме оказалась только Харума, тоже в белом. Молодая вдова сидела на циновке, обняв колени, раскачивалась, плакала и повторяла одно и то же:

– Я не знаю, не знаю, не знаю, где он… Он встал и ушел. Он был мертвый, но ушел, в лес, сам…

Тут уж на нее ополчились. Заперли на ночь в хижине, а у дверей поставили стражу. Харума тряслась от страха – а что, если обманул бобогото и вместо обещанного могущества ее оставят в пыли с выпущенными наружу кишками?

На утреннем допросе она держалась спокойно и твердо, как велел колдун. И отвечала так, как тот сказал. Харума не спала всю ночь, что и помогло – реальность воспринималась словно со стороны.

– Накануне мне приснилась черная курица, которая ходила по двору и склевывала жирные белесые личинки. Я удивилась и подошла ближе. Оказалось, что это глаза. Их было много, раскиданных по всему двору…

После ее слов все загалдели, повскакивали с мест. Судьи старались совещаться вполголоса, но Харуме удалось разобрать: «Невеста… Бобогото зовет… Им всем сначала снилась черная курица, а потом он приходил. Связываться опасно…»

И ее оставили в покое. Отпустили и позволили вернуться в дом, остаться в деревне. Но смотрели как-то странно, старались сами с ней не заговаривать. Однако когда говорила она сама, не перебивали и ни в чем не отказывали.

Харума ждала, что будет дальше. Долгое время ничего не происходило, но однажды ночью кто-то нетерпеливо потряс ее за плечо. Она открыла глаза и увидела бобогото. С улыбкой колдун приложил палец к мясистым губам.

– Ты молодец. Все сделала правильно. Я принес тебе порошки.

– Порошки? – перепугалась юная вдова. – Значит, я должна опять…

– Нет, нет, – успокоил ночной гость. Но потом все же задумчиво добавил: – Не сейчас. Вот, смотри… – И он выложил на стол несколько разноцветных мешочков. – Если у кого разболится зуб, приложишь щепотку из красного. Если живот – растворишь в воде немного из зеленого и дашь выпить. Рана – черный мешок. Надо взять столько, чтобы вода стала коричневатой, но оставалась прозрачной. Намочить тряпки и приложить – кровь остановится. Ты научишься. Все поняла?

Харума кивнула, но не смогла не возразить:

– Только вот в деревне есть лекарь. Кто ж меня послушает?

– Послушают. Ты, главное, делай свое.

Случай представился через несколько дней – младший сын одного из старейшин пропорол ногу. Деревенский врач прописал мази, но нога не заживала, из раны несло сливной ямой и сочился желто-бурый гной. Да еще и температура у юноши поднялась.

– Надо рубить, – решил лекарь, и старейшина зарыдал над телом бредившего сына, обреченного стать калекой.

И вот тут появилась Харума со своими бинтами и порошками. Пришла хмурая, ни на кого не взглянула, пробормотала что-то непонятное и оттолкнула – вот дерзость! – старейшину. Потом намочила тряпки, забинтовала раненому ногу и тихо ушла – спина прямая, подбородок вздернут, а у самой кишки от страха крутит. И случилось чудо – к вечеру юноша удивленно вынырнул из температурного бреда и рассказал свой странный затянувшийся сон: будто бы в ногу ему вцепился крокодил и все терзал, никак не мог отгрызть; терпеть уже было невыносимо, но тут пришла девушка в голубом платье и освободила его.

С тех пор к Харуме потянулся людской ручеек. Та никому не отказывала – читала заклинания, которые сама же и придумала, давала порошки. Бобогото предупредил: лучше, если все поверят, что главное – заклинания, а порошки – так…

Авторитет Харумы набирал силу. Ей несли продукты, ткани, специи, красивую посуду. Построили для нее новую хижину, просторнее и крепче прежней. Привели ей козу. Побаивались ее и уважали. Когда порошки заканчивались, бобогото приносил новые. Харума с самого начала понимала, что колдун помогает ей не просто так. Все время ждала, когда же тот о чем-то попросит. Боялась узнать, о чем именно. Ведь понимала: отказать ему нельзя. Что бы ни попросил.

И он наконец попросил. Спустя два года после смерти ее мужа. Задание оказалось совсем простым: у одного мужчины в деревне умерла жена, и знахарка должна была прийти к нему в хижину ближе к ночи, предложить успокоительных трав, а потом увести в свой дом и задержать там не менее чем на час.

Вдовец сначала не хотел никуда идти: он ничего не соображал от горя, сидел у обмытого цветочной водой тела жены и тихо, обиженно выл. Но Харума обняла его за плечи, погладила по волосам, уговорила, увела. А когда привела обратно, опоенного и ничего не соображающего, тела женщины в хижине не было. Утром вдовец пытался обвинить Харуму, но ему то ли не поверил никто, то ли просто побоялись с ней связываться. Вернее, с силами, которые стояли за ней.

Бобогото меру знал – не обращался к ней чаще, чем раз в два года. Харума ни разу не спросила, зачем ему мертвые тела. Догадалась, что о таком нельзя спрашивать. Зато помогал он исправно: приносил травы и порошки, велел завести кур, объяснил, как вынуть из яйца желток, не повредив скорлупу.

Шли годы. Знахарка сначала наливалась соком, потом предсказуемо начала вянуть и усыхать. Болела спина, силы были уже не те, к дождю ломило колени, и все чаще ей самой приходилось принимать волшебные порошки. Однажды колдун попробовал объяснить: мол, ешь ты, Харума, гадость всякую, тело не разминаешь, да ум засоряешь ненужными мыслями, вот и начала подгнивать; впору бы образумиться, и хоть девкой снова тебе, конечно, не стать, но здоровье поправить еще не поздно; пробудись, тебе есть с кого брать пример…

И правда. За годы, что прошли с момента их первой встречи в ночных джунглях, бобогото совсем не изменился. Время как будто не имело над ним власти. Или ему удалось приручить время, подчинить, укротить его, как своенравного скакуна. Он был все так же сухощав, мускулист, и пахло от него свежестью – так от молодых девушек пахнет, но от мужчин – никогда.

Но Харума добродушно отмахивалась: пусть все идет своим чередом, не нужно ей ни молодости вечной, ни настоящего могущества, есть чем поужинать – и то хорошо.

Так к своим сорока восьми она превратилась в разжиревшую старуху и сама считала, что достаточно пожила. Все чаще вспоминалось ей, как в детстве мама, лицо которой с годами стерлось из ее памяти, рассказывала, что человек после смерти попадает на дно чудесного голубого озера. Там у каждого есть свой дом: хочешь – каменный, а хочешь – стеклянный. И никто не ходит босиком – каждому по прибытии выдают расшитые золотом и серебром шелковые туфли. И не надо там ни работать, ни панически молиться, как при земной жизни, богам о дожде, потому что урожай сохнет. Там всего вдоволь, и можно просто танцевать, петь и улыбаться безмятежно…

Лицо рассказчицы расслабилось, и Хунсаг понял, что знахарка уходит. Вот-вот выскользнет из его паучьих лап, чтобы доверчиво поплыть к волшебному озеру, которого не существует.

Тогда Хунсаг взял старуху за обе руки и, не отпуская взгляд, вкачал в ее немного своих сил, чего никогда не делал, предпочитая забирать, а не отдавать. Но сейчас ему нужно было узнать все, а знахарка рассказала почти все. И вот это «почти» стоило капли его неиссякаемой жизни.

Словно мощным насосом он вталкивал в ослабевшее тело женщины свою энергию, чистую и сильную, – до тех пор, пока у Харумы не порозовел рот. Тогда Хунсаг отпустил ее и спросил:

– Когда к тебе приходит бобогото?

– Он… чувствует, – еле слышно прошелестела знахарка. – Чувствует, когда мне надо. Не предупреждает… заранее.

– А ты можешь его позвать?

– Нет… Он придет… Но не может идти быстро по лесу. Ему далеко. Он идет с топором…

– Почему ты так думаешь? Почему ты думаешь, что бобогото идет к тебе?

Круглое лицо Харумы перекосила странная усмешка.

– Он идет не ко мне… К тебе… за тобой… Тебе уже не спастись…

Старуха прошептала что-то еще, Хунсаг не смог различить. Лицо ее посерело, стали блеклыми, тусклыми глаза. Знахарка медленно осела на пол, к его ногам, и Хунсаг не без брезгливости смотрел на то, как женщина, похожая на большую жирную гусеницу, отдает миру последние выдохи.

Харума же давно не видела неприятного незнакомца, так долго и больно ее терзавшего, но вот наконец отпустившего. Перед нею было одно только небо – бескрайнее, светлое, теплое. Кажется, она слышала плеск воды и чей-то смех. И когда небо начало медленно гаснуть в ее закатившихся глазах, Харума вдруг различила знакомую фигуру стройной женщины с тряпичными цветами в волосах. Мама. Улыбается и тянет к ней руки, а в раскрытых ладонях лежит что-то, поблескивающее на солнце. Харума все никак не могла разглядеть, что именно, и, только почти уже перестав ощущать саму себя, вдруг поняла – это же туфли. Мама предлагает ей туфли, нарядные, шелковые, расшитые золотом и серебром.

Губы Харумы растянулись в счастливой улыбке, и тотчас же небо поблекло и наступила ночь.