Текст книги "Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника"

Мать-Родина

Еще с одним моим приятелем произошла трагикомичная история.

Он живет в столице одной из стран, где сам город расположен в долине перед горой. Сама гора крайне живописна, на ней стоит популярный ресторан, к которому снизу идет канатная дорога.

Но примечательна эта гора еще и тем, что на ней, как и полагается, стоит монумент «Мать-Родина».

Думаю, что каждый легко себе представит металлическую громадину, держащую в руке то ли меч, то ли шампур, который в этой стране не менее популярен.

Мой приятель – любитель застолья, даже слишком большой любитель.

Cтарые друзья неоднократно его предупреждали, что это может кончиться плохо и что у него будет белая горячка. Но он над ними смеялся и рассказывал про своего отца, который мог выпить одним залпом полбочки хорошего вина, и утверждал, что у него удивительные гены, которые превращают весь выпитый алкоголь не в цирроз печени, а в традиционное для этой страны долголетие.

Так вот, однажды этот приятель, вооруженный своими удивительными генами, просидел на какой-то вечеринке, увеличил свое долголетие на две-три бутылки ароматного молодого вина и отправился домой.

Он шел один по длинной улице мимо той самой горы. Была чудесная теплая ночь, пели какие-то ночные птички, в лицо ему веял свежий нежный ветерок, а с неба светила яркая луна.

После очередной процедуры по увеличению долголетия жизнь у моего приятеля была прекрасна.

Она бы и дальше была прекрасной, если бы он случайно не бросил взгляд на вершину горы.

Он бросил взгляд, прошел еще несколько шагов и в недоумении остановился.

Потом снова посмотрел на гору и удивленно вытаращил глаза.

Перед ним была все та же привычная гора с привычным фуникулером и рестораном.

Рядом стояла «Мать-Родина», втыкая в небо то ли меч, то ли шампур.

Все было как обычно, за небольшим исключением – «Матери-Родины» было две.

Мой приятель протер глаза и несколько раз перекрестился.

Но видение не исчезло. Два одинаковых памятника стояли рядом, видимо подтверждая худшие предположения насчет белой горячки.

Правда, вокруг памятника пока еще не кружились маленькие чертики, как это описывают психиатры, но, судя по всему, они уже были на подлете.

Мой приятель, человек верующий, упал на колени и стал горячо молиться.

Он поклялся больше никогда не злоупотреблять вином и пообещал немедленно вступить в местное общество сторонников трезвости, которое в этой стране, по понятным причинам, было крайне непопулярно.

Помолившись, он снова взглянул на гору и испустил громкий крик отчаяния.

Молитва не помогла!

Две «Матери-Родины» холодно высились на вершине горы, как бы насмехаясь над попытками моего приятеля решительно и навсегда изменить свою жизнь.

Далее свидетели рассказывают, что всю ночь по городу бегал какой-то человек и оглашал окрестности дикими криками.

На следующий день друзья нашли моего приятеля дома.

Он лежал в комнате, накрывшись толстым одеялом, мучительно стонал и просил жену простить его за все.

Однако друзья вытащили его из кровати, оторвали подушку от лица и показали свежую газету, в которой рассказывалось, что ночью специальная бригада монтажников меняла старый проржавевший монумент «Матери-Родины» на новый.

И когда привезли новый, то несколько часов он стоял рядом со старым.

Приятель схватил газету и несколько раз ее перечитал.

Убедившись, что белой горячки не было, а был факт неустанной заботы местных властей о патриотическом воспитании населения, он снова испустил крик.

По звуку это было похоже на традиционный крик марала в момент победы над соперником из-за прекрасной самки.

Но, по сути, это был крик радости в момент победы генов его дедушки над здравым смыслом.

Мой приятель немедленно встал с постели и, заявив жене, что он перед ней ни в чем не виноват, а, следовательно, извиняться ему не за что, тут же отправился в ближайшее питейное заведение, где продолжил работу над своим долголетием.

И теперь он в полном порядке, за исключением того, что категорически отказывается ходить ночью мимо горы, где стоит «Мать-Родина», держащая в руках то ли меч, то ли шампур.

О пользе развалин

Однажды я был в гостях у одного меломана, который свихнулся на «Битлз». Вся его квартира была уставлена полками с их дисками, стены увешаны плакатами, а шкаф набит всяческой литературой про эту группу. Мы сидели на диване, он держал старый винил, их первый концерт.

– Смотри, вот подпись Маккартни, – сказал он. Руки его дрожали. – Маккартни подписал этот диск, когда приезжал на гастроли. Я протиснулся к нему, и он подписал диск. Я даже перекинулся с ним парой слов.

Глаза меломана светились нехорошим блеском.

– Успокойся, – миролюбиво сказал я. – Я не буду выдирать этот альбом из твоих рук. У меня даже нет проигрывателя для винила. Ты перевозбужден.

Посмотрев на меня подозрительным взглядом, он вздохнул и спросил:

– Хочешь подержать?

– Да, – соврал я из уважения к его чувствам.

Он вынул пластинку из конверта и, держа как тончайший хрусталь, передал ее мне. Я аккуратно взял диск и взглянул на реликвию.

Пластинка была в ужасном состоянии. Она была заезжена, какие-то глубокие полосы шли по диагонали круга. Этикетка пластинки была полустёрта. Кроме того, было видно, что об нее гасили сигареты, а на одной из сторон был виден четкий отпечаток дна какой-то горячей чашки.

Я потрясенно вертел пластинку в руках.

– А как ты ее слушаешь, – удивился я.

– Я ее не слушаю, – пожал плечами хозяин. —

Я слушаю цифровой CD.

– Хорошо, но зачем тогда ты тогда передавал мне ее с таким стоном, какой смысл дрожать над неиграющей пластинкой?

– Ты держишь в руках не пластинку, ты держишь мою жизнь, – улыбнулся он. – А это ответственно…

Я с недоумением посмотрел на него.

Он бережно взял диск у меня из рук.

– Эту пластинку привез мне отец из Лондона в 60-х, он был моряк. Понимаешь, вначале ее в руках держали те, то ее делал. А потом отец – его уже нет на свете. Я был в четвертом классе, я услышал эту музыку и сошел с ума. Я таскал эту пластинку в школу, чтобы показать друзьям. Потом мы собирались дома и слушали ее от начала до конца, а потом снова и снова. За всю мою жизнь я прослушал ее, наверное, тысячу раз, пока звук не растворился в хрипе.

Он перевернул диск и продолжил:

– Вот эти полосы – следы вечеринки, когда меня провожали в армию. Я напился, диск выпал из рук, и одна девушка наступила на него туфлей. Мы поскандалили, я чуть не побил ее, но потом мы поженились. А вот следы от сигарет. Я тогда отпустил волосы, как у битлов, пошил себе расклешенные брюки и так гулял по центру с друзьями. Но нас поймали, привели в милицию и там постригли налысо – такие тогда были нравы. А в сумке нашли эту пластинку, и сержант жег ее своими сигаретами… Как человека на допросе!.. Потом ее царапали мои маленькие дети, на ней спала наша кошка. Ее слушали дома мои друзья, некоторых из них нет уже в живых…

Приятель положил диск в потрепанный конверт:

– Знаешь, бывает так, что кто-то что сделает и забудет об этом – например, напишет музыку или книгу. Но совсем другой человек найдет это совсем в другие времена и пройдет с этим по жизни… Эта пластинка была свидетелем таких событий, что сейчас не она приложение ко мне, а я к ней. Что-то мог забыть я, но не она, потому что я проживал жизнь, а на ней от этой жизни оставались шрамы.

Я знаю, откуда появилась любая царапина на ней, и кто оторвал уголок конверта.

Я слушал ее, когда хоронил родителей, и под нее зачинал детей.

Он улыбнулся:

– Знал бы об этом всем Маккартни. Но он не знает, потому что таких, как я, много. Они когда-то получили такую пластинку, а потом она поменяла не только всю музыку, но и их жизнь. И совсем не важно, что она не играет – будем считать, что она на пенсии.

Этот разговор я вспоминал много раз, потому что этот меломан как будто говорил обо всех нас.

Разве не встречались мы с какой-то книгой, фильмом, картиной или старой, выцветшей фотографией, которые появились на свет задолго до нас, но удивительным образом оказали на нас огромное воздействие или даже определили нашу жизнь.

Конечно, это можно объяснить гением творца этого предмета, но это не всегда так.

Я однажды стоял перед великой «Джокондой» в Лувре и смотрел на нее с необычайной внутренней дрожью. Но дрожал я совсем не от мастерства Леонардо – картина не потрясла меня, да и необязательно, чтобы потрясшее других потрясало и тебя.

Дрожь была от другого – материализации времени.

Передо мной висел предмет, которого касалась рука мастера более пятисот лет назад.

Я смотрел на едва различимые мазки за стеклом и понимал, что именно тут он провел кистью, и я сейчас это вижу.

Не знаю, понятно ли мое волнение.

Это волнение перед преодолением времени.

Человека, который создал эту картину, давно нет, но остался мост между ним и мной и – эта улыбка Джоконды.

Тут следует рассказать одну историю, которая подобным образом сыграла важную роль в моей жизни.

Дело было в школьные годы.

Наш класс отправился на экскурсию в город Керчь.

Нас возили по пыльному летнему городу, в автобусе было душно и воняло газами из мотора. Близился вечер, купаться нам не разрешали – боялись какой-то очередной эпидемии, которыми славился советский Крым.

Мы уже падали от усталости, когда ненавистная «экскурсоводша» радостно-идиотским голосом сообщила, что мы едем на гору Митридат посмотреть на обелиск Славы.

Мы взвыли, но цветы, которые надо было положить к обелиску, были уже куплены, и под строгие взгляды учителей автобус стал взбираться на гору.

Ехали мы долго – автобус непрерывно закипал, так что, когда мы выехали на небольшую площадку перед обелиском, солнце, опускаясь, коснулось горизонта.

Мы вывалились из автобуса, кашляя и задыхаясь, и наша мучительница экскурсовод, не дав передохнуть, начала читать лекцию о героизме военного времени. Я едва понимал, что она говорит, и беспомощно озирался в поисках воды.

Воды нигде не было.

Мне стало совсем плохо, и я хотел присесть, но, наверное, перед этим памятником нужно было только стоять, ибо вокруг не было ни одной скамейки.

Я оглянулся и увидел, что ниже по склону стоит полуразваленный строительный забор. Где стройка, там и вода, подумал я и как лунатик двинулся вниз.

Шел я по едва видной тропинке, спотыкаясь о битые кирпичи, пустые ведра и горки мусора.

Солнце опускалось быстро, как всегда бывает на юге. Одновременно оно краснело, увеличиваясь в диаметре.

Небо было чистым, без единой отметины – только Солнце и прозрачная голубизна.

Я дошел до забора, еще несколько раз споткнулся о какие-то разбросанные мешки и, найдя дыру, влез внутрь.

Далее все было как в кино.

Вы, наверное, помните, как голливудские режиссеры выстраивают сцены, где герой впервые видит что-то невероятное: вначале он стоит к объекту спиной, потом медленно поворачивает голову, потом все тело.

И уж потом у него расширяются глаза, отвисает нижняя челюсть, а рот застывает в беззвучном крике.

Так вот, я все это проделал без всяких киносъемок.

Я влез в дыру спиной, а потом стал медленно разворачиваться лицом к морю, зажмурившись, потому что диск солнца, уже погрузившись в море наполовину и разросшись на полнеба, немилосердно слепил меня.

Наконец я повернулся, разлепил веки, и тут меня как будто ударило током, ибо я увидел то, чего никогда не видел.

То, что было передо мной, было трудно представить в реальности, особенно обычному девятикласснику в советские времена.

Я стоял перед небольшой ровной площадкой, утопающей в грязи, мусоре, пустых бутылках и следах общественного туалета.

Все носило следы запустения – было видно, что строители не появлялись тут уже несколько месяцев.

Однако было на этой площадке нечто, что бросило меня в пот, дрожь и оцепенение.

На этой площадке пребывало совершенство.

Среди мусора и человеческого невнимания стояли несколько стройных античных колонн.

Я стал осторожно оглядываться.

Тогда я не знал, что это за колонны, но теперь понимаю, что именно незнание помогло мне открытой юношеской душой воспринять их красоту.

В тот момент красота этих колонн была для меня анонимна, точно так как анонимна красота простой, но красиво обточенной морем, разноцветной гальки или красота ручья, бегущего по склону.

Мраморные колонны как будто вырастали из земли, они были невысоки, соразмерны человеческому росту.

Я сообразил, что это либо греческие, либо римские колонны, но разве это было важно?

Важно, что передо мной впервые было абсолютное совершенство, которое покоряло гармонией и просчитанной красотой.

Вокруг никого не было, и мне захотелось дотронуться до них. Я подошел и провел пальцем по удивительно сохранившейся полированной поверхности.

Дул сильный ветер, разметая мусор и цемент из прорванных мешков, а я стоял и водил рукой по мрамору колонны, пребывая в сильнейшем волнении.

Это волнение я испытывал потом множество раз, и оно никогда не теряло для меня своей новизны, но именно тогда оно было особенно сильным, и вот почему.

Представьте себе обычного школьника, который ходит в обычную школу, особо никуда не ездит и изучает историю по учебнику.

Этот школьник пару раз был в местном историческом музее, где за пыльными толстыми стеклами лежат какие-то тусклые черепки и наконечники стрел. Но потрогать ничего нельзя, и тебя быстро ведут туда, куда водят всех школьников – в зал революции посмотреть на поддельное пальто Ленина и модель тачанки, сделанную в бутафорской мастерской местного театра.

Этот школьник всегда жил вдали от истории собственной Родины и знал, что история его страны начинается с 1917 года.

А до этого был царизм, а до него мрак.

Но сейчас я стоял совсем один перед колонной и внимательно смотрел на нее.

Я смотрел на синие прожилки, на белом теле полированного мрамора, и вот какая мысль в тот момент пришла мне в голову.

Вот я смотрю на эту колонну, но точно также, наверное, пару тысяч лет назад, на нее смотрел какой-то полировщик. Он тер ее до блеска, касаясь рукой точно так, как касаюсь я.

И от него до меня как будто не было этих тысяч лет.

Передо мной была настоящая машина времени, которая, почти разрушившись и стоя среди мусора и следов равнодушия неблагодарных потомков, продолжала работать.

Я прошел в центр площадки между колоннами, сел на старый, обтесанный, разбитый камень и стал смотреть на море.

Я тогда не знал, что эллины жили здесь с пятого века до нашей эры.

Не знал, что нахожусь в античном городе Пантикапей, который был тут в первом веке.

Мне было неведомо, что я сижу на камнях дворца, по которому, возможно, ходил царь Митридат VI Евпатор, именем которого и названа гора.

Я ничего этого не знал.

И сейчас я благословляю то мое незнание, ибо я воспринял увиденную красоту как таковую, воспринял ее не умом, но сердцем.

Сидя на теплом камне и наблюдая за немыслимой красоты закатом, я не вспоминал имена древних царей и воинов, а думал только о том, что когда-то тут бурлила жизнь.

Что тут пили вино, ели мясо, играли на каких-то инструментах.

И в точно такой вечер, как сегодня, на это же место выходил какой-то человек и смотрел на закат.

И возможно, он стоял, как я, возле этой же колонны и так же, как я, на нее опирался.

Он должен был стоять именно тут, потому что это место было построено для созерцания, призыв к которому передавался мне этими колоннами через два тысячелетия.

В этой важной для меня истории, конечно, многое совпало.

Хорошо, что не было воды, и я пошел ее искать.

Хорошо, что я был один, хорошо, что нашел проход на стройку, и там никого не было.

Хорошо, что я гладил колонны.

Хорошо, что был закат, и я увидел в действии великий замысел гениальных архитекторов.

Хорошо, что после того, как я вернулся к автобусу, меня никто ни о чем не спрашивал.

Я бы не смог никому ничего объяснить.

Этот случай сыграл со мной странную шутку, которой я, впрочем, благодарен.

Когда в Риме я ходил по Форуму или стоял в очереди за билетами в Колизей, я все время щупал камни. Я видел на них бороздки обработки и мысленно благодарил неизвестных мне мастеров за их великую работу.

Я гладил выщербленные ветром и непогодой колонны и мысленно обращался к неизвестным каменотесам, уверяя их, что сейчас их колонны не хуже, чем были тогда, и что я благодарен этим каменотесам за то, что они дали мне почувствовать, что такое время.

Вот почему я не люблю понятие «старые вещи», ибо мы говорим «старые», имея в виду «ненужные».

Я знаю, что мы выбрасываем их только потому, что неблагодарно не находим им места в нашей жизни.

Я до сих пор храню зеленое пальто моей мамы, которое она носила в молодости, когда мне было пять-шесть лет. Это пальто я храню не за его красоту или участие в какой-то революции, как пальто Ленина.

Оно хранится, потому что настоящее, и до сих пор хранит аромат духов «Вечер», которые очень любит моя мама и которые я всегда ощущал, утыкаясь в подол пальто, когда она приходила вечером с работы.

И ощущая этот аромат, мне кажется, что мама совсем молода, а я подбегаю к ней в колготках и шортах со шлейкой через плечо, чтобы они не спадали.

И в руках у меня все та же машинка с отломанными колесами – железный фургончик с надписью «Хлеб», который я, засыпая, возил по подушке, а потом клал под одеяло, чтобы, пока я сплю, он никуда не уехал..

Крест и картошка

Наверное, вы наблюдали по телевизору подобную рекламу.

Она может рекламировать что угодно, но принцип ее один – бархатистый голос после показа товара крупным планом игриво воркует: «Чудо технологий! Новый телевизор “4D” нашей разработки – пожалуй, лучший телевизор в мире!»

Конечно вам становится интересно, кто именно решил, что это лучший телевизор.

У вас есть три варианта:

Это решили те, кто его производит.

Так решили те, кто его рекламируют.

И третий вариант – так считают те, кто оказался настолько смелым, что смотрел на нем фильм.

Но подтвердить свое мнение они не могут, потому что сразу после просмотра были отправлены в больницу со сложным вывихом глаз, причем всем коллективом.

Однако когда вы смотрите эту рекламу в сотый раз, то замечаете ссылку внизу кадра, в которой сообщается: «По версии такого-то журнала».

Подобный рекламный ход гениален!

Конечно вы не будете проверять, что именно писал упомянутый журнал, тем более что его название мелькнуло на экране с космическим свистом, а сам журнал выпускается в одном экземпляре, который успешно потерян.

Но в голове у вас остается ощущение, что кто-то, крайне авторитетный, сказал об этом телевизоре, что он лучший.

Подобная реклама вызывает у меня тошноту, но сам слоган мне нравится. И я даже готов его немедленно употребить, правда, по другому поводу.

В моем случае реклама будет звучать так:

«Город Львов – пожалуй, самый красивый город в мире!»

И вам не нужно искать никаких сносок, чтобы узнать, по чьей версии он самый красивый.

Это моя версия.

Я там родился и вырос, поэтому спорить со мной бесполезно.

Когда-нибудь я напишу толстую книгу, в которой расскажу, как невероятной красоты дома, брусчатка на мостовой, пышные клены, трамвайная узкоколейка и даже старое кладбище могут сформировать мировоззрение ребенка.

Думаете, не могут?

Легко!

И одна история из моего детства имеет прямое отношение к этой главе.

Дело было в середине 60-х, когда я, младший школьник, ехал с мамой на трамвае.

Я обожал львовский трамвай.

Во Львове трамвай ходит по узкоколейке, и я любил наблюдать прибывающий вагон, который подлетал к остановке на огромной скорости, так мне тогда казалось. В те времена еще ходили крохотные, довоенные, то ли польские, то ли немецкие вагоны и, даже в моем детстве, они уже были старые. Вагоны были сделаны из дерева, и на резких поворотах колеса оставались на рельсах, а сам деревянный корпус вагона угрожающе наклонялся вместе с пассажирами.

А еще я любил львовский трамвай за вагонный ритуал.

Там, где трамвайные пути лежали одноколейкой, на конечной остановке, вагоновожатый, который рулил вагоном в одном его конце, легко снимал управляющие накладные рычаги со своих мест, гордо шел через вагон, преисполненный ощущением своей миссии, и, проследовав в его противоположный конец, насаживал рычаги на такие же штыри, соединенные с управлением.

Потом он дергал за звонок, и трамвай отправлялся в обратном направлении.

Точно такое делают в метро или в электричках, но там вы этого не видите. А тут все происходит на ваших глазах. И позже, когда вагон тронется в путь, вы можете протиснуться на заднюю площадку и стоять на том самом месте, где только что был вагоновожатый. Вы можете сесть на его высокий металлический стульчик и, уважительно трогая металлические штыри и глядя на убегающие рельсы, представлять себе, что это именно вы ведете вагон, только почему-то задом наперед.

Я очень уважал львовских вагоновожатых.

У всех людей было одно рабочее место, а у них – два.

Я смотрел, как они легким нажатием на рычаг приводят в движение трамвай, набитый людьми. И хотя проезд стоил очень дорого – три копейки, я ездил на трамвае пять раз в день, выделяя пятнадцать копеек из своего скудного бюджета на кино и честно отдавая их на конечных остановках строгим кондукторам, с горечью наблюдая, как мои три копейки превращаются в хрустящий билет с оторванным неровным краем.

Так вот, в тот день я ехал с мамой на трамвае по Привокзальной площади, мимо костела Святой Эльжбеты.

Мы с ней ежедневно проезжали мимо этого великолепного строения, и главной моей мечтой было попасть внутрь, потому что мама говорила, что там стоит огромный орган.

Но это были 60-е годы двадцатого века – разгар воинствующего атеизма, и костел всегда был закрыт, хотя власти приспособили его огромный подвал к текущему моменту – там хранили запасы картошки для всего города.

Перед входом в костел, слева и справа, стояли специальные плоские камни, с двумя выдолбленными продолговатыми углублениями. Тот, кто хотел помолиться, становился на колени в эти углубления.

Понятно, что так стоять было больно, но ходившие сюда католики, в основном старики и старушки, стояли коленями на камнях часами.

Мы ехали с мамой в моем любимо трамвае, я сидел у окна и, привычно бросив взгляд на собор, увидел такую картину: у входа в костел, стоя коленями на камне, молилась женщина. А справа, за углом, метрах в двадцати стоял грузовик, из которого лопатами в подвал сгружали картошку.

Тут нужно сказать, что молящихся возле этого собора я видел часто, точно так же как часто наблюдал разгрузку картошки.

Но, я впервые увидел это одновременно.

Детские психологи утверждают, что какие-то страшные сцены дети запоминают на всю жизнь и стереть их из памяти невозможно. Вот почему они советуют взрослым не пугать детей даже в шутку и стараться, чтобы они никогда не присутствовали при сценах насилия.

Нельзя сказать, что молящаяся женщина и разгрузка картошки – это, по отдельности, чрезвычайно страшные зрелища. Но увиденное в тот раз врезалось в мою память навсегда, хотя я был обычным второклассником.

Можете мне поверить, я даже сегодня в деталях вижу сухонькую старушку, стоящую на коленях на камне. На ногах у нее черные туфли с невысоким каблуком. Она повернута спиной ко мне, а лицом к невысокому деревянному кресту с распятым Иисусом, на которого кто-то, еще до нее, нацепил уже высохший букет цветов – нелепо, но искренне.

И так же, в деталях, я вижу две невысокие фигурки в ватниках и резиновых сапогах, сбрасывающие картошку лопатами с грязного грузовика на поддон, торчащий из подвала собора.

Не знаю, почему я запомнил эту картину, ведь в том возрасте и в то время трудно было понять истинную суть увиденного.

Думаю, что в тот момент мне просто стало отчаянно жаль эту старушку, появилось ощущение, что ее обижают, хотя я рос в семье агностиков и вообще-то не очень понимал, зачем эта старушка стоит коленями на камнях.

Бог в те времена был далеко.

Но я понимал, что стоять на камнях – это больно!

Как и все дети, я не имел ничего против картошки, особенно жареной.

Но эту картошку засыпали в собор – очень красивый, с цветными витражами и маленькими ангелочками.

И грязная картошка лежала где-то там, рядом с прекрасным органом, который я так хотел увидеть.

Думаю, что все эти чудовищные несоответствия, с которыми жизнь того времени предлагала мне согласиться, вошли в противоречия с чистым детским пониманием справедливости.

Ведь дети очень любят собак и любят своих друзей. Но плачут, когда их друзья бьют собаку, не так ли?

А возможно, меня подсознательно поразила смелость этой старушки. Она публично, на глазах сотен равнодушных людей, молилась.

Когда-то первых христиан отдавали на растерзание львам в Колизее.

Сегодня львов в Колизее нет, но жизнь предлагает новые испытания.

Например, постоять коленями на камнях под равнодушные взгляды прохожих, мат грузчиков и грохот картошки.