Текст книги "Жена"

* * *

Я знала, что, с моим участием или без, Боун, несомненно, включит в биографию Джо ряд основных фактов, которые многим были давно известны. Скажем, одно время мы курили марихуану, хотя были уже староваты для таких развлечений и нам было стыдно, но это нас не останавливало. В конце шестидесятых нам было уже под сорок. Попробую описать вам нас, если позволите: Джо в шейном шарфе с узором «огурцы», в полосатых клешах, с отросшими черными волосами, по-девичьи гладкими, глаза затуманены дымом. В то время он вечно откидывал голову и закапывал в глаза «визин» или смеялся над чем-то совсем несмешным. И я, в бумазейном платье или юбке в пол и очках с толстыми стеклами, с букетом полевых цветов в руках. Длинные волосы разделены прямым пробором. У меня было пять шалей, и я носила их по очереди в эту эпоху протестов, криков, кутежа и полного отсутствия самоиронии.

Но куда постыднее нашего внешнего вида было то, чем мы тогда занимались. Под безотказным предлогом «исследования для книги» Джо исследовал свингерскую среду – само слово «свингеры» заставляет меня краснеть. Где они сейчас, свингеры минувших дней? Если еще живы, то читают журнал «Здоровье», сидят с внуками и принимают гинкго билоба, чтобы освежить воспоминания о времени, которое, пожалуй, лучше бы забыть.

Исследования завели Джо в полосатых клешах в манхэттенский клуб где-то в западной части Пятидесятых улиц. Он назывался «Логово порока»; на входе там было принято раздеваться догола, в джакузи могли нежиться и мужчины, и женщины, а в темной комнате посетители ложились на плюшевые диваны и распахивали халаты.

Однажды он попросил пойти с ним, и я пошла. Мы все еще жили в Гринвич-Виллидж, дети остались дома с няней, Дэвид смотрел «Стартрек», а девочки наряжали безответных хомяков в кукольные платьица. Мы взяли такси и поехали на Манхэттен, оба слегка под кайфом: перед выходом мы быстро выкурили косяк в ванной, примыкающей к нашей спальне – дети туда никогда не заходили. За вход в «Логово порока» требовали безбожно высокую плату, но Джо заплатил, и мы вошли, оказавшись в коридоре, устланном фиолетовым ковролином, как в чьем-то безвкусном доме в пригороде. Среди посетителей были молодые и красивые люди, и они быстро находили друг друга. А вот те, что постарше и попроще лицом, стояли одинокие в халатах; мужчины делали вид, что пришли невинно поплескаться в джакузи, а женщины держались с дерзким апломбом, втягивали обвисшие животы – признак того, что давным-давно они произвели на свет ребенка, а может, и парочку, – и кивали головами в такт психоделической музыке из Сан-Франциско, лившейся из квадрофонной аудиосистемы.

Мы с Джо находились где-то посередине между этими двумя группами: в категорию молодых не попадали уже по возрасту, но были еще совсем не старыми и потому не слишком отвратительными. Мы вошли в комнату, отделенную от других дверью с резиновым уплотнителем, отчего у меня возникло чувство, что мы заходим в холодильник, и сели в халатах на диван, по текстуре весьма напоминающий любимые розовые зефирки Джо – правда, я поняла это только много лет спустя. Мы все еще были под кайфом, смеялись, но атмосфера в комнате скорее походила на зал ожидания в очереди на маммограмму, чем на пещеру сексуальных наслаждений.

Вскоре пришел парень и принес высокий бонг; мы расселись вокруг него и стали передавать бонг по кругу. Помню, мне было брезгливо курить через него из-за того, что так много людей передо мной его обслюнявили. Я подумала, что раз мне противны чужие слюни, что уж говорить о групповом сексе – тут мне точно не светит большое будущее. Но парень скинул халат и робко положил руку мне на шею. Джо смотрел, как он наклоняется и целует меня; я была лет на десять его старше. Тут и девушка, сидевшая рядом, придвинулась и коснулась ртом моей шеи – миниатюрная, темноволосая, почти двойник Одри Хепберн.

Не могу сказать, что тем вечером я не возбудилась; возбудилась, почему же, на животном уровне, ведь разве могут не возбудить влажные тела, частое дыхание, ритмичные движения? Парень и девушка – их звали Дон и Роз – все внимание обратили на меня, а Джо смотрел. У мужа – Дона – были большие руки, а у его жены – очень маленький рот; она целовала меня, как птичка клюет зернышки, словно забывала, а потом вдруг вспоминала, чем она тут занимается.

– Какая ты мягкая, – прошептала она, как ребенок, сообщающий мне свой секрет, и хотя мне надо было, наверно, сказать что-то в ответ, я не смогла. Джо смотрел на нас; я увидела, как он откинул голову и облокотился о плюшевую спинку, обдолбанно и одобрительно кивая.

Я задумалась, какой могла бы стать моя жизнь с другой женщиной – жизнь без мужчин, их кошачьих концертов и постоянной потребности в одобрении, в поглаживании, словно в своей голове они всегда находились в «Логове порока» и ждали с небрежно завязанным поясом халата, жаждали, чтобы женщина потянула за него и осчастливила бы их. Мужчины и женщины бродили по комнате; сквозь завесу дыма я чувствовала неприятный запах тревоги; кто-то сомневался, удастся ли ему сегодня найти удовольствие, раскроют ли его халат новые теплые руки.

Когда мы с Джо ушли, уже вставало солнце. Позже в тот день, вспоминая о случившемся, я ужаснулась и поклялась, что это был первый и последний мой случайный бисексуальный опыт; я также поклялась больше никогда не представлять себе жизнь без мужчины, с которым когда-то связала свою судьбу в порыве девичьего оптимизма.

Вдобавок к таким историям, в биографии Боуна наверняка будет рассказано о том, что произошло между Джо и Львом Бреснером двадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят третьего года в квартире Бреснеров с длинными коридорами на Риверсайд-драйв. До того вечера Джо никогда не проявлял склонности к насилию, ни разу в жизни. Мне кажется, чрезмерно самовлюбленным людям сложно выйти из ступора самолюбования и причинить кому-то боль. Мы с Джо часто ссорились – из-за его карьеры, денег, детей, недвижимости, порой даже из-за женщин, но эти ссоры, хоть и были свирепыми, никогда не перерастали в драки.

– Ненавижу, когда вы так делаете! – однажды закричала на нас Элис, когда была маленькая и мы с Джо устроили скандал. – Вы можете вести себя нормально?

– Твой отец, – осторожно проговорила я, стараясь дышать ровно, короткими маленькими глоточками, – не умеет себя вести. В этом и проблема.

Элис с Сюзанной плакали и умоляли нас не ругаться, а однажды за вроде бы мирным семейным ужином Сюзанна вручила Джо листок цветной бумаги, наподобие валентинки украшенный ажурными салфетками, и там было написано:

 
Если вы с мамой перестанете орать,
И чаще будете друг друга обнимать,
Я полюблю тебя еще сильнее, папа.
 

Джо прочел открытку и расплакался. Он встал, опустился на колени перед стулом, на котором сидела наша старшая дочь, крепко обнял ее и чуть не раздавил в объятиях, уронил стакан с молоком, и то пролилось на пол, Сюзанна растерянно заплакала, и Элис заревела с ней в унисон, что вообще-то было ей несвойственно.

– Я люблю вас всех, утятки мои, – сказал Джо. – И никогда, никогда не желаю вам зла. Просто иногда я делаю глупости. Большие глупости. Мама подтвердит. Простите меня.

– Я тебя прощаю, – великодушно заявила Элис через секунду, а потом и Сюзанна дрожащим эхом повторила ее слова. Дэвид ничего не сказал, он просто продолжал есть, как будто вокруг него не происходило ничего особенного.

А я сидела и думала, как легко Джо слез с крючка, какой он хитрый, как легко у него получалось каяться. Пятилетний Дэвид на противоположном краю стола взирал на происходящее тем же прохладным критическим взглядом, и, надо сказать, я восхитилась его проницательностью.

Нет, Джо не был склонен к насилию. По крайней мере, так я считала до двадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Мы праздновали Хануку у Бреснеров – мы приходили к ним на Хануку каждый год, и все комнаты их квартиры пропитывались запахом жареного масла. Хрупкая маленькая Тоша Бреснер стояла на своей бежевой кухне с лопаткой в одной руке и огромной сковородкой картофельных оладий в другой. Она была как конвейер: проворно натирала картофель и лук на терке и лепила из них лепешечки красными руками – когда-то давно у нее было обморожение; бросала лепешки в шкворчащее масло и через пару секунд доставала. Снаружи они были идеально поджарены, а внутри – мягкие, как яйцо всмятку, и все, кто их ел, тут же забывали обо всех ужасах, что приключились с ними в жизни. Откусывая кусочек этих оладий, жены забывали об изменах мужей. Мужья, в свою очередь, на миг забывали о гонке за литературной славой, тревога отступала, а обмен веществ налаживался.

– Тоша, давай помогу, – предложила я тем вечером.

– О, Джоан, ты прелесть, – ответила она. – Вот, держи. Отнеси это в комнату. Мужчины проголодались. Аппетит у них зверский. Надеюсь, хватит всех накормить, – она нервно и нелепо захихикала и вручила мне блюдо.

В гостиной гости стояли и смотрели, как в самодельных менорах, расставленных по всей комнате, оплывают разноцветные свечи. Все пили пиво и вино и разговаривали, пытаясь перекричать скрежет и грохот нового альбома «Джефферсон Эйрплейн». Скоро мы перестанем слушать рок-н-ролл и навсегда оставим его детям, которым он, собственно, и принадлежал по праву; но тогда мы этого еще не знали. Скоро мы сможем слушать только музыку нашей юности: биг-бэнды, джаз, классику. Все остальное наши стареющие уши просто откажутся воспринимать.

О чем мы говорили тем вечером? Тогда все говорили о Никсоне круглые сутки: Никсон то, Никсон это; повсюду мелькало лицо этого параноика с обвисшими, как у бассета, щеками, последствия Уотергейтского взлома, сложная политическая хореография Белого дома. Гости стояли, поделившись на группки, и в каждой шло обсуждение, горячее, шкворчащее, как масло на раскаленной сковороде Тоши Бреснер: слышались имена Холдемана, Эрлихмана [30]30
  Гарри Роббинс Холдеман – начальник штаба Никсона, причастный к Уотергейтскому скандалу; Джон Дэниэл Эрлихман – одна из ключевых фигур Уотергейтского скандала, помощник президента по внутренней политике.


[Закрыть], Марты Митчелл [31]31
  Жена генпрокурора США при Никсоне, которая любила общаться с прессой и сболтнула несколько критических подробностей, которые впоследствии сыграли ключевую роль в Уотергейтском разоблачении.


[Закрыть]– последнюю упоминали смеха ради, мол, сколько можно болтать и не затыкаться. Мы их презирали, но с лихорадочным интересом следили за их ужасными поступками. Дело было в Хануку, зимой – Никсон и его бедняжка жена, худенькая, робкая Пэт покинут лужайку Белого дома уже через восемь месяцев.

Галстуки у мужчин тогда были широкие, как проезжая часть, писатели и профессора колледжей по-прежнему носили волосы слегка отросшими – топиарий на голове, прическа, которую между собой называли «еврейским афро». (Для справки скажу, что черных на празднике не было. В шестидесятые, во время движения за гражданские права, мы водили знакомство с некоторыми чернокожими деятелями, и потом в литературных гостиных время от времени появлялся редкий чернокожий писатель, но они как-то не задерживались в нашем мире, терялись по тем или иным причинам.) Женщины носили платья цвета индиго и каштана и бисерные бусы из Центральной Америки. Большинство жен работали или учились в аспирантуре – это было похоже на игру в музыкальные стулья, женщинам тогда было уже не принято сидеть дома, и они спешили чем-нибудь себя занять, пока музыка не остановилась.

В эту гостиную я и вошла с блюдом картофельных оладий. «Еда!» – объявила я, и люди отделились от своих кружков и стали брать латкес руками и есть, радостно обжигая языки. Когда в комнату наконец вошла Тоша, ее приветствовали аплодисментами, а она робко порозовела, на миг оказавшись в центре всеобщего внимания – ее муж, к слову, получил за этот день внимания во сто крат больше. Она показалась мне даже слишком счастливой, ее, казалось, вот-вот разорвет от счастья; она пригладила бока платья ладонями и пробормотала что-то очень тихо.

– Тоша, ты чудо, – сказал наш болтливый приятель Белштейн, все романы которого представляли собой жизнеописание героя по имени Фелштейн. Он поцеловал ее в макушку – Тоша стягивала свои темные волосы в блестящий пучок. Ей налили выпить, и она ненадолго осталась с нами, сидела и пила, что было необычно для этой женщины, которая любила забиться в угол, где ее никто бы не увидел. Она напоминала мне бесконечно сменяющие друг друга поколения хомяков, которые жили в комнате наших детей. Стоило лишь попытаться обратить внимание на этих животных, дотронуться до них или проявить ласку, и они забивались в тоннель из трубы, установленный у них в клетках. Тоннелем Тоши Бреснер была кухня, но сегодня она выползла из своего влажного и жаркого укрытия ровно вовремя, чтобы засвидетельствовать знаменитую ссору между двумя знаменитыми мужьями.

Как и все подобные ссоры, эта началась на пустом месте. С болтовни ни о чем, с вереницы политических комментариев. Потом Джо пренебрежительно отозвался об одном писателе-документалисте, который, по его мнению, был «распиаренной пустышкой».

– Видел его фотографию в газете на прошлой неделе? – спросил он. – Ну и ноздри. В них можно хранить мелкие предметы.

– Какое кому дело до его ноздрей? – ответил Лев. – Ты высмеиваешь его внешность? В чем дело, тебе кажется, что у него слишком большой нос?

– Он высокомерный козел, – сказал Джо. – А с такими ноздрями выглядит еще и снобом. Как будто специально пошире их вырезал. Увеличил, чтобы придать себе аристократический вид. И книги его насквозь фальшивые, даже ты, Лев, должен это видеть.

– Что значит – даже я? По-твоему, я настолько тупой, что не могу трезво оценить работы этого писателя?

– Ну да, в отношении этого конкретного писателя у тебя как будто слепое пятно, – продолжал Джо. – Ты почему-то вечно его защищаешь.

– Я с ним сплю, – отшутился Лев и потер лоб ладонью; писатели и редакторы в его кружке рассмеялись. В этих мужчинах не было ни капли гомосексуальной крови, ни в коем случае, только не в них. Ни гомосексуальности, ни гемофилии – королевские недуги были не по их части.

– Да не спишь ты с ним, – фыркнул Джо, – просто он твой брат по Талмуду.

Повисла тишина.

– Что? – отчеканил Лев. Он оценивающе взглянул на Джо, измерил его взглядом; иногда такое случалось между Львом и другими писателями, я не раз видела раньше, но на Джо он так смотрел впервые.

– Ничего, – пробормотал Джо.

– Да нет, поясни.

– Ну хорошо. Тебе самому хорошо известно, что ты симпатизируешь другим евреям. Не отрицай, – продолжал Джо, – это общеизвестный факт. И я его принимаю. Послушай, Лев, даже не пытайся сейчас обвинить меня в антисемитизме – ты знаешь, это не про меня.

Но Лев не успокоился, начал цепляться к словам, и Джо вскочил, как распрямившаяся пружина. Вскоре они уже орали друг на друга и поносили творчество друг друга на чем свет стоит. Лев сказал, что Джо «полон дерьма» и назвал его «долбаным претендентом на трон великого американского писателя».

А Джо заявил, что Лев использует свое детство в концлагере «как халявный пропуск в мир большой литературы».

– Иди в жопу, – выпалил Лев.

– Сам иди, – крикнул Джо.

И тогда Лев ударил его кулаком. Джо зашатался, но ничего ему не было; все это видели. Не смертельный удар, ничего такого. Лев не выбил ему зубы, только рассек губу так, что хлынула кровь, – выглядит страшно, но рана не опасная. (Ох уж эта рассеченная губа, она всегда выглядит так эффектно, потому что крови много, но от разбитой губы еще никто не умирал.) Но кровь все же пролилась, Джо поднес руку ко рту и, увидев на ней яркий блестящий след, испугался. Ударил в ответ, и завязалась беспорядочная драка; они отвешивали друг другу оплеухи, пускали в ход кулаки и ноги, обзывались. «Кусок дерьма»; «пустышка»; «козел»; «недоумок».

А потом Джо сказал:

– Знаешь что, Лев? Хотел бы я посмотреть, как ты напишешь роман – хотя бы один роман, Лев, – в котором не было бы слова «Холокост».

И тут на глазах у гостей, взиравших на происходящее с изумлением и ужасом, двое писателей ввалились в спальню. Это была комната младшей дочери Бреснеров с розовыми стенами и кроватью с балдахином; Лев с Джо рухнули на эту кровать, этот девичий оазис, заваленный полуголыми Барби с острыми мысочками. Слава богу, наши дети отказались идти на эту вечеринку, заявив, что там будет скучно и не будет ребят одного с ними возраста, чтобы поболтать. Гости набились в проход якобы чтобы скорее разнять дерущихся, но на самом деле никто не хотел, чтобы драка прекращалась.

Мне было стыдно. Я не хотела на это смотреть; мне хотелось выкурить сигарету и пойти домой. А вот Тоша заистерила.

– Джоан, Джоан, вели им прекратить! – кричала она и цеплялась за меня, а я поражалась, почему ее так встревожили эти дурацкие петушиные бои.

– Это ненадолго, – сказала я и оказалась права; правда, все закончилось не так, как я ожидала.

Джо потянулся к комоду и взял первый попавшийся под руку предмет. Это оказалась скакалка; он обмотал ее вокруг тощей шеи Льва и туго затянул, но помедлил, и этого промедления хватило, чтобы толпа гостей лихорадочно бросилась к кровати с балдахином и повалилась на нее; кровать, в свою очередь, тут же обрушилась под весом всех этих писателей, поэтов и эссеистов.

Уверена, Джо не хотел задушить Льва; он сделал это ради шоу, для него это было карикатурное проявление гнева, перформанс с использованием самого абсурдного в мире реквизита – детской скакалки. Но кто-то вызвал полицию, и Джо забрали в участок; я в ужасе проследовала за ним на такси. Слетелись репортеры, весь вечер прошел в допросах, а тем временем в отделении скорой помощи Пресвитерианской клиники Нью-Йорка шею Льва Бреснера осмотрели медсестры, которые никогда о нем не слышали и не понимали, с чем имеют дело, не догадывались, какой накал страстей это событие вызовет и какие у него будут отголоски, как оно станет «той самой знаменитой дракой» и «враждой», эпохальным моментом в жизни двух знаменитых писателей.

У Тоши началась настоящая истерика. В приемной скорой помощи она орала и причитала в голос, выкрикивала «мама! папа!», хотя ее мама и папа давным-давно погибли в концлагере. Врачей ее состояние обеспокоило куда больше, чем состояние ее мужа; я слышала, как они обсуждали возможную госпитализацию для оценки ее психического состояния, но наконец ей дали седативное, она успокоилась, и их с Львом отправили домой.

Эта история преследовала нас еще несколько месяцев: мне пришлось внести залог, затем назначили дату слушания и наконец Лев публично снял все обвинения. Общие друзья уговорили его «отпустить ситуацию». Он долго и мучительно раздумывал и анализировал эту жалкую и постыдную потасовку, и наконец решил не давать делу ход; они с Джо снова стали друзьями, извинились друг перед другом, обнялись, вслух поплакали, утерев глаза и носы об рубашки друг друга, посмеялись, описали случившееся с обоих точек зрения в известном журнале и сходили на ужин с нами, женами.

Мы, жены, таскались за ними по всему Нью-Йорку. Однажды на крыше (уж не помню, как нас туда занесло, было очень холодно и поздно, но мужчины захотели полюбоваться городом) Тоша Бреснер повернулась ко мне и произнесла:

– Знаешь, Джоан, мы же терпим их всю нашу жизнь.

– Неужели все так плохо? – спросила я.

Она замолчала и покраснела.

– Не все время, – поспешно ответила она. – А у тебя?

– Тоже, – кивнула я, – бывает лучше, бывает хуже. – Я окинула взглядом крыши, клубы дыма, вырывавшиеся из труб, реку Гудзон вдали – севернее по течению стоял наш дом, ждал нас, темный и молчаливый. Мне раньше нравилось в нем находиться, просыпаться по утрам и слышать скрип и звуки рассыхающегося дерева, даже смотреть на Джо, который спал, закинув руку за голову и зажмурив глаза, словно хотел вцепиться в те крохи сна, что ему удалось урвать. Я не лгала Тоше. Я не всегда была несчастлива; у нас с Джо было и хорошее, особенно в самом начале. Мы танцевали в гостиной. Занимались любовью у стены. Однажды вместе испекли большой пирог к празднику. Гуляли, обнявшись. Потом все это сменилось ощущением комфорта, тихими вздохами облегчения. Во всех браках было хорошее. Даже у Тоши и Льва. Даже у нас.

Но сейчас мы с ней стояли на крыше грустные и уставшие, и хотя она пыталась донести до меня всю глубину своего страдания, я не хотела об этом знать. Я не хотела знать, что для нее эта жизнь действительно была невыносимой – все, что она повидала, и все, с чем осталась – с необходимостью карабкаться вслед за этим знаменитым, вспыльчивым и амбициозным человеком, взбираться с ним по металлической лестнице среди ночи на крышу дома.

Это было в начале восьмидесятых, не позже – в тысяча девятьсот восемьдесят пятом Тоша Бреснер покончила с собой. Даже сейчас этот факт повергает меня в шок. Ее психика была слишком неустойчивой, она всего боялась, призраки убитых родителей и сестер все чаще навещали ее, и она выбегала из гостиных, извинялась и уходила с вечеринок, принимала различные лекарства от депрессии и тревожности, которые уже не действовали, и наконец однажды вечером, когда Лев читал лекцию по Карлу Сэндбергу в Чикагском университете, выпила целый пузырек «ксанакса» (поговаривали, что в Чикаго проживала пассия Льва – молодая разведенная женщина, хозяйка изящного маленького книжного магазинчика на Кларк-стрит с кожаными креслами, где бесплатно угощали вином). Вернувшись домой на следующий день в превосходном настроении от обильных похвал и энергичного секса, Лев обнаружил жену мертвой на ее кровати с раскинутыми руками. Она словно спрашивала: «а что еще мне было делать?» В рыданиях и истерике Лев позвонил нам, и мы поехали к нему.

Я горевала по Тоше много лет и винила во всем Льва, хотя сейчас понимаю, что была к нему несправедлива. После похорон Тоши мы с Джо сидели на кровати и раздевались, и я тогда сказала:

– Он должен был знать.

– Что ты имеешь в виду? Должен был знать, что нельзя оставлять ее и ехать в Чикаго? Он не догадывался, что она собиралась сделать. Откуда ему было знать? Бедняга убит горем.

– Я про все в целом, – ответила я. – Она много лет была несчастна. Из-за того, что случилось с ее семьей в детстве – их всех убили. Сестер, родителей, бабушку с дедушкой. А потом – из-за Льва и этих его женщин. Сколько их было?

– Понятия не имею, – холодно ответил Джо.

– Чикаго стал последней каплей, – сказала я.

– Никто не знает, что заставляет человека шагнуть в пропасть. Ты же не знаешь, о чем они разговаривали за закрытой дверью, – сказал Джо. – Может, у них был уговор.

Он сказал это так, будто у нас с ним был такой уговор, будто мы в открытую признали, что у мужчины есть потребность изменять жене, и его надо в этом поддерживать во что бы то ни стало.

В биографию Боуна, несомненно, попали бы и женщины Джо. Боун просто обязан упомянуть, как Джо жаждал их внимания, а они, в свою очередь, охотились на него.

Большинство его любовниц никогда не стали бы говорить с биографом, и прежде их никому не удавалось разыскать; моменты из своей юности, когда Джо Каслман привлек их взгляд, они предпочитали хранить при себе.

К таким относилась, например, Мерри Чеслин, с которой Джо познакомился на крылечке коттеджа, где проходила знаменитая летняя писательская конференция «Баттернат-Пик» 1987 года.

Я не верю, что Джо не догадывался, что мне о ней известно, ведь тем летом она фактически носила на себе табличку с надписью: «Я сплю с великим Джо Каслманом! Загляните в окно коттеджа „Березовая кора“ в полночь, если хотите увидеть, как мы трахаемся как кролики».

С одной стороны, мне не нравилось происходящее, с другой – мне было все равно. Она казалась мне жалкой, эта Мерри Чеслин, темноволосая Рапунцель. Молодая – тогда ей было лет двадцать пять – она была начинающей писательницей, как и половина участников конференции. Но выделялась среди них красотой; наверное, красота всегда была ее определяющей чертой, и она ей пользовалась. Небось со школы ее только и помнили, что за внешний вид; год от года только это и не менялось. («Взгляни, вон Мерри Чеслин у шкафчика, за лето еще похорошела, хотя куда уж больше».) И, разумеется, она мечтала стать писательницей. Она горела этим, как многие женщины, мечтала лишь об одном – опубликоваться, и вся ее жизнь сводилась к одному-единственному моменту – когда она найдет агента, издателя и опубликует свою первую книгу.

Может, ей бы это даже удалось, будь она хоть чуточку талантлива. Ей бы это удалось, если бы она знала, как такие вещи делаются. Она была настолько одержима своей целью, что от амбиций лопалась по швам, как слишком туго набитая подушка, из которой лезет пух, и через некоторое время перестала стараться их скрыть, а просто всем с ходу сообщала: Мерри Чеслин станет знаменитой писательницей! Она станет одной из тех писательниц, о которых все сейчас так много говорят – элегантных и темноглазых; действие их романов разворачивалось на Гавайях или в Тоскане, и «весь город был в них героем» – по крайней мере, так они говорили в интервью.

– Я веду дневник, – призналась она однажды Джо после его первого семинара на конференции и поспешно отвела взгляд, будто только что сообщила о себе важную тайну, например, сказала, что в детстве ее изнасиловал дядя.

Впрочем, последнее я придумала. Не было никакого дневника, по крайней мере, я об этом не знала. (Но если бы был, то наверняка в мягкой обложке с засушенными листиками внутри.) Я на самом деле не знаю, что она сказала Джо; я никогда не говорила с Мерри Чеслин. Не знаю, о чем они говорили в промежутках между траханьем в коттедже «Березовая кора» в полночь, хотя могу это представить.

– Я веду дневник, – наверняка сообщила ему она, и Джо – тот всегда ненавидел дневники и саму концепцию «писать для себя»; считал, что писать нужно только для других, чтобы люди прочитали (даже Вирджиния Вулф, исписавшая тысячи дневниковых страниц, наверняка знала, что однажды их прочитают люди), – Джо посмотрел на нее и ответил:

– Что ж, хорошо. Хочешь стать писательницей – просто пиши. Для начала хотя бы в дневнике.

Писательница из Чеслин была никудышная. Это я уже не придумала, а знаю наверняка; хотя я была всего лишь женой, я просмотрела рукописи, которые он впоследствии разбирал на семинаре, где все сидели в креслах «адирондак» на поле с видом на гору Баттернат, в честь которой конференция, собственно, и получила свое название. Приятно пахнущие, отпечатанные на мимеографе копии ее рукописей лежали на нашем старом поцарапанном комоде в коттедже «Персиковое дерево», который нам выделили тем летом. Однажды вечером Джо ушел пить на крылечке с другими писателями. Среди них были и женщины – мягкие, лояльные к ученикам, тогда как среди мужчин попадались разнообразные типы – были и властные, а были услужливые, как собачки, благодарные за возможность побывать на конференции, так как читающая публика их романы по большей части игнорировала. Лишь здесь, летом, они могли почувствовать себя значимыми.

Пока Джо сидел на этом крыльце, я взяла стопку рукописей его учеников в постель и начала читать. Там было несколько подражаний Джо, написанных мужчинами, в основном молодыми, и один очень неровный рассказ с одинарными межстрочными интервалами, написанный женщиной, скорее всего, немолодой; под названием этого произведения, которое совершенно точно никто и никогда не опубликовал бы, значилось: «Глория Бисмарк. Первые североамериканские серийные права. Около 4213 слов». Эта подпись разбила мне сердце, хотя могла бы вызвать лишь презрение. Я представила Глорию Бисмарк, вдову из пригорода, для которой две недели на писательской конференции были самым ярким событием в жизни. Большинство ведущих семинаров ее даже не замечали; она была старой, жалкой, смешной, с раздувшимися венами на ногах, и до конца ее жизни к ней никто, вероятно, не прикоснулся бы и не прочел ее рассказы, разве что за плату.

Мерри Чеслин, напротив, сразу привлекла внимание мужчин на конференции. Когда она поднималась на крыльцо, большинство отрывались от своих рукописей, разговоров и «кровавых мэри», поводили ноздрями и слегка раскрывали рты. Им всем хотелось чего-то от этой женщины просто потому, что она была ошеломляюще прекрасна, а больше ничего и не нужно. Ее рассказы были безнадежно плохи; она пыталась быть поэтичной и загадочной, но мрачной, неотразимой и в то же время тревожной. Рассказ, который она сдала Джо на проверку, назывался «Лето светлячка» и представлял собой слащавое девичье воспоминание о детстве.

Талантом она не обладала, но все равно была о себе очень высокого мнения; несмотря на отсутствие у нее таланта, мой муж переспал с ней в одноместном номере, который она занимала в коттедже «Березовая кора», задрав ее узкое короткое платье на бретельках. А что я делала в это время? Сидела в нашем номере в коттедже «Персиковое дерево», ковырялась во рту зубочисткой и считала дни до нашего отъезда из Вермонта.

Жены на писательской конференции – всегда унылый придаток. Куда бы я ни направилась в эти двенадцать дней, всякий раз, когда я выходила из «Персикового дерева» и ступала на усыпанную гравием дорожку, меня окликали веселые голоса: «Доброе утро, Джоан!», «Эй, Джоан, вы с Джо пойдете в рощу на пикник?»

Я всем нравилась, потому что была не просто женой, а альфа-женой – супругой альфа-самца. Альфа-самца, который нагло изменял мне у всех на глазах, трахался до умопомрачения в «Березовой коре», стоявшей всего в двух шагах от «Персикового дерева» – их отделяли лишь коттеджи «Дикий лес» и «Ель серебристая», а также большое деревянное здание столовой, где пахло летним лагерем и стаканы доставали из посудомойки еще теплыми; апельсиновый сок по утрам в них нагревался до температуры ванны, которую я принимала по вечерам.

В столовой я сидела рядом с Джо напротив других жен и их мужей-писателей. Изредка бывало наоборот: писательница приезжала с мужем-сопровождающим, но обычно мужья писательниц такие мероприятия не посещали – мол, не смогли отпроситься с работы. Под ногами путались дети – наши уже выросли, у них была своя жизнь. В столовой мы вели себя нарочито весело, как полагается на писательских конференциях, потому что без этого, оглянувшись, все бы ужаснулись, куда попали – в логово нарциссов и неприятных типов, свободно разгуливающих среди виргинских сосен.

– Хочешь после обеда съездить в город? – спросила меня одна из жен. Ее звали Лиана Торн, и она напоминала палочника, способного мгновенно менять окраску и становиться незаметным. Она смотрела на меня с надеждой. Ее муж, Рэндалл Торн, некогда был знаменитым, хотя в последние годы его романы можно было найти только на скидочных полках. Но он дружил с директором конференции, поэтому его приглашали каждое лето.

Чуть позже, когда мужья ушли преподавать свои семинары и Мерри Чеслин уселась рядом с Джо, вперившись в него взглядом и записывая все, что он говорил о писательской манере и «намеренной приостановке неверия», я села в потрепанный «юго» Лианы Торн, где меня уже ждали две другие жены – Дасти Берковиц и Дженис Лейднер – и мы поехали в город.