Текст книги "Зайти с короля"

– Согласится ли со мной премьер-министр в том, – с сильным акцентом кокни начал Марплс, заранее не подготовивший своего вопроса, но считавший, что он в состоянии выручить попавшего в осаду премьера, – что в стране нет партии, больше нашей уважающей ее институты и, в частности, с ббльшим уважением, любовью и благоговением относящейся к нашей прекрасной королевской семье? И на секунду замялся. Начав говорить, он внезапно обнаружил, что не знает, чем кончить. Тогда он закашлялся, и его молчание затянулось. Так в доспехах средневекового рыцаря иногда обнаруживалось незащищенное место. Оппозиция немедленно воспользовалась этим: в зал полетели отвлекающие реплики, сбивающие его с толку, и его мозги, побуксовав, окончательно встали. Челюсть Тони Марплса опустилась, а глаза широко раскрылись, как у человека, только что проснувшегося и с ужасом обнаружившего, что он не во сне, а наяву стоит голым в публичном месте.

– И нашей прекрасной королевской семье, – продолжал повторять он все более и более тихо.

Остряку из оппозиции осталось нанести последний, добивающий удар: по залу пронесся театральный шепот, слышный, однако, в самых дальних его углах:

– Особенно к ее женской половине!

Даже не все соратники Марплса смогли удержаться от улыбки. Марплс увидел, что сидящий напротив член оппозиции шлет ему воздушный поцелуй, и последние остатки уверенности в себе покинули его. Он бесславно сел на свое место, а оппозиция погрузилась в состояние полной эйфории. .

Урхарт в отчаянии закрыл глаза. Он надеялся остановить поток крови, но теперь для этого ему понадобилась бы плотина. И первой в ее створ он сунул бы шею Марплса.

По своему обыкновению король стоял у окна гостиной. Он рассеянно поглаживал перстень на своей левой руке и не сделал шага навстречу Урхарту. На этот раз премьер-министра продержали в приемной не настолько долго, чтобы это выглядело невежливо, но заметно дольше обычного, а теперь ему пришлось пересечь всю комнату, чтобы король протянул ему руку. И снова Урхарта поразила вялость королевского рукопожатия, такая неожиданная для человека, который гордился своей физической формой. Признак внутренней слабости? Или профессиональная травма? По молчаливому знаку короля они сели в кресла у камина.

– Ваше Величество, мы должны положить конец этому неприятному инциденту.

– Согласен с вами, премьер-министр. Непринужденность их прежних встреч сменила теперь почти театральная пунктуальность, словно два шахматных игрока по очереди передвигали свои фигуры. Они сидели, разведя ступни и сведя вместе колени в ожидании, что другой начнет. В конце концов первый ход пришлось сделать Урхарту:

– Я вынужден просить, чтобы это больше никогда не повторялось. Такая существенная утечка документов из дворца делает мою задачу невыполнимой. И если в ней виновен служащий, то он должен быть примерно наказан в назидание остальным…

– Умерьте вашу наглость!

– Простите?..

– Вы что, пришли сюда затем, чтобы поставить под сомнение мою честность, чтобы заявить, что я или один из моих служащих допустил утечку этих проклятых бумаг?

– Вы же ни на сенунду не заподозрите, что это я допустил их утечку, учитывая тот вред, который они…

– Это, Мистер Урхарт, политика, и это ваша игра, а не моя. Даунинг-стрит славится своими утечками информации, когда это выгодно. Я в такие игры не играю!

Голова короля наклонилась вперед, залысины от возмущения понраснели, а переносица его длинного и кривого носа выступила вперед, словно у готовящегося к нападению быка. Вялое рукопожатие оказалось обманчивым. Урхарт не мог не признать искренности гнева этого человека и понял, что оценил ситуацию неправильно. Он вспыхнул и глубоко вздохнул.

– Я… я прошу прощения, сир. Могу заверить вас, что не имею никакого отношения к утечке этих документов. И я подумал, что, возможно, это сотрудник дворца… Вижу, что я ошибался.

Суставы его судорожно сжатых пальцев хрустнули от напряжения, а король несколько раз фыркнул носом, энергично ударяя ладонью по своей коленке, словно желая дать выход своему гневу и вновь обрести контроль над собой. Несколько мгновений они оба молчали, собираясь с мыслями.

– Премьер-министр, я вполне четко знаю свои государственные обязанности и ограничения, налагаемые на меня моим положением. Я специально глубоко изучал их. Открытая война с моим премьер-министром не принадлежит к числу моих прерогатив и не является моим желанием. Такой ход дела не только нанес бы ущерб нам обоим, но был бы для нас губителен.

– Правительству ущерб уже нанесен. Я не сомневаюсь, что после сегодняшних дебатов в парламенте завтрашние газеты будут полны одобрений того, что они считают вашими взглядами, и нападок на бездушное и неповоротливое правительство. Они обвинят правительство в цензуре.

Король невесело улыбнулся в ответ на это признание Урхартом непопулярности его действий.

– Такое освещение положения вредит нам обоим, сир. Оно вбивает клин между нами и выставляет напоказ те части государственного устройства, которым лучше оставаться в тени. Было бы серьезной ошибкой допустить это.

– Ошибкой с чьей стороны?

– Со стороны нас обоих. Мы должны сделать все возможное, чтобы избежать этого.

Слова Урхарта повисли в воздухе. Он хотел увидеть реакцию собеседника на них, но видел он только легкую воспаленность вокруг его глаз.

– Мы не должны позволить газетам разрушить наши отношения.

– Прекрасно, и что же, по вашему мнению, я могу для этого сделать? Как вы знаете, не я затеял эту публичную ссору.

Урхарт снова глубоко вздохнул, чтобы снять судорожный спазм во рту.

– Я знаю, сир, знаю, что не вы начали ее. Но вы можете ее остановить.

– Я? Каким образом?

– Вы можете остановить ее или, по крайней мере, свести к минимуму ущерб от нее, даже не выходя из дворца. Для этого ваш пресс-секретарь должен сегодня обзвонить редакторов газет и сказать, что между нами нет разногласий.

В ответ на предложение король кивнул головой:

– Подкрепить иллюзию, что король и его правительство едины, так?

– Именно так. И еще он должен сказать, что обнародованные бумаги искажают реальность, что черновик не отражает ваших взглядов. Возможно, намекнуть, что он написан кем-то из ваших советников.

– Опровергнуть мои же слова?

– Отрицать, что между нами есть разногласия. Позвольте мне внести ясность в этот вопрос.

Вы хотите, чтобы я отказался от моих убеждений. Король помолчал. – Вы хотите, чтобы я солгал.

– Это только попытка сгладить разногласия, попытка свести к минимуму ущерб…

– Ущерб, причиненный не мной. Я никогда публично не обсуждал вашу позицию и не собираюсь делать этого впредь. Мои взгляды являются моим частным делом.

– Они перестают быть вашим частным делом, когда появляются на первых страницах газет!

Урхарт не мог сдержать раздражения, считая этот довод решающим.

– Это ваши проблемы, а не мои. Свои мысли я обсуждал только в узком семейном кругу, за обеденным столом. В отсутствие дворцовой прислуги. В отсутствие журналистов. И уж, конечно, в отсутствие политиков.

– Так вы все же обсуждали их.

– Частным образом. Мне только это и остается, если мои советы правительству не требуются.

– Есть советы такого рода, без которых правительство может обойтись. В конце концов, нас выбирали для того, чтобы мы управляли этой страной.

– Мистер Урхарт! – Голубые глаза короля горели возмущением, а побелевшие пальцы впились в подлокотники кресла. – Позвольте мне напомнить, что премьер-министром вас не выбирали, во всяком случае, не выбирал народ. У вас нет на это мандата. До следующих выборов вы не более чем исполняющий обязанности. Я, между тем, законный монарх согласно традициям и всем этим чертовым сводам законов, написанным для того, чтобы вы их иногда читали, и они дают мне право предлагать вам свои советы.

– В частном порядке.

– И у меня нет установленной законом обязанности публично лгать ради спасения правительства.

– Вы должны помочь мне с редакторами.

– С какой стати?

– Потому что… – Потому что, если он этого не сделает, Урхарта на первых же промежуточных выборах ждет полный разгром. – Потому что вы не должны быть замечены в политических разногласиях с правительством.

– Я не отрекусь от моих убеждений. Это оскорбительно для меня не только как для монарха, но и как для человека. И у вас нет никакого права на этом настаивать!

– В качестве монарха вы не имеете права на собственные убеждения, во всяком случае, в том, что касается политики.

– Вы отрицаете за мной право быть человеком? Отцом? Как я могу смотреть в глаза своим детям…

– В таких делах вы не человек, вы орудие государства…

– Резиновый штамп для ваших прихотей? Никогда!

– …которое должно содействовать законно избранному правительству во всех имеющих значение для общества вопросах.

– В таком случае ступайте, мистер Урхарт, и пусть народ вас изберет. Скажите ему, что вам плевать на его будущее. Скажите, что с удовольствием смотрите на то, как шотландцы в нужде и отчаянии бегут из родных мест. Скажите, что вы не находите неприличным, что для тысяч англичан нет другого понятия дома, кроме картонной коробки в каком-нибудь отвратительном подземном переходе. Что в огромные зоны наших городов боятся заходить не только работники общественных служб, но и полицейские. Скажите ему, что вам наплевать на все, кроме возможности набивать карманы для тех, кто вас поддерживает. Скажите ему все это и, если он вас выберет, тогда и приходите сюда командовать мной. Но до тех пор не рассчитывайте, что я стану лгать ради вас!

Король встал, движимый скорее силой своего неуправляемого гнева, чем осознанным желанием закончить аудиенцию. Урхарт понимал, что продолжать разговор нет никакого смысла. Король несгибаем и не пойдет ни на какие уступки, по крайней мере до тех пор, пока Урхарт на выборах не завоюет себе право быть премьер-министром. Медленно шагая к выходу из комнаты, Урхарт понимал, что непримиримость короля перечеркнула последние шансы на досрочные выборы и на победу в них.

В личных покоях Кенсингтонского дворца зазвонил телефон. Был девятый час вечера, и Лэндлесс не особенно надеялся застать принцессу дома. Ее муж был в отъезде, на открытии газового терминала в Биркенхеде, и Лэндлесс подумал, что она либо поехала с ним, либо где-нибудь в городе празднует свободу. Но она сняла трубку сама.

– Добрый вечер, Ваше Королевское Высочество. Я в восторге, что застал вас дома.

– Бенджамин, какой приятный сюрприз. – Ее голос звучал сдержанно, слегка отстраненно, словно она боялась, что-то выдать. – Я прихожу в себя после дня, проведенного с двумя тысячами членов Женского общества. Вы можете себе представить, каково пожать все эти руки и выслушать все эти искренние слова. Сейчас у меня середина сеанса массажа.

– Тогда я прошу извинить за беспокойство, но у меня для вас хорошие новости.

Всю вторую половину дня он спрашивал себя, как она прореагирует на фурор, связанный с королевской речью, которую она передала ему в качестве ее первого вклада в их сотрудничество. Она хотела продемонстрировать ему честность и глубину частных мыслей короля и ни секунды не думала, что речь будет опубликована и разразится настоящая буря. Возможно, будет даже назначено расследование. Не испугалась ли она?

– Я только хотел поставить вас в известность, что завтра все газеты будут восхвалять короля. Это замечательно, это очень пойдет ему на пользу. И все благодаря тому, что мы правильно взялись за дело. Вы сделали это замечательно.

Она вытянулась на массажном столе, стараясь достать бокал шампанского.

– У нас неплохая команда, а, Бенджамин?

– Да, мэм, отличная команда.

Она все еще чуралась его или он преодолел ее опасения?

– Я обдумал все и сделал кое-какие перерасчеты. Знаете, теперь, когда я познакомился с вами и увидел, насколько эффективно вы действуете, я считаю, что ваша помощь значит больше того, на что я первоначально рассчитывал. Еще пятьдесят тысяч. А, как это звучит?

– Это вы серьезно, Бенджамин? Звучит клево.

Лэндлесс вздрогнул, услышав жаргонное словечко, результат постоянной диеты из колонок светской хроники, журналов мод и комиксов для взрослых. Сам он оставил школу в пятнадцать лет. и с тех пор пробивал себе дорогу, на которой грубые манеры, грубый язык и грубый акцент служили ему подмогой. Они питали его чувство самоуважения, но он не желал этого трем своим дочерям, для которых были открыты двери любых учебных заведений. И, слушая принцессу, не мог ни понять, ни простить тех, кто с рождения имеет все преимущества и не пользуется ими. Все же он знал, что нашел свою женщину. Лэндлесс дружески хихикнул в трубку.

Положив трубку, она отпила еще глоток шампанского, спрашивая себя, не слишком ли глубоко она увязла. Она давно усвоила, что для членов королевской семьи не бывает бесплатных завтраков, не говоря уж о пятидесяти тысячах фунтов.

– Вы напряглись, мэм.

Она повернулась, осматривая свои вновь обретшие упругость груди. Полотенце соскользнуло с нее.

– Хватит с мышцами плечей, Брент. Займемся внутренними женскими органами.

Лейтенант Брентвуд Олбери-Хант, гвардеец ростом шесть футов и три дюйма, прикомандированный ко дворцу в качестве личного конюшего принцессы, отдал честь и встал по стойке „смирно". Его полотенце тоже сползло на пол, и она подвергла его шутливому критическому осмотру. Он знал, что переведен сюда по запросу к командиру его полка и что ночная вахта под ее надзором будет нелегкой.

Декабрь. Рождественская неделя

– Это невозможно, Френсис.

«Я назначаю министров не для того, чтобы они говорили мне, будто что-то невозможно», – с раздражением подумал Урхарт. Но канцлер казначейства настаивал, и Урхарт знал, что он прав.

Они сгрудились кучкой в углу комнаты для приемов партийной штаб-квартиры, где влиятельные лица партии собрались, чтобы сэкономить деньги и время, отметив одновременно Рождество и проводы на покой функционеров-ветеранов. Зарплаты работников аппарата обычно были жалкими, условия труда – кошмарными, и при этом предполагалось, что они не станут демонстрировать ни независимого ума, ни независимых манер. В ответ трудяги рассчитывали на признание их заслуг по прошествии изрядного количества лет либо в форме приглашения на прием в Букингемский дворец и скромного места в ежегодном наградном списке, либо прощального приема, на котором обычно недоступные министры собирались вместе, чтобы выпить сладкого немецкого вина, потыкать вилкой в сосиску и поздравить уходящих на пенсию служащих, о существовании которых они часто и не подозревали. Однако Урхарт с удовольствием выполнял эти свои обязанности по отношению к пожилой, но еще энергичной секретарше миссис Стэгг. Больше в партии никто, кажется, не был достаточно стар, чтобы помнить, как она появилась в их штаб-квартире. Приготовленный ею чай был отвратительным пойлом, ее кофе не отличался от чая, зато ее чувство юмора было глотком свежего воздуха среди помпезности, обычной среди политиков, и одного ее шумного появления в комнате часто бывало достаточно, чтобы предотвратить какое-нибудь неприятное столкновение. Урхарт влюбился в нее, когда больше тридцати лет назад свежеиспеченным членом парламента зачарованно наблюдал, как она, обнаружив на пиджаке холостяка Тэда Хита оторванную пуговицу, заставила лидера партии раздеться до рубашки и тут же пришила ему новую. Урхарт знал, что это была уже третья ее попытка уйти на пенсию, но теперь, в семьдесят два года, эта попытка скорее всего была последней. Ради нее Урхарт решил отложить свои дела в сторону, что ему, впрочем, не совсем удалось.

– Это просто невозможно, – повторил канцлер казначейства, – в магазинах Рождества почти не чувствуется, а спад начался раньше, чем мы ожидали. Мы можем припудрить статистику, месяц, или два поводить всех за нос, но нам никого не обмануть, когда на Пасху выпускники школ заполнят бюро по трудоустройству. Большинство прямо со школьной скамьи встанут в очередь за пособием по безработице, и мы ни фига с этим не поделаем.

Четверо мужчин стояли в кружок, головой друг к другу, словно охраняя жуткие секреты. Урхарт спросил министра финансов, есть ли реальные шансы оттянуть наступление спада на пару месяцев, чтобы выиграть время. Но канцлер казначейства только подтвердил то, что Урхарт и сам знал.

Следующим заговорил, и очень кратко, Стэмпер. Пережевывать плохие новости никому не хочется.

– На четыре пункта, Френсис.

– Вверх?

– Вниз. Эта история с королем подкосила нашу популярность. На целых четыре пункта, и не в ту сторону.

Урхарт облизал языком свои тонкие губы. – А что у тебя, Альджи? Какое ведро помоев ты приготовил?

Урхарт обратился к казначею партии, и всем пришлось сгрудиться еще теснее, потому что казначей был ростом не выше пяти футов и расслышать его в гудящем зале было непросто. В отличие от министра финансов и Стэмпера он не знал о планах досрочных выборов, но и дураком не был. Когда казначея спрашивают, может ли живущая в долг партия спешно собрать десять миллионов фунтов, то он понимает, что неприятности не за горами. Он задрал голову, чтобы видеть остальных, и его лицо, лицо хорошо перекусившего человека, покраснело от напряжения.

– Ничего не выйдет. Так скоро после выборов, сразу же после Рождества и с этим спадом на носу… Мне не собрать десять миллионов за год, не то что за этот месяц. И надо смотреть правде в глаза: с какой стати им ссуживать такие деньги партии, которая имеет в парламенте микроскопическое и все время тающее большинство?

– Это ты о чем? – спросил Урхарт.

– Прости, Френсис, – объяснил Стэмпер, – записка, должно быть, у тебя на столе. Сегодня утром умер Фредди Бенкрофт.

С секунду Урхарт поразмышлял над новостью о кончине одного из своих заднескамеечников, депутата из центральных графств. Новость не ошеломляла: Бенкрофт был политическим трупом уже много лет, и на этот раз он помер окончательно.

– Какая жалость, а каким большинством он прошел?

Урхарту пришлось потрудиться, чтобы вставить какой-нибудь знак препинания или паузу между двумя этими мыслями. Однако собеседникам не надо было объяснять, что его беспокоит: мрачные газетные заголовки кампании по довыборам обычно создают в обществе новые настроения, и чаще всего не в пользу правящей партии, кандидату от которой приходится играть роль агнца на заклание.

– Еле-еле.

– Ах, черт!

– Мы проиграем там. И чем позже, тем крупнее.

– Первые довыборы при моем премьерстве. Не очень-то хорошая реклама. Я надеялся попасть на триумфальную колесницу, а не под ее колеса.

Их беседа была прервана появлением юнца с болезненного цвета лицом, в мятом костюме и неглаженном галстуке, решение которого встрять в явно доверительный разговор было продиктовано большим количеством рейнского, а также пари, заключенным с одной шустрой секретаршей, ставкой в котором был допуск в ее постель.

– Простите, я – новый сотрудник справочного отдела комитета партии. Не мог бы я получить ваши автографы?

Остальные молчали, ожидая, что Урхарт отчитает сопляка за наглость и уволит за неуважение к старшим, но он улыбнулся, словно приветствуя это вмешательство в их разговор:

– Вот видишь, Тим, кому-то я все-таки нужен! Он раписался на листке.

– О чем вы мечтаете, молодой человек?

– Я хочу стать министром финансов, мистер Урхарт.

– Это место занято! – запротестовал министр финансов.

– И все же… – предостерег премьер-министр.

– Попытайте счастья с Брунеем, – уже более серьезно посоветовал Стэмпер.

Были и еще шутки, пока листон бумаги обходил их по кругу, но когда веселье стихло и молодой человек удалился в сторону густо покрасневшей секретарши, Урхарт обнаружил, что на него смотрят смертельно серьезные, бескомпромиссные глаза Стэмпера. В отличие от остальных они оба понимали, насколько важны досрочные выборы. Если новости о спаде и дефиците бюджета можно было сравнить с затягиванием петли на шее. то известие о довыборах прозвучало как последний скрип задвижки, удерживающей закрытым люк под ногами. Или они найдут выход, или…

– Ну что, со счастливым Рождеством, Тим?

От слов Стэмпера повеяло холодом арктической ночи:

– Только не в этом году, Френсис. Только не теперь, не после этой истории с королем. Теперь это просто невозможно.

Часть вторая

Новый Год

Букингемский дворец

31 декабря

Дорогой сын!

Сегодня исполняется ровно год, кан я на троне, и меня одолевают дурные предчувствия.

Сегодня мне приснился сон: я в комнате, совершенно белой, и все слегка размыто, как это бывает в снах. Я думаю, это была больница. Я стою возле ванны, белой, как и все остальное, в которой две няньки купают моего отца, старого и изможденного, каким он был перед смертью. Они обращаются с ним нежно и осторожно, поддерживая его на плаву в теплой воде, он спокоен и счастлив, и я тоже. Я ощущаю спокойствие и ясность, которых не знал многие месяцы.

Потом появилась еще одна нянька. В рунах у нее сверток. Ребенок. Ты! Ты завернут в белую шаль. Но, как только я протягиваю руки, чтобы взять тебя у няньки, две другие, которые купали моего отца, исчезают. Я тянусь за тобой, но мой отец, оставшись без поддержки, вдруг погружается в воду, и она накрывает его лицо, его закрытые глаза. Я протягиваю к нему одну руку, но начинаешь падать ты. Чтобы помочь ему, спасти его, я должен позволить тебе упасть. Я не могу спасти вас обоих. У меня больше нет ни секунды на колебания, отец тонет, а ты падаешь из моих рук… Потом я проснулся.

Все это совершенно ясно для меня. Назначение королевской семьи в том, чтобы олицетворять собой непрерывную связь между прошлым и будущим; я не думаю, что это и дальше возможно. Король может связать себя с прошлым, с традициями, с тем, что отмирает. Или выбрать будущее с его неопределенностями, его опасностями и его надеждами. Нам нужно выбирать.

Я на перепутье и как человек, и как монарх. Я знаю, что в народе меня любят, но это не делает меня счастливым. Если эта популярность частично связана с непопулярностью премьер-министра, то ни для кого из нас это не сулит ничего хорошего. Мистер Урхарт – человек огромной силы воли и, я считаю, почти без угрызений совести. Он заявляет о своих исключительных правах на будущее – возможно, так и должен поступать любой премьер-министр, – но при этом демонстрирует полное отсутствие предусмотрительности. И тем не менее, если я откажусь от участия в строительстве этого будущего или как человек, или как монарх, это будет означать, что у меня нет ни мужества, ни души, ничего.

Я не стану искать противоборства, потому что в конце концов проиграю. Но я не буду молчаливым свидетелем действий беспринципного и неразумного правительства. Следи внимательно за тем, как развивается это великое противостояние. И учись, потому что твой час еще придет.

Преданный тебе

Отец

Для встречи Нового года намечался бал-маскарад, но Стэмпер пренебрег правилами. Впервые за политическую карьеру люди стали узнавать его, делать все эти льстивые телодвижения, означавшие, что он стал важной персоной, и винить только себя, если разговор с ним оказался скучным. Будь он проклят, если напялит на себя какой-нибудь нелепый головной убор только ради того, чтобы доставить удовольствие хозяйке. Леди Сьюзан Кассар, Декки, была женой директора Би-би-си. Если он весь год потел над тем, как из все более и более скудного бюджета корпорации выкроить средства на свои нужды, то она весь год строила планы, как одним махом ухлопать половину его жалованья на свой знаменитый и монументальный новогодний бал. Экстравагантность ее гостеприимства соответствовала списку гостей, который составлялся целый год с помощью компьютера, чтобы не пропустить ни одной из знаменитостей. Злые языки поговаривали, что быть просто супершпионом или грабителем банков недостаточно, чтобы попасть в этот список, – нужно быть пойманным с поличным и разоблаченным, желательно, той же Би-би-си. Стэмпер попал в него только по второму заходу. Декки – прозвище шло от декольте, которым она по праву славилась в возрасте от тринадцати лет до первого из трех замужеств, – признала это приглашение ошибкой сразу, как тольно увидела Стэмпера, пришедшего просто в смокинге. Маскарады были ее страстью: маска скрывала ее глаза и давала возможность без помех подыскивать себе очередную жертву, в то время как внимание гостей было приковано к ее бюсту. Она презирала нарушителей правил, особенно тех из них, кто пользуется бриллиантином. Нарочно и как можно более громко она приветствовала Стэмпера, как звезду телевизионной мыльной оперы, который недавно вышел из наркологической клиники, а про себя поклялась не приглашать его на следующий год, если только к тому времени он не станет министром внутренних дел. Вскоре она отправилась на поиски более готовой к сотрудничеству жертвы, агрессивно размахивая маской, чтобы проложить себе дорогу в толпе гостей.

До полуночи оставалось совсем немного, когда Стэмпер увидел тучную фигуру Брайана Бринфорд-Джонса, выглядывавшую из складок костюма веселого кавалера.

– Тим! Чертовски рад видеть тебя!

– Привет, Би-Би-Джей. Не знал, что ты здесь.

– Слушай, об этом надо написать в газете. Председатель партии в маске человеческого существа.

– Да, и, пожалуйста, на первой странице.

– Но только в случае, если ты не допустишь утечки информации, старина. Ой, прости, я забыл. В правительственных кругах этот термин сейчас не в моде.

Окружающие с удовольствием прислушивались к этим шуточкам, но у Стэмпера было ощущение, что он играет тут не первую скрипку. Он пришел сюда не с целью позубоскалить. Стэмпер оттащил редактора в сторонку.

– Кстати, об утечках информации, дружок. Скажи, какая сволочь раздобыла текст речи короля? Мне это уже давно интересно.

– И дальше будет интересно. Видишь ли, я не вправе раскрывать журналистскую тайну. – Бринфорд-Джонс деланно хихикнул, но его улыбка была несколько нервной.

– Ну да, конечно. Но наше неформальное расследование результатов не дало, а с этим Рождеством все наверняка заглохнет. Так между друзьями, кто это был? Ты не забыл, мы ведь очень близкие друзья?

– И не проси! Ты же понимаешь, что это профессиональная тайна.

– А я как раз очень хорошо умею хранить профессиональные тайны, ты ведь не забыл?

Редактор выглядел озадаченным.

– Послушай, Тим, я помогал тебе всеми доступными мне способами, ты это знаешь. Но источник информации… Это бриллианты короны, вопрос журналистской честности и все такое.

Темные глаза Стэмпера вспыхнули. Их зрачки были неестественно узкими, и это создавало впечатление, что они буравят Бринфорд-Джонса.

– Давай начистоту, Би-Би-Джей…

Голос по радио объявил, что сейчас будет транслироваться бой Биг Бена, и в ожидании его гул в зале стих. Стэмпер понизил голос до шепота, но не настолько, чтобы Бринфорд-Джонс был уверен, что никто из окружающих ничего не услышит.

– Честность бывает разных размеров и формы, но только не твоих размеров и не в открытом окне ванной, так что не вешай мне лапшу на уши.

Шестерни гигантских часов пришли в движение, и в зале наступила полная тишина. Редактор беспокойно задергался.

– Сказать по правде, точно я не знаю. Первым его получил „Телеграф". Мы только подхватили новость в следующих выпусках.

– Однако…

Глаза Бринфорд-Джонса забегали по залу, ни на чем не останавливаясь. Начавшийся перезвон дал ему некоторую защиту. Эта сволочь своей волчьей хватки не расцепит.

– Однако статью написал их собственный корреспондент при дворе, у которого там хорошие связи. Когда мы сунулись на Даунинг-стрит и в другие правительственные учреждения, мы услышали там только злобное шипение и обескураженное кудахтанье.

– А что из дворца?

– Ничего. Ни опровержений, ни возмущения. Но и никаких подтверждений. Я лично говорил с пресс-секретарем короля Майкрофтом. Он обещал проверить и позвонить мне, если что-нибудь обнаружит, но так и не позвонил. А он понимал, что без достаточно авторитетного опровержения нам придется печатать.

– Итак…

– Это шло из дворца. Сам король или один из его приближенных. Больше некому. Они могли предотвратить это, но не стали.

Он вытер пот со лба платком, который спрятал под кружевные манжеты своего карнавального костюма.

– Клянусь, Тим, наверняка я не знаю.

Ударили колокола Биг Бена, и эхом им возобновился гул пиршества. Стэмпер наклонился к собеседнику, вынужденный кричать ему в ухо:

– Значит, кроме слухов, ты мне и ничего не сказал, и твоя честность осталась при тебе. Видишь, как все просто, старина?

Стэмпер сжал руку редактора с силой, которую трудно было заподозрить в его худеньком, тщедушном теле.

– Мир в мире и благоволение в человецех, да, Тим?

– Не будь нретином.

В баре, от которого до зала леди Сьюзан было не больше двух миль, Майнрофт тоже встречал Новый год. Один в это время года, Кенни далеко, пустой, холодный дом, но Майкрофта не раздирали сожаления по поводу своей участи. Наоборот, он чувствовал себя лучше, свободнее, возвышеннее, чем когда-либо раньше. Это было непривычное для него состояние, но нет ничего более тяжкого, чем, занимаясь сексом, притворяться, что это любовь. Правда была в том, что любви у них с Фионой не было, и он вдруг понял, что все годы семейной жизни испытывал эту тяжесть. А вот с Кенни, как с удивлением обнаружил Майкрофт, его поражали некоторые вещи, которые его просили делать, но ничего дурного он в них не ощущал. Всю вторую половину дня он бродил по квартире Кенни , читал его открытки, слушал его записи, даже надел его шлепанцы и один из его любимых свитеров, стараясь прикоснуться к вещам, которых касался он. Майкрофт никогда не был безумно влюблен прежде, и он был слишком стар для того, чтобы безумно влюбиться сейчас, но к Кенни он испытывал чувство, ноторого у него не было ни к одному человеку. Он не знал, можно ли это назвать любовью, но какая разница. Во всяком случае, если не любовь, то была огромная благодарность Кенни за участие, за понимание, за то, что он поправил его жизнь. Поправил! Майкрофт улыбнулся слову, словно удачной шутке.

Желание иметь хоть кусочек того, что принадлежало Кенни , и привело его в канун Нового года в место, где они впервые встретились. На этот раз клуб был набит битком, полыхали огни, и диск-жокей с крашеными пурпурными усами вел дискотеку. Майкрофт тихо сел в углу и наслаждался зрелищем. Трое юношей атлетического сложения давали представление с воздушными шариками, по ходу которого они сбросили с себя большую часть одежды, но это было „еще не все", как подчеркнуто пообещал диск-жокей. Майкрофт беспокоился, что кто-нибудь станет приставать к нему, попытается закадрить – эти гомики такие прилипалы, как пошутил однажды Кенни . Он не знал, справится ли с этой ситуацией, но никто на него так и не покусился. Ему было хорошо наедине с бутылкой мексиканского пива, на горлышко которой была надета долька лимона. В любом случае, говорил себе Майкрофт, он на добрый десяток лет старше любого в этом баре. Дедулька заслужил, чтобы его оставили в покое.