Текст книги "Вор-невидимка"

ПОЗДНЕЕ РАСКАЯНИЕ

В магазине игрушек толпились москвичи, раскупая синтетические елочки, кукол, разных зверят. По прилавкам бегали и жужжали заводные автомобили, мотоциклы и паровозики. Я, не подумав, купил для Вовки – внука Андрея Яковлевича – автомат с пистонами. Только вручив подарок мальчику, я сообразил, какую глупость сделал: он немедленно зарядил автомат, и началась пальба. А в доме больной, старый человек! Достанется мне от Любы. И поделом!

Строго сказав Вовке, что дедушка очень болен и что стрелять можно только в прихожей и на кухне, я направился в комнату скрипичного мастера.

Возле него дежурила медицинская сестра. Я заметил, что он еще больше осунулся, под глазами набухли фиолетовые мешки, на подбородке выступила серая щетина. Приоткрыв глаза, старик увидел меня и попросил сестру оставить нас вдвоем.

– Вот, уважаемый, и первый звонок с того света! – сказал он шепотом. – Разве справедливо? А я только собрался вывести на свет божий еще две-три скрипки, чтобы веками они услаждали своим пением людей.

– Надо во что бы то ни стало найти ваш красный портфель, – начал я. – Для этого мне обязательно нужно знать, что в нем находилось.

– Нижняя дека «Родины» и составленные мною таблички толщинок. По ним я доделываю скрипку в третий раз.

Так вот за какими секретами охотился Михаил Золотницкий! Да и старик хорош: «У меня никаких секретов нет»! А теперь признаётся, что есть, да еще какие!

– Вы считаете, что по хранившимся в портфеле табличкам можно сделать скрипку еще лучшую, чем ваш «Жаворонок»? – спросил я мастера.

– Уверен в этом! – подтвердил он. – Недаром я назвал ее «Родиной». Думал было переделывать с Михайлой. Да в последнее время… – И он осекся.

– А грунтовать и лакировать «Родину» будете прежними составами? Или это тоже секрет?

– Нет, лак и грунт будут другие. А дерево мне досталось такое, какого и на свете не сыщешь! – Он вздохнул с надсадой и добавил: – Да вот придется ли еще поработать?..

Пока я медленно задавал вопросы, а больной еще медленнее отвечал, у меня мелькала одна догадка за другой. Мог ли Михаил Золотницкий, будучи вчера в мастерской, посягнуть на секреты отца? И зачем ему это? Ведь мастер сам раньше думал привлечь сына к работе над «Родиной». Значит, Михаил, если бы он этого захотел, честным путем получил бы доступ к «секретным» таблицам. Мог ли похитить портфель кто-либо из учеников? Конечно! Совсем нетрудно было воспользоваться ключами старика. Тут я вспомнил, что в разговоре по поводу письма в редакцию мастер просил не сообщать в милицию о попытке взлома несгораемого шкафа, не заводить дела. А теперь, после кражи, он, конечно, не будет на этом настаивать.

– Андрей Яковлевич, – сказал я, – может быть, сообщить о краже вашего портфеля в Уголовный розыск?

. – Что вы, уважаемый, что вы! – зашептал он и даже попытался замахать на меня руками. – Такое дело… Кого-нибудь попутала нечистая сила! А я человека погублю…

В комнату на цыпочках вошел Михаил Андреевич со скрипкой и смычком в руках. Он остановился перед постелью.

– Отец! – произнес он робко. – Хочешь, сыграю «Жаворонка»?

Старик поднял глаза на сына, вздохнул и медленно опустил веки. Скрипач заиграл знакомую мелодию;

 
Между небом и землей
Песня раздается…
 

Мастер не сводил глаз с сына, и когда последняя, берущая за душу нота слетела со струн и растаяла, слезы выступили на его глазах.

– Моя? – еле слышно спросил он.

– Твоя, отец! – ответил скрипач. – Только утром закончил починку…

– Почему не принес мне?

– Ты же перед конкурсом работал день и ночь! Ну… и своими силами хотел. Я ведь уже не ученик-первогодок…

Михаил Андреевич положил скрипку на одеяло возле руки отца. Тот стал ее гладить по слегка изогнутой, яркооранжевой спинке, где от середины в стороны разбегались неясные узоры.

– Соловушко мой! Эх, соловушко!..

Он заплакал. Скрипач наклонился к нему. И старик прижался губами ко лбу сына.

– Вот, сынок, – проговорил он, глотая слезы, – скрывал от тебя, все скрывал! А для чего? Все равно с собой ничего не унесу! Много бы отдал, чтобы пожить, поработать хотя бы годик! Я всему научил бы тебя, Михайла!

– А учеников? – тихо спросил я.

– Само собой… – еле донеслось до моих ушей.

Старик закрыл глаза и задремал. Михаил Андреевич вышел со мной из комнаты.

Теперь я твердо убедился в том, что зря подозреваю скрипача: не мог же он так безукоризненно сыграть роль любящего сына! Ни одного неискреннего слова, ни одного фальшивого жеста! Для этого надо иметь воистину гениальный актерский талант.

Да, но кто же взял красный портфель? И вдруг меня осенило: Савватеев!

КТО ТАКОЙ САВВАТЕЕВ?

В тот несчастливый день, пока я ждал в мастерской машину медицинской помощи, я успел осмотреть все стамески и лишь на одной обнаружил сломанный правый уголок. Судя по чернильной надписи на деревянной ручке, она принадлежала самому Золотницкому. Стамеска мне ничего не подсказала.

Вспомнив, что какой-то слесарь чинил красный портфель, я выяснил его адрес и узнал, что полтора года назад он с семьей уехал на целину.

Оставались ученики и коллекционер Савватеев. Прежде всего я решил повидаться с ним.

Архитектор весело встретил меня, взял под руку и широко распахнул дверь в свой кабинет. Войдя, я увидел справа на стене широкие зеленые шторки, очевидно прикрывающие чертежи; в углу – застекленный сверху донизу шкаф с коллекцией скрипок; левая стена сплошь уставлена книжными стеллажами, к которым прислонена раскладная лестница. На свободных местах стен и за стеклом стеллажей виднелись портреты скрипичных мастеров и скрипачей.

– Прошу в партер! – предложил Савватеев, указывая на высокое кресло возле стола.

– Начинайте! – отозвался я ему в тон, сел и показал на шторки: – Давайте занавес!

Савватеев работал в архитектурной мастерской, проектирующей реконструкцию улицы Горького. Отдернув шторку, он стал водить деревянной указкой по чертежу, рассказывая, что и где будет строиться.

В начале улицы, рядом с гостиницей «Националь», вырастет новый гостиничный шестнадцатиэтажный корпус. На площади Пушкина расширится здание редакции и издательского комбината «Известий» – фасад его протянется от улицы Чехова до улицы Горького. Во всю длину магистрали в нижних этажах многих домов откроются новые магазины, кафе, ателье. Они будут оборудованы первоклассной техникой. Многие магазины станут работать без продавцов…

– Но там, где будут нерадивые директора и нелюбезные продавцы, – добавил я, – мы увидим магазины без покупателей!

Георгий Георгиевич улыбнулся, закрыл шторку и тоном гида продолжал:

– Переходим к небольшой коллекции скрипок вашего покорного слуги…

– Как у вас зародилась страсть к скрипкам? – спросил я, подходя к шкафу.

– Мой дед играл в оперном оркестре первую скрипку. Он понимал толк в этих инструментах. Но будучи небогатым оркестрантом, смог за всю жизнь приобрести лишь два редких инструмента, и то случайно. Отец очень удачно пополнил эту коллекцию. Я внес свою лепту. И в конце концов сдам это собрание государству. Вот поглядите, – продолжал он, снимая с обернутого пергаментом крючка скрипку, – работа Витачека… Как видите, у нас это фамильная страсть.

Показав мне несколько инструментов, он сказал:

– Теперь посмотрим библиотеку…

Подойдя к стеллажу, архитектор протянул руку к толстому тому, на черном корешке которого горело золотом тисненное латинским шрифтом название: «История смычковых инструментов». Я заметил, что знаю этот добротный труд Юлиуса Рюльмана, и перевел разговор на книгу француза Феликса Савара. Этот ученый открыл, что старинные итальянские мастера, в частности Страдивари, измеряли части скрипки не кронциркулем, а соотношением высот звуков.

– Что и говорить, Страдивари – гений! – вздохнул Георгий Георгиевич. – Только не забывайте: его учитель Никколо Амати за каких-нибудь тридцать лет преобразил гнусавую виолу в классическую скрипку с итальянским тембром. Он – основатель кремонской школы. Без него не было бы ни Антонио Страдивари, ни Андреа Гварнери, ни Франческо Руджери!

– По-вашему, выходит, что виола – прародительница скрипки? – спросил я. – А вам не приходилось любоваться киевской фреской одиннадцатого века, где изображен человек, держащий у плеча смычковый инструмент?

– Давно известно, что сначала смычковые инструменты появились у славян – в Далмации, в Истрии. Оттуда бродячие музыканты разнесли их по Европе. Классический тип скрипки создан в своем первоначальном варианте в Польше. Он достиг совершенства в Северной Италии – Кремона, Брешиа… Итальянцы – народ музыкальный. У них растут чудесные разновидности кленов и елей. Им сам бог велел заниматься скрипкой! – Савватеев потер руки и добавил: – Верно, славяне сотворили «прабабушку» виолы. В истории скрипичного мастерства вы разбираетесь. Впрочем, я не очень долюбливаю национальную спесь. Это извращенный патриотизм!

Черт бы его побрал! В эту минуту я думал, как мне напасть на след похищенного красного портфеля. Ведь в этом кабинете – в шкафу, на стеллажах, в ящиках стола, под разостланным во всю комнату ворсистым ковром – можно спрятать добрую сотню красных портфелей!

Между тем архитектор раскрыл изданную англичанами монографию о скрипке Страдивари «Мессия». Вздохнув, он сказал, что есть очень ценная монография о скрипках, написанная Никколо Паганини, но эту библиографическую редкость он не смог достать. Я посочувствовал Савватееву, пожалел, что у него маловато старинных сочинений и смычковых инструментов.

Он тряхнул головой, спросил:

– Хотите посмотреть редкостные вещи, которых, ручаюсь, ни у кого нет?

– Зачем об этом спрашивать?

Он скрылся за подставками, где стояли доски с неоконченными чертежами. Я было шагнул к стеллажам с книгами, но сзади меня послышалось тихое щелканье замка. (Впоследствии я узнал, что у архитектора вмурован в стену секретный шкафчик, оклеенный теми же обоями, что и комната.)

На вытянутых руках, осторожно, как запеленатого младенца, Савватеев принес металлическую плоскую, размером чуть больше писчего листа, шкатулку. Он торжественно опустил ее на столик, вставил в узкое отверстие замка ключ, похожий на лезвие перочинного ножа. И крышка сама медленно поднялась; в шкатулке лежала черная кожаная папка с серебряной монограммой коллекционера. Вынув ее из шкатулки, он развязал тесемки, раскрыл и, приподняв верхний лист, показал мне. Я протянул руку, чтобы взять его и получше рассмотреть, но он остановил меня таким возгласом, словно я подносил к бумаге зажженную спичку. Это была таблица толщинок к скрипичной нижней деке французского мастера Жана Вильома, написанная красными чернилами. Внизу стояла подпись Вильома. Глаза Георгия Георгиевича блестели, на щеках появился румяней, рука дрожала, точно от листа шел электрический ток.

– А вот таблички итальянца Базьяка Леонардо, вот – француза Николя Люпо, вот – русских Александра Лемана, Евгения Витачека!

Захлебываясь и выкрикивая, архитектор объяснял: дека какой скрипки и кем была сделана по той или иной табличке, кто из музыкантов играл на инструменте, какова судьба мастера и его учеников. А когда наконец в его руках затрепетали подлинные первый и второй варианты табличек для «Жаворонка» Золотницкого, он стал говорить с хрипотцой и глотать слова.

Показав все, что находилось в папке, коллекционер уложил в нее таблички, завязал узлами тесемки и никак не мог попасть ключом в тоненькую скважину замка. Я помог ему, и крышка шкатулки как бы нехотя сама опустилась и защелкнулась.

Когда мы снова уселись в кресла, я спросил Савватеева, почему он не напишет и не издаст монографию о своей коллекции скрипок и табличек. Оказалось, что он уже пишет небольшую книгу, в которой пытается дать разносторонний анализ инструментов различных маетеров, в частности своей коллекции: дерева, из которого скрипка сделана, ее формы, толщинки дек, грунта, лака… Что главенствует в работе того или иного мастера? Каков творческий почерк каждого?

– Вы знаете, – напомнил я ему, – что в конце пятидесятых годов наш мастер Денис Яровой получил большую медаль червонного золота на родине Страдивари?

– Знаю… От конфедерации художественных ремесел, на выставке альтов в городе Асколи Пичено. Но это не совсем то, что меня занимает. Я делаю ставку на «Родину» Золотницкого. Это должен быть совершенно уникальный, необыкновенный инструмент!

Он взял со стола отпечатанную на машинке рукопись, полистал ее и стал читать:

– «Кто может тонко изучить и сравнить данные каждой части самой худшей и самой лучшей скрипок? Только мастер, долгое время занимающийся их реставрацией и на основе опыта познавший эти инструменты.

Но не только в этом дело! Подлинный художник скрипки должен уметь своими руками делать ее. И этого мало! Он еще обязан играть на инструменте, оттого что многие особенности дерева познаются лишь на слух.

Однако теперь нельзя рабски копировать инструменты даже прославленного Страдивари. Три века назад от скрипки требовали мягкого тона, нежного тембра. В наше время, принимая во внимание огромные, далеко не всегда радиофицированные аудитории, необходимо, чтоб инструмент обладал полнозвучностью и, если позволительно употребить такой термин, дальнобойностью. Поэтому скрипка «Родина», над которой сейчас работает Андрей Яковлевич Золотницкий…»

–Два варианта этой скрипки я подробно описал, – сказал архитектор, откладывая рукопись, – а вот третий не могу. Конечно, кое-какие сведения я получил, кое-что предвижу, но таблички толщинок, особенно нижней деки… – Он развел руками.

– Вы же в прекрасных отношениях с Андреем Яковлевичем!

– Я просил его показать таблички. Предупредил, что мне нужен десяток цифр, измененных в третьем варианте по сравнению со вторым. Но старик… неподдающийся! Вы слыхали, в чем Андрей Яковлевич заподозрил даже своего сына? А я все-таки человек посторонний. Поглядеть не дал.

– Жаль… Значит, теперь ваша книга останется недописанной. Ведь с красным портфелем исчезли и все расчеты третьего варианта «Родины». И себя старик наказал, и вас…

– У меня есть свои соображения: тот, кто унес портфель, посмотрит, что в нем, и пришлет обратно.

– Ну что вы! Портфель взял человек, хорошо знающий, что к чему.

– Подождем – увидим…

Однако с какой уверенностью он заявил, что красный портфель вернут!

Я раздвинул раскладную лестницу перед стеллажами, поднялся на несколько ступенек и вытащил с верхней полки составленную А. Михелем «Энциклопедию смычковых инструментов». Пока я ее перелистывал, архитектор объяснил, что в ней интересна глава о крепостном музыканте из оркестра графа Н. П. Шереметьева – замечательном скрипичном мастере Иване Батове. Только зря рассказана басня о том, что он якобы сделал отличную балалайку из… гробовой доски.

В коридоре раздались громкие, настойчивые телефонные звонки. Георгий Георгиевич воскликнул:

– Междугородная! Смотрите все, что хочется! – и убежал.

Я не стал брать уже прочитанные книги А. И. Лемана, а снял с полки премированное Падуанской академией наук сочинение Антонио Богателла, который приводил размеры всех (более сотни) частей скрипки. За ним проглянула папка с белой наклейкой на корешке, где красными чернилами было жирно выведено: «Е. Ф. Витачек». Я взял соседнюю книгу Д. Зеленского об итальянских скрипках и позади снова заметил папку: «Т. Ф. Подгорный». Это меня заинтересовало, и, снимая одну за другой книги первого ряда, я увидел во втором ряду папку: «А. Я. Золотницкий». Почему она такая толстая? Брать или не брать? А вдруг войдет архитектор? Ну и что же? Он сам разрешил мне смотреть все, что пожелаю…

Я вынул папку, раскрыл. Вот пространное описание премированных на конкурсах скрипок «Анна» и «Жаворонок», перечень сортов пошедших на деки клена и ели, таблицы толщинок, замечания о головке, грифе, пружине, составах грунта и лака, а также мельчайшие подробности о качестве звука и тембра. А на новой странице сверху стояло: «Скрипка „Родина“. Это было описание ее первых двух вариантов. С большим знанием указывались не только сорта дерева, но и размеры всех частей, кроме нижней деки. Откуда с такой точностью об этом узнал Савватеев? Далее: о грунте говорилось, что он будет изготовлен из таких-то соединенных с пчелиным воском смол. Но это же был открытый Михаилом Золотницким рецепт! Значит, скрипач показывал архитектору свою статью, а может быть, просил повлиять на отца? О лаке и о струнах „Родины“ не упоминалось вовсе. Но дальше, дальше! На отдельных страницах были наклеены снимки с табличек обеих дек двух вариантов „Родины“. Я перевернул еще один лист и увидел фотографию табличек третьего варианта скрипки со всеми цифрами! А сию минуту Савватеев говорил, что мастер ему их никогда не показывал… Как же он мог их сфотографировать? Ведь они лежали в закрытом несгораемом шкафу, в красном портфеле.

Если бы читатели видели, с каким ошалелым видом я смотрел на эту фотографию, они могли бы убедиться в правильности поговорки: «Уставился, как баран на новые ворота». Впрочем, через минуту я закрыл папку, поставил ее на место и загородил книгой Богателла. Я взял изданный в Лондоне томик Джорджа Харста, который резко критикует скрипичных мастеров…

– Тысячу извинений! – воскликнул Георгий Георгиевич, появляясь в дверях. – Вот не было печали! Заказали срочную статью!

Я знал, что такое срочная статья, поставил Харста на полку, слез с лестницы и сложил ее.

Выйдя в переднюю и уже надев шапку, я услыхал многоголосое пение и чириканье птиц. Савватеев повел меня по коридору и раскрыл вторую дверь слева. Он включил свет. В большой клетке сидели чиж и канарейка, а в другой, еще более просторной – несколько птенчиков. Пел лимонного цвета кенарь, а его пернатые потомки дружно щебетали. Полюбовавшись на этих живых одуванчиков, я погасил свет и пошел одеваться. Георгий Георгиевич объяснил, что канарейками занимается сын-студент, а пристрастил его к этим певцам их домашний врач Лев Натанович Галкин.

– Он работал в нашей поликлинике, – сказал я.

– А теперь поднимай выше! Клиника профессора Кокорева. Говорят, Галкин его правая рука!

… Идя домой, перебирая мысленно детали своего визита, я вспомнил, что скрипичный мастер, почувствовав что-то неладное, отправился за советом не к кому иному, как к архитектору, а с ним в редакцию – к Вере Ивановне. Значит, Золотницкий беспредельно доверял коллекционеру? Но я тут же возразил себе, вспомнив, как часто жертва сама шла в объятия к тому, кто совершит или тайком уже совершил против нее преступление. Я убеждал себя в том, что архитектор – серьезный, рассудительный человек – не пойдет на скверное дело. И опять возражал себе: Савватеев – коллекционер, а такой одержимый страстью человек способен на все!

Многим был известен старичок коллекционер старинных гравюр И. С. Но мало кто осведомлен, что однажды, находясь в читальном зале библиотеки, он, улучив момент, лезвием безопасной бритвы вырезал из уникальной книги гравированный на меди портрет «Кавалеристдевицы, улана Литовского полка Надежды Андреевны Дуровой». Только глубокая старость, уважение к его исследовательским трудам спасли коллекционера от суда.

Наконец, Савватеев не жена Цезаря, которая должна быть выше подозрений. Хотя сказавший эти слова Кай Юлий Цезарь отлично знал, что его Помпея изменяет ему, и развелся с ней…

КИНОРЕЖИССЕР, КАК ОН ЕСТЬ

Утром после встречи Нового года я проснулся поздно, отдернул занавеску и увидел на стеклах следы бушевавшей ночью вьюги. Она разрисовала окно тонкими снежными узорами. Солнце выплывало на горизонте, окрашивая эти снежные кружева в алые тона.

Я позвонил Золотницким. Когда я услыхал мягкий голос Любы, светлое чувство охватило меня. Словно я очутился в июльском сосновом лесу: чувствовал запах хвои, смолы, грибов и тихий-тихий звон синестеклянных колокольчиков. А надо мной высоко в безоблачном небе парил охваченный пожаром солнца разбойный коршун…

Черт знает что! Не хватало мне влюбиться в жену скрипача, которого я сам и его отец подозревали в преступлении!

Люба сказала, что Андрей Яковлевич ночью не спал и только сейчас, приняв микстуру, задремал. Она просила меня зайти к четырем часам, когда будет доктор…

Я отправился к кинорежиссеру Разумову, в студию научных фильмов. Романа Осиповича еще не было. И я решил дождаться его. В кабинете перелистывал номер «Огонька» оператор Белкин – молодой человек в коричневом замшевом комбинезоне, из-под которого выглядывал расстегнутый воротник пестрой ковбойки. Сперва я подумал, что он опалил себе волосы, брови и ресницы, но, когда присмотрелся, меня поразил их белесый цвет. Белкин оказался словоохотливым парнем, рассказал о последних работах Разумова и, между прочим, пожаловался, что они почти год мучаются с «Кинопортретом» скрипичного мастера Золотницкого. Я заметил, что именно по поводу этого фильма и приехал в студию: пишу очерк о старике, хочу посмотреть кинокадры. Белкин сердито сказал, что фильм еще не смонтирован, а с концовкой и вовсе плохо. Подойдя к столу, он брал куски пленки, смотрел их на свет. Найдя нужный кусок, он вставил его в монтажный столик, подозвал меня и стал протягивать. Я нагнулся к столику и увидел проплывавшие под стеклянным окошечком увеличенные кадры: скрипичную верхнюю деку, гриф, головку – словом, все части скрипки. Это была разобранная белая «Родина», вернее, ее второй вариант. Все детали, а также бруски и дощечки из клена и ели были сняты с разных точек. Да, но, вероятно, все эти части Андрей Яковлевич надежно хранит и, насколько я знаю, никому не только не показывал, но и не говорил о них. Каким же образом удалось Разумову их снять?

Когда я задал этот вопрос Белкину, он ответил, что съемки происходили в его отсутствие и лучше всего об этом спросить консультанта фильма Савватеева.

– А сейчас у нас стоп-машина! – продолжал он. – Надо наконец продемонстрировать на экране скрипку «Родина», а старичок ее расклеил, и еще, ко всему, у него из мастерской стырили ее дно и рисунки с цифрами, по которым ее выпиливают!

Оператор доверительно сообщил мне, что это неожиданный удар для кинорежиссера: Разумов собирается жениться на молодой скрипачке и для нее заказал Золотницкому инструмент самой высокой марки.

Приехал Разумов. Он набросился на оператора, браня его за то, что не пересняты два кадра для очередного выпуска киножурнала «Наука и техника». Белкин вскочил, проговорил: «Сей момент! Будет сделано!» – и убежал.

Роман Осипович – сорокалетний, худощавый, со спадающей на лоб каштановой прядью волос и прозрачно-серыми глазами – пожал мне руку. Пробежав глазами мое редакционное удостоверение, он уселся рядом со мной. Я посочувствовал ему, что затормозилась съемка «Кинопортрета» и работа над заказанной Золотницкому скрипкой.

– Не желаю говорить об этом Кощее Бессмертном! – резко заявил Разумов. – Он у меня вот где сидит! – и, наклонив голову, хлопнул рукой по шее.

– Разве мастер виноват в такой неприятности? – вставил я.

– А я виноват?! У меня сорван план, заработок, следующая работа! Эх! – в сердцах выкрикнул Разумов. – Был бы умнее, черта лысого связался бы с «Кинопортретом» этого копухи! Сделал «Родину», прослушали – высший сорт «А»! «Погодите, переделаю, потом снимайте!» – «Ладно, Андрей Яковлевич! Только поскорей». – «Сказал: сделаю, мое слово свято!» Слушаем вторую «Родину». Говорят: «Затмили Страдивари!» Моя скрипачка просит: «Это сама мечта! Роман! Умолите мастера – пусть сделает и мне к Новому году! Ведь перед гастролями скрипку обыграть надо!» Пошел к нему, говорил, цену накинул. Отказывается: «Пока свою не кончу, не могу. Я должен все скрипки превзойти! „Родина“ – это плод всей моей жизни!» Будь прокляты все скрипки в мире! Бог с ним, с моим заказом, но свою бы кончил! Фильм горит!

– Неужели вы не нашли выхода?

– Нашел. За две недели до того, как украли красный портфель…

– Разве он был красный?

– Этот Кощей сам вынимал его из несгораемого шкафа… За две недели до кражи я просил дирекцию разрешить заснять в финале «Кинопортрета» вместо «Родины» «Жаворонка». Что, плохо? Дирекция одобрила, но мой консультант Савватеев уперся: «Нельзя! Снимали, как делают „Родину“, а звучать будет „Жаворонок“!» Да разве кто поймет, какая скрипка на экране? Все же в руках диктора и звукооператора.

Дальнейший разговор между мной и кинорежиссером я не воспроизвожу потому, что и так было ясно: Роман Осипович не мог тридцатого декабря, находясь в мастерской, унести красный портфель. Он же сам торопил работу над третьим вариантом «Родины». От этого зависел и фильм, и его личный заказ. Впрочем… Зачем же он хлопотал о замене «Родины» «Жаворонком»? Может быть, здесь ключ к тайне? Нет, надо точно выяснить, что и как можно сделать с нижней декой и табличками. Режиссер остается под подозрением.

Без двадцати минут четыре я вошел в квартиру Золотницких. У Любы были заплаканные глаза и сильно напудрено лицо. Мы прошли в столовую. И я услыхал, как Михаил Золотницкий репетирует на скрипке сонату Бетховена. Сев против Любы, я спросил, чем она расстроена. Ах, прошептала она, только что с ней говорил Андрей Яковлевич. Ему очень плохо, отказывает память, он начал заговариваться: сегодня несколько раз назвал ее Анной – именем покойной жены.

Я стал успокаивать ее, доказывая, что все-таки он – кремень. Я уверен: найдись сейчас красный портфель – и он бы ожил, воспрянул, стал бы работать вовсю. Характер! Таких людей работа держит до ста лет! Красный портфель нужен! Работа!

– Да? – спросила она и, подняв голову, посмотрела на меня.

– Конечно! Ну а «секреты» – это пустяк. Его «секреты» получились не сами собой. Разве до него не существовало русской скрипичной школы? Потом советской? Разве не обучал его Мефодьев? Или вы думаете, он сам создал все на пустом месте?

– Каждый художник, даже самый маленький, имеет что-то свое.

– Иначе он не был бы художником! – воскликнул я.

Лицо Любы стало светлеть. И я испытывал такое ощущение, какое переживаешь, стоя ранним утром в поле, и видишь, как медленно яснеет горизонт.

– Почему же он так убивается из-за пропажи расчетов? – вновь заговорила она. – Их ведь можно снова составить. У него есть ученики… Наконец, мой Михаил. ..

– Ученики – это пока только одно название! – не складывал я оружия. – А Михаил Андреевич безусловно ученик своего отца, и, кстати, отсюда все качества и характер. Упрям!

– Вот-вот! – подхватила она. – А я жена Михаила. И отсюда все мои качества!

Что она хотела этим сказать?

Из спальни донесся плач Вовки. Люба мягко коснулась рукой моего плеча, словно прося подождать, и убежала, шурша юбкой.