Текст книги "Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте"

– О Этторе! – прошептала она, едва выговаривая слова. – Значит, это правда, и ты изменил мне!

И она поднесла ладони ко лбу, потом к глазам опять застонала.

У Валентино, когда он услышал это имя, губы слегка искривились злобной усмешкой.

Только теперь Джиневра, вспомнив, что она должна находиться в своей лодке, приподнялась на локте, пробуя встать, и заметила, что лежит на мягкой постели, Она в испуге открыла глаза, увидела герцога, вскрикнула, но этот крик замер в ее груди: рука герцога схватила ее за горло и принудила снова упасть на подушки.

– Не кричи, Джиневра, – сказал Валентино, – не надрывайся напрасно. Мне очень приятно, что ты посетила меня, и я вознагражу тебя за все неудобства путешествия в такое позднее время… Но ты ведь не искала меня, не правда ли? Что поделаешь! Не всякий шар бьет в цель!

Бедная Джиневра слушала эти слова с трепетом. Она чувствовала, что силы оставляют ее. Она давно не видела герцога, не узнавала его и испытывала только отвращение при виде его лица, черты которого вызывали у нее лишь смутные воспоминания. Понимая, что она беззащитна, Джиневра прошептала:

– Синьор… Кто вы?.. Сжальтесь надо мной… Что вам нужно?.. Отпустите меня…

Герцог сказал:

– Помнишь ли, Джиневра, как несколько лет назад, в Риме, ты поступила с человеком, который любил тебя пуще очей своих и наградил бы тебя такими дарами и такими ласками, которых ты и вообразить себе не можешь? Помнишь ли, что ты обращалась с ним так грубо, как не обращаются даже с конюхом? Помнишь ли, как ты смеялась над его любовью, как презирала его дары, как встречала его с высокомерием, чрезмерным даже для королевы? Так знаешь ли ты, кто был этот человек? Это был я. А знаешь ли ты кто я? Я Чезаре Борджа.

Это имя свинцовой тяжестью упало на сердце Джиневры и задушило в нем всякую надежду. Она ничего не отвечала, она лишь, вся дрожа, смотрела на герцога, как смотрела бы на тигра, если бы попалась в его когти, – ей бы и голову не пришло пытаться растрогать его словами.

– Теперь, когда ты знаешь, кто я, – продолжал герцог, – подумай, можешь ли ты ожидать от меня сострадания. И все-таки ты можешь отклонить мщение, которое я должен и могу над тобой совершить. Но при одном условии, Джиневра: если ты образумишься. Давно пора, поверь мне.

Эти уже не столь жестокие слова пробудили в груди молодой женщины искру надежды. Сложив молитвенно руки, стараясь не выдать взглядом отвращения, которое он внушал ей, Джиневра стала молить герцога, как молят Бога, чтобы он не губил ее, и без того уж слишком жалкую и несчастную.

– Ранами Иисуса заклинаю вас, синьор, тем днем когда вы, столь могущественный на земле, предстанете с обнаженной душой перед Страшным судом… Быть может, когда-нибудь вам была дорога женщина… Что сказали бы вы, если бы она попала в чужие руки и тщетно просила о милосердии… Если бы ваша мать ваша сестра находились в моем положении и просили бы, молили бы напрасно… Разве вы не воззвали бы к небу о мщении, о мщении тому, кто оскорбил их?

Эти слова, связывавшие понятия о добродетели и чести с именами Ваноццы и Лукреции Борджа, рассмешили Валентино, который кое-что знал об этих дамах. То был жуткий смех, который еще усилил страх Джиневры. Но она все-таки продолжала умолять, хотя голос ее изменился от слез, и последние слова, заглушаемые рыданиями, были едва слышны:

– Я ничтожная женщина. Какая может быть выгода, какая честь для такого могущественного синьора, как вы, мстить мне? Кто знает, не наступит ли такая минута, когда воспоминание о милости, которую вы мне оказали, будет бальзамом для вашего сердца?

Невозможно описать тоску, тревогу, отчаяние несчастной Джиневры, попавшей в это ужасное положение. Невозможно описать ее слезы, мольбы и наконец неистовые крики и безумные проклятия, да и слишком душераздирающую картину мы бы представили нашим читателям.

Скажем только, что ее судьба была решена неотвратимо.

Тем временем дон Микеле, возвратившийся с пустыми руками, недовольный собой и страшащийся гнева своего господина, причалил к замку, увидел у дверей герцога лодки, принадлежавшие Джиневре и гонцу, и сразу насторожился. Он сошел на берег, подошел к дверям герцога и, услышав в его комнате шум, заподозрил, что там случилось что-нибудь ужасное. Он толкнул дверь – она оказалась запертой. Дон Микеле встревожился бы еще больше, если бы голос Чезаре Борджа, крикнувшего «Подожди!» – не убедил его, что его господину не грозит никакая опасность. Тогда он приложил ухо к дверной щели, недоумевая, по какой причине ему не открывают.

Через несколько минут глубокой тишины, нарушаемой лишь звуками и восклицаниями, долетавшими сверху, да ропотом волн, разбивавшихся о берег и сталкивавших лодки, дон Микеле, который весь превратился в слух, вдруг услышал голос герцога, сопровождаемый дьявольским смехом:

– Теперь пойди помолись богу и всем святым… Послышались его шаги, и дон Микеле едва успел отскочить от двери, когда герцог, повернув ключ, вышел из замка.

Дон Микеле стал было просить прощения, но Валентино перебил его:

– Расскажешь в другой раз. Теперь я знаю обо всем этом гораздо больше, чем ты.

Эти слова могли бы внушить дону Микеле мысль, что хозяин гневается на него, если бы он по звуку его голоса и выражению лица не догадался, что тут кроется какая-то тайна, к которой он, дон Микеле, не имеет никакого отношения.

Обратившись к людям, прибывшим с доном Микеле, Валентино сказал:

– Живее все в лодку, ждите меня у монастыря святой Урсулы. А ты, – обратился он к дону Микеле, – пойдешь со мной.

Гребцы взялись за весла и вскоре исчезли из виду. Дон Микеле вошел вслед за герцогом в его комнаты. Вскоре оба вышли оттуда, неся на руках Джиневру; они уложили ее в ту самую лодку, в которой ее нашел герцог. Дон Микеле заметил на ее одежде с левой стороны кровавые пятна.

Они позвали гонца, находившегося в другой комнате, все трое, не обменявшись ни единым словом, вошли в его лодку и вскоре, догнав лодку, которая отплыла прежде, перебрались в нее.

Герцог уселся на корме, дон Микеле встал перед ним. Хотя теперь он и знал, почему его господину безразличен провал их заговора, он все-таки хотел объяснить, как случилось, что ему пришлось возвратиться с пустыми руками. Он рассказал подробно обо всем, что с ними произошло, и о том, как упорно они защищались, хотя на них напало множество людей, которые отняли у них похищенную женщину.

– Однако одному из них пришлось плохо, – заключил он, указывая на Пьетраччо, которого, как мы видели ударили веслом по голове, после чего он упал, оглушенный на дно лодки и был захвачен в плен. Пьетраччо уже пришел в себя и сидел на расстоянии двух вытянутых рук от герцога: люди дона Микеле, считая его уже полумертвым и зная, что ему не уйти из их рук, не трогали его больше.

– Этот негодяй, – продолжал дон Микеле, – вскочил в нашу лодку как безумный, но тут Россе так дал ему по уху, что он упал. Я думал, что он умер, но вижу, что он уже приходит в себя.

В рассказе дона Микеле проскользнули слова, из которых Пьетраччо понял, что перед ним находится тот, кого он напрасно искал целый вечер. Валентино, заметивший, что раненый смотрит на него, злобно вытаращив глаза, заподозрил, что тот замышляет недоброе, и уже готов был приказать бросить его на съедение рыбам. Дон Микеле, который, как помнит читатель, слышал в темнице святой Урсулы последние слова матери разбойника и ее завет – отомстить Чезаре Борджа, теперь исподтишка наблюдал за своим пленником и тоже заметил, что он готов на какой-то отчаянный шаг. Наемный убийца герцога, служивший ему потому, что поддержка Чезаре Борджа обеспечивала большие выгоды, был бы в восторге, если бы, не открывая себя и оставаясь вне подозревай, мог заставить его расплатиться за давнее оскорбление. Читатель без труда поймет, каковы были чувства дона Микеле к его господину, если узнает, что женщина, умершая в подвале башни у него на глазах, была его собственная жена.

Когда в результате стычки с Фьерамоской и его товарищами Пьетраччо попал к нему в руки, дон Микеле наспех стал соображать и прикидывать, каким образом он мог бы использовать пленника для того, чтобы отомстить господину; но у него было слишком мало времени, чтобы выработать какой-нибудь окончательный план. Не придумав ничего определенного, он решил воспользоваться удобным случаем, если он представится, и теперь обстоятельства складывались, по-видимому, благоприятно для его намерений.

После слов дона Микеле наступила минута молчания, которой оказалось достаточно, чтобы Пьетраччо осуществил свой отчаянный замысел. Он вскочил с места и, миновав дона Микеле, который сделал вид. что пытается его удержать, бросился на Валентино, как разъяренный зверь, понадеявшись, что ему хватит ногтей и зубов, чтоб растерзать своего врага. Но герцог, который был настороже, приготовился встретить его, и дон Микеле едва успел подхватить Пьетраччо, который замертво упал к нему на руки, пронзенный маленьким кинжалом. Герцог носил этот кинжал за поясом и в эту минуту сумел воспользоваться им с непостижимой быстротой.

Все это произошло мгновенно, так что гребцы обернулись на шум только тогда, когда все было уже кончено. Застыв от удивления, они увидели, как Валентино вложил кинжал в ножны и толкнул ногой еще трепещущее тело, приказывая выбросить его в море.

– Безумец, злодей! – воскликнул дон Микеле, делая вид, что он взволнован опасностью, которая грозила его господину. – И все-таки никто не переубедит меня: он был не тот, за кого себя выдавал… Несколько дней тому назад я видел его в подвале монастырской башни вместе с матерью; оба они были захвачены стражей. Мать умерла от ран, которые получила, защищаясь, но, прежде чем испустить дух, отдала сыну ожерелье, рассказав при этом какую-то чепуху… ну да, я вспоминаю теперь… она сказала, что получила его от своего любовника в Пизе… Однако… Погоди, Россе, прежде чем выбросить его в море, я хочу посмотреть – может быть, оно еще у него на шее. Если это золото, то лучше, чтоб оно не попадало к рыбам.

Говоря это, он расстегнул кафтан убитого, нашел цепочку и, подняв ее, показал герцогу, который очень внимательно прислушивался к его словам.

Валентино не настолько владел собой, чтобы скрыть внезапное волнение, которое возбудил в нем вид этого ожерелья. На мгновение он задумался, и руки его, поддерживавшие драгоценный камень, свисавший с цепочки, бессильно упали на колени. Он снова сел на свое место и второй раз отрывисто повторил приказание выбросить труп. И когда, отвернувшись, он по всплеску воды и по брызгам, окатившим лодку, понял, что его приказание выполнено, он сжал цепочку в кулаке, швырнул ее далеко в море и, запахнувшись в плащ, склонил голову на руки и погрузился в глубокое молчание.

Дон Микеле, изображая почтение к мыслям, занимавшим его господина, отошел от него и уселся среди гребцов. Все молчали; во все время пути слышался только легкий плеск воды, стекавшей с весел. Наемный убийца герцога насладился такой местью, которая, быть может, никогда больше никому не удавалась в отношении Валентино: он разбудил в сердце герцога воспоминания, которые заставили его почувствовать нечто вроде угрызений совести – тех угрызений совести, которые, не принося никакого утешения, напоминают отчаяние грешников в аду. Для дона Микеле, который мог оценить муку герцога и насладиться ею, это было большим торжеством.

После всех описанных происшествий они продолжала свой путь и прибыли на ожидавший их корабль, который, распустив паруса, направился обратно в Романью. Но мы больше не будем следовать за этими злодеями.

ГЛАВА XVII

Уход Фьерамоски и обоих его друзей не смутил общего веселья. Никто не видел и Фанфуллу, который после свидания с доньей Эльвирой поспешно покинул террасу, отнес на место одежду своего приятеля и затем как ни в чем не бывало смешался с толпой танцующих, посмеиваясь при мысли об удачно сыгранной шутке и умирая от желания кому-нибудь об этом рассказать. А дочь Гонсало искала глазами Этторе среди гостей и, не видя его нигде, недоумевала, почему он прячется от нее. Так прошло около часа; внезапно в зал вошли Бранкалеоне и Иниго и у первого, кто попался им навстречу, спросили, где Гонсало. Им указали на конец залы, где Гонсало беседовал с окружившими его французскими вельможами. Они подошли к нему и, отозвав в сторону, рассказали обо всем, что произошло, сообщили, что Валентино, виновный во всех случившихся несчастьях, находится в крепости, и спросили, как им поступать дальше. Гонсало знал, что герцог способен ради своей выгоды совершить какое угодно преступление; он на мгновение задумался, а потом велел друзьям следовать за ним и направлялся к себе. По дороге он увидел Паредеса и знаком приказал ему следовать за собой.

Гонсало собирался умолчать о том, что герцог действительно находился в крепости, чтобы не нарушить слова; но, вспомнив, что в этот самый день Валентино простился, собираясь уехать ночью, он удивился, что Борджа выбрал самые последние минуты своего пребывания здесь, чтобы натворить столько бед.

Во всяком случае, Гонсало решил тотчас же все выяснить. Он велел своим спутникам взять свечи, опоясался мечом и повел их по длинному переходу к винтовой лестнице. Открыв одну за другой две железные двери, преграждавшие к ней доступ, все спустились вниз. Там им встретилась еще одна запертая дверь. Гонсало остановился и шепотом приказал остальным ждать его, не шуметь и не входить, пока их не позовут.

Потом он отпер дверь, вошел в комнату герцога и обнаружил, что она пуста, не освещена и в ней царит беспорядок: там опрокинуто кресло, тут стол, возле постели валяется светильник, и масло из него растеклось по полу. В соседних комнатах тоже никого не было. Гонсало позвал ожидавших его друзей и после минутного раздумья сказал им:

– Ради того, чтобы сдержать слово, данное негодяю, я не стану подвергать опасности невиновного. Знайте, что герцог провел несколько дней в этой комнате. Он собирался уехать завтра поутру или сегодня ночью; больше я ничего не могу сказать вам, ибо мне самому ничего не известно. Все мы знаем, что он способен на любое злодеяние; вполне возможно, что он виновен и в том, о чем вы мне рассказали. Поэтому поступайте как найдете нужным, преследуйте его, если хотите, предоставляю вам полную свободу действий; а вы, дон Диего, окажите им посильную помощь.

Иниго тотчас же решил посмотреть, не виднеется ли еще в море судно, уносившее, быть может, герцога; но, не разглядев ничего сквозь стекла, он не стал попусту терять время и открывать огромные окна, а побежал к двери, выходившей на узкую полоску берега, знакомую ему, как и вся крепость; выйдя на берег, он увидел лодку и лежавшую в ней молодую женщину; она была ему незнакома, но он сразу же подумал, что это Джиневра. На его неистовые крики сбежались товарищи и остановились, не зная, что и думать при виде женщины, брошенной в таком месте. Очень осторожно они перенесли ее на постель герцога, которую они застали в невероятном беспорядке и поспешно прибрали, как умели.

Несчастная измученная женщина, с исцарапанным лицом и растрепанными волосами, со следами крови на одежде, внушала сострадание Гонсало, который поторопился подняться в замок, чтобы поручить ее чьим-нибудь заботам. Так как ему не хотелось предавать все эти события огласке – тем более что он и сам в них далеко не все понимал, – он решил довериться Виттории Колонне, благоразумие которой было ему хорошо известно. Он вернулся в залу, нашел там дочь Фабрицио и повел ее к постели Джиневры; по дороге он рассказал ей обо всем, что случилось, и объяснил, что несчастной незнакомке необходима ее помощь.

Великодушное сердце Виттории Колонны с готовностью и радостью откликнулось на эту просьбу; подойдя к изголовью молодой женщины, она внимательно посмотрела ей в лицо, затем привела в порядок постель, поправила подушки, уложила ее поудобнее с тем заботливым и разумным участием, которым провидение наделило женщин, чтобы они приносили страждущим утешение.

Джиневра после всех перенесенных мучений оставалась в глубоком забытьи, говорившем о полном изнеможении; она не была без чувств, но и не приходила в сознание; она не сопротивлялась, когда ее укладывали в постель, и не замечала, когда дотрагивались до ее руки или головы. Глаза ее были открыты, но взгляд потух, и она озиралась, ничего не видя. Виттория понимала, что такое состояние было тем опаснее, чем спокойнее казалась больная; времени терять было нельзя. Она отпустила мужчин, но велела позвать служанок и принести различные укрепляющие средства; вскоре им удалось вернуть Джиневру к жизни, с которой, казалось, она уже расставалась.

Едва она пришла в себя, как с ужасом огляделась вокруг и сделала отчаянную попытку вскочить с кровати и бежать прочь; но она была так слаба, что упала бы, если б Виттория не подхватила ее и насильно, хотя и ласково, не заставила снова лечь.

– Боже мой! – сказала Джиневра. – Неужели вы в сговоре с ним? Ведь вы благородная женщина, вы молоды, прекрасны. Неужели вы не сжалитесь надо мной?

– Не бойтесь, – ответила Виттория, взяв ее руки и прикоснувшись к ним губами. – Все мы здесь, в крепости, готовы услужить вам, помочь и защитить вас; успокойтесь Бога ради, вам здесь некого бояться.

– Если это правда, – возразила Джиневра, снова спуская ноги с кровати, – пустите меня, пустите, дайте мне уйти.

Виттория подумала, что это стремление бежать прочь порождено расстроенным рассудком, и, видя, что женщина так слаба и измучена, принялась ласково уговаривать ее подождать хоть немного, но ужас перед местом, где она находилась, довел Джиневру до исступления, которое только усиливалось от возникавших препятствий; она все порывалась встать и со слезами говорила:

– Мадонна! Ради Бога и Пресвятой Девы, я умоляю вас об одном – дайте мне уйти с этой кровати; бросьте меня в море, в огонь, но только пустите прочь отсюда, с этой кровати. Я не причиню вам хлопот… Глоток воды… У меня все горит внутри… и позвольте мне сказать несколько слов фра Мариано, из церкви святого Доминико… Только прочь отсюда… Пустите меня…

И с этими словами она вскочила с постели. Виттория, видя ее непреклонность, не стала препятствовать ей. С большим трудом Виттория вместе со служанками снесла ее на руках вверх по лестнице в отдаленную комнатку, где Гонсало велел приготовить ей ложе. Когда Джиневру раздели и уложили, она вздохнула и сказала:

– Синьора, Бог видит все; он видит, что я всем сердцем молю его отплатить вам за добро, которое вы мне сделали. Пресвятая Дева, благодарю тебя! А вы, синьора… Спасибо вам за то, что я по крайней мере умру не в таком отчаянии… Прошу вас об одном – скорее позовите фра Мариано… Где я?.. Скажите мне, который час? День сейчас или вечер?

– Час ночи, – ответила Виттория. – За фра Мариано пошлют. Вы пережили слишком много тяжелого, и вас мучит напрасный страх; успокойтесь, милая, отдохните, здесь вы в безопасности; я вас не оставлю.

– Да, да, не оставляйте меня! Если бы вы знали, как отрадно становится сердцу, когда ваши ласковые глаза смотрят на меня. Присядьте здесь, на мою постель; вот я немножко подвинусь к стенке… Нет; нет, не думайте, что мне это трудно… Мне с вами лучше…

Несколько мгновений она лежала в оцепенении, потом внезапно заговорила, как в бреду, содрогаясь от ужаса:

– Если б вы знали, как это страшно! Быть заживо погребенной!.. Задыхаться под горой трупов… Смотреть в хохочущие лица разлагающихся мертвецов… Боже! Боже мой! Мне кажется, я все еще там.

Она прижалась к своей покровительнице. Та ничего не возразила на эти бредовые речи, так как понимала, что спорить бесполезно, а только обняла ее и ласково стала успокаивать.

– О, синьора, – продолжала Джиневра, пряча лицо на груди Виттории, – я сама не знаю, что говорю… Но я пережила такие мучения! И право, я не заслужила их… Что я ему сделала, за что он так поступил со мной? Пресвятая Дева обещала мне спасение… Я молилась ей всем сердцем… А она покинула меня… Правда, я грешница… но не преступная… а только несчастная… О, такая несчастная! Ведь я-то знаю, что творится в моем сердце… Никто, кроме меня самой, не поймет, сколько я выстрадала.

– Верю, дорогая, верю, – ответила Виттория, – только успокойтесь и не говорите, что Пресвятая Дева покинула вас. Разве не она послала меня осушить ваши слезы и облегчить ваши страдания? Видите, я здесь, с вами; я вас не оставлю. Если я нужна вам – не бойтесь, я никуда не уйду. А если вам потребуется еще чья-нибудь поддержка, если надо наказать вашего обидчика, загладить причиненное вам зло, скажите… доверьтесь мне. Мой отец, Фабрицио Колонна… Гонсало… все охотно придут вам на помощь.

– Ах, синьора! – прервала ее Джиневра. – Никто на свете не может дать мне хотя бы минуту счастья и уменьшить мои муки. Для меня уже все кончено в этом мире. Благодарю, благодарю вас, вы принесли мне последнее утешение… И не считайте меня неблагодарной, если я не делюсь с вами моими горестями, – это невозможно, об этом не расскажешь, – и если я не принимаю ваших предложений… Господь вам воздаст за все… он-то ведь может… а я могу только благодарить вас и целовать ваши благословенные руки… они поддержат мою голову в смертный час и закроют мне глаза… Обещайте, что отойдете от меня только тогда, когда я совсем похолодею.

Виттория хотела рассеять эти мрачные мысли и попыталась уверить Джиневру, что жизнь ее вне опасности, но та не дала ей договорить:

– Нет, нет, дорогая синьора, все это напрасно, я знаю, что со мной, я чувствую… Только не откажите мне в этой милости, ангел-хранитель мой, – правда ведь, вы не откажете мне? Вот видите, как я дорожу вашей лаской… Вы не можете назвать меня гордой или неблагодарной. Вы обещаете?

– Да, да, дорогая, обещаю, если такое случится…

– О, вот я уже спокойнее. Теперь позовите только фра Мариано, и больше мне ничего не нужно на этом свете… Дайте мне еще глоток воды, у меня в сердце словно горящие угли… и если можно, отодвиньте свечку, она слепит мне глаза. Простите меня за эти хлопоты, все это скоро кончится.

Виттория исполнила все просьбы Джиневры и опять присела на край ее постели. В это время на пороге появился Иниго, ходивший за фра Мариано, и спросил, можно ли монаху войти.

– Пусть, пусть войдет, – сказала Джиневра. В дверях показался высокий монах; капюшон наполовину закрывал его бледное смиренное лицо. Он подошел к постели со словами:

– Да хранит вас Господь, синьора.

Все вышли из комнаты, и Джиневра осталась наедине с монахом.

Весь облик фра Мариано был, казалось, проникнут его горячей любовью к ближнему, сознанием священного долга, возложенного на него небом, – поддерживать человека в несчастье; с первого взгляда можно было понять, что он давно уже презрел все мирские треволнения и страсти. История его жизни оставалась тайной для жителей Барлетты и даже для братии монастыря святого Доминика, где он жил, пользуясь всеобщим уважением за свои добродетели и ученость, несмотря на то, что никакой должности в монастыре не занимал. Поговаривали, что он стал жертвой религиозных преследований. Ходили слухи, что в миру он был одним из первых граждан Флоренции и принадлежал к так называемой секте пьяньони, которую возглавлял фра Джироламо Савонарола; говорили, что, увлеченный речами грозного проповедника, он покинул мирскую жизнь и принял из рук Савонаролы одежду монаха-доминиканца в монастыре святого Марка. Кроме этих толков, видимо достоверных, говорили и другое: будто фра Мариано, посвятив себя служению Богу, порвал дорогие его сердцу узы, будто это внезапное решение наделало много шуму и вызвало гнев и ненависть покинутой девушки, а он, якобы по ее наущению, подвергся гонениям со стороны папской курии, как ученик Савонаролы, и, когда последний был казнен, еле спасся сам благодаря своим духовным наставникам, которые помогли ему переодеться в чужое платье и бежать.

Говорили также, что в барлеттском монастыре он скрывается под чужим именем и находится в полной безопасности, ибо этот отдаленный монастырь почти никто не посещает. Такая молва ходила о фра Мариано. Но даже самые изощренные недоброжелатели не могли бы при всем желании запятнать его доброе имя. Семена сурового учения Савонаролы упали в его душе на благодарную почву, и природная готовность жертвовать всем ради истины помогла им принести свои плоды – человеколюбие и пламенное усердие в своем деле.

Костер, обративший в пепел учителя, уничтожил с ним вместе, можно сказать, всех его сторонников. Страх перед местью папы зажал рот тем, кто прежде боролся со злоупотреблениями римской курии. Но фра Мариано спокойно жил в своем убежище, коль скоро Господь не счел его достойным умереть за истину, и радовался тому, что ему не пришлось стать праздным свидетелем злодеяний, обличать которые у него не было возможности.

Он присел к изголовью молодой женщины, благословил ее и спросил, хочет ли она исповедаться.

– О да, отец мой! – ответила Джиневра. – У меня нет иного желания. Если б я не чувствовала, что приходит конец моим силам и самой жизни, я бы не стала вас тревожить в столь поздний час; но мне недолго осталось жить, я не могу ждать. Помогите мне умереть в милости Господа Бога и святой римской церкви.

– Жизнь и смерть в руке Божьей, – ответил фра Мариано, – да будет воля Его; вы же исполняйте свой долг и не сомневайтесь в Его помощи.

Он перекрестился и прочитал положенные молитвы. – Потом сказал молодой женщине:

– Говорите.

Джиневра раскрыла перед монахом свое сердце до самых его сокровенных глубин и поведала ему всю свою жизнь; она рассказала о несчастном браке, о том, как все сочли ее умершей, о скитаниях по стране из конца в конец. Речь ее прерывалась от слабости и была не очень связной, оттого что рассудок ее едва справлялся с непосильной задачей.

– Отец мой! – сказала Джиневра. – Я долго жила возле того, кто не был мне мужем, но виновна я лишь в том, что подвергала себя искушению: Господь не допустил меня до греха. Я не приложила должных стараний, чтобы разыскать моего мужа, узнать, правдивы ли слухи о его смерти… Наконец оказалось, что он жив, и тогда я тотчас же решила вернуться к нему… я отправилась в путь… Я надеялась, что Пресвятая Дева поможет мне… Но Боже! Куда я попала вместо этого! – и тут она рассказала фра Мариано, как причалила в своей лодке к крепости, как увидела Этторе и Эльвиру, увлеченных нежной беседой, как, подавленная горем, упала без чувств в лодку и очнулась только в комнате Валентино; и, окончив рассказ о его злодейском преступлении, Джиневра разразилась отчаянными, судорожными рыданиями и потоком бессвязных слов, из которых было ясно, что разум ее помутился.

Добрый монах, потрясенный до глубины души, старался успокоить ее с чуткостью, в которой она так нуждалась, После долгих усилий это отчасти удалось ему. Но Джиневра, измученная припадком, лишилась последних сил.

– Отец мой! – продолжала она едва слышным голосом. – Ужели Господь и Пресвятая дева презрели мои слезы, прокляли мои страдания? Кара божья поразила меня как молния как раз тогда, когда казалось, что небо сжалилось надо мной. Страшной ценой искупаю я свои прегрешения… но я боюсь еще более тяжкого возмездия… Я чувствую, что умираю, отчаявшись в прощении… чувствую, что по воле Божьей душа моя очерствела в эти последние мгновения… Я умираю и не могу забыть его… не могу простить ее… О, помолитесь за меня!.. Помогите мне!.. Скажите мне, пока не поздно: есть ли еще надежда на спасение моей души?

– Надежда? – прервал ее монах. – Разве вы не знаете, что меня послал к вам наш Спаситель, искупивший грехи ваши Своею смертью на кресте? Он дарует вам Свое милосердие, и, поверьте мне, – если б даже вы были обременены грехами всего человечества, Его безмерная любовь сулила бы вам прощение, и сомневаться в этом грешно. Как же заслужить вам Его прощение, как заслужить вам славный, сияющий венец вечного блаженства? Любите Спасителя нашего, как Он любил вас; испейте чашу страданий ваших ради Него, столько страдавшего ради вас; простите тому, кто обидел вас, как Он простил своим обидчикам побои, оскорбления и смерть свою. Там, в небесах, Он ждет вас и жаждет заключить вас в объятия, осушить ваши слезы и обратить ваше горе в беспредельную радость. Враг рода человеческого считал вас уже своей жертвой, ему нестерпимо видеть, что вы ускользаете из его рук; он делает все возможное, чтобы вновь завладеть вами; он пытается отнять у вас надежду на спасение, но это ему не удастся. Я, служитель предвечного Господа (и тут он выпрямился во весь рост и торжественно возложил руку на голову Джиневры), клянусь Его святым именем, что ваше прощение и спасение души вашей вписаны в книгу вечности, но эту великую награду вы получите, если совершите во имя любви небесной один-единственный добрый поступок; тогда кровь божественного слова прольется на вашу душу священной росой, смоет с нее все пятна, принесет вам мир и радость, и вы раскаетесь в том, что неверием своим обидели того, кто пролил свою кровь за вас; вы почувствуете в себе достаточно сил, дабы презреть козни лукавого, который ищет вашей погибели.

– О, отец мой! – сказала Джиневра, с благоговением выслушав монаха. – Сам Господь Бог говорит вашими устами; стало быть, я могу еще надеяться и небо не навеки отвергло меня?

– Да благословит Господь вашу душу! Чем труднее борьба, тем достойней победа. Теперь, когда Бог дарует вам свою милость и время, чтобы вы могли подумать о своих грехах и его милосердии, – не возвращайтесь вспять; не забывайте, что Господь сказал: лучше не познать жизнь праведную, чем, познав ее, впасть снова в грех. Кто кладет руку на орало, а потом идет вспять, не заслуживает пощады. Вы не можете изгнать из сердца образ этого человека? Подумайте, на кого вы возложили свои надежды, от кого ждали радости и утешения! Подумайте, ради кого вы презрели любовь Господню? Ради человека, который не смог сохранить даже своей мирской, греховной верности вам? Ради человека, который, нимало не заботясь о вас, направил свои помыслы к другой? Так держит этот суетный мир свои обещания, а вы ради него пренебрегаете нерушимыми обещаниями вечного Творца! И когда Он позволяет вам воочию убедиться в тщете ваших желаний, вы негодуете, вместо того чтобы пасть ниц перед чудом Его доброты? Вы не можете простить эту девушку! А чем она оскорбила вас? Во-первых, она не знает вас; во-вторых, она свободна и может без греха предаваться любовным помыслам. Нет, вы должны любить ее, благоговеть перед ней, как перед орудием, избранным рукой Божьей для вашего спасения. И я, грешный, был некогда столь несчастен и слеп, что искал сердцем своим блаженства среди земных созданий. Господь призвал меня служить Ему: поначалу я с горестью последовал Его зову; но впоследствии Его божественная доброта сторицей воздала мне за эту ничтожную жертву. Какую безмятежную радость любви обрел я, уверовав в вечное, безграничное воздаяние! О, поверьте мне, дочь моя, ибо я мужчина и грешен более вас: я познал на опыте, что все в мире горечь, ложь и мрак, все, кроме любви к Господу, служения Ему и надежды на милосердие.