Текст книги "Мертвые из Верхнего Лога"

– Пяте… – Марк осекся, потому что вдруг встретился взглядом с женщиной.

Сначала Вера выглядела столь же рассеянно отстраненной, какой сюда пришла. Постепенно лицо ее оживилось, сонное выражение сменилось радостью, но потом она ощутила страх. Вера смотрела на Марка и не знала – подойти ли, остаться ли в стороне, поможет ли ее присутствие или, наоборот, ускорит его смерть. Конечно, она сразу оценила ситуацию, поняла, что происходит. Видела и Хунсага, у которого был вид кошки, загнавшей в угол мышь, и Дашу, которая стояла чуть поодаль, вытянув ладони в сторону Марка, – губы девочки становились ярче, на щеках вспыхнул сытый румянец.

Вера перестала ждать этого мужчину настолько давно, что почти забыла о том, что он вообще когда-то был в ее жизни. Хотя иногда Марк ей снился – и это были тоскливые сны, которые наутро хотелось побыстрее стереть из памяти. И вот он стоит совсем рядом, в десяти метрах, почти не изменившийся, бледный только…

Все прошедшие годы Вера жила без зеркала и не могла оценить наверняка, насколько темная душная тюрьма, в которой она каждый год рожала детей, разрушила то, к чему всегда относилась с равнодушием, – ее тело. Однако конечно же видела свои отяжелевшие и ставшие бугристыми бедра, видела свой потерявший форму измочаленный живот, сухую кожу. Вера не питала иллюзий, что могла остаться красивой.

Но вот взгляды ее и Марка пересеклись. И вдруг ей пришла в голову мысль, мещанского характера которой она, выше всего ставившая любые проявления свободы, устыдилась бы прежде. А что, если Марк смотрит на нее и жалеет о том, что ему пришлось пережить, чтобы ее найти? Он помнит другую женщину – тонкую, беззаботную, с хрустальным смехом. Ту, другую, он искал и ради той, другой, рисковал. А нашел – растрепанную толстую бабу с тяжелым взглядом…

Марк же неотрывно смотрел на ее лицо, и ему казалось – он понимает, о чем Вера думает. Та всегда была для него как открытая книга. Как язык романской группы – простой и мелодичный. А сейчас смотрел на Веру и не верил, что ее взгляд, раньше прямой и дразнящий, может быть таким. Отчаяние, страх, покорность обстоятельствам, нежелание и неумение бороться, отрицание боли, отсутствие каких-либо надежд – вот что было намешано в этом взгляде.

И неожиданно для самого себя Марк почувствовал такую злость, такое желание убить того, кто заставил Веру смотреть на мир вот так, что, не до конца осознавая происходящее, вдруг ринулся вперед. На темноволосого. Перед глазами стояла красная пелена, Марк слышал рык, похожий на крик голодного атакующего зверя, но не мог понять, доносится ли он извне или извергается его собственными, побелевшими от ярости, губами.

Хунсаг не ожидал ни такой скорости, ни такой смелости, ни такой прыти. Расслабленный жалким видом противника, он не успел подготовиться к нападению. Девяносто килограммов живого веса опрокинули его на землю. Прежде чем Хунсаг успел сориентироваться, вынырнуть из-под противника, оглушить его, опустив на темечко кулак, а потом нанести смертельный удар ребром ладони по шее, кулак Марка ударил в его живот, в самую точку под ребрами.

Не так просто было поразить Хунсага – мускулы его были железными, а тело – закаленным и гибким. Многие годы он посвятил тому, чтобы стать сильным противником в любой драке. Искусству вести бой он обучался в Азии (в Японии, Китае, Корее, Таиланде). Но в ударах Марка было что-то такое… нечеловеческое. Как будто сама ненависть била его, как будто все темные силы Вселенной стояли за спиной его противника.

В памяти мелькнуло, как один китайский старик, который внешне выглядел миролюбивым белобородым улыбчивым дедулей (но только до того момента, как на глазах у Хунсага тот в клочья порвал разъяренного быка, наглядно показывая, как должен вести себя воин), сказал ему: «Если ты вкладываешь в прикосновение всю любовь мира, то человек, к которому ты прикасаешься, непременно тебя полюбит. Если же вкладываешь в удар всю ненависть мира, твой противник умрет».

Нет, умирать Хунсаг не собирался. Это было бы смешно – прожить его жизнь и сдохнуть от удара разъяренного менеджера, рыцаря жалкого образа. Конечно, он пришел в себя, пусть и не сразу. Конечно, его змеиной гибкости хватило на то, чтобы вынырнуть из-под Марка. Но едва Хунсаг успел занести руку, как за его спиной раздался почти весёлый женский голос:

– Ах, вот они где прячутся! Ну ты и гад же… Ребята, давайте!

Последним, что Хунсаг увидел, было слишком ярко накрашенное лицо немолодой, толстой рыжей женщины, одетой как трансвестит. В лесу она смотрелась неуместно: на ней были красный кожаный плащ и блестящие сапоги на каблуках. А позади нее стояли три круглолицых молодых паренька, и каждый сжимал в руках боевой автомат. Прежде чем Хунсаг успел что-то сделать – лишить их воли, сбить с ног, очаровать рыжую женщину и сделать ее своей пешкой, – в его животе будто взорвался фейерверк. Больно не было. Но он сразу понял: это – все. Накрыл живот ладонью, почувствовал, как пульсирует горячая влага. Вдруг ощутил мягкий удар земли – он и сам не заметил, как упал. Увидел небо над головою.

Хунсаг всегда знал, что в последние свои минуты не будет отчаянно цепляться за жизнь. А встретит свою смерть вежливо и уважительно, как встречают ее воины и философы, – возьмет ее под руку и храбро пойдет по указанному ею пути. Он всегда много думал о смерти. Ему было скорее любопытно, чем страшно. И сейчас Хунсаг ждал – как ребенок, который с предвкушением разворачивает рождественский подарок. Следил за дыханием, смотрел на темное небо и старался осознанно поймать момент, когда малозвездная темнота вонзится в его глаза, чтобы заполнить все существо. И самое главное – ждал прихода священного мгновения, когда то, что люди называют душой, покинет храмовые покои его тела.

Губы Хунсага слегла растянулись в предвкушающей спокойной улыбке – хотя улыбался он редко и почти всегда не от сердца, а для того, чтобы сымитировать эмоции и стать более понятным людям, от которых ему что-то было нужно. И темнота накрыла его холодным крылом, но кроме этой темноты больше не было ничего – ни серого туннеля, в конце которого свет, ни ощущения всепоглощающей силы, ни ласкового прикосновения Вечности (чем бы та ни была). Ничего. И даже последняя мысль Хунсага, который держался изо всех сил, чтобы не чувствовать разочарования, была вполне «человеческой».

«Неужели я столько души отдал им, – подумал он, – что мне самому вообще ничего не осталось? Ничего, чтобы жить посмертно – в любой из предусмотренных мирозданием форм?»

* * *

За двадцать лет до описываемых событий.

Лада носила шелковую ленту в волосах, светло-зеленую. И в этом на первый взгляд не было ничего особенного – льняное платье и бесхитростная ленточка словно были слагаемыми одного уравнения. Этакая неловкая пастушья попытка стать принцессой… Было одно «но»: Хунсаг презирал такого рода украшательство, считал, что лишенная смысла мишура нужна лишь тем, кому недоступно главное – белая кожа, мягкие волосы, здоровые зубы да пахнущее весенним лугом дыхание.

У Лады всего этого было в избытке – двадцать лет назад, когда Хунсаг ее и нашел. И коса была толще корабельного каната, в непогоду сдержанно русая, а на солнце отливающая нагловатой медью. И лицо сливочно-белое, и талию можно обхватить ладонями. А какие первосортные черти обжились в зеленых ее глазах, какие солнечные смешинки в них плескались…

Одному Богу известно, где Хунсаг заприметил ее, очаровательную простодушную селянку двадцати с небольшим лет. Скорее всего, на привокзальном рынке, куда она приходила почти ежедневно с огромным рюкзаком, в который были бережно уложены крынки с домашней ряженкой, жирный солоноватый сыр, берестяные корзинки с крупными яичками, иногда и ягоды в свернутых из старых газет кульках. Торговля шла хорошо – Лада была смешлива и приветлива, всегда в чистом платье и с чистыми, аккуратно заплетенными волосами. Она не стеснялась – просила втридорога, но ей никто не отказывал, потому что поймать на своем лице ее смеющийся взгляд, услышать ее высокий голос – уже роскошь. Должно быть, там Хунсаг ее и заметил – сильную, живую, полную молодой медовой крови.

Заметил, а потом, как седой матерый волк, пошел за нею, почти лениво, соблюдая дистанцию. Довел до деревни, в которой девушка жила с матерью и двумя младшими сестрами, – в простом, чуть подгнившем бревенчатом доме с резными свежепокрашенными ставнями и аккуратным палисадником.

Лада вернулась домой на своем стареньком велосипеде, отдала матери вырученные деньги, залпом выпила литровую кружку козьего молока – все было как обычно, и она, конечно, не подозревала, что уже обречена, что за каждым ее движением терпеливо наблюдает затаившийся хищник. Возможно, в тот же вечер (а может быть, и спустя недели – Хунсаг любил «выдерживать» свои планы, как иные выдерживают в погребах драгоценное вино) он подошел к ней в сельском клубе.

Каждую субботу Лада с подругами ходила на танцы, бывшие единственным доступным светским развлечением. Девушка пользовалась успехом – то пьяноватый фельдшер норовил хлопнуть ее по обтянутому джинсовой юбкой заду, то белобрысый булочник (который, к слову, иногда снился ей под утро, и сны те были томными, но смутными) приглашал прогуляться на берег. Фраза «прогуляться на берег» считалась в их краях тривиальным эвфемизмом: именно на покатом, заросшем камышами берегу, на теплом сером песке обычно происходило то, что иногда предвкушала Лада и чего так боялась ее мать («Крапивой жопу надеру!»; «Выставлю из дома без копейки!»; «Вилкой будешь ублюдка выковыривать, без всяких тебе наркозов!» – кричала та, оберегая дочь от греха).

В свои двадцать с небольшим Лада оставалась еще девственной, и это было необычно, практически чудо. Если бы не легкий ее характер, острый язык и звонкий смех, девушку точно считали бы чокнутой. В их краях девицы взрослели рано: уже в тринадцать начинали влажно посматривать по сторонам из-под густо накрашенных ресниц и умели так недвусмысленно вильнуть крепким, полудетским еще задком, что самые робкие из мужчин задумчиво оборачивались им вслед, а самые наглые тащили на пресловутый берег. К пятнадцати годам девицы могли называться таковыми лишь условно. Лада же… Она и сама не понимала, не могла сформулировать, чего ждет. Сначала, кажется, ждала кого-то из тех, кого часто можно увидеть в романтических теле– и киномелодрамах, а вот встретить в реальной жизни (тем более в русской деревне) практически невозможно. Потом – просто привыкла к ожиданию. Ее внутренняя Ассоль выросла, окрепла, расправила плечи и стала претендовать на постоянство.

И вот однажды в деревенском клубе к ней подошел Хунсаг. Лада хорошо запомнила тот вечер и могла в любой момент вытащить его из шкатулки памяти, рассмотреть, обтереть от пыли и, вздохнув, спрятать обратно. Воспоминание было из тех заветных, талисманных, которые скрашивали ее худшие часы.

Мужчина выглядел чужаком. Деревня обычно к чужакам агрессивна, но его почему-то не трогали. И даже словно не замечали, равнодушно смотрели сквозь. И это было удивительно. Был он высок, худ, смугл; черные волосы, слегка тронутые сединой, стянуты в хвост. Одет в простые черные джинсы и черную же рубаху. Лада не дала бы ему больше сорока пяти лет (только потом она узнает, что на самом деле было ему тогда под восемьдесят).

Не успела девушка толком рассмотреть незнакомца, как тот направился к ней. Ее верная подружка Галина, которую всегда от Лады было не отлепить, куда-то запропастилась, что тоже было странно. И вообще, тот вечер был скроен из странных случайных совпадений, точно одно из тех пестрых лоскутных одеял, которые лежали в сундуке матери и предназначались в приданое дочкам. Лада прекрасно помнила, как, перехватив взгляд черноволосого мужчины, открыто ему улыбнулась. Помнила, что он ей понравился. Но в ее чувстве было что-то… синтетическое. Как будто ее приязнь не из сердца проросла, а была подсажена уже существующим, причем шипастым растением.

Лада прекрасно помнила, как мужчина приблизился и у нее вспотели ладони. А дальше – провал. О чем он заговорил? Улыбнулся ли? Хунсаг ведь не из улыбчивых – его красиво линованное морщинами лицо обычно было спокойным и непроницаемым. Но, может быть, он сделал для нее, хохотушки, исключение? Позже Лада поняла, что такое не более вероятно, чем конец света по майанскому календарю, но ей было приятно предполагать последнее. (Об этом любил поговорить Хунсаг, версия и человеческая реакция его почему-то забавляли. Лада жила возле этого мужчины чуть больше двадцати лет и знала, что Хунсаг может заставить любого подчиниться свой воле. Ему, опытному гипнотизеру, достаточно было лишь поймать взгляд жертвы. Да, она знала, знала, но все-таки глупо и упрямо надеялась, что в тот вечер мужчина, которого Лада любила много лет и ради которого отказалась от дома, матери, сестер, привычной предсказуемой реальности, был с нею просто человеком.)

Мужчина увел ее в лес.

Лада помнила, как они молча шли по влажному полю, новый знакомый – чуть впереди. У него была быстрая уверенная походка – ей приходилось почти бежать, чтобы не отстать.

Почему она шла за ним?

Было около одиннадцати вечера, небо ясное, надкушенная луна лила тусклую ртутью на верхушки елей. Ладе совсем не было страшно, даже несмотря на странный антураж: молчаливый неулыбчивый незнакомец, лес, ночь. Наоборот, рядом с ним она чувствовала себя надежно защищенной.

Долго ли шли, Лада не помнила. Да и что было потом, вспоминалось нервным пунктиром. Ее уронили на мох, теплый и влажный, луна плясала канкан над головой, горячее дыхание мужчины пахло смолой и патокой. Девушку словно терзала стая волков, она чувствовала на теле десятки рук, хотя мужчина был один. Треск ткани, сбившееся дыхание, глухой вскрик, с утробным бульканьем вырвавшийся из горла, дугой выгнутая спина, влага на бедрах, соль и мед на губах, горячий пульс в висках… А в какой-то момент Лада разглядела лицо мужчины – глаза его были странно пусты.

Она пришла в себя утром. Во рту было сухо, больно ломило спину, и почему-то хотелось плакать. Как будто ей душу вспороли и выпотрошили внутреннее солнышко. Девушка и заплакала – беспричинно, горько, как ребенок.

Кто-то потрепал ее по плечу. Вздрогнув, Лада обернулась и обнаружила, что ночной мужчина все еще рядом. Сидит, прислонившись спиной к березе, смотрит пристально и серьезно. И вот что удивительно: Лада вся помятая – сухие травинки в спутанных волосах, порванное платье, под ногтями земля, на ляжках запекшаяся кровь, а он – аккуратно причесан, свеж, и рубаха словно только что поглаженная.

– Пойдешь со мной? – спросил мужчина буднично.

И Лада сначала машинально ответила: «Да!» – а только потом уточнила: когда, куда и кто он, собственно, такой.

– Меня зовут Хунсаг. Пока этого достаточно.

– Как? – округлила прояснившиеся глаза Лада. – Что за имя такое странное?

– Уж какое есть, – скупо усмехнулся он. – Так пойдешь? Или я зря здесь время трачу?

– А… Что же я своим скажу?

– Ты им напишешь. Позже.

– А мы… далеко поедем?

– Не очень. И не поедем, а пойдем. Пешком.

Лада закусила нижнюю губу. Если пешком, стало быть, это совсем рядом. Значит, близко к своим – к маме, сестрам, подруге Галине. Она сможет вечером сбегать домой и предупредить. И тогда никакого письма не понадобится. А ему можно ничего и не говорить, Хунсагу-то. Вон как смотрит – вроде бы и ласково, а с холодком.

Вот все удивятся, когда она расскажет! Все это так на сказку похоже, даже не верится. Только вот… В сказках-то принцы встают на одно колено и предлагают сердце и полцарства еще до того, как по ляжкам будущей принцессы потечет кровь.

– Женой моей будешь, – словно мысли ее прочитав, сказал Хунсаг. Сказал утвердительно и ни капельки не волнуясь.

Лада поднялась с земли и одернула порванную юбку.

– Где же ты живешь? В деревне или в городе? Как я появлюсь там в таком виде?

– Не переживай. Тебе больше не придется заботиться о таких вещах. Я это беру на себя.

Напружинив длинные сильные ноги, он одним точным кошачьим движением поднялся с земли. И Лада пошла за ним. Попыталась еще о чем-то расспросить, но мужчина не ответил, только ускорил шаг. Шел он немного быстрее Лады – так, что девушка не могла догнать его и пойти рядом. До самого вечера она больше не увидела его лица – только затылок и спину.

Двигалась Лада в каком-то оцепенении, не мечтая и не предвкушая, полностью отдалась ходьбе, мерному своему дыханию. И только когда покрасневшее солнце коснулось еловых верхушек, вдруг осознала, что идут они целый день, без отдыха, а вокруг все тот же лес.

И снова странный спутник словно прочитал ее мысли. Хунсаг остановился так резко, что Лада, споткнувшись, налетела на его спину.

– Здесь, за теми березами, есть родник. Можно попить. У нас есть четверть часа, потом придется идти дальше.

– Но я устала! – возмутилась Лада. – Я голодная! Если бы ты сказал, что это так далеко, я бы лучше машину наняла. Заодно и вещи мои сразу перевезли бы.

Лицо Хунсага оставалось непроницаемым.

– На машине к нам не проехать. А если устала… Подойди, сейчас все пройдет.

Лада доверчиво сделала шаг вперед, он протянул руки, и длинные смуглые пальцы запутались в ее волосах. Девушка и понять ничего не успела, как голова ее вдруг взорвалась оранжевым фейерверком боли. У нее перехватило дыхание. Никогда Лада не испытывала ничего подобного – ни когда, упав с лошади, сломала руку в двух местах, ни когда, неловко споткнувшись, вылила на ногу кастрюлю кипящего варенья (шрамы на всю жизнь остались, и на клубничное варенье она смотреть без гримасы не могла).

«Заманил в глушь… Убить меня хочет… Поверила, идиотка…» – пронеслось в голове.

Но боль отступила так же резко, как и появилась. Прояснившийся взгляд уткнулся в спокойное лицо мужчины. Лада открыла было рот, чтобы выпустить на волю накипевшее: совратил, завел неведомо куда, жаждой и голодом уморил! Но Хунсаг опередил ее:

– Больше ведь нет усталости, правда?

И прислушавшись к себе, девушка с удивлением поняла, что он прав. В гудевших ногах вдруг появилась такая легкость, точно из лодыжек выросли невидимые крылья. Хотелось бежать вперед, бездумно и весело, как ребенку, для которого цель – не конец пути, а сам факт непрерывного движения. В животе было тепло и тяжело – голод с испуганным реверансом отступил.

– Как же так? – изумленно прошептала Лада.

И тогда Хунсаг наконец ей улыбнулся – впервые за этот длинный день.

Странно, но улыбка делала его старше. Обычно бывает наоборот.

– Я тебя научу. Позже. Если ты, конечно, захочешь.

И они продолжили путь.

Глубокой ночью, когда уставшие глаза едва могли разобрать, куда ступать, лесное бездорожье наконец перешло в явственную истоптанную тропинку. По ней путники шли еще около часа и наконец уперлись в дощатый забор, глухой и высокий.

– Пришли, – коротко объяснил Хунсаг. – Это и есть мой дом.

Так Лада попала в лесную деревню.

В ту ночь она была слишком уставшей, чтобы удивиться и смутиться происходящему вокруг. Хунсаг привел ее в пахнущий недавно спиленным деревом небольшой дом – две комнаты, горница да кухонька с печкой. Лада рухнула на застеленную грубоватым льняным бельем кровать и провалилась в сон, как в омут.

Потом она будет и плакать, и просить отпустить или хотя бы убить ее, и умолять его принадлежать ей одной, и кричать ему в лицо: «Сдохни! Сдохни!» Все это будет потом…

Когда выяснится, что двери лесного поселения работают только на вход. Что в лесу живет (правильнее сказать – «обитает», потому что звонкое «живет» едва ли применимо к нежити) нечто страшное.

Когда ей объяснят правила: нельзя есть ничего, кроме трав и корений; нельзя задавать вопросы и обращаться к Хунсагу напрямую; нельзя носить обувь; нельзя не явиться на утренний и вечерний молебен; нельзя связаться с родными. Нельзя, нельзя, нельзя…

Когда она обнаружит, что у Хунсага есть еще две жены. Одна, испуганная и бледная, живет в подвале, взаперти, и рожает каждый год, вторая – красивая, насмешливая, цыганистая – единственная имеет право с Хунсагом разговаривать, а на Ладу смотрит волком.

Когда поймет, что здесь нельзя показывать чувств, хандрить и возмущаться, потому что каждую новую луну в лесной деревне убивают – ее не звали, но она подсмотрела в первый же месяц. Да так страшно убивают – медленно, равнодушно, под барабанный стук.

Когда сначала смирится, затем привыкнет, а в конце концов и вовсе полюбит его, непохожего на всех прочих мужчин мира, сдержанного и сильного, иногда приходящего к ней каждую ночь, а иногда не смотрящего в ее сторону месяцами.

Когда она переживет других его жен. Бледную и запуганную убьют – сам Хунсаг вспорет ножом ее растянутый семью родами белый живот. А спустя два года Лада однажды увидит ее в лесу, в окровавленном платье, с темными кишками наружу – мертвая женщина будет стоять у дерева и исподлобья смотреть на Ладу укоризненно. Надменную цыганистую красавицу уложит в могилу болезнь: сначала на щеках ее расцветут ядовитые пионы чахоточного румянца, потом она начнет глухо кашлять по ночам, а вскоре ее вдохи и выдохи сомкнутся в единый булькающий хрип. Умирающую отселят в отдельный дом, где та проживет последнюю свою весну. Ее практически единственную будут кормить как обычного человека – молоком, маслом, хлебом, шоколадом и кашами. Однажды Лада понесет ей чай с медом, и красавица, которая к тому времени будет выглядеть как тифозная старуха, крепко схватит ее за руку и зачем-то расскажет, что зовут ее Татьяной, она из Кишинева, и там у нее осталась дочь, которая уже, должно быть, школьница. Следующим утром женщина не проснется, и Хунсаг с лицом мрачнее тучи пальцами будет разгребать рыхлую землю – долго, пока не выроет для нее влажную, пахнущую корнями, колыбель.

Когда Хунсаг ей доверится, она все чаще будет делить с ним кров и стол.

Когда поймет, что по какой-то неведомой причине его семя не хочет пускать корни в ней. То есть окажется, что Лада не может иметь детей.

Когда приведут новых жен, на которых уже она сама будет смотреть лютым зверем.

Когда время незаметно обгложет ее прежнюю, ту Ладу, какой она сюда пришла, смешливую и юную; когда загрубеют ее руки и ступни, станет жестким взгляд и твердым рот, а солнечные зайчики навсегда покинут ее глаза; когда она заматереет, станет шире в кости, потеряет добрую половину волос, хрустальный звон голоса, мягкость кожи и надежду постичь своего мужчину.

Впрочем, осколки надежды, наверное, все же останутся и будут больно ранить. Не они ли заставят Ладу, грубую хмурую крестьянку с обветренным лицом, вплетать шелковую ленту в потускневшие косы? Зеркал в ее доме нет, но иногда по ночам она зажигает свечи и любуется своим отражением в темном оконном стекле. Там Лада по-прежнему почти красива и почти молода, а если так, то у нее есть главное – будущее. И оно – как залитый солнцем луг, по которому можно бежать и бежать, пока не онемеют ноги и не застрянет в горле дыхание, пока тебя не подхватит ласково, как расшалившегося малыша, тот, кто ждет там, где луг наконец заканчивается…

Лада переходила от одного охваченного огнем дома к другому. Внешне женщина выглядела даже не просто спокойной, а как бы погруженной в особенное тонкое состояние, когда то, что происходит снаружи, становится неважным. Оранжевый огонь красиво подсвечивал ее лицо. Она выглядела моложе и свежее, распущенные волосы шелковой волной лежали на плечах. Сейчас Лада была похожа на средневековую ведьму – вернее, на романтизированное представление об оной.

Казалось, ее не пугает близость пламени. Вокруг рушился мир – тот мир, в котором она жила двадцать лет. Огонь жадно пожирал крыльцо дома, который женщина привыкла считать своим. Мимо пробежал человек, лицо которого было черным от сажи, одежда на нем горела. Дома рассыпались, как замки из кубиков. Крики ужаса, истерические рыдания, вой, визг – все слилось в дьявольскую какофонию, как будто сама преисподняя решила устроить жуткий концерт.

Ладу мало занимал апокалипсис. Она давно поняла, что все на свете циклично, все умирает, чтобы родиться вновь: солнце встает, чтобы через несколько часов скрыться за верхушками елей, гусеница любовно пеленает свое тело в кокон, чтобы выпорхнуть легкокрылым мотыльком. «Любой предмет содержит в себе собственную противоположность, – однажды объяснил ей Хунсаг. – Если глубже копнуть ненависть, с удивлением обнаружишь начинку из свежайшей чистой любви. Сама жизнь уже содержит в себе смерть. Omnis determinatio est negatio. Всякое определение есть отрицание. Поэтому не надо бояться любого окончания, ибо за ним следует длинный путь бесконечных повторений».

Поэтому ей ни капли не было жаль привычных стен. Она построит новый дом. Не жаль вещей, тем более что личных вещей у нее почти не имелось. Не жаль людей, что совсем рядом корчились в последних земных муках. Это тела их мучаются, информация же, ими накопленная, скоро пополнит неиссякаемый колодец мудрости земной, а их дух отправится туда, куда однажды неосознанно попадет и сама Лада. Умереть – означает присоединиться к большинству, говорил Хунсаг.

Единственная мысль, которая занимала ее и тревожила, – найти его, Хунсага. В глубине души Лада была уверена, что с ним все в порядке. Не страшны ему ни огонь, ни свалившиеся с неба наивные чужие люди, которые всерьез считают, что могут справиться с таким, как он. Слишком велика и чиста его сила, чтобы почитать за ад то, что происходит вокруг. Но где-то в районе солнечного сплетения женщина чувствовала неприятный мятный холодок, который набухал, как мартовская березовая почка, рос и готов был вот-вот дать первый росток, который прорвется наружу слезами ее отчаяния.

Четверть часа назад Лада его видела – и Хунсаг был как Хунсаг, спокойный, уверенный, непоколебимый, как гора. Она видела, как незнакомый мужчина в разодранной куртке бросился на него, точно оголодавший зверь на добычу. Видела и то, с какой легкостью Хунсаг отразил его удар – будто бы просто руку поднял, чтобы нос почесать, а незнакомец уже плашмя валялся в пыли. А потом кто-то крикнул за ее спиной: «Осторожно!» – и, обернувшись, Лада увидела, что охваченное пламенем дерево опасно кренится в ее сторону. Она едва успела отскочить. Ствол рухнул и, прокатившись несколько метров, замер. Лада порвала платье и ушибла ногу. Воздух заволокло сизоватым дымом, который в считаные минуты, казалось, пропитал все ее существо. От дыма хотелось плакать и кашлять, и она прикрывала рот длинным рукавом в тщетной попытке хоть как-то защититься.

Когда женщина вернулась на площадь, ни Хунсага, ни незнакомого мужчины, ни бездыханного тела кого-нибудь из них там не обнаружилось.

И вот Лада искала его – искала глазами; как животное принюхивалась к воздуху, надеясь учуять знакомый аромат его кожи и его волос; искала его ладонями – сканировала воздух, как Хунсаг же когда-то и учил, в надежде обнаружить его тепло.

Ничего.

Ничего.

По ее щекам текли слезы, и Лада уже сама не понимала, плачет ли она от отчаяния, или во всем виноват едкий дым. Она на минуту остановилась, немного успокоила дыхание. Ей нужно быть такой, какой Хунсаг привык ее видеть, – спокойной, невозмутимой, мудрой, стойкой. Ей ли не знать, как он презирает тех, кто теряет самообладание и позволяет постоянно меняющимся обстоятельствам управлять собою.

В конце концов ей удалось добиться, чтобы руки и губы не тряслись и спина была прямой. Но внутри по-прежнему все дрожало, а сердце будто превратилось в пробудившийся вулкан, который вместо лавы извергает горячую кровь – и так больно, словно сама душа кровоточит. Лада никак не могла понять, почему так волнуется.

Противостояние было им не в новинку. Однажды, лет десять назад это случилось, – лесную деревню нашли несколько мужиков из Камышей. Кажется, искали в лесу чью-то пропавшую дочь – Лада уже и не помнила, что там была за девчонка, так много их за годы прошло перед ее глазами. Как мужики ухитрились дойти до самих ворот, так и осталось секретом. Но они были взбешены, явились с ружьями и топорами, с канистрой бензина и спичками. Тогда тоже случился пожар – не такой большой, но все же три дома сгорели, люди погибли. Было страшно, но не так, как сейчас, – даже, кажется, был какой-то азарт нервной, электрической природы. И тоже в какой-то момент Ладе показалось, что Хунсаг не выдержит напора. Однако все обошлось. Хотя его даже ранили – прострелили плечо. О мужиках тех потом говорили, что на них в лесу упало дерево. История быстро замялась. Были построены новые дома, приведены новые люди. Спустя несколько месяцев жизнь наладилась и вошла в привычную колею.

Почему же она нервничает сейчас? Почему же ей так невыносимо больно, так страшно, так горько и тошно?

Как Хунсаг ее ни учил, у Лады не получилось стать не-человеком. Через пять лет ее пребывания в деревне он решил, что хватит, и вовсе перестал тратить на нее время. Ее человеческие чувства и страсти были слишком сильными, а личность – слишком мелкой, чтобы выпрыгнуть за их предел. Но и за те пять лет она научилась многому. В частности, ее интуиция стала острой, как старомодная бритва, почти на грани ясновидения. Стоило кому-нибудь подойти к ее крыльцу, а Лада уже точно знала, кто идет и зачем. Если кому-то нездоровилось, могла точно сказать – излечится ли человек или вскорости будет предан земле. Вот и сейчас – она пыталась найти Хунсага, а ее внутреннее зрение упорно подсовывало образ его мертвого лица. Лада отгоняла видение, точно назойливого комара, но какая-то ее часть уже знала, что ошибки быть не может и что вот-вот наступит самый страшный момент в ее жизни – она увидит мертвым единственного человека, которого полюбила больше себя самой, которого любит больше всего на свете.

Женщина брела через дым, громко откашливаясь, щурясь, иногда падая, пробиралась вперед, кружила среди горящих домов, пока наконец не увидела то, что заставило ее поднять прокопченное лицо к небу и завыть – страшно, монотонно, хрипло, по-звериному.

Да, это был он. Хунсаг лежал на земле лицом вверх и так доверчиво раскинул руки, словно само небо хотел обнять. Его темные глаза были открыты, и, умоляюще в них заглядывая, Лада трясла его за плечо, шептала: «Вставай, вставай!» Он был еще теплым, но сомнения быть не могло – это уже не был он, просто пустая оболочка, еще хранящая его форму. В теле Хунсага больше не было стати и силы, и Лада вдруг впервые поняла, что он был не таким уж высоким, каким казался. Метр восемьдесят, не больше, нормальный мужской рост. Смерть не сделала его старше и даже смягчила его черты. Взгляд был открытым и полным ожидания, губы будто бы приготовились улыбнуться, замерев в то особенное мгновение, когда человеческое лицо выглядит одухотворенным.