Текст книги "Плывущая женщина, тонущий мужчина"

Это сладко свербящее тепло

В районе, где располагается психиатрическая лечебница, всегда царит покой, здешние жители ведут себя с подчеркнутой вежливостью и не склонны к шумному веселью.

Детские годы Мицуру прошли в районе, где также была психиатрическая лечебница. До того как воспользоваться ее услугами, Мицуру пожил в провинциальном американском городке, но и в нем оказалась своя психиатрическая лечебница. Там, где он поселился после возвращения, лечебницы не было, но сам дом супругов, висящий над обрывом, стал своего рода приютом для умалишенных. Наверняка и во многих других домах по соседству скрывались мужчины и женщины, страдающие душевным расстройством. Девочка, сбегая вниз по дороге, обращалась к встречным с мольбой: «Спасите!», за что заслужила у местного молодняка прозвание «Спасучка». Окрестности автомата с кока-колой, стоящего по пути к железнодорожной станции, оккупировал юноша с кривой улыбкой, постоянно что-то бормочущий себе под нос. В соседнем квартале жила прелестная алкоголичка, выходившая выбросить мусор в одном нижнем белье…

В каждом районе непременно найдутся люди, слышащие голоса из космоса. Люди, перешедшие по ту сторону рассудка, те, от которых шарахаются окружающие. Даже если среди друзей таких нет, среди друзей друзей есть наверняка. И если покопаться в родословной, обязательно кто-нибудь да отыщется.

Однако когда средь близких и есть кто-либо с легким отклонением, большинство предпочитает делать вид, что ничего не замечает. Брак Мицуру и Мисудзу также худо-бедно поддерживался тем, что они старались ничего друг за другом не замечать. Страдая душевно, оба прилагали все силы, чтобы не выдать себя, сохранить свое достоинство. Понимая, что подобные отношения между мужем и женой ведут к катастрофе, они упрямо избегали разговоров и секса.

Кстати, когда он спал с Мисудзу в последний раз? В Америке под влиянием знакомых американских супружеских пар, считавших, что «половые отношения являются главным условием нормального брака», они три-четыре раза в месяц совершали пресный половой акт, сводившийся к тому, что он на вершок всовывал и вынимал член, но и это как-то само собой стало случаться все реже и реже. В какой-то момент они оба пришли к согласию, что «нет занятия скучнее». С тех пор Мицуру стал собственноручно наводить порядок в своей нижней половине.

Он считал, что их дом, висящий над обрывом, является олицетворением онанизма. В дни, когда они были дома, он включал телевизор, но ничего не смотрел, пролистывал, не читая, журналы и, находясь в одной комнате с Мисудзу, никогда с ней не заговаривал. Если было настроение, уединялся в кабинете и по очереди перечитывал давно прочитанные книги. Никаких свежих открытий он не совершал. Он вообще не делал ничего, только охранял заповедную зону своих знаний. Жизнь без сношений с чужой плотью, с чужим мозгом… Это и есть в буквальном смысле онанизм. Испытывая смутное беспокойство о том, как долго может длиться подобное существование, он прозябал на наследстве отца, на своем интеллекте и образовании, даже не пытаясь по собственной воле совершить маломальский поступок.

С одной стороны, хорошо, что единственный капитал Аои – ее тело. По ее словам, она успела поработать продавщицей в овощной лавке, официанткой в закусочной, на приеме в транспортной конторе, нигде долго не задерживаясь, а сейчас устроилась агентом страховой компании. Обеспечивая случайной работой минимум средств к существованию, приноравливаясь к переменам в мире, она плыла по течению. Разумеется, она была всегда готова к тому, что завтра ей придется стать бездомной бродягой.

– Самое ценное – общение с людьми. Такова была ее любимая присказка, но с такой красивой внешностью, как у нее – даже если бы она не ценила людское общение – наверняка не было бы отбоя от поклонников, вот только до сих пор не посчастливилось встретить хорошего мужчину. Если из красивой внешности вычесть сомнамбулизм, в остатке на долю мужика остаются одни только физические тяготы, поэтому – с полувздохом-полусмехом – говорила она:

– Как наступит ночь, самый стойкий любовник захочет дать деру. Во мне видят не то вампира, не то зомби. Такая жуть, что невозможно привыкнуть. Чтобы общаться со мной по ночам, требуется немалое мужество. Один мой давний приятель решил, что я убегаю ночью снимать мужиков. Впрочем, любой, застав меня в таком состоянии, примет меня за женщину, готовую переспать с первым встречным.

Мицуру робел перед красотой Аои, но, услышав ее признания, подумал, что и у него есть право ее любить. И все же главная проблема была в нем. Так или иначе, он решился рассказать все начистоту.

– Я живу в Канто, женат. Но я готов на жертвы. Позволишь мне еще какое-то время общаться с тобой? Ты мне необходима.

– Все эти дни я ждала, когда ты вновь войдешь в мой сон, – сказала она, положив ладони ему на спину, и разрыдалась. Впервые в жизни он заставил женщину плакать. – Я тоже не могу без тебя. Когда любовь взаимна, ран не избежать. Только сомневаюсь, правда ли то, что ты мне говоришь.

Конечно, правда. Это не было сном. Он отдавал себе отчет, что не может любить Аои, не изменяя Мисудзу. В этот момент он представил себя поселившимся в скором поезде. Длинный коридор мчится со скоростью двести километров в час от дома на обрыве до квартиры в Ивакуре, и в закутке этого коридора – его рабочее место, его обеденный стол, его кровать.

Ну вот он и признался ей во всем. Но от этого Киото не стал ближе. Предлог для поездок с каждым разом вызывал все больше подозрений. Мисудзу – умная женщина. Чтобы ее обмануть, надо прибегать к весьма хитроумным способам. Если б найти в Киотоском университете место временного лектора, не о чем было бы беспокоиться, но нигде в его услугах не нуждались. Превратив ежемесячную поездку в обыденность, он решил на ходу изобретать подходящую к случаю причину. К счастью, Мисудзу особенно не донимала его расспросами, и он постепенно осмелел. «Мы с учеными из Киото готовим совместный научный проект», «Из России приехал специалист по мистической философии, он выступит с лекциями в Киото, я должен присутствовать» и т. д.

Видя, что муж стал непривычно активно общаться со своими коллегами, Мисудзу сказала: «Ты что-то задумал», но не выказала ни малейшего подозрения. Мицуру изо всех сил старался держаться с ней как обычно. Он решил, что выдаст себя, если привезет ей подхалимских сувениров, или пригласит ни с того ни с сего в ресторан, или вдруг станет склонять ее к близости.

Но Аои свидания раз в месяц не удовлетворяли. Заявив, что готов принести ей в жертву свой брак, Мицуру тянул и старался отсрочить катастрофу. Периодически наведываясь в Ивакуру, он предпочитал ждать, когда ситуация сама каким-то образом разрешится. Мицуру пытался не допустить, чтоб их отношения с Аои углублялись слишком быстро. Он убеждал ее, что, поскольку их будущее предрешено, им не следует торопить события, лучше некоторое время тешиться на мелководье.

Мицуру знал, что рассуждает так из подспудного страха, но и сам не понимал, чего, собственно, боится. Что-то держало его под контролем, что-то жало на тормоза. Раздевшись догола, Аои всячески возбуждала его, но не давалась, говоря, что еще не время.

– Понятное дело, жены боишься. Меня позорить можно, а честь жены – это святое.

Жены он, конечно, боялся, но по-настоящему его пугало что-то другое. Как ни подступалась к нему Аои, он не находил объяснений, и только мучился вопросом, как исполнить свой долг перед обеими женщинами и не обесчестить ни ту, ни другую. Разумеется, эти метания потакали лишь его самолюбию. Таясь от жены, задабривая недовольство Аои, утоляя сексуальный голод онанизмом, он занял нейтральную позицию, которая никого не могла устроить. В результате страдали все трое.

Но кто-то нудил его блюсти нейтралитет. В треугольник замешался кто-то четвертый, и Мицуру должен был предпринимать невероятные усилия, чтобы не вызвать его гнев. Этот четвертый надзирал за Мицуру и управлял его поступками. Мицуру не мог назвать его по имени, но смутное, томящее чувство, таящееся на самом дне сознания… Он постоянно ощущал исходившую оттуда враждебность.

Неожиданно он оказался перед необходимостью принять решение. Расплакавшись, Аои заявила, что она больше не вынесет, если не сможет видеть его хотя бы два раза в месяц.

– Для меня месяц тянется как год. А когда месяц наконец проходит, ты являешься на пару часов, чтобы вновь исчезнуть, как призрак моего брата. Ты не представляешь, как мне горько! Мне было бы проще смириться, если б ты сказал, что вообще больше не придешь. Боюсь, если ты не проявишь себя настоящим мужчиной, я сама исчезну, как призрак. Я не хочу думать плохо о женщине, с которой ты живешь почти целый месяц, но разве это справедливо? Я свободнее в своих действиях и сама могу приехать в Токио. Я не причиню тебе лишних хлопот, зато мы сможем увидеться там.

С каждым разом все труднее было придумывать алиби для поездок в Киото. Ученый, с которым он якобы вел совместную научную работу, внезапно получил приглашение преподавать в канадском университете, от приятеля, посещавшего лекции специалиста по мистической философии, пришло письмо с подробным пересказом… Все дни он только и делал, что гонялся за несуществующими людьми и сообщениями о несуществующих событиях, даже писал несуществующие письма. Пока он находился в доме над обрывом, он превращался в сказочника, измышляющего свои истории ради одной читательницы. Но проницательная читательница не давала ему ни минуты расслабиться. Вдруг ни с того ни с сего она начинала дотошно расспрашивать его о деталях сочиненной им истории. Порой нарочно по нескольку раз повторяла один и тот же вопрос. «Так как звали русского, который выступал с лекцией?»

«Приятель, с которым ты постоянно встречаешься в Киото, женат?»

«В какой гостинице ты каждый раз останавливаешься?»

«По какому адресу мне передать срочное сообщение?»

«В каком городе Канады преподает уехавший ученый?»

«Где ты ужинал в тот день, что ел?» В основном его ответы – без противоречий и сбоев – удовлетворяли Мисудзу, но случалось, он путался, особенно когда бывал невыспавшийся или распаренный после ванны. Чем старательнее он выкручивался, тем отчетливее вылезали несообразности, и тотчас вся тщательно сочиненная им история разрушалась до основания. К счастью, Мисудзу была не слишком настойчива в своих расспросах, и все же подозрения неуклонно накапливались. Самое время Аои приехать в Токио. Движение стало двусторонним, и теперь Мицуру уже приходилось находить алиби в Токио.

Аои приехала рано утром ночным автобусом на Токийский вокзал в день, когда Мицуру читал лекции в университете. Убив до полудня время, она доехала на электричке до ближайшей к университету станции, где ее встретил Мицуру. Он проводил ее в гостиницу, где забронировал номер, вместе поели неподалеку, после чего он вернулся в университет, отбарабанил лекцию и вновь пришел в гостиницу. Крайний срок – час ночи. Оправдание…

– Все-таки полезно иногда пообщаться со студентами в неформальной обстановке. Среди них есть ребята с идеями, до которых я сам никогда бы не додумался. Посидишь с ними, и кажется, что вернулся в пору невинности.

Мисудзу приняла к сведению.

Но Аои была в отчаянии, что Мицуру ушел в час ночи. Она прогуляла работу, потратила восемь часов на дорогу, а он ушел домой, не оставшись с ней на ночь! В поведении Мицуру сквозила задняя мысль, что коль скоро она смогла задарма полюбоваться Токио, ей не на что жаловаться. Всецело поглощенный придумыванием алиби, он, казалось, окончательно позабыл то состояние грезы, в котором познакомился с Аои. Ломая голову над тем, чтобы изобрести то, чего не существует, Мицуру находился под гнетом тягостной действительности. Большая часть месяца уходила на производство правдоподобной лжи.

С другой стороны, вся подлинная, невымышленная реальность сосредоточивалась в том кратком сроке, одной пятидесятой месяца, когда он находился возле Аои. Именно эти несколько часов сновидений были реальностью, и, проживая их, Мицуру купался в блаженстве. По сравнению с ними какой пустой казалась работа по мобилизации всех сил памяти и актерских способностей лишь для того, чтобы обмануть Мисудзу! Стоило ему посетовать на эту пустоту, и вся тщательно, до мельчайших деталей отшлифованная вымышленная действительность исчезала без следа.

Нередко он думал, что было бы лучше рассказать Мисудзу начистоту о своей связи с Аои. Но ему не хватало мужества открыть рот. Если Мисудзу обо всем узнает, может быть, она оставит его в покое? И тогда, самонадеянно думал он, отпадет необходимость в надуманных историях, и можно будет безболезненно пережить катастрофу.

Между тем, хотя призрачные свидания с Аои участились, между ними, по существу, ничего не происходило. Покайся он, что онанирует, воображая голую Аои, Мисудзу поднимет его на смех, только и всего. Может быть, скажет:

«Она приснилась тебе в кошмарном сне. Зачем же встречаться с ней вновь и вновь? Забудь обо всем. А я стану считать, что ничего не было».

Наконец он был готов осуществить измену. Для того чтобы получить доказательство того, что их связь не призрачна, он должен поиметь Аои.

Это было седьмое по счету свидание. Мицуру послал Аои билет на поезд и обещал встретить на вокзале. В условленный день он, отделавшись от лекций, заперся с ней в номере гостиницы и, попивая шампанское, ждал, когда она перестанет дуться. Аои смотрела на Мицуру с явным раздражением. Она думала лишь о том, как начать разговор, что им надо расстаться. Его нерешительное поведение выводило ее из себя, и она приехала в Токио с единственной целью – предъявить ультиматум Мицуру, пренебрегающему ее чувствами и предпочитающему изнывать в одиночестве.

Он в угрюмом молчании потягивал шампанское, когда она заявила:

– У меня нет и не было желания тебя охмурять. Просто меня беспокоит, что ты ведешь себя неблагоразумно. Если тебе не по нраву со мной встречаться, лучше поскорее проснуться. Пусть Ивакура навсегда останется лишь волшебным Дворцом дракона! Не исключено – проснувшись, ты обнаружишь, что стал стариком. Но сколько б тебе ни было лет, ты еще не прошел и половины жизни, не так ли? Я тебя люблю. И хочу, чтоб ты жил в согласии с собой. Перестань мучиться по пустякам и живи, как тебе подсказывает инстинкт. Никто не вечен. Не лучше ли жить так, как тебе хочется, чтобы потом не раскаиваться перед смертью? Я остаюсь твоим другом.

Каждое слово Аои отдавалось в его жилах и течением крови разносилось по всему телу. Тягучее, свербящее тепло поднималось снизу. Ему казалось, что если он воспользуется помощью Аои, для него не будет ничего невозможного. Такое же сладко свербящее тепло он испытывал в детстве, когда его подбадривала мать. Внезапно в нем проснулась душа дитяти, жаждущего оправдать надежды своей матушки.

Как в бреду, он стал сдирать с себя одежду. Аои, будто угадав его намерение, приспустила молнию юбки. Открылись ляжки, затянутые в черные сетчатые колготы. Мицуру, задыхаясь, впился в ее губы. Член раскалился и стал до боли тугим.

Мицуру не ощущал лиловый, до боли набухший орган как свою собственность. Этот казался на размер больше того, который он сжимал, онанируя. Пухлые губы Аои вобрали до самого основания горячий, точно запеченный на огне член. Заполнив полость ее рта, он, точно ошибся дверью и забрел не туда, растерялся, затрепетал в страхе. Губы Аои переминали лиловый, твердый предмет, тискали, точно желая освежевать. Но от этого он становился еще более упругим и напряженным. Он так возбудился, что если ткнуть иголкой, разлетится снопом кровавых брызг.

Аои, сопя, вводила его член все глубже, все глубже в пещеру влагалища, сжимала основание, ударяла головкой о стенку, выкручивала ствол. Ее тело изогнулось, бедра яростно ходили вверх-вниз, взад-вперед; оказавшись под ней, Мицуру чувствовал, как свербящее напряжение отдается холодом и болью. Его член внутри пещеры покрылся слизью, шалея. Как ни пытался он терпеть, в конце концов уже не мог сдерживаться, и прихлынувшие со всего тела жизненные соки выхлестнули наружу.

С этой ночи Мицуру стал узником ее тела. Чем, в сравнении, был холодный секс, которым они занимались с Мисудзу? Всего лишь обмен любезностей, не способный разорвать разделяющую их плеву. Не столько половое сношение, сколько светское общение. Изнасилованное Аои, средоточие его плоти пробудилось. Спину исполосовали следы ее ногтей, на шее и сосках остались следы укусов. Она призналась, что подсознательно во время соития хочет изранить его тело. На языке юристов это называется умышленная неосторожность. Врезанные в его тело царапины и укусы не складывались в слова, но были равнозначны татуировке: «Раб Аои». По крайней мере, пока они не сойдут, эти шрамы обладали колдовскими чарами, отдающими Мицуру в ее единоличную власть.

Лаская пальцами и языком его обмякший член, Аои сказала:

– Я разрушу то, чем ты дорожишь.

Террористические атаки Аои с каждым днем нарастали. Она без разбора срывала «плевы», замыкающие его тело и сознание. Точно сдирала приставший к телу компресс вместе с волосами. Мицуру учился принимать с наслаждением эту жгучую боль.

Тайна черных сетчатых колготок

– Страшно? Просто-напросто у тебя плохая реакция. Ну же, не дрейфь, подойди.

Итару в шортах стоит посредине висячего моста и машет ему рукой. Из правого кармана он достал вяленый абрикос – кусает и сплевывает, а из левого презерватив – надувает, делая вид, что собирается пустить по воздуху. На вид ему лет десять. Напротив, Мицуру старше своего нынешнего возраста, так что они скорее похожи не на братьев, а на отца и сына.

– У меня никогда ничто не ладилось по твоей вине. Я ухожу туда, где тебя не будет. Стой в начале моста, сколько влезет!

Мицуру не может понять, где он находится. Знает только, что если не перейдет на ту сторону, домой ему не вернуться. Собравшись с духом, он встает обеими ногами на висячий мост. В тот же миг Итару начинает раскачивать мост из стороны в сторону, вверх и вниз, чтобы над ним поиздеваться. Остается только ждать, когда Итару перейдет мост до конца, и тогда уже пуститься следом.

В какой-то миг Итару уже нет. Мицуру начинает осторожно идти по мосту. Внизу мутная река кипит в ущелье. Вот он уже на середине моста, по тут ноги его внезапно слабеют, он замирает на месте. Вновь появляется Итару в конце моста и кричит:

– Ты выбыл из игры. Мисудзу теперь моя.

Итару садовыми ножницами перерезает трос, удерживающий мост. Гулкий звон эхом разносится по ущелью, и в тот же миг Мицуру падает вверх тормашками. Голову заполняет тепловатый ветер.

В следующее мгновение Мицуру всем телом чувствует, как к нему плотно прижимаются пышные груди. Так и есть, это река. Но река из бессчетных женских грудей. Она несет его, наполняя свербящим блаженством. Впереди море, смутно думает он.

Когда он проснулся, корабль стоял на якоре у Нахи. Аои еще спала. Только что приснившийся сон испарился, как утренняя роса, и только крик Итару еще стоял в ушах. Если сон вещий, надо смириться с фактом, что Итару и Мисудзу, сговорившись, изгнали его как помеху. Сердце заколотилось. Если сейчас же сойти с корабля, вернуться в Токио, еще не поздно, еще можно исправить отношения с Мисудзу…

Но все уже зашло слишком далеко. Он и сам не заметил, как опустился до звания любовника, и вернуться домой означало только покрыть себя несмываемым позором.

Можно позвонить по телефону. Но какого он ждет ответа от Мисудзу, от Итару? Он совершил преступление. Изменил жене, поставил в неловкое положение мать и брата, промотал семейный капитал. Если вернуться в Токио, придется каяться и каяться. И Мисудзу, и Итару, и мать, поди, только и ждут этого, заготовив каждый свою порцию наказаний. Или, может быть, кара уже приведена в исполнение. Разве имеет значение, что тот, кто наказан, еще до конца этого не осознает?

Проснулась Аои. В их отношениях действует какая-то странная механика. Он бы хотел, чтоб Аои простила ему преступление, совершенное против Мисудзу. Но и по отношению к Аои он совершил преступление. Наказание за него осуществляет Мисудзу. А сам он, едва совершит преступление, тотчас мечтает покаяться. Но и преступления и наказания проходят мимо него. Всего лишь слова «преступление», «наказание» порхают вокруг, как мотыльки, и он не ощущает в них ни тяжести, ни боли. Не чувствует в себе ни малейших угрызений совести. Я плохо поступил, думает он, и все. И в то же время растет льстящее самолюбию чувство: если я так сильно страдаю, разве не заслужил я прощения? Чем мучительнее он страдает, тем полнее охватывает его смутное томление. Он скоро свыкся с этим заветным чувством, ему уже чудится, будто что-то большое, материнское объемлет его и хранит.

Беспокойство всегда ходило за ним по пятам. Оно появлялось всякий раз, когда он задумывался, где он и чем занят. И сейчас оно овладело им, едва подумалось, что было бы лучше вернуться в Токио. Но как только он решил, что рассуждать об этом бессмысленно, беспокойство кануло в море. И тотчас сознание обволокла непроглядная свербящая, но сладостная муть.

Аои говорит: «Хватит думать!» Она мечтает запереть его в этой мути, как в тюрьме. Желеобразное бессознательное женщины-сомнамбулы похоже на упруго колыхающиеся груди. Мицуру тонет в потоке грудей.

Это была идея Аои – отправиться в плавание на «Мироку-мару». Решив, что таким образом он мог бы в какой-то мере искупить свою вину перед ней, Мицуру снял половину суммы, лежавшей на его личном счету, и оплатил билеты. С началом их знакомства он открыл новый счет и стал накапливать деньги, которыми был бы волен распоряжаться отдельно от семейного бюджета. Домашнее хозяйство он полностью доверил Мисудзу. Деньги из наследства отца периодически поступали на ее именной счет и были серьезным подспорьем. Свои личные средства Мицуру постепенно перевел из банка, где хранилось отцовское наследство, на другой счет. За полгода скопилась приличная сумма, достаточная, чтобы содержать Аои. Он отдавал деньги Аои, считая, что это плата за лечение его душевного заболевания. Расходы на морское путешествие также пошли из этих денег. Делая безрассудные траты, он в прямом смысле совершал покаяние за свою вину перед ней.

Уходя из дома со словами: «Мне надо съездить в Осаку, вернусь через пару дней», Мицуру намеревался отправиться в свою обычную ежемесячную командировку. К этому времени Мисудзу уже, казалось, надоела ее собственная мнительность. Поначалу заседания научных обществ, доклады, совместные исследования были всего лишь вымышленными событиями, но многочисленные поездки в Кансай в конце концов и в самом деле начали предоставлять такого рода возможности. Получалось, что действительность сама подкрепляла его надуманные алиби. Благодаря этому стало проще вырваться на несколько дней.

Итак, как обычно, он приехал в Ивакуру. Аои лежала на кровати, обхватив колени и свернувшись, как зародыш в яйце. Сказала, что проспала почти до полудня, в ожидании его приезда ей не хотелось ничего делать, поэтому она, не меняя положения, лежала и думала. Мицуру спросил, чтобы ее подразнить, с каких это пор она стала думать. Она зарылась лицом в подушку и пробормотала сдавленным голосом: «Язлтела». Мицуру переспросил, склонившись над ней. Она повторила, на этот раз отчетливо:

– Я залетела.

Куда? – хотел он спросить, но слова застряли в горле. Этого не может быть, пусть этого не будет, молился он про себя, ожидая, когда она поднимет голову. Чувство подсудимого, услышавшего приговор. Аои, всхлипнув, повернула к Мицуру заплаканное, ненакрашенное лицо. Некоторое время они глядели друг другу в глаза, затем Аои, прочитав то, что проявилось на лице Мицуру, сказала:

– Головой понимаешь, а телом небось нет. Бесполезно требовать от тела понимания. Я слышу внутри себя гулкий звон, но ты – мужчина, для тебя ребенок все равно что призрачный сон.

Слово «ребенок» точно вгрызлось ему в мозг. Из тела стремительно уходили силы, почему-то вспомнились лица Мисудзу и матери.

– У тебя будет ребенок?

Он требовал повторить признание, не столько потому, что усомнился в словах Аои, сколько хватаясь за соломинку в надежде, что она его разыгрывает.

– Да, я беременна.

Может, она ошибается. Есть же ложная беременность! Мицуру продолжал наседать:

– Ты была у врача?

– Позавчера. Б центре материнства. Три дня назад я пописала на индикатор беременности, и появилось розовое сердечко, я поняла, что залетела. Мицуру, что нам теперь делать?

Что делать? У него не было готового ответа. Своего ребенка он не имел, с чужими детьми не нянчился. Дети были существа из другого измерения, никак не соприкасающиеся с его жизнью.

Если рассуждать просто, выбирать надо одно из двух, это понятно. Рожать или делать аборт? Но он считал, что он не вправе делать выбор. Известие о беременности стало для него неожиданно сильным ударом, и, полностью осознав произошедшее, он долгое время сидел, сгорбившись, оцепенев, пораженный внезапной немотой.

Постепенно он начал приходить в себя и смог вспомнить, отступив на месяц назад, что он тогда натворил. Но прежде всего он мысленно отыскал место, где были спрятаны черные сетчатые колготы. Они лежали в одной из папок, сваленных в самом нижнем ящике письменного стола в его кабинете. В ту ночь, месяц назад, Аои надела черные колготы.

И еще в ту ночь Мицуру случайно имел при себе только что купленный фотоаппарат. Он пользовался им, чтобы переснимать книги в хранилище университетской библиотеки. На пленке осталось несколько кадров, и он сфотографировал Аои. Один из снимков был сделан в ту самую ночь, поэтому он вложил его в книгу по русской мистической философии, чтобы всегда иметь перед глазами.

В ту ночь Аои находилась в Токио. Ей захотелось остановиться в отеле «Тэйкоку», поэтому он забронировал одноместный номер и распорядился прислать шампанского. Вечером он пришел к ней в номер. Она, только что из ванной, распаренная и надушенная, сидела на диване, скрестив ноги, и жевала жареный картофель. Сказала, что пыталась заглушить голод, ожидая его. Бутылка шампанского была еще не распечатана. Мицуру протянул ей меню и сказал, что она может заказывать все, что хочет.

Началось пиршество. Копченый лосось, зеленый салат, креветки под соусом чили, жареный цыпленок, гречневая лапша, присыпанная зеленым чайным порошком, горы фруктов. Столик перед диваном всего не вместил, пришлось часть тарелок разложить на полу и кровати, так что было полное впечатление, что они пируют в турецком гареме. Ноги Аои, затянутые в черную сетку, и грудь, которую ему удавалось подглядеть, когда она наклонялась, казались столь же аппетитными яствами. Шампанское ударяло в голову. После того как они учинили еде разгром, этот номер годился лишь для одного дела. Аои, сунув в рот сливу, обняла Мицуру. Он впился зубами в сливу, Аои, со сливой во рту, укусила его в шею. Оба жаждали досель не испытанного разврата.

Мицуру расстегнул пуговицы на блузке Аои, расцепил переднюю застежку лифчика. Аои расстегнула его ремень, спустила молнию, задрала вверх рубашку, стащила вместе с белыми трусами брюки, уткнулась в его заголенный пах, взяла в рот член и впилась зубами. Она медленно сжимала челюсти, так что он в страхе, что она вот-вот откусит, закричал:

– Перестань!

Аои похотливо улыбнулась.

– Страшно? Мне тоже страшно. Я и впрямь едва не откусила. Веришь?

– Верю.

Аои вновь до самого основания заглотнула его член и надкусила еще сильнее, чем прежде. Его пронзила такая боль, что он невольно вскрикнул:

– Больно! – А она, пуская слюну, смеясь, сказала:

– Не шевелись! На мне нет трусиков. Разорви колготы! Вонзи! Вбей до самого дна!

Не раздеваясь, Аои села поверх Мицуру и вправила его пораненный член во влажное влагалище.

– По крайней мере, если меня бросишь, будешь, пока не заживет, всякий раз, писая, вспоминать обо мне.

Чувствуя, как сетка колгот шершаво трется о его пах, он, не помня себя, вонзил в нее свой член. Аои, заскулив по-щенячьи, откинулась верхней частью туловища назад. Вдруг из ее влагалища хлынула вода.

– Прости, братец. Обоссалась.

Ноги Мицуру, кровать, колготы, все промокло до нитки.

– Братец, прости, я испачкала твою попу. Ничего, я помою. Ну-ка, повернись ко мне задом.

Не понимая, что случилось, Мицуру, как в бреду, наблюдал точно со стороны происходящее у него перед глазами. До боли затвердевший член в своем влечении действовал независимо от него. Послушно следуя голосу Аои, доносящемуся откуда-то издалека, Мицуру опустился на четвереньки, выставив к ней зад. Аои поцеловала его в задний проход и всадила, как по мановению волшебной палочки оказавшуюся у нее в руке клизму.

Она меня опустила, подумал он. Задний проход, вобрав воду, немедленно оповестил кишечник. Аои обхватила Мицуру ногами, зажала рукой шею, укусила в плечо. Мицуру попытался освободиться и сбежать в туалет. Аои, отчаянно прижимая Мицуру к сырой кровати, впилась зубами в плечо, левой рукой сжала в пучок волосы в его паху, правой вцепилась ногтями в ухо.

– Мицуру, я тебя хочу всего. Твой срам, твое дерьмо, твое сердце, все принадлежит мне. Давай срать вместе, отбросим стыд, вывернем души наизнанку!

– Не дури. Пусти меня.

– Это тебя спасет. И я буду спасена. Дерьмом нашей любви.

Аои обезумела. Это случилось не вдруг, не сейчас. Она с самого начала была безумной, но только сейчас Мицуру понял это, уже слишком поздно. Напрягая задний проход, он попытался высвободиться из ее мертвой хватки, но насколько ей не пристала нерешительность, настолько она была сильна.

– Мамочка, помоги! – невольно вырвалось у него.

Этот странный вопль заключал в себе бездну смыслов. Аои стала его «мамочкой», и Мицуру мучило чувство вины перед «мамочкой» за то, что он не стерпел и обделался, и приятное жжение в заднем проходе после испражнения отзывалось тем самым сладко свербящим теплом, возвращающим его к «мамочке».

Будь что будет, подумал Мицуру. В его голове Царил хаос. Есть ли тайный способ, как обуздать этот панический ужас? После того как он выкрикнул: «Мамочка!», Мицуру оставалось лишь, как того хотела Аои, вышвырнуть из себя сознание. Аои, кусая его в шею, причитала:

– Ударь меня! Изнасилуй!

Изрыгая все ругательства, на которые был способен, вцепившись зубами в ее грудь, давая ей пощечины, точно разозленный ребенок, он грубо ее отымел.

Все кончилось. За то время, что, очнувшись от лихорадки, они безучастно влезли в ванну, вымыли друг друга, смазали раны, постирали перепачканные одежки и простыни, а также пресловутые черные колготы, Мицуру понял, что он уже не может жить без Аои. Отныне он способен существовать только под ее властью. Когда-то давно некто назвал «мамой» женщину, меняющую ему пеленки, и с этой женщиной его соединила неразрывная связь. Аои насильно стала этой женщиной. После того, как они прошли через обряд осквернения в моче и кале, между ними установились отношения незаконных матери и сына, брата и сестры. На память о дне, когда они стали соучастниками преступления, Мицуру достал фотоаппарат, запечатлел на пленке голую Аои, а колготы унес с собой. Тонкая плева, как презерватив, облекавшая и защищавшая Мицуру, была окончательно содрана, выставив наружу инстинкт самца. Как будто все его тело стало головкой члена, он потерял умеренность, стал чувственным и уже не знал, как извести время между свиданиями с Аои. Целыми днями он прокручивал в памяти их дикое соитие и не находил покоя. Он понимал, что бесповоротно стал ее пленником. И вот прошел месяц. Разумеется, та ночь заслуживала того, чтоб навсегда остаться в памяти, но Мицуру никак не предполагал, что она приведет к беременности. С первого же их плотского сближения они почему-то не заботились о том, чтобы предохраняться. Возможно, они пришли к молчаливому согласию, что это относится к области «планирования семьи», а они существуют в мире, находящемся по ту сторону того, что называется семьей. Со своей супругой, заведовавшей их семейными делами, Мицуру, также по молчаливому согласию, предохранялся. Когда они жили в Америке, если Мисудзу заводила разговор, что хотела бы мальчика, он отвечал, что в Японии девочкам проще идти по жизни, но с какого-то времени разговоры о детях сошли на нет. Каждый раз, когда мать говорила: