Текст книги "Компас"

3:45

Иногда я спрашиваю себя, нет ли у меня самого галлюцинаций. Когда я вспоминаю «Прощальную сонату» Бетховена, на канале «Ö-1» в передаче «Klassiknacht» анонсируют сонату опус 111[495]495
  Op. 111 – по ассоциации герой романа вспоминает о Тридцать второй фортепианной сонате Бетховена (до минор, op. 111). Это одно из последних сочинений композитора: написана в 1821–1822 гг., в период полной глухоты композитора. Как и Двадцать шестая соната, посвящена эрцгерцогу Рудольфу Австрийскому.


[Закрыть] того же самого Бетховена. Может быть, они составляют свою программу, пуская музыкальные произведения в обратном порядке: поздний Шуман, затем Мендельсон, Бетховен; не хватает Шуберта; если я и продолжу слушать, уверен, они исполнят какую-нибудь симфонию Шуберта, сначала был камерный октет, затем фортепианная музыка, не хватает только сочинения для оркестра. Я вспомнил «Прощальную сонату», а Тридцать вторую сонату Томас Манн в «Докторе Фаустусе» называет «прощанием с сонатой». Неужели мир и вправду начинает прислушиваться к моим желаниям? И вот у меня на кухне появляется волшебник Манн; когда я рассказываю Саре о своей юности, я всегда вру, я говорю ей: «Читая „Доктора Фаустуса“, я понял, что хочу стать музыковедом; прочитав в четырнадцать лет „Доктора Фаустуса“, я открыл для себя музыку» – какая чудовищная ложь. Я никогда не хотел стать музыковедом. На крайний случай – доктором Серенусом Цейтбломом[496]496
  Серенус Цейтблом – вымышленный биограф Адриана Леверкюна, его преданный и единственный друг; оба – персонажи романа Т. Манна «Доктор Фаустус».


[Закрыть], исключительно вымышленным созданием; в худшем случае – Францем Риттером, в детстве мечтавшим стать часовщиком. Призвание скандалезное. Как, дорогой Томас Манн, дорогой мой Чародей, как объяснить миру, что ребенком я просто обожал часы и ходики? Меня немедленно примут за самодовольного консерватора (каковым я, впрочем, и являюсь), не увидят во мне мечтателя, творца, одержимого временем. Между тем, дорогой Манн, от времени до музыки всего один шаг. Именно это я говорю себе, когда мне грустно. Конечно, ты не добился успехов в мире чудесных механизмов, ходиков с кукушкой и водяных часов, но ты покорил время музыкой. Музыка – это прирученное время, время воспроизводимое, время, отлитое в форму. И мы хотим, чтобы и в наручных, и в стенных часах оно было достоверным, это время, чтобы оно не смещалось ни на одну микросекунду; видите, к чему я хочу прийти, доктор Манн, дорогой нобелевский лауреат, маяк европейской литературы. Пристрастие к часам перешло мне от деда, не спеша, деликатно прививавшего мне любовь к их совершенным механизмам, к шестеренкам, которые ставят с помощью лупы, к спиральным пружинкам (спиральная пружина, говорил он, отличается от вертикального маятника тем, что ее крутящий момент, наибольший в начале, к концу уменьшается, следовательно, нужны компенсаторные ограничители растяжения, чтобы пружина не раскручивалась слишком быстро). Страсть к часовым механизмам предопределила мои занятия музыкой, где также речь шла о сдержках и противовесах, старинных пружинных механизмах, колебаниях и ритме, и вот последняя цель этого отступления: Саре я не лгу, ну, только чуть-чуть, когда говорю ей, что музыковедение – мое призвание, музыковедение, соотносящееся с музыкой так же, как производство часов со временем, mutatis mutandis[497]497
  С соответствующими изменениями (лат.).


[Закрыть]. Ах, доктор Манн, вижу, как вы хмурите брови, вы никогда не были поэтом. Вы написали именно роман о музыке, «Фаустус», с этим согласны все, кроме бедняги Шёнберга, а тот, если судить по слухам, очень ревниво относился к музыке. Ах эти музыканты. Никогда не довольны. Непропорционально развитое эго. Вы говорите, Шёнберг – это Ницше плюс Малер, неподражаемый гений, а он жалуется. Жалуется, что вы называете его не Арнольд Шёнберг, а, разумеется, Адриан Леверкюн. Возможно, он был бы счастлив, если бы вы посвятили ему шестьсот страниц романа, четыре года вашего гения, назвав его собственным именем, Шёнбергом, даже если, в сущности, это был не он, а Ницше, читающий Адорно[498]498
  Теодор Людвиг Визенгрунд Адорно (1903–1969) – немецкий философ, социолог, композитор, музыковед. Автор библии послевоенного авангарда – книги «Философия новой музыки»; как известно, был консультантом Манна при создании романа «Доктор Фаустус».


[Закрыть] и ставший отцом мертворожденного ребенка. Естественно, сифилитик Ницше, как Шуберт, как Гуго Вольф[499]499
  Гуго Вольф (1860–1903) – австрийский композитор и музыкальный критик словенского происхождения.


[Закрыть]. Доктор Манн, не желаю вас обидеть, но история с борделем кажется мне несколько надуманной.[500]500
  …история с борделем кажется мне несколько надуманной. – Речь идет об эпизоде романа, когда Адриан Леверкюн вместо харчевни попадает в публичный дом. К нему подходит девушка с миндалевидными глазами и пытается погладить по щеке; он бросается прочь. Через год юноша отыскивает ее в Братиславе, но та предупреждает его, что больна сифилисом; тем не менее он настаивает на близости.


[Закрыть] Посмотрите на меня, можно подхватить совершенно экзотическую заразу и при этом не иметь никаких любовных отношений с безродной проституткой, страдающей профессиональным заболеванием. Какая ужасная история: человек, следующий за предметом своей любви за пределы борделя, спит с ней, точно зная, что подхватит опасную бактерию. Возможно, именно поэтому Шёнберг на вас обиделся, впрочем, претензии вряд ли оправданны: он не похож на сифилитика. Бедняга, представьте себе его сексуальную жизнь после выхода «Доктора Фаустуса». Сомнения его партнерш. Разумеется, я преувеличиваю, ведь никто никогда об этом не думал. Для вас болезнь являлась противопоставлением здоровью нацистов. Заявить права на болезнь тела и духа означало напрямую оскорбить тех, кто решил уничтожить всех сумасшедших в первых же газовых камерах. Вы правы. Думается, вы могли бы выбрать другой недуг, например туберкулез. Простите меня, извините, очевидно, это было невозможно. Но туберкулез, даже если бы вы не написали «Волшебную гору», предполагает изоляцию от общества, концентрацию больных в одном месте, в знаменитых санаториях, в то время как сифилис – проклятие, сберегаемое для себя, одна из тех болезней одиночества, что разрушают вас в уединении. Туберкулезники и сифилитики, именно они творили историю искусства в Европе – публика, общество, туберкулез или уединение, стыд, сифилис. Предлагаю обе эти категории ввести в понятийный аппарат европейского искусства – вместо дионисийского и аполлонического.[501]501
  Дионисийское и аполлоническое – две стороны жизни культуры: динамично-экстатическое, порывистое, творчески-обновляющее, аморальное, отказывающееся от сложившихся форм и авторитетов и светлое, гармоничное, разумное начало, очищающее от страстей, выражающееся в чувстве меры и порядка и в созидании красоты законченных форм.


[Закрыть] Рембо: туберкулезник. Нерваль: сифилитик. Ван Гог? Сифилитик. Гоген? Туберкулезник. Рюккерт? Сифилитик. Гёте? О, еще какой туберкулезник! Микеланджело? Чудовищный туберкулезник. Брамс? Туберкулезник. Пруст? Сифилитик. Пикассо? Туберкулезник. Гессе? Начинал сифилитиком, стал туберкулезником. Рот? Сифилитик. Австрийцы в основном сифилитики, кроме Цвейга, который, разумеется, является образцовым туберкулезником. Посмотрите на Бернхарда: совершенный, потрясающий сифилитик, несмотря на свои больные легкие. Музиль: сифилитик. Бетховен? Ох, Бетховен. Задаешься вопросом, не был ли сифилис причиной глухоты Бетховена, бедняга Бетховен, у него a posteriori[502]502
  В ретроспективе (лат.).


[Закрыть] нашли все недуги. Гепатит, алкогольный цирроз и, ясное дело, сифилис, медицина набрасывается на великих людей. На Шумана, на Бетховена. Знаете, что его убило, господин Манн? Что сегодня стало известно из более-менее надежного источника? Свинец. Отравление свинцом. Да, господин Манн. Такой же сифилис, как шашлык из масла. Но откуда тогда взялся свинец? Держу пари, не отгадаете. От врачей. Это то самое пресловутое дурацкое лечение тех шарлатанов, которые убили Бетховена и которые, без сомнения, сделали его глухим. Жуть, вы не находите? Я дважды побывал в Бонне. В первый раз – когда учился в Германии, а второй раз совсем недавно, чтобы прочесть лекцию о Востоке Бетховена и «Афинских развалинах»; по такому случаю я встретился с призраком своего друга Бильгера. Но это уже другая история. Вы видели слуховые трубки Бетховена в его доме-музее в Бонне? Нет ничего более устрашающего. Тяжелые молоточки, консервные банки с трубами, создается впечатление, что удержать их можно только двумя руками. Ага, вот опус 111. Вначале это соната. Еще не «Прощание». Первая часть в целом построена на контрастных вторжениях и сдвигах – например, величественное вступление. Кажется, будто прыгаешь в отходящий поезд, будто что-то пропустил, входишь в мир, что начал вращаться еще до нашего рождения, слегка сбитый с толку этой пониженной седьмой ступенью, звучание forte – словно колонны античного храма. Портик нового мира, десятитактный портик, под которым мы проходим прямо в до минор, слияние мощи и хрупкости. Отвага, радость, провозглашение. Действительно ли рукопись Тридцать второй сонаты хранится в собрании Бодмера в Бонне? Доктор Манн, я знаю, вы встречались со знаменитым Гансом Конрадом Бодмером. Самым крупным коллекционером всего, что связано с Бетховеном. С 1920 по 1950 год он терпеливо собирал все – ноты, письма, мебель, самые разные предметы; он привозил эти реликвии на свою цюрихскую виллу и демонстрировал концертировавшим в городе исполнителям, Бакхаузу[503]503
  Вильгельм Бакхауз (1884–1969) – немецкий пианист, дважды записал полный цикл фортепианных сонат Бетховена.


[Закрыть], Корто[504]504
  Альфред Дени Корто (1877–1962) – швейцарский пианист и дирижер. Услышанные в юности слова Антона Рубинштейна «Бетховена не играют, а заново сочиняют» воспринял как жизненный девиз.


[Закрыть], Казальсу[505]505
  Пабло Казальс (1876–1973) – каталонский виолончелист, дирижер, композитор, музыкальный и общественный деятель.


[Закрыть]. Щедро тратя швейцарские франки, Бодмер восстановил Бетховена, как восстанавливают разбитую античную вазу. Склеил то, что оставалось разрозненным на протяжении почти ста лет. Знаете, доктор Манн, какой экспонат в этом собрании возмущает меня больше всего? Рабочий стол Бетховена? Тот самый, что был у Стефана Цвейга, за которым он написал бо́льшую часть своих книг и который в результате продал другу Бодмеру вместе со своей коллекцией рукописей? Нет. Его дорожный письменный прибор? Его слуховой аппарат? И снова нет. Его компас. У Бетховена был компас. Маленький компас в металлическом корпусе, медном или латунном, выставленный в витрине рядом с его тростью. Карманный компас, круглый, с крышкой, похожий, как мне кажется, на современные модели. Роскошная круговая шкала с цветными отметками, с великолепной розой ветров. Известно, что Бетховен очень любил совершать пешие прогулки. Но он кружил по Вене, зимой по центральным улицам, летом по окраинам. Но чтобы попасть в Гринцинг или Аугартен[506]506
  Аугартен – парк в Вене, созданный в XVIII в. по приказу императора Франца-Иосифа I.


[Закрыть], компас не нужен – разве что он брал с собой компас, когда направлялся в Венский лес или когда шел через виноградники к берегу Дуная в Клостернойбург. А может, он собирался совершить дальнее путешествие? В Италию, например? В Грецию? А может, Хаммер-Пургшталь убедил его поехать посмотреть Восток? Хаммер предложил Бетховену положить на музыку «восточные» тексты, как свои собственные, так и переводные. Похоже, мэтр на это так никогда и не согласился. Кроме «Афинских развалин» ужасного Коцебу, у Бетховена больше нет «восточных» сочинений. Есть только компас. У меня есть его копия – скорее, похожая модель. Мне не часто приходится им пользоваться. Кажется, он вообще не покидал стен этой квартиры. Поэтому, лежа на полке с закрытой крышкой, он всегда, до бесконечности, показывает одно направление. Закрепленная на вертикальной шпильке в паре капель воды, двойная стрелка с красным и синим концом, старательно вытянувшаяся вдоль силовых линий магнитного поля, показывает на восток. Я всегда спрашивал себя, где Сара раздобыла этот непонятный артефакт. Мой бетховенский компас всегда показывает на восток. О, это не только стрелка, нет, нет, как только вы попытаетесь по нему сориентироваться, вы заметите, что опорное направление этого компаса не северное, а восточное. Компас розыгрышей & сюрпризов. Я долго играл с ним, проделал десятки опытов, направляясь к окну кухни, к окну гостиной, к окну спальни, и он действительно всегда показывал направление на восток. Сара хохотала до колик, глядя, как я, держа в руках этот чертов компас, хожу кругами по квартире. Она говорила мне: «Ну, ты уже вернулся?» С этим компасом совершенно невозможно найти нужное направление. Я направлял стрелку в сторону Вотивкирхе, стрелка быстро останавливалась, замирала, я поворачивал колесико, чтобы ее кончик указывал на N, но азимут утверждал, что Вотивкирхе находится на востоке, а вовсе не на юге. Компас просто врет, он не работает. Сара прыскала со смеху, ужасно довольная своей шуткой: ты даже компасом пользоваться не умеешь! Да говорю тебе, он указывает на восток! И в самом деле, если вместо N под стрелкой помещали Е, тогда все, как по волшебству, становилось на свои места: север оказывался на севере, юг на юге, Вотивкирхе на Рингштрассе. Я не понимал, как это возможно, какая магия создала компас, указывавший на восток, а не на север. Магнитные полюса Земли бунтуют против такой ереси, этот компас явно из арсенала черной магии! Сара хохотала до слез, глядя на мое растерянное лицо. Она отказывалась объяснить мне, в чем тут загвоздка; я был ужасно раздражен и вертел чертову стрелку во всех направлениях. Колдунья, ответственная за чары (или, по крайней мере, за покупку компаса: даже величайшие маги не гнушаются покупать свои штучки), в конце концов сжалилась над моим отсутствием воображения и по секрету сообщила мне, что на самом деле у этого компаса есть две отдельные, разделенные картонкой стрелки; намагниченная стрелка находится внизу и не видна, а другая, подчиненная ей, расположена под углом в девяносто градусов к магниту, иначе говоря – по оси «восток – запад». Ну и зачем это? Разве только для того, чтобы быстро, не прибегая к подсчетам, определить, в каком направлении находится Братислава или Сталинград; больше я ничего не придумал.

– Франц, тебе не хватает воображения. Ты оказался владельцем редчайшего компаса, направленного в сторону востока, компаса иллюминатов, артефакт Сухраварди. Загадочная палочка лозоходца.

Вы спросите, дорогой господин Манн, какое отношение мог иметь великий персидский философ XII века Сухраварди, обезглавленный в Алеппо по приказу Саладина[507]507
  Саладин (Аль-Малик ан-Насир Салах ад-Дунийа вад-Дин Абуль-Музаффар Юсуф ибн Айюб, в русской и западной традиции Саладин; 1138–1193) – султан Египта и Сирии, военачальник, мусульманский лидер XII в. Курд по происхождению.


[Закрыть], к компасу Бетховена (или, по крайней мере, к его жульнической подделке, приобретенной Сарой). Сухраварди, родом из деревни Сохревард, что на северо-западе Ирана, и открытый для Европы (а также для большей части иранцев) Анри Корбеном (я вам уже рассказывал о кожаных креслах Корбена, в которых мы грызли фисташки в Тегеране?), специалистом по Хайдеггеру, принявшим ислам и посвятившим Сухраварди и его последователям целый том своего объемного труда «Ислам». В Иране Анри Корбен, без сомнения, считается самым влиятельным из европейских мыслителей, чья многолетняя работа издателя и комментатора способствовала обновлению традиционной шиитской мысли. И прежде всего обновленному истолкованию трудов Сухраварди, основателя «восточной теософии», мудрости озарения, наследника Платона, Плотина, Авиценны и Зороастра. Со смертью Аверроэса[508]508
  Аверроэс (латинизированная форма имени Ибн Рушд Абуль-Валид Мухаммад ибн Ахмад аль-Куртуби; 1126–1198) – западноарабский андалусский философ.


[Закрыть] (латинская Европа на этом остановилась) мусульманская метафизика угасла во мраке Запада, но продолжала сверкать на Востоке в теософии мистиков, учеников Сухраварди. Именно этот путь, по мнению Сары, указывает мне мой компас, путь Истины в лучах восходящего солнца. Первым востоковедом в строгом смысле этого слова является казненный в Алеппо шейх восточного озарения, ишрак восточного Света. Мой друг Парвиз Бахарлу, поэт, проживающий в Тегеране, знаток радостной печали, часто рассказывал нам о Сухраварди, о философии ишрак и ее соотношении с маздаистской[509]509
  Маздаизм (маздеизм) – название ряда древнеиранских религий, предшествующих зороастризму.


[Закрыть] традицией Древнего Ирана, невидимым звеном, связующим современный шиитский Иран с Древней Персией. Для него это философское течение являлось гораздо более содержательным и новаторским, нежели течение, основателем которого стал Али Шариати, предложивший новое прочтение шиизма как оружия революционной борьбы, которое Парвиз называл «засохшей рекой», ибо в нем отсутствовало духовное начало, отчего традиция иссякла. По мнению Парвиза, находящиеся у власти иранские муллы, к несчастью, не знали, что делать ни с одним, ни с другим: не только революционные идеи Шариати не пришлись ко двору (Хомейни уже в начале революции назвал его идеи достойными порицания инновациями), власти вычеркнули из своей религии теософский и мистический аспекты, заменив суровым велайат-е факих,[510]510
  Велайат-е факих (попечительство законоведов) – современная шиитская государственно-правовая доктрина.


[Закрыть] «попечительством законоведов»: вплоть до второго пришествия Махди, невидимого имама, призванного восстановить справедливость на земле, за управление отвечают мирские чиновники, а не духовные посредники Махди[511]511
  Махди – в шиизме «скрытый имам», который появится перед концом света.


[Закрыть]. В свое время эта теория вызвала множество нареканий великих аятолл, таких как аятолла Шариатмадари[512]512
  Шариатмадари Мохаммад Казем (1905–1986) – шиитский богослов и иранский общественный деятель, один из пяти шиитских великих аятолл.


[Закрыть], получивший образование в Куме, отец Парвиза. Впрочем, Парвиз добавлял, что велайат-е факих оказал огромное влияние на призвания – число кандидатов в муллы увеличилось стократно, ибо мирской авторитет позволял набивать карманы (а только Богу известно, сколь глубоки карманы мулл) с большей легкостью, чем духовное служение, сулящее богатое вознаграждение в мире загробном, но слишком скудное в нашем грубом мире: так, в Иране расцвели тюрбаны, по крайней мере, их стало столько, сколько в свое время чиновников в Австро-Венгерской империи, это точно. Так много, что некоторые духовные лица сегодня жалуются, что чиновников в мечетях больше, чем правоверных, что пастырей все больше, а овец для стрижки все меньше, примерно как в Вене на закате империи, когда начальников было больше, чем подчиненных. Сам Парвиз объяснял, что, живя в исламском раю на земле, он не видел причин, зачем ему ходить в мечеть. Религиозные собрания, где толчется множество народу, говорил он, являются политическими митингами и тех и других: чтобы собрать жителей южных районов города, заказывают несколько автобусов, и те весело садятся в них, довольные бесплатной прогулкой и трапезой, которую им предлагают после окончания совместной молитвы.

И все же Иран философов и мистиков никуда не делся и, подобно подземной реке, продолжал струиться под ногами у равнодушных мулл; носители эрфана,[513]513
  Эрфан. – Так в Иране называют теоретический суфизм, по типу более близкий к гносису.


[Закрыть] духовного знания, продолжали традицию издателей и комментаторов. Великие персидские поэты напоминали об идущей от сердца молитве, возможно неслышной в городском шуме Тегерана, однако глухой стук сердца являлся одним из постоянных ритмов города и страны. Вращаясь в обществе интеллектуалов и музыкантов, мы практически забывали о черной личине режима, черной траурной ткани, окутавшей все, до чего режим смог дотянуться, почти избавились от захир – видимости, чтобы приблизиться к батин – к нутру, к потаенному, к силам зари.[514]514
  Захир – батин – явленное – сокрытое, важные понятия мусульманской метафизики.


[Закрыть] Почти – потому что Тегеран умел заставать вас врасплох, надрывать вам душу и погружать в бездумную тоску, где нет ни восторга, ни музыки, – например, безумный неогобинист из музея Абгине с его гитлеровскими приветствием и усами или мулла, повстречавшийся мне в университете, преподаватель неизвестно чего, обвинивший нас в том, что у нас, христиан, три бога, что мы проповедуем человеческие жертвоприношения и пьем кровь, – следовательно, мы не просто неверующие, а stricto sensu[515]515
  В прямом смысле (лат.).


[Закрыть] кровожадные язычники. Если хорошенько подумать, меня в первый раз назвали христианином: впервые бесспорность моего крещения использовал другой, чтобы указать на меня и (в данных обстоятельствах) выразить мне свое презрение, точно так же как в музее Абгине, где меня впервые назвали немцем, чтобы зачислить в ряды сторонников Гитлера. Подобное насильственное приклеивание ярлыков, звучавших как приговор, Сара воспринимала гораздо острее, чем я. Фамилия, которую она могла бы носить, в Иране приходилось хранить в тайне: даже если Исламская республика официально покровительствовала иранским евреям, маленькая община, существовавшая в Тегеране уже четыре тысячелетия, постоянно становилась жертвой притеснений и придирок; последних немногочисленных представителей иудаизма, оставшихся со времен Ахеменидов[516]516
  Ахемениды – династия царей Древней Персии (705?–330 до н. э.).


[Закрыть], то и дело подвергали арестам, пыткам и казням через повешение после громких процессов, больше напоминавших средневековые суды над колдунами, нежели современное правосудие, где их обвиняли – среди тысяч других причудливых статей обвинения – в подделке лекарств и попытке отравить мусульман Ирана от имени, разумеется, Государства Израиль, одно только упоминание которого в Тегеране ассоциировалось с чудовищами и волками из детских сказок. И даже если Сара на самом деле не была ни еврейкой, ни католичкой, следовало соблюдать осторожность (принимая во внимание ту легкость, с какой полиция вербовала шпионов) и скрывать те немногие связи, которые она могла поддерживать с сионистским обществом, которое официальные лица Ирана, судя по их речам, страстно желали истребить.

Странно, почему сегодня в Европе так легко приклеивают ярлык «мусульманин» на всех, кто носит фамилию арабского или тюркского происхождения. Диктат навязанных идентичностей.

О, вторая экспозиция темы. Надо слушать затаив дыхание. Все стирается. Все проходит. Мы вступаем на неизведанную почву. Все бежит. Надо признать, ваши страницы, посвященные Тридцать второй сонате Бетховена, способны вызвать ревность музыковедов, дорогой Томас Манн. Заика-лектор Кречмар играет на фортепиано и, заикаясь и превозмогая собственные fortissimi, изо всех сил выкрикивает свои комментарии. Ах, что за персонаж. Заика, рассуждающий о глухом. Почему нет третьей части в сонате op. 111? Пожалуй, я предложу вам собственную теорию. Третья часть представлена имплицитно. Своим отсутствием. Она на небе, в тишине, в будущем. Потому что ее ждешь, она уничтожает дуализм контрастного столкновения первых двух частей. Третья часть была бы медленной. Медленной, очень медленной или очень быстрой, все равно, лишь бы длилась бесконечно. По сути, это тот же самый вопрос, что разрешение Тристанова аккорда. Двойной, двусмысленный, вносящий смятение, ускользающий. Фуга. Ложный круг, невозможность возвращения, подчеркнутая самим Бетховеном в начале композиции, во вступлении maestoso, только что нами прослушанном. Уменьшенная септима. Иллюзия долгожданной тоники, тщетные надежды людей, которых с легкостью обманывает судьба. То, что хотелось бы слышать, чего хотелось бы дождаться. Безграничное упование на обновление, любовь, утешение, а следом непонятная тишина. Нет третьей части. Это ужасно, не правда ли? Искусство и восторг, радости и страдания людские громогласно звучат в пустоте. Все, что нам дорого, фуга, соната, все бренное размывается временем. Слушайте финал первой части, гениальную коду, заполняющую пространство, замирающую после долгой гармонической последовательности, – даже промежуток между обеими частями не имеет четких границ. От фуги к вариации, от бурления к эволюции. Далее следует ариетта, adagio molto, выдержанная в удивительном ритме, – шаг к простоте небытия. Опять Иллюзия, не Сущность; ее не найти в вариациях, ее не объять фугой. Только подумаешь, что любовь ласково коснулась тебя, как тут же чувствуешь, что катишься кубарем по лестнице. Странной лестнице, ведущей только к начальной своей ступени – не в рай и не в ад. Полагаю, вы согласитесь, господин Манн, что гениальность этих вариаций состоит в многообразии формы. Именно в этом и заключается жизнь – жизнь хрупкая, связующая все на свете. Красота – это переход, преобразование, колдовские силы живого мира. Эта соната живет именно потому, что она переходит от фуги к вариации и пробивается в никуда. «Что есть в ядре? Ничто. Оно здесь есть, и здесь оно». Разумеется, вы не можете знать эти строки Пауля Целана, господин Манн, потому что, когда они были напечатаны, вы уже умерли.

 
Ничем
Мы были, есть, останемся ничем,
Которое цветет
Ничейной розой, розою
Ничьей.
 

В горней тишине все ведет нас к этой пресловутой третьей части, чья-то ничейная роза, какая-то роза ничья.

Однако, дорогой Томас Манн, я ведь проповедую обращенному, ибо знаю, что вы со мной согласны. Вы не против, если я выключу радио? Под конец Бетховен меня утомляет. Особенно эта бесконечная трель перед финальной вариацией. Бетховен отсылает меня к небытию; к компасу Востока, к прошлому, к болезни и к будущему. Здесь жизнь заканчивается на тонике; просто pianissimo, в тональности до мажор, чистое трезвучие, а следом вздох кварты. И небытие.

Главное, не потерять направление на восток. Франц, не теряй направление на восток. Выключи радио, прекращай разговаривать вслух с волшебным призраком Манна. Манн – друг Бруно Вальтера[517]517
  Бруно Вальтер (1876–1962) – немецкий оперный и симфонический дирижер и пианист, с 1939 г. жил в США. Вальтер – давний друг Томаса Манна, в Мюнхене они жили по соседству, их дети ходили в одну школу. В 1913–1922 гг. Вальтер был «генеральмузикдиректором» Баварской оперы. Поздравляя великого дирижера с его семидесятилетием, писатель заметил: «Будь я рожден музыкантом, я сочинял бы музыку, как Цезарь Франк, и дирижировал – как ты».


[Закрыть]. Дружба продолжалась в изгнании, дружба протяженностью в тридцать пять лет. Томас Манн, Бруно Вальтер и случай Вагнера. Вечная апория Вагнера. Бруно Вальтер – ученик Малера, которого мюнхенская буржуазия выгонит с должности музыкального руководителя, ибо он, будучи семитом, бесчестил немецкую музыку. Не начищал до блеска вагнеровскую статую. В Соединенных Штатах он станет одним из выдающихся дирижеров всех времен. И почему я сегодня вечером ополчился на Вагнера? Наверное, это влияние компаса Бетховена, того, который указывает на восток. Вагнер – это захир, видимость, зловещий бесстрастный Запад. Он перегораживает подземные реки. Вагнер – это плотина, с ним ручеек европейской музыки выходит из берегов. Вагнер перекрывает все. Разрушает оперу. Топит ее. Всеобъемлющее творение становится тоталитарным. Что есть в его ядре? Все. Иллюзия всего. Пение, музыка, поэзия, театр, живопись со всеми декорациями, актерская труппа и даже природа с нашим Рейном и нашими конями. Вагнер – это Исламская республика. Несмотря на свой интерес к буддизму, Вагнер превращает несхожесть в христианское эго. Буддистская опера «Победители» становится христианской оперой «Парсифаль». Только Ницше сумел воспротивиться притяжению этого магнита. Только он сумел распознать его опасность. Вагнер: туберкулезник. Ницше: сифилитик. Ницше мыслитель, поэт, музыкант. Ницше хотел средиземноморизировать музыку. Ему нравилась экзотическая экспансивность «Кармен», звучание оркестровой музыки Бизе. Он любил. Ницше видел любовь в солнце, заливавшем море по дороге в Рапалло, в потаенном свечении итальянского побережья, где насыщенная зелень залита серебром. Ницше понял, что проблема Вагнера не столько в тех вершинах, которых он сумел достичь, сколько в невозможности передать их по наследству, смерть традиции, в которую больше не вливали (в те же мехи) свежего вина. Удручающее вагнерианство его последователей. Причастность к Вагнеру обходится дорого. Вагнер хотел оставаться одинокой скалой, лодки всех своих последователей он направил на рифы.

Для Ницше обретение христианства в «Парсифале» невыносимо. Грааль Парсифаля звучит почти как личное оскорбление. Заточение в самом себе, в иллюзорном мире католичества.

Вагнер – настоящее бедствие для музыки, утверждает Ницше. Болезнь, невроз. Лекарство – это «Кармен», Средиземноморье и испанский Восток. Цыганка. Легенда о любви, отличная от легенды о Тристане. Надо ослабить музыку. Ничего иного Ницше не говорит. Ницше раз двадцать слушал «Кармен». Кровь, насилие, смерть, быки; любовь как удар судьбы, как тот цветок, который бросают вам, обрекая на страдания. Цветок, который вместе с вами увядает в тюрьме, не теряя при этом своего аромата. Языческая любовь. Трагическая. Для Бизе Восток – это Италия, именно на Сицилии молодой Жорж Бизе, лауреат Римской премии, находит следы владычества мавров, жгучие страсти под ярким небом, лимонные деревья, мечети, переделанные в церкви, женщин, одетых в черное, новеллы Мериме,[518]518
  Новелла Мериме – имеется в виду «Кармен», положенная в основу либретто оперы Бизе, созданного Анри Мельяком и Людовиком Галеви (племянником композитора Галеви).


[Закрыть] того самого, которого обожает Ницше. В одном из писем усатый провидец (так называемое «письмо о летучей рыбе», где он пишет, что живет «каким-то странным образом на гребне волн») объясняет, что трагическая целостность новеллы Мериме переходит в оперу Бизе.

Бизе женился на еврейке и придумал Цыганку. Бизе женился на дочери Галеви[519]519
  Жак Франсуа Фроманталь Эли Галеви (1799–1862) – французский композитор, автор многих произведений, самое известное из которых – опера «Иудейка».


[Закрыть], написавшего «Иудейку», оперу, которую вплоть до 1930-х годов чаще всего ставили в Парижской опере. Говорят, Бизе умер за дирижерским пультом, дирижируя «Кармен», во время терцета из сцены гадания, в тот самый момент, когда три цыганки, переворачивая роковую карту, восклицают: смерть! смерть! Я спрашиваю себя, так ли это на самом деле. Существует целая тайная организация роковых цыганок в литературе и музыке, начиная с Миньоны, смуглолицей девчонки из «Вильгельма Мейстера»[520]520
  «Годы учения Вильгельма Мейстера» – второй по счету и самый длинный роман Иоганна Вольфганга Гёте. Его публикация в 1795–1796 гг. обозначила появление нового литературного жанра – романа воспитания.


[Закрыть] Гёте и до Кармен, включая дерзкую Эсмеральду Гюго, – будучи подростком, я ужасно перепугался, прочитав «Изабеллу Египетскую», роман Ахима фон Арнима, мужа Беттины Брентано; до сих пор помню начало текста, ужасно мрачного, когда старая цыганка показывает юной Белле треножник на холме и говорит, что это виселица, поставленная возле ручья; а твой отец висит там наверху. Не плачь, говорит она, сегодня ночью мы снимем его и бросим в ручей, и поплывет он к своим в Египет; возьми плошку с мясом и стакан вина и помяни его сама, как подобает. И я представлял себе, как при свете полной луны юное создание пытается разглядеть виселицу, где раскачивается труп ее отца; я видел, как Белла в одиночестве ест мясо и пьет вино, оплакивая Цыганского герцога, своего отца, труп которого ей предстояло снять с виселицы, чтобы предать его бурному потоку, такому быстротечному, что он перенесет тело на другой берег Средиземного моря, в Египет, колыбель мертвецов и цыган, и в моем детском воображении все дальнейшие опасные приключения Беллы, создание волшебного гомункула, встреча с молодым Карлом Пятым, все это не шло ни в какое сравнение с жутким началом, где останки герцога Михаила со скрипом раскачивались в ночи на верхушке виселицы, а рядом ребенок совершал свою погребальную трапезу. Если бы пришлось выбирать цыганку, я предпочел бы Беллу, а не Кармен: когда родители первый раз взяли меня с собой в Венскую оперу, в этот ритуальный поход каждого сынка из буржуазного семейства, давали «Кармен», дирижировал Карлос Клайбер,[521]521
  Карлос Клайбер (1930–2004) – австрийский оперный и симфонический дирижер.


[Закрыть] – меня поразил оркестр, звучание оркестра, количество его музыкантов, равно как и шуршащие платья певиц и жгучий эротизм танцев, но обескуражило кошмарное французское произношение этих богинь; увы, вместо возбуждающего испанского акцента Кармен, ее роль исполняла русская певица, а Микаэлу – немецкая, она говорила солдатам: «Нет, нет, я фернусь», что казалось мне (сколько лет мне могло тогда быть, наверное, лет двенадцать) ужасно смешным. Я приготовился слушать французскую оперу, действие которой происходит в варварской Испании, но я совершенно не понимал ни разговорных речитативов, ни арий, где слова произносились на каком-то марсианском сабире[522]522
  Сабир – средиземноморский торговый жаргон, состоящий из арабских, французских, итальянских и испанских слов.


[Закрыть]; я не знал, что, к несчастью, этот волапюк является языком сегодняшней оперы. На сцене суматошно толкались цыганки, военные, ослы, лошади, летала солома, кинжалы, все ждали, когда из-за кулис выскочит настоящий бык, которого Эскамильо (тоже русский) должен прикончить на месте; Клайбер за дирижерским пультом подпрыгивал, пытаясь заставить оркестр играть громче, еще громче, все время громче, с такой неестественной силой, что даже ослы, лошади, бедра, мелькавшие из-под юбок, и груди, выскакивавшие из декольте, выглядели участниками скромного сельского праздника – по треугольникам били так, что казалось, у исполнителей вот-вот вывернется плечо, из духовых инструментов вылетало столько воздуха, что разлетались волосы у скрипачей и юбки у работниц сигарной фабрики, струнные заглушали голоса певцов, вынужденных реветь, как ослы или кобылы, позабыв о всех нюансах, чтобы их услышали, и только хору мальчиков – «Вместе с новым караулом» и т. д. – это громыхание так понравилось, что они, потрясая деревянными ружьями, тоже стали петь как можно громче. На сцене толпилось столько народу, что непонятно, как они ухитрялись двигаться, не срываясь в оркестровую яму, шапки, шляпки, колпаки, розы в прическах, зонтики, ружья, много всего разного, безграничное буйство жизни, музыкальный сумбур, приумноженный, насколько я помню (а моя память всегда преувеличивает), произношением актеров, отчего текст больше походил на урчание голодного желудка, – к счастью, моя мать заранее терпеливо поведала мне трагическую историю любви дона Хозе к Кармен; я прекрасно помню, как задал вопрос: а зачем он ее убил? Зачем убивать предмет своей любви? Если он ее любит, зачем пронзать ее кинжалом? А если он ее больше не любит, если он женился на Микаэле, откуда у него столько ненависти, чтобы убить Кармен? Эта история показалась мне в высшей степени неправдоподобной. Мне представлялось очень странным, почему только Микаэле удалось найти затерянный в горах приют контрабандистов, а вовсе не полиции. Еще более непонятно, почему в конце первого акта дон Хозе позволил Кармен бежать из тюрьмы, в то время как он ее почти совсем не знал. Ведь она же ударила несчастную девушку ножом. Неужели у дона Хозе не было чувства справедливости? Матушка вздыхала, говоря, что я ничего не понимаю в любви. К счастью, Клайбер, с его оглушительным оркестром, дал мне возможность забыть рассказ и сосредоточиться на танцевавших на сцене женщинах, на их костюмах, их вызывающих позах, их телодвижениях, обольстительных и сладострастных. Цыганки – это история страсти. Начиная с «Цыганочки» Сервантеса, в представлениях европейцев цыгане считались страстными и неукротимыми, миф о свободе и странствиях проник всюду, вплоть до музыки: через оперных персонажей, а также мелодии и ритмы. Ференц Лист в своем труде «О цыганах и цыганской музыке в Венгрии» после мрачного антисемитского предисловия на двадцать четыре страницы, посвященного евреям в искусстве и музыке (все те же абсурдные вагнеровские аргументы: скрытность, космополитизм, отсутствие творческого начала и гения, компенсируемое подражанием и способностями: гении Бах и Бетховен против талантливых подражателей Мейербера и Мендельсона), пишет о свободе как основополагающей характеристике «этой загадочной расы», цыган. Мозг Листа, разъеденный расовой теорией и антисемитизмом, борется за спасение цыган – ведь они противопоставляют себя евреям, заявляет он, они ничего не скрывают, у них нет ни Библии, ни собственного Завета; цыгане – воры по определению, так как они не подчиняются никаким правилам, как любовь в «Кармен», «которая никогда не знала законов». Дети свободы гонятся за «мимолетными впечатлениями». Они готовы на все, чтобы ощутить причастность к природе. Цыган чувствует себя счастливым, когда засыпает в березовой роще, сообщает нам Лист, когда он всеми фибрами души и тела впитывает в себя эманации природы. Свобода, природа, мечта, страсть – цыгане Листа образцовый романтический народ. Но Лист глубже, а его любовь сильнее, когда он забывает о расовых барьерах, которыми он только что отгородил рома[523]523
  Рома – одна из западных ветвей цыган. Художественная культура рома является одной из двух самых известных в мире цыганских культур.


[Закрыть], и начинает рассматривать их вклад в венгерскую музыку, в цыганские мелодии, питающие венгерскую музыку, – цыганские странствия дают пищу музыке, из этих музыкальных авантюр Лист создаст рапсодию. Соединение музыкальных мотивов кочевых племен (откуда в свое время вышли загадочные венгры) становится первым шагом к рождению венгерской музыки. В Испании другая ситуация, туда цыгане (зингари) не принесли ничего выдающегося (старая гитара, звучащая, словно визг пилы, в расслабленной атмосфере Сакромонте[524]524
  Сакромонте – яркий и удивительно самобытный цыганский квартал на одноименном холме близ Гранады.


[Закрыть] или полуразрушенных дворцов Альгамбры, не может считаться музыкой, говорит он), только на бескрайних равнинах Венгрии пламенный цыган может, по его мнению, наилучшим образом выразить себя, – я представляю себе Листа в Испании, среди забытой роскоши, оставшейся после Альмохадов[525]525
  Альмохады – династия и государство в Северной Африке и мусульманской Испании (1121–1269).


[Закрыть], или в мечети Кордовы, усердно разыскивающего цыган, чтобы послушать их музыку; в Гранаде он прочел «Альгамбру» Вашингтона Ирвинга, услышал звук падавших в чашу фонтана Львов голов Абенсеррагов[526]526
  Абенсерраги (Бану Саррадж) – влиятельный аристократический клан в Гранадском эмирате XV в.


[Закрыть], отсеченных саблей палача, – американец Вашингтон Ирвинг, друг Мэри Шелли и Вальтера Скотта, стал первым писателем, воскресившим эпос испанских мусульман, первым заново составил хронику завоевания Гранады и описал жизнь в Альгамбре. Странно, что Лист в звуках расстроенной, по его словам, гитары услышал лишь заурядные аккорды, – впрочем, он признался в своем заблуждении. Доменико Скарлатти[527]527
  Доменико Скарлатти (1685–1757) – итальянский композитор и клавесинист; провел бо́льшую часть своей жизни в Испании и Португалии.


[Закрыть] повезло: во время своего пребывания в Андалусии, при скромном дворе в Севилье, ему довелось услышать множество мелодий утраченной мавританской музыки, подхваченной цыганами и использованной ими при создании музыки фламенко; этот мотив вносит оживление в барочную музыку и, благодаря самобытности Скарлатти, становится элементом развития европейской музыки. Цыганская страсть, разгоравшаяся на окраинах Европы, в окружении венгерских пейзажей и холмов Андалусии, передает свою энергию музыке, именуемой «западной», – еще один кирпичик в теорию Сары об «общей постройке». Но теория Листа противоречит ей: изолируя, в согласии с «расовой теорией» Гобино, цыганский вклад в музыку, Лист отчуждает его, нейтрализует; он признает этот вклад, однако рассматривает его исключительно как древнюю реку, влившуюся из «чуждого, как и евреи, народа» в исконно венгерскую музыку: его рапсодии называются Венгерские рапсодии, а не Цыганские рапсодии… Великое осознание «национальной» исключительности, историческое конструирование музыки «немецкой», «итальянской», «венгерской» как выражения духа одноименной национальности в точности соответствует расовой теории, но на деле мгновенно опровергается ее же собственными теоретиками. Внезапные смены тональностей в некоторых сонатах Скарлатти, заостренные интервалы цыганской гаммы[528]528
  Цыганская гамма (венгерская гамма) – лад с двумя увеличенными секундами.


[Закрыть] (Лист пишет о «затейливой орнаментике и неожиданных акцентах») напоминают удар кинжалом в классическую гармонию, удар кинжалом, нанесенный Кармен, когда она метит косым крестом лицо одной из работниц табачной фабрики. Я мог бы обратить внимание Сары на цыган, обитающих на Востоке и практически не изученных: на турецких чинган, сирийских навар, иранских лули, проживающих в странах Центральной Азии со времен Сасанидов[529]529
  Сасаниды – династия персидских правителей; Сасанидская империя просуществовала с 224 по 651 г.


[Закрыть] и шахиншаха Бахрам Гура[530]530
  Бахрам V Гур – правитель Ирана из династии Сасанидов; правил в 420/421–438/439 гг.


[Закрыть] и ведущих как кочевой, так и оседлый образ жизни на землях, раскинувшихся от Индии до стран Магриба. В классической персидской поэзии цыгане предстают вольными веселыми музыкантами; они красивы, как полная луна, они танцуют и соблазняют, притягивают к себе любовь и вожделение. Я совсем не знаю их музыки, возможно, она отличается от иранской, а может, напротив, является питательной средой, из которой произрастают иранские лады. Между Индией и равнинами Западной Европы свободно пульсирует кровь их загадочных языков, всего, что они возили с собой во время кочевий, вычерчивая другую, тайную карту огромной страны, протянувшейся от Инда до Гвадалквивира.