Текст книги "Компас"

6:00

Ответа еще нет. Интересно, в Кучинге, столице провинции Саравак, есть Интернет? Да, конечно есть. Нет больше таких мест на земле, где не было бы Интернета. Даже на самых кровавых полях сражений – к счастью или к несчастью – можно поймать связь. Даже в монастыре в Дарджилинге, где сейчас Сара, рядом есть веб-кафе. Невозможно оторваться от экрана. Даже среди катастрофы.

Когда на следующий день после той необыкновенной ночи она, дрожа от горя и чувства вины, отбыла первым же самолетом, летевшим из Тегерана в Париж вечерним рейсом «Эйр Франс», после того как весь день, не смыкая глаз, она бегала от одного полицейского участка к другому, чтобы уладить свои запутанные дела с визой, секрет которых известен только иранцам, вооруженная бумагой, наспех состряпанной посольством Франции, которое извещало о тяжелейшем состоянии здоровья ее брата и просило иранские власти облегчить ей возможность вылета, в то время как внутренний голос словами матери нашептывал ей, что Самюэль уже скончался, что бы ей об этом ни говорили, угнетенная страшным известием, расстоянием, непониманием, недоверием к полученному ею сообщению, в тот же вечер, пока она, пытаясь заснуть в своем кресле, летела среди равнодушных звезд, я бросился к Интернету, чтобы отправить ей письма, письма и письма, которые она, быть может, прочтет по прибытии, на что надеяться мог только такой глупец, как я. Удрученный, остервеневший и недоверчивый, в ту ночь я тоже не сомкнул глаз.

Со вчерашнего вечера и до самого утра мать безуспешно звонила Саре; потеряв надежду, она связалась с институтом, с консульством, поставила всех на уши, и наконец, когда Сара, стыдливо послав мне воздушный поцелуй, закрыла дверь в ванную комнату, чтобы скрыть свое присутствие от постороннего взгляда, ко мне пришли и сообщили, что несчастный случай произошел вчера после полудня, несчастный случай, происшествие, расследование, никто ничего толком не знал, а Саре следует позвонить матери домой, и слово домой, не в больницу, не бог знает куда, а домой, пробудило в ней предчувствие трагедии. Она бросилась к телефону, я снова вижу телефонный диск, вижу, как дрожат ее руки, как она ошибается при наборе номера, и я стушевался, удалился – и я тоже, из вежливости и из трусости.

Весь последний день я блуждал вместе с ней на самом дне иранского правосудия, в бюро паспортов, королевстве слез и сребролюбия, где афганцы-нелегалы, в наручниках, в заляпанной красками и цементом одежде, удрученно тянулись мимо нас в окружении людей из Пасдаран, пытаясь отыскать в глазах окружающих хотя бы каплю утешения; мы прождали несколько часов, сидя на деревянной шлифованной скамье под портретами первого и второго вождей революции, и каждые десять минут Сара вскакивала, подходила к окошку и задавала один и тот же вопрос, твердила одно и то же: байад имшаб беравам, «мне надо уехать сегодня вечером, мне надо уехать сегодня вечером», а чиновник все время отвечал ей «завтра», «завтра», «вы уедете завтра», а так как любая страсть эгоистична, я надеялся, что она действительно уедет только завтра и я смогу провести еще один вечер, еще одну ночь с ней; я представлял себе, как стану утешать ее в несчастье, обрушившемся на нее, несчастье, которое мы отчасти предчувствовали, но самое ужасное, что в этой убитой прихожей, под негодующим взором Хомейни и толстыми стеклами очков близорукого Хаменеи я не мог обнять ее, даже взять за руку или вытереть слезы ярости, страха и бессилия на ее лице, опасаясь, как бы столь непристойный жест, оскорбительный для исламской морали, не лишил бы ее шанса получить выездную визу. Наконец, когда надежда обрести заветный штамп, казалось, уже потеряна, офицер (лет пятьдесят, коротко подстриженная седая бородка, толстый благодушный живот, в безупречно чистой форменной куртке) прошел перед нами к себе в кабинет; выслушав историю Сары, сей достойный отец семейства проникся к ней жалостью и с царственно-великодушным видом, присущим исключительно могущественным диктаторам, завизировав какой-то невразумительный документ, позвал своего подчиненного и приказал поставить в вышеуказанный паспорт печать, теоретически недоступную; этот подчиненный, тот самый твердокаменный чиновник, безжалостно выгонявший нас все сегодняшнее утро, слегка улыбаясь – то ли насмешливо, то ли с состраданием, – тотчас исполнил свою обязанность, и Сара улетела в Париж.

Си мажор – рассвет кладет конец сцене любви; смерть. Разве в «Песни о ночи» Шимановского, что так удачно связывает стихи мистика Руми с долгой ночью Тристана и Изольды, наличествует тональность си мажор? Не помню, но вполне возможно. Бесспорно, это самое возвышенное симфоническое произведение прошлого века. Ночь Востока. Восток ночью. Смерть и расставание. С голосами, прекрасными, словно скопление звезд.

Шимановский положил на музыку еще и стихи Хафиза: два цикла песен, написанные в Вене, незадолго до Первой мировой войны. Хафиз. Впечатление такое, что весь мир вращается вокруг его загадки, словно сказочная жар-птица вокруг горы. «Хафиз, тише! Молчи! Никому не доступны божественные тайны. У кого станешь спрашивать, что случилось с круговоротом дней?» Вокруг его загадки и его переводчиков, начиная с Хаммер-Пургшталя и до Ханса Бетге[634]634
  Ханс Бетге (1876–1946) – немецкий поэт, переводчик восточных литератур.


[Закрыть], чьи парафразы «восточной» поэзии переложат на музыку. Шимановский, Малер, Шёнберг и Виктор Ульман[635]635
  Виктор Ульман (1898–1944) – австрийский и чешский композитор еврейского происхождения.


[Закрыть] – все возьмут за основу версии Бетге. Бетге, путешественник, не ездивший почти никуда, не знавший ни арабского, ни персидского, ни китайского. Дух оригинала связывал подлинник и его переводы, выступал связующим звеном между языками, между мирами, пребывая где-то в на-коджа-абад, городе где-то там, в том воображаемом мире, где также берет свои истоки музыка.

Нет постоянного оригинала. Все в движении. Между языками. Между временами, временем Хафиза и временем Ханса Бетге. Перевод как метафизическая практика. Перевод как медитация. Поздно думать о таких вещах. Воспоминание о Саре и о музыке наталкивает меня на меланхолические размышления. Бескрайние пространства временной пустоты. Мы не знали, какую боль таила в себе ночь; какой долгий и странный процесс расставания начался тогда, после этих поцелуев; я не могу снова лечь спать, во мраке венской ночи не слышно ни птиц, ни муэдзина, сердце бьется от воспоминаний, от нехватки, возможно столь же острой, как нехватка опиума, от нехватки ласк и вздохов.

Сара сделала блестящую карьеру, ее постоянно приглашают на самые престижные конференции, хотя она по-прежнему, как говорят, «кочующий» профессор, то есть не имеет постоянного места работы – в отличие от меня, у кого все наоборот: гарантированная работа в комфортабельном кампусе, симпатичные студенты, квартира в городе, где я вырос, однако известность моя близка к нулю. В лучшем случае время от времени, чтобы размять ноги, я могу рассчитывать на прием в университете Граца или Братиславы, а может, даже Праги. Вот уже много лет, как я не езжу на Ближний Восток, даже в Стамбул. Я мог бы часами сидеть перед экраном, просматривая статьи и тексты выступлений Сары, восстанавливая маршруты ее поездок: конференции в Мадриде, Вене, Берлине, Каире, Экс-ан-Провансе, Бостоне, Беркли, вплоть до Бомбея, Куала-Лумпур и Джакарты; карта мирового знания.

Иногда мне кажется, что настала ночь и западный сумрак поглотил свет Востока. Что идея, ученость, упоение мыслью и эрудицией, вином Хайяма и Пессоа не устояли перед XX веком, что космополитическая конструкция мира продолжает строиться не на основе взаимной любви и мысли, а на основе насилия, с помощью инструментов, произведенных промышленным способом. Исламисты ведут борьбу против ислама. Соединенные Штаты, Европа воюют против другого в себе. Зачем извлекать из забвения Антона Рубинштейна и его цикл «Песни Мирзы Шафи»[636]636
  «Песни Мирзы Шафи» Рубинштейна… – А. Рубинштейн, побывав у Листа в Веймаре, создал подлинный шедевр, навсегда вошедший в русскую романсовую классику. Из книги Боденштедта композитор отобрал 12 текстов и назвал «ZwoelfLieder des Mirsa Schaffi aus dem persischen von Bodenstedt». С таким названием сборник вышел из печати весной 1855 г. Позднее, в русском переиздании, он получил название «Персидские песни».


[Закрыть]. Зачем вспоминать о Фридрихе Боденштедте[637]637
  Фридрих Боденштедт (1819–1892) – немецкий писатель, переводчик и поэт.


[Закрыть], о его «Тысяче и одном дне на Востоке» и его описании вечеров, проведенных вместе с азербайджанским поэтом Мирзой Шафи в Тифлисе, о пристрастиях к грузинскому вину, о его похвальных словах ночам Кавказа и персидской поэзии, о стихах, которые этот немец выкрикивал, когда, напившись, заплетающимися ногами бродил по улицам Тбилиси. Боденштедт – еще один забытый переводчик. Еще один путешественник. Но главное, еще один творец. Книга «Песен Мирзы Шафи» стала одним из успешных произведений «восточной» литературы в Германии XIX века. Как и музыкальная версия, сделанная Антоном Рубинштейном в России. Что толку вспоминать русских ориенталистов и их чудесные встречи с музыкой и литературой Центральной Азии. Надо иметь энергию Сары, чтобы постоянно перестраиваться, постоянно смотреть в лицо горю и болезни, настойчиво продолжать копаться в печалях мира, чтобы извлечь оттуда красоту или знание.

Милый Франц,

знаю, давно тебе не пишу, ничего нового не сообщаю, ибо я постоянно в разъездах. Сейчас я во Вьетнаме, потом в Тонкине, Аннаме, Кохинхине. В Ханое 1900 года. Вижу, как широко раскрылись твои глаза: во Вьетнаме? Да, представь себе, я работаю над исследовательским проектом «Колониальный мир воображаемого». К несчастью, не покидая Парижа. Речь пойдет об опиуме. Я изучаю сочинения Жюля Буассьера, несчастного окситанского чиновника-наркомана, который, столкнувшись в джунглях Тонкина с холодом, дождем, насилием и болезнью и имея единственным приятелем тусклый свет лампы для курения опиума, в тридцать четыре года скончался от пристрастия к опиекурению, – история курения опиума, представленная в колониальной литературе, необычайно интересна. Процесс теоретизации опиекурения как «цивилизационной составляющей» Юго-Восточной Азии, «доброго, нежного наркотика», как называет его Буассьер[638]638
  Жюль Буассьер (1863–1897) – французский писатель и журналист.


[Закрыть], заключается в концентрации мистицизма и ясновидения как средоточия колониального режима. Опиум связывает Буассьера с вьетнамцем; они делят не только затяжки и жалкие подстилки, но также мучения ломки и развивающуюся агрессию. Курильщик опиума – совершенно особое существо, это мудрец, принадлежащий к сообществу ясновидцев: визионер и ранимый нищий. Опиум – светозарный недуг, противостоящий жестокости природы и свирепости людей. Курят после сражений, после казней, после того, как на глазах летели головы от взмахов сабель, как тесаками отрезали уши, как разлагались тела, разъеденные холерой и дизентерией. Опиум – особый язык, всеобъемлющий мир; только трубка и лампа позволяют вам проникнуть в «душу Азии». Наркотик (доколониальное бедствие, спровоцированное имперским торговым интересом, грозное оружие господства) становится ключом к особому миру, который предстоит постичь, он – то, что лучше всего отражает этот мир, символ, дающий наиболее полное представление об этом мире западным массам.

Вот, к примеру, две почтовые открытки, отправленные из Сайгона в 1920-е годы. Глядя на изображенных на ней молодых людей, создается впечатление, что курение опиума является не только повсеместно распространенной практикой, но и вполне легальной, исконной, деревенской, знакомой с рождения; черная коробочка, запертая на висячий замок, вне всякого сомнения, содержит все тайны экзотических стран, где предаются этой детской страсти. Ребенок, курящий опиум, – вот настоящий портрет туземца.

«Необходимо все время одурманивать себя: у этой страны есть опиум, у ислама гашиш, у Запада женщина. Возможно, любовь – это прежде всего средство, используемое Западом с целью избавиться от своего человеческого предназначения», – писал Мальро в «Уделе человеческом»; эта фраза, по меньшей мере любопытная, прекрасно показывает, как опиум становится достоянием Юго-Восточной Азии и каким образом создаются наши представления; разумеется, речь не о том, чтобы поставить под сомнение реальность ущерба, нанесенного опиумом Китаю или Вьетнаму, а о том, чтобы посмотреть, как создается тамошний мир воображаемого и каким образом он служит колониальной пропаганде. Помню, как в Тегеране Марк растворился в опиумных испарениях, и спрашиваю себя, не изнемогал ли он под бременем какой-нибудь великой мечты, не являлись ли все его научные выкладки бессознательным извинением за то, что, как и мы все, он слишком углубился на территорию сновидений, где нам удается ускользнуть от самих себя.

Я все тебе объясню, хотя на самом деле я бы тоже хотела вытянуться на циновке и, прислонив голову к чемодану, вдыхать пары забвения, доверить свою душу умиротворяющей жидкости и забыть горечь утраты. Мой собственный опиум – это тексты и картинки, которые я каждый день отправляюсь искать в парижских библиотеках, бабочки слов, которые я коллекционирую, которые наблюдаю, отрешившись от всех прочих мыслей, это море старых книг, где я пытаюсь утонуть, – к несчастью, несмотря ни на что, я вспоминаю о брате, мне кажется, я хромаю, я вечная хромоножка; иногда, когда я нахожу необычайно жестокий или необычайно волнующий текст, мне трудно сдержать слезы, тогда я закрываюсь у себя в комнате, глотаю одну из современных таблеток, вне всякого сомнения не имеющих ни очарования, ни силы опиума, и сплю двадцать четыре часа подряд.

 
Страдальцы, этот путь – сокровища ларец:
Курите. Вот тогда и снизойдут к вам боги,
Вот счастье, что кладет страданиям конец[639]639
  Перевод А. Полякова.


[Закрыть].
 

Эту эпитафию Альбер де Пувурвиль[640]640
  Альбер де Пувурвиль (наст. имя Альбер Пюйу, граф де Пувурвиль; 1862–1939) – более известен под именем Матжиои. Один из основателей современного традиционализма, один из информантов и учителей Рене Генона.


[Закрыть] написал для своего друга Жюля Буассьера в Ханое, в пагоде, стоящей на острове посреди озера. Мне бы хотелось, чтобы счастье зависело всего лишь от одного мановения руки. Я знаю, что ты думаешь обо мне; я каждый день читаю твои письма, пытаюсь на них ответить, но не получается; боюсь, что ты на меня сердишься, и еще глубже закапываюсь в свои исследования, словно ребенок, прячущийся под одеяло.

Но все же пиши мне, целую тебя,

Сара

Пребывая в погоне за духовным и научным совершенством, Сара перестроилась, отправилась еще дальше на восток, еще больше ушла в себя, что позволило ей не поддаться своему горю; я же предпочитаю оставаться в своей венской квартире, несмотря на мучащие меня бессонницу, болезнь и собаку Грубера. У меня нет ее мужества. Война никогда не считалась лучшим временем для нашего сообщества. Археологи, превратившиеся в шпионов, лингвисты – в экспертов пропаганды, этнологи – в надзирателей. Сара молодец, что отправилась в эти далекие и таинственные земли, где больше интересуются торговлей перцем и философскими воззрениями и гораздо меньше убийцами и подрывниками. К востоку от Востока, как говорит Пессоа. Что я найду в далеком Китае, в королевстве Сиам, у народов-мучеников Вьетнама и Кампучии или на Филиппинах, старинных островах, завоеванных испанцами; на карте они словно колеблются между двумя берегами мира, склоняясь к безграничным просторам Тихого океана; это последний барьер, преграждающий путь в Южно-Китайское море и на острова Самоа, самая дальняя восточная опора немецкого языка или самая западная тихоокеанская колония империи Бисмарка, выкупившего у испанцев последние крохи их южных владений. Что мы найдем к западу от Запада, там, где сомкнулся пояс планеты, – несколько дрожащих этнологов и потных колониальных чиновников, топящих свою хандру в алкоголе и распутстве под разочарованным взором аборигенов, предприятия экспорта-импорта, офшорные банки, туристов – или знания, музыку, любовь, встречи, взаимообмены; последний след немецкого колониализма – это пиво, разумеется «Циндао»[641]641
  «Циндао» – пиво, произведенное китайской пивоваренной компанией «Циндао»; название пива использует старую транслитерацию Французского института Дальнего Востока – Тsingtao.


[Закрыть], от названия столицы германской колонии Цзяо-Чжоу[642]642
  Цзяо-Чжоу (Kiautschou) – германская колония в Цинском Китае, существовавшая с 1898 по 1914 г., затем в результате осады перешла к Японии.


[Закрыть], находившейся на северо-востоке таинственного Китая. На территории колонии, арендованной у Поднебесной империи на 99 лет, жили несколько тысяч немцев – до тех пор, пока японские войска при поддержке британского контингента осенью 1914 года не взяли ее штурмом, привлеченные, вероятнее всего, большой кирпичной пивоварней, до сих пор производящей миллионы бутылок на экспорт по всему миру, – кольцо снова сомкнулось, век спустя бывшее колониальное пиво заново завоевывает капиталистическую планету. Я представляю себе машины и пивоваров, прибывших из Германии в 1900 году и высадившихся на берег удобной бухты между Шанхаем и Пекином, которую германские канонерки только что вырвали у маньчжурской династии, открывшейся западным державам, словно язва червям: русские пожалуют себе Порт-Артур, французы – Форт-Байяр, немцы – Циндао, не считая концессий в городах Тяньцзинь и Шанхай. Даже наша бедная Австро-Венгрия раздобудет кусочек территории в Тяньцзине, который, как говорят, поспешит застроить в венском стиле: церковь, несколько жилых домов, магазины. Тяньцзинь, находящийся в ста шестидесяти километрах от Пекина, походил на европейскую выставку: французский, английский, немецкий, русский, австрийский, бельгийский и даже итальянский кварталы; казалось, проходишь не несколько километров, а всю Европу, надменную и захватническую, Европу разбойников и авантюристов, поджегших и разоривших летний дворец в Пекине в 1860-м, разворовавших садовые павильоны, керамику, золотые украшения, фонтаны и даже деревья; прежде чем поджечь дворец, английские и французские солдаты, словно простые воры, растащили его сокровища, а потом на рынках Лондона и Парижа находили китайские тарелки из императорского фарфора и бронзовые сосуды, попавшие туда в результате грабежей и вероломства. Петер Флеминг, брат создателя Джеймса Бонда и спутник Эллы Майар в ее путешествии по Азии, в своей книге повествует об известной пятидесятипятидневной осаде Посольского квартала в Пекине, где в дипломатических миссиях находились представители одиннадцати европейских государств, когда «боксеры»[643]643
  «Боксеры» (ихэтуани, «отряды гармонии и справедливости») – подняли восстание против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь Китая.


[Закрыть] и императорская армия пошли в наступление; Петер Флеминг пишет, что только один безутешный востоковед заплачет, когда огонь уничтожит единственный полный экземпляр «Юнгло та-тьен»[644]644
  «Юнгло та-тьен» – «Великие документы эпохи Юнлэ» – самая большая неэлектронная энциклопедия в истории человечества. Созданная по приказу китайского императора Юнлэ в 1403–1408 гг., она включала содержание всех книг, имевшихся в императорской библиотеке, включая канонические, исторические, философские и художественные произведения.


[Закрыть], объемной энциклопедии династии Мин, составленной в XV веке и охватывающей все знания мира – одиннадцать тысяч томов; одиннадцать тысяч томов, двадцать три тысячи глав, миллионы и миллионы выписанных иероглифов развеялись как дым в гудении пламени императорской библиотеки, расположенной, на ее несчастье, рядом с британской миссией. Только один неизвестный китаист заплачет: один из тех уникальных людей, кто в воинственном пылу сумел осознать, какое сокровище только что исчезло; он находился там, в самом центре катастрофы, и его собственная смерть внезапно стала ему безразлична, он видел, как дымом разлеталось знание, как уничтожалось наследие древних ученых мужей, – молился ли он, исполнившись ненависти, неизвестному богу, чтобы огонь уничтожил как китайцев, так и англичан, или, оцепенев от горечи и стыда, наблюдал за языками пламени и полетом раскаленных клочков бумаги, порхавших словно бабочки в летней ночи, и защищали ли его глаза от дыма слезы ярости, – никто об этом ничего не знает. Как сказала бы Сара, понятно только одно: победа иностранцев над китайцами дала повод для неслыханного разгула резни и грабежей, кажется, даже миссионеры почувствовали вкус крови и упоение местью вместе с солдатами славных союзных наций. Кроме неизвестного китаиста, никто, похоже, не оплакивал сгоревшую энциклопедию; ее занесли в список жертв войны, жертв империалистического и экономического завоевания строптивой империи, упорно не желавшей позволить расчленить себя.

К востоку от Востока тем более не избежать завоевательного натиска Европы, ее купцов, ее солдат, ее востоковедов и ее миссионеров; востоковеды – это версия, миссионеры – тема: там, где ученые занимаются переводом и импортом иностранных знаний, церковники экспортируют свою веру и изучают местные языки, чтобы доступнее растолковывать Евангелие. Первые словари тонкинского, китайского и кхмерского языков составлены миссионерами, среди которых иезуиты, лазаристы и доминиканцы. Миссионеры заплатили тяжкую дань за распространение веры – надо будет посвятить им специальный том моего славного труда:

О РРАЗЛИЧНЫХ ФОРРМАХ УМОПОМРРАЧЕНИЯ НА ВОСТОКЕ

Том четвертый

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ОБЕЗГЛАВЛЕННЫХ

Надо сказать, императоры Китая и Аннама[645]645
  Аннам (протекторат Аннам) – невьетнамское наименование территории, занимавшей северную часть современной Республики Вьетнам в период китайской колонизации («Аннам дохофу», 679–757 и 766–866) и самую узкую центральную часть современной Республики Вьетнам в период французской колонизации Индокитая 1874–1949 гг.


[Закрыть] замучили немало разносчиков Иисуса, в большинстве своем причисленных к лику блаженных, а потом даже канонизированных в Риме; страдания, выпавшие на долю мучеников Вьетнама, Китая и Кореи, ничуть не легче страданий мучеников римских; примером тому святой Теофан Венар[646]646
  Жан-Теофан Венар (1829–1861) – святой Римско-католической церкви, священник, мученик, член миссионерской конгрегации «Парижское общество заграничных миссий».


[Закрыть], обезглавленный в окрестностях Ханоя пятью ударами сабли: в 1850-е годы, когда наступление Франции в Аннаме вынудило императора ужесточить преследования христиан, молодой француз принес свою веру на берег Красной реки. Представим себе его, спокойно преклонившего колени, на прибрежном песке, возле своего палача: первый удар саблей, слишком быстрый и криво направленный, пролетает мимо затылка и задевает щеку; Теофан продолжает молиться. Второй удар – возможно, потому, что палач еще не оправился после первого промаха, – задевает горло, льется кровь, но миссионер не прерывает своей молитвы; заплечных дел мастеру (обычно его представляют здоровенным, толстым и лысым, как в фильмах, хотя этот, возможно, был маленький, волосатый, а главное, как утверждают, пьяница, что объясняет его промахи) пришлось пять раз поднять руку, чтобы голова мученика наконец покатилась по земле, тело рухнуло, а молитва смолкла. Голову мученика насадят на копье, воткнутое, например, в берег реки Красной; его тело закопают в речном иле, а под покровом ночи новообращенные украдут и голову, и тело и с подобающими обрядами предадут тело погребению на христианском кладбище, а голову поместят под стеклянный колокол как реликвию, которую сохранят в епископстве в Ханое, а спустя сто пятьдесят лет молодого священника из Парижского общества заграничных миссий[647]647
  Парижское общество заграничных миссий (фр. Missions Étrangères de Paris) – миссионерская организация Римско-католической церкви, организующая и объединяющая католических миссионеров (священников и мирян), желающих работать в странах Азии.


[Закрыть] канонизируют вместе с его собратьями, забитыми, удавленными, сожженными или обезглавленными.

Тип смерти: отрубание саблей головы, распятие, расчленение, потрошение, утопление, всевозможные пытки – так было бы написано на карточках миссионеров в Азии.

Будучи при смерти, у какого святого я стану просить утешения, у святого Теофана Венара, или у других святых мучеников, или, по-простому, у святого Мартина, святого моего детства, которым я так гордился во время факельных шествий, что проходят в Австрии 11 ноября; для моих венских сограждан святой Мартин – это не святой Мартин Турский, могилу которого я в детстве вместе с бабушкой и матерью видел в базилике, носящей его имя (раззолоченной, скорее восточной, нежели галльской), что, согласно моим детским представлениям о благочестии, давало мне привилегию близости к легионеру, поделившемуся половиной своего плаща, близости, ассоциировавшейся с тростником на берегах Луары, с прибрежными песчаными банками, с пурпурными колоннами безмолвной подземной усыпальницы, где упокоился этот милосердный святой, чьего заступничества, как говорила бабушка, можно просить по любому поводу, что я и делал, неуклюже конечно, потому что просил конфет, сладостей и игрушек.

Моя преданность солдату-епископу была отнюдь не бескорыстна, ибо, живя в Вене, мы среди осени ездили в деревню, чтобы в День святого Мартина полакомиться гусем; эта домашняя птица, немного суховатая, казалась мне напрямую связанной с Туром; гусь, без сомнения, прилетал прямо оттуда, – если какой-то колокол смог прибыть из Рима, чтобы возвестить Воскресение, то гусь вполне мог долететь из Турени до Австрии, чтобы, воздавая почести святому, улечься жареным на блюдо в окружении каштанов и Serviettenknödel. Деревня бабушки носила имя святого Бенедикта, но, как ни странно, это имя всегда являлось для меня только набором звуков; впрочем, оно понятно: в представлении ребенка легионер, делящийся половиной плаща с нищим, гораздо более привлекателен, чем итальянский монах, каким бы важным ни был его вклад в средневековую духовность; однако святой Бенедикт покровительствует умирающим, вот и заступник для меня, – возможно, я мог бы положиться на святого Бенедикта, изменив образу святого Христофора. Хананейский гигант[648]648
  Хананейский гигант – считается, что святой Христофор был огромного роста, а возможно, даже киноцефалом.


[Закрыть] умер обезглавленным на Самосе; это святой переправы, тот, кто помогает перебираться через реки, кто перенес Христа с одного берега на другой, покровитель путешественников и мистиков. Саре нравились восточные святые. Святой Андрей Константинопольский и Симеон Юродивый, безумцы во Христе, чьи истории рассказывала Сара, прикидывались безумцами, чтобы скрыть свою святость, – в то время безумие означало несхожесть нравов, необъяснимые поступки: Симеон при входе в Эмес нашел на дороге мертвую собаку, обвязал ее веревкой за шею и потащил за собой, словно она была живой; Симеон забавлялся тем, что всякий раз гасил во время службы свечи, кидая в них орехи, а потом, когда его захотели выгнать, взобрался на кафедру и стал швырять в прихожан сухие фрукты до тех пор, пока не выгнал всех из церкви; Симеон танцевал, бил в ладоши, топал ногами, смеялся над монахами и, уподобившись медведю, ел люпин.

Бильгер, возможно, тоже святой, кто знает. Первый святой археолог, скрывающий свою святость под непроницаемой личиной безумия. Быть может, он прозрел в пустыне, во время раскопок; извлекая из песка артефакты прошлого, он постепенно проникался библейской мудростью, пока наконец она не засияла для него ярче других учений, словно огромная радуга. В любом случае среди нас Бильгер самый искренний; он не мирится с мелкими изъянами, с бессонницей, с необъяснимыми, как у меня, болезнями, с духовной жаждой, как у Сары; сегодня он выступает исследователем своей глубокой инакости.

Сара тоже очень интересовалась миссионерами, как мучениками, так и здравствующими; по ее словам, они являются тайной группой, мистической и ученой парой канонерки – и одна и другая движутся вместе, солдаты следуют по пятам или немного опережают церковнослужителей и востоковедов, иногда единых в одном лице. Иногда даже трех в одном, как, например, священнослужитель, востоковед и солдат Алоис Музиль, доминиканец Жоссан и Луи Массиньон, святая троица 1917-го. Первый переход через Тибет, например (и я с радостью сообщил об этом подвиге нашего национального клерикала Саре), совершил австрийский иезуит из Линца Иоганнес Грубер[649]649
  Иоганнес Грубер (1623–1680) – австрийский священник, иезуит, миссионер, исследователь Китая и Тибета.


[Закрыть], возможно предок моего соседа; сей святой человек XVI века, прекрасный математик, миссионер, вернувшись из Китая, стал первым европейцем, посетившим Лхасу. В своем долгом путешествии по территориям распространения буддизма Сара встречала разных миссионеров и востоковедов, о которых часто рассказывала мне, и эти рассказы были столь же увлекательны, как истории о шпионах в пустыне – например, история отца Эвариста Гука[650]650
  Эварист-Режи Гук (1813–1860) – французский миссионер и путешественник, автор трудов по истории, географии и религиозной истории Китая и Тибета.


[Закрыть], добродушного южанина (если память мне не изменяет, он родом из Монтобана, что на берегу Тарна, недостижимой родины художника Энгра, дорогого сердцу востоковедов и Халил-Бея), рассказ о котором смягчил напряженную и мутную атмосферу венского полдника, состоявшегося во время визита Сары, первого после кончины Самюэля. В то время она прибыла из Дарджилинга. Ужасные венские музеи, воспоминания о востоковедах и непонятная дистанция, сократить которую мы пытались с помощью научных новостей и ученых речей. Тогдашнее ее пребывание показалось мне очень долгим. Сара меня раздражала. Я с гордостью демонстрировал ей мое венское житье-бытье и страшно разочаровался, не найдя снова той близости, что установилась между нами в Тегеране. Все было сплошной неловкостью, нетерпением, недовольством и непониманием. Я хотел повести ее в музей Бельведер, а потом, пройдя по местам моего детства, в окружной музей в Мариахильфе, но ее интересовали только ужасы или буддистские центры. Эти месяцы я жил воспоминаниями о ней, все время ждал ее, создал совершенный воображаемый персонаж, неожиданно заполнивший всю мою жизнь, – сейчас я понимаю, какой я был эгоист. Несмотря на ее письма, я никогда не осознавал, как велика ее печаль, ее горе, ее ощущение несправедливости, вызванное внезапной потерей столь близкого существа.

Дорогой Франц, спасибо за дипломатическое послание, ему удалось рассмешить меня – что сейчас сделать довольно трудно. Мне очень тебя не хватает. Или, скорее, мне всего не хватает. Мне кажется, я существую вне мира, плыву по траурным волнам. Достаточно встретиться взглядом с матерью, как мы обе тотчас начинаем плакать. Плакать из-за скорби друг друга, той пустоты, которую мы видим на истощенных лицах друг друга. Париж – это могила, обрывки воспоминаний. Я продолжаю свои набеги на литературные территории опиума. И уже плохо понимаю, где я сейчас нахожусь.

Обнимаю тебя и до скорого,

Сара

Франц Риттер написал:

Милая Сара,

ах, если бы ты знала, как иногда трудно, не имея шанса стать французом, находиться на высоте их притязаний, как тяжело достигать вершин твоих соотечественников единственно силою их умственных способностей и постигать их возвышенные мотивации, их заботы и волнения!!! Однажды вечером меня пригласили на обед к советнику по культуре твоей великой страны, и я смог измерить тот путь, который осталось пройти мне, прежде чем я дорасту ему хотя бы до щиколотки. Сам советник – музыкант; ты помнишь, он никогда не упускал случая поговорить со мной о Венской опере или о Венской филармонии. Будучи холостяком, он часто устраивает приемы в своей прекрасной вилле в дворцовом комплексе Ниаваран. Я был очень польщен этим приглашением. Приходите, сказал он мне, я пригласил иранских друзей, будем музицировать и обедать – без лишних церемоний, чем бог пошлет.

«Пайкан» таксиста буксовал на льду и отказывался ехать в гору, так что минут пятнадцать я шел по снегу, но тем не менее дошел к назначенному времени, к двадцати часам. Я подошел к двери, позвонил, подождал, снова позвонил: ничего. Тогда я решил воспользоваться случаем и сделать небольшой кружок в заснеженной ночи, ибо, должен признать, стоять на месте означало для меня ступить на торный путь к смерти. Несколько минут я бесцельно блуждал наугад, а когда проходил перед домом, увидел выходившую оттуда уборщицу и кинулся к ней с вопросом; она мне ответила:

– А, так это вы звонили. Месье музицирует вместе с друзьями, а когда он музицирует, он никогда не отвечает на звонок.

Понятно, наверняка музыкальная гостиная расположена на другой стороне виллы и звонка там не слышно. Ну и чудненько. Я быстро вошел в вестибюль с внушительными дорическими колоннами и классическими светильниками, в пандан к долетающим сюда звукам клавесина и флейты. Куперен[651]651
  Франсуа Куперен (1668–1733) – французский композитор, органист и клавесинист.


[Закрыть]? Я прошел через просторную гостиную, стараясь не наступать на дорогие ковры. Спросил себя, не подождать ли мне здесь, ты же знаешь меня, я, в общем-то, человек вежливый, и вот я стою, жду, пока не наступит пауза, чтобы войти в музыкальную гостиную, словно в Музикферайн[652]652
  Музикферайн – центр классической музыки в Вене. Его здание на площади Карлсплац, построенное в 1870 г., напоминает античный храм.


[Закрыть]. У меня нашлось достаточно времени, чтобы рассмотреть картины, бронзовые статуи эфебов и – о ужас! – грязные мокрые следы, оставленные на мраморе моими плохо вытертыми подошвами ботинок. Позор. Тевтон, вломившийся в храм красоты. Можно легко проследить мой вихляющий путь, в обход ковров, от статуи к статуе. И правда позорище. Ладно, проехали: рассмотрев перламутровую коробочку, я решил, что в ней хранились носовые платки; в надежде, что соната продлится так долго, что я успею сделать свое черное дело, я взял ее, опустился на колени и услышал:

– А, вы уже здесь? Что вы делаете, хотите поиграть в шарики? Входите же, не стесняйтесь.

В самом деле, в коробочке лежали фарфоровые шарики; не спрашивай меня, как я мог перепутать эту коробочку с коробочкой для платков, я все равно не смог бы ответить: без сомнения, эстетическое чувство убедило меня, что среди подобной обстановки коробочка с бумажными платками может быть только перламутровой. Смехота, я выставил себя на посмешище, и теперь меня подозревают в том, что я хотел поиграть в шарики на ковре, пока рядом исполняли великую музыку. Тоже мне, беотиец[653]653
  Беотиец — житель Беотии, области Греции, с главным городом Фивы. Жители Беотии были известны отсутствием остроумия, что приписывалось сырому климату и тяжелому воздуху.


[Закрыть] выискался. Австрийский музыковед играет в шарики на восточном ковре, вместо того чтобы слушать Куперена.

Вздохнув, я вернул на место драгоценную коробочку и последовал за советником в вышеупомянутую музыкальную гостиную: канапе, два кресла, несколько картин на восточные сюжеты, скульптуры, спинет, музыканты (советник за клавесином, флейтист-иранец) и публика, молодой человек с приятной улыбкой.

– Я вас представлю, – сказал советник. – Мирза, Аббас, Франц Риттер, австрийский музыковед, ученик Жана Дюринга.

Мы пожали друг другу руки; я сел, они снова заиграли, и я тотчас забыл и о своем позоре, и о своем дурацком поступке. Во время игры советник потихоньку напевал, прикрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Право же, прекрасная музыка: вибрирующая бездна флейты и хрупкий хрусталь клавесина.

Через пять минут они доиграли фрагмент, и я зааплодировал. Советник встал:

– Превосходно, а теперь время отведать фондю. Ценителей прошу сюда.

Ах да, я забыл тебе уточнить, что меня пригласили на савойское фондю, блюдо, которое в Тегеране готовят слишком редко, чтобы пропустить возможность его отведать. Когда советник пригласил меня, я ответил:

– Фондю? Я никогда его не пробовал.

– Никогда? В Австрии не готовят фондю? Прекрасно, еще один повод пригласить вас. Это гораздо лучше, чем раклет[654]654
  Раклет – швейцарское национальное блюдо, которое, как и фондю, готовится из расплавленного жирного сыра.


[Закрыть], хотя тоже швейцарское блюдо. Более изысканное. Да, более изысканное. Идеальное блюдо для снежной погоды.

Советник по культуре интересуется всем, включая кухню. Итак, мы все четверо прошли в буфетную. Несмотря на предупреждения советника и его «что бог пошлет», я был уверен, что попаду на обед снобов, с обильной сменой блюд, которые подают на стол, но в один миг, как вы говорите, запросто, на меня надели поварской фартук, я даже оглянуться не успел.

Мне выпала задача нарезать хлеб. Отлично. Я резал его под присмотром шефа, контролировавшего размер моих ломтей. Шеф – это Мирза, одновременно являвшийся президентом Клуба гурманов, члены которого, как я узнал, раз в неделю собирались у советника.

– На прошлой неделе готовили перепелов, о, великолепных перепелов, – рассказывал он мне. – Сочнейших. А сегодня все по-простому, ничего особенного. Фондю, мясная нарезка, белое вино. Вся неповторимость заключается в иранском хлебе и сабзи. Так что поедим отлично.

Советник с удовольствием смотрел, как суетятся гости; сразу видно, что ему нравилось, когда у него на кухне кипит жизнь. Нарезая ломтиками копченую и вареную ветчину, он раскладывал ее на большом керамическом иранском блюде. Я не ел свинины уже несколько месяцев, и мне казалось, что я совершаю немыслимый проступок. Мы расставляли приборы, за разговорами прикончили аперитив, и настало время садиться за стол. Достаются длинные вилки, готовятся приправы из зелени, которые вместе с сангаком должны придать сей языческой трапезе мультикультурный аспект. И тут советник с совершенно недипломатическим видом воскликнул:

– Итак, стрип-фондю: тот, кто потеряет свой кусочек хлеба, снимает рубашку.

И он, раскатисто хохоча и возведя глаза к небу, затряс головой. В изумлении я нацепил на вилку свой кусочек.

Разлили вино, превосходнейшее бордоское белое. Мирза первым погрузил свой кусочек хлеба в расплавленный сыр и без труда вытянул его обратно, подбирая тонкие сырные нити. Я тоже попробовал: надо признать, это супер.

Разговор крутился вокруг вина.

Советник с довольным видом заявил:

– Хочу вам сообщить, что я вложился в акции винодельческого региона Кот-дю-Рон. Вот так-то, дорогие друзья.

На лицах двух других сибаритов читалась зависть.

– Ах вот оно что! – единодушно вскинули они головы. – Кот-дю-Рон!

Они обсуждали рефрактометры, брожение, сусло и ферментацию. Я же в основном сражался с фондю, так как заметил, что, когда оно остывает, подцепить его не так-то просто, особенно кусочком иранского хлеба: мягкий и пористый, он не выдерживает долгого пребывания в теплом соусе и может в нем раствориться. Несколько раз я едва не расстался со своей рубашкой.

Короче говоря, мне досталось не слишком много.

Наконец фондю благополучно прикончили, и в котелке ничего не осталось, кроме наших иллюзий. Настало время десерта, кофе, дижестивов и разговоров об искусстве, а если точнее, то вот в каком порядке: засахаренные каштаны из Прованса, итальянский эспрессо, коньяк и «форма и содержание». Я наслаждался речами советника, кои сами по себе являлись прекрасным дополнением к выдержанному коньяку.

– Я эстет, – говорил советник. – Каждая вещь обладает своей эстетикой. Иногда форма, в сущности, определяет смысл.

– Что приводит нас к фондю, – заметил я.

Два других эстета мрачно взглянули на меня, но советник, не лишенный чувства юмора, издал резкий смешок, что-то вроде «хо-хо», а затем вдохновенно продолжил:

– Иран – это страна форм. Страна од-но-знач-но красивая.

Как видишь, такого рода мероприятия оставляют мне много времени для досуга, а значит, для мыслей о тебе. Надеюсь, что в эти печальные времена я сумел вызвать у тебя улыбку. Крепко тебя целую,

Франц

Париж – настоящая могила, а я рассказываю ей светские и юмористические байки, набрасываю карикатурные портреты людей, которые ей безразличны; какой идиот, какой стыд – иногда разлука, отчаянное бессилие заставляют вас дергаться, словно утопающий в воде. Впрочем, этот советник не только обладал огромной культурой, но и питал глубокую симпатию к Ирану. Я лгу, более того, не объясняю ему, что значат для меня долгие недели в Тегеране без нее, недели, проведенные почти исключительно в обществе Парвиза за чтением стихов, великого Парвиза, друга, терпеливо выслушивавшего все, что бы я ему ни сказал.