Текст книги "Жена"

– О, миссис Каслман, погодите, – сказал он, стоя у нас на кухне. Я только что впустила его в дом; мы ждали, когда Джо спустится – ждать пришлось довольно долго. С тех пор, как к Джо пришла слава, он любил заставлять людей ждать. – Чуть не забыл. – (Ага, конечно, забыл он.) – Это вам. – Он достал из заднего кармана красивую старинную черно-белую открытку, раскрашенную вручную: девушки на сцене актового зала колледжа Смит, 1927 год. Надпись на обороте гласила: «Веселье в Нортроп-Хаусе».

– Нортроп! – воскликнула я. – Я там жила.

– Я знаю, – с улыбкой ответил он.

Если бы я увидела эту открытку, скажем, на блошином рынке, я бы сама ее себе купила. Подарок был выбран с умом, но я сразу прониклась антипатией к Боуну и почувствовала в нем смутную угрозу. Все время, пока он находился в доме, стоял на кухне в своих джинсах и сапогах из змеиной кожи и пил холодный чай, который я ему налила, мне было неуютно.

С тех пор, как у Джо вышла первая книга, вокруг него всегда вертелись молодые люди; они порхали, кружились и плясали рядом, но вместе с тем завидовали ему и втайне надеялись его обойти. Большинство из них писали свои романы – длинные, многословные книги с претензией на величие, тяжеловесные, как переношенные младенцы. Натаниэль Боун, как выяснилось, тоже писал роман, целых два года, но работа не шла. Он сам понял, что в книге, так сказать, «слишком много букв». «Слишком много мыслей», – сказал один его друг; такая критика не показалась Боуну обидной. «Не бросай это дело ни в коем случае», – продолжал друг, – «но может, попробуешь себя в документалистике?» Так Натаниэль Боун и оказался на пороге дома Джозефа Каслмана, которому писал еще с колледжа. Его первое письмо было адресовано в издательство; нам его переслали, когда Боун учился в Йеле на втором курсе.

Дорогой мистер Каслман,

Вчера мы с ребятами сидели в гостиной общежития и играли в ассоциации – надо было угадать известного человека по личным ассоциациям, например: на какое животное он похож? И я загадал вас, мистер Каслман. Вот какие у меня были ассоциации:

На какое животное похож этот человек? На пантеру.

А если бы он был драгоценным камнем? Был бы опалом.

А если бы он был одним из битлов? Джоном, естественно.

С каким музыкальным инструментом можно его сравнить? С фаготом.

Какое он блюдо? Кныш с гречневой кашей [26]26
  Еврейское блюдо – картофельный пирог с начинкой из каши.


[Закрыть] и острым соусом.

Какая часть тела? Мозг.

Какой кухонный прибор? Электрический консервный нож.

Возможно, эти ответы покажутся вам бредом, но я все равно решил поделиться ими и выразить восхищение вашим творчеством, преданным фанатом которого я являюсь еще со старших классов, когда впервые прочел «Грецкий орех».

С наилучшими пожеланиями,

Натаниэль Боун

а/я 2701

Станция Йель

Джо ответил на письмо; смелость юноши его позабавила, и он поблагодарил его за то, что тот признал «неопровержимую истину – что в глубине души я пирог с гречневой кашей». На этом бы все и кончилось, если бы Натаниэль Боун не написал Джо снова, на этот раз уже не через издательство, а на обратный адрес, указанный на конверте. Он прислал ему курсовую работу, посвященную рассказу Джо «Сигаретное дерево» – критический анализ, показавшийся Джо умнее большинства рецензий на этот рассказ.

– Взгляни, – сказал он мне, и я тоже прочла работу Натаниэля и согласилась, что та очень проницательна. Однако мне показалось, что истинной темой работы являлся не рассказ Джо, а проницательность Натаниэля Боуна.

В последующие годы Боун продолжал иногда писать письма, восторгаться тем или иным романом, рассказом или статьей и делиться мыслями. Джо всегда отвечал кратким письмом с благодарностью. Мне надо было еще тогда понять, что Натаниэль Боун обхаживал его, стремясь занять в его мире особое место, но почему-то мне не пришло это в голову. Я считала его простым читателем, фанатом, юным поклонником, который был где-то там, далеко. Но он проявлял удивительную настойчивость и последовательность, стремился произвести впечатление на Джо своими знаниями, хорохорился перед ним, ослеплял его или пытался это сделать, хотя сам тоже был им ослеплен.

В конце концов это привело к тому, что через десять лет после первого письма из Нью-Хейвена этот молодой человек в сапогах из змеиной кожи очутился у нас на кухне. Он нервно стоял у холодильника и теребил магнитик в виде фрукта и свои волосы, пытался казаться расслабленным и уверенным в доме любимого писателя и впечатлить его жену, чтобы вечером, когда уйдет, та повернулась бы к мужу и сказала что-то вроде:

– Этот мальчик, что сегодня приходил…

– Боун? – зевнув, спросил бы сонный Джо.

– Да.

– Никакой он не мальчик.

– Ну да, наверно. Такой умный и интересный юноша.

Джо бы кивнул.

– О да. Боун очень умен, с этим не поспоришь. Я бы даже назвал его блестящим юношей.

– Он принес мне подарок. Открытку из Смита, старинную, 1927 года.

– Вот это забота! Серьезный молодой человек. Думаю, из него выйдет толк.

Мы бы закивали, представляя молодого Натаниэля и думая, почему наш сын не мог вырасти таким; мы, может быть, даже пожалели бы, что он не наш сын. Наш сын должен был стать именно таким, а не бесталанным, вспыльчивым, склонным к вспышкам агрессии, как Дэвид. С этой мыслью мы погрузились бы в безмятежный родительский сон и во сне качали бы будущего биографа Джо в колыбели.

Но это была фантазия – фантазия Боуна, не наша. Джо упивался своей славой, но мысль о том, чтобы стать предметом серьезного биографического исследования, ему не нравилась. Ведь тогда ему пришлось бы взглянуть на свою жизнь оценивающим взглядом и примириться, что рано или поздно ей придет конец. А смерти он боялся. Потому и страдал бессонницей, ведь сон – репетиция смерти.

О нем уже писали книги, короткие, непримечательные монографии, выходившие в университетских издательствах, но в них не было глубины и конкретики, пикантных подробностей и огонька. А вот биография Боуна наверняка оказалась бы интересной, талантливой и привлекла бы к Джо много внимания.

Но Джо отказался.

В тот день у нас дома они поднялись наверх, сели в кабинете и стали курить сигары. Чуть позже пошли в «Шуйлерс» за зефирками, и Боун по-дружески, в знак ритуальной солидарности, съел целую пачку, притворившись, что они тоже ему нравятся, что всем взрослым людям они нравятся. Они сидели на крыльце магазина, ели приторные резиновые сладости, а Боун объяснял, почему именно он как нельзя лучше подходит на роль биографа Джо.

«Кто-то должен это сделать, почему не я?» – кажется, таким был его основной аргумент. Боун считал, что менее талантливые писатели изобразят Каслмана плоской одномерной фигурой, несчастным мальчиком из Бруклина, безотцовщиной, ставшим писателем. Но поскольку Натаниэль все эти годы старательно изучал творчество Каслмана, лишь ему одному удастся показать, кем на самом деле был Джо.

– Помните то первое письмо, что я прислал вам много лет назад? – спросил он. – Где рассказывал про игру в ассоциации? Что вы за дерево и так далее? Вот именно так я планирую передать всю вашу суть. И ваши читатели наконец поймут, кто вы на самом деле.

Думаю, эта последняя фраза и решила его судьбу. Я никогда не встречала писателей, которые бы хотели, чтобы читатели поняли, какие они на самом деле.

Джо откусил кусочек химического розового зефира; я представила, как он при этом причмокнул. Он проглотил зефир.

– Не думаю, – ответил он.

Повисла тишина.

– Не думаете? – Боун оторопел при мысли, что его отвергли; он не знал, как поступить. – Есть такой анекдот, – попытался отшутиться он. – Декарт заходит в бар. Бармен спрашивает: хотите выпить, сэр? А Декарт отвечает: «Не думаю» – и исчезает [27]27
  Отсылка к знаменитому утверждению Декарта «я мыслю, значит, я существую»: не думаю (не мыслю) – значит, не существую.


[Закрыть].

Джо кивнул, попытался улыбнуться; он-то исчезать не собирался, и в мире, где Натаниэль Боун не напишет его биографию, он все равно продолжил бы существовать. Но ведь Боун его изучал, настойчиво забрасывал письмами, публиковал статьи о его творчестве, и все ради чего? Чтобы оказаться на крыльце темной захламленной лавки в затрапезном городишке в пригороде Нью-Йорка, сидеть, есть мерзкий розовый зефир в кокосовой стружке и выслушивать отказ?

Он стал умолять и пресмыкаться. Когда это не помогло, перешел к лести, затем к жалким угрозам. Он, кажется, готов был расплакаться на глазах у пораженного Джо, ведь в жизни ему почти ни разу никто не говорил «нет».

Но Джо продолжал говорить «нет», добродушно повторяя свой ответ столько раз, сколько было необходимо, пока наконец до Натаниэля не дошло, что он не передумает. Он ошеломленно встал, выпрямился, отряхнул кокосовую стружку с рубашки и проговорил:

– Знаете, а ведь я все равно напишу эту книгу.

Джо кивнул.

– Делайте, что считаете нужным, – ответил он. – Все так живем.

Джо даже не встревожился, и это, полагаю, и взбесило Боуна; что за человек этот Каслман, почему его ничем не проймешь? Что надо сделать, чтобы эта великая фигура тебя заметила? Боун пока не знал, что мужчины, которым принадлежит мир, завоевали его не благодаря своему великодушию и не потому, что интересовались окружающими. Они сделали это, потому что они думали только о себе. Они были заняты только тем, что подбрасывали дров в огонь своей репутации, и когда другие люди подходили и спрашивали – а что это вы делаете? – они отвечали: о, я подбрасываю дров в огонь своей репутации. Могу ли я как-то помочь? – спрашивали люди. Конечно, сбегайте за дровишками, отвечали такие, как Джо.

Боун пришел в ярость, хоть внешне этого не показал. Через несколько месяцев он заключил контракт с крупным издательством на написание неавторизованной биографии Джо, и с этого момента между ними установилась неловкость, настороженность, которая так и не прошла с годами. На самом деле, они просто питали друг к другу неприязнь. Боун был вездесущ, как луна, приходил на все чтения и круглые столы, приехал даже на литературный фестиваль в книжный город Хей-он-Уай в Уэльсе, где выступал Джо. Я видела его в первых рядах, он стоял там, такой длинноволосый, в этих своих дурацких очках.

И вот через десять лет после того, как Натаниэль Боун смущенно топтался на кухне нашего дома, я увидела его снова; он сидел, развалившись на диванных подушках в лобби отеля «Интерконтиненталь» в Хельсинки и, как всегда, ждал Джо. От удивления мы замерли и вытаращились на него.

– О боже, – шепнула я; Джо лишь вздохнул. После нашего напряженного разговора между нами ненадолго воцарилось согласие.

– В каждой бочке затычка, – пробормотал Джо. – Что ж, было бы странно, если бы он пропустил эту бочку.

– Да уж, – ответила я. – Подойди к нему. Так надо.

– Здравствуй, Натаниэль, – с притворной радостью подошел к нему Джо. Они обменялись рукопожатиями, Натаниэль поцеловал меня в щеку, и мы некоторое время стояли, оценивающе глядя друг на друга, а потом Джо просто кивнул, пробормотал «рад тебя видеть» и отвернулся.

Знаменитые люди могут себе это позволить. Джо ушел, даже не переживая, что обошелся с Боуном нелюбезно. Мыслями он был уже в другом месте – думал о премии, которую получит завтра вечером в оперном театре, о последующем банкете и вихре всеобщего внимания, о котором мечтают все, но большинство никогда даже близко не достигают желаемого; большинство видят себя на телеэкране, лишь когда их зернистое изображение выводится на монитор камеры видеонаблюдения в аптеке, и даже тогда испытывают легкое головокружение. «Это же меня показывают», – с гордостью думают эти жалкие людишки.

Я двинулась вслед за Джо к выходу из лобби, коротко улыбнувшись Боуну, но потом вспомнила, что Джо пригласил Ирвина Клэя и сотрудников издательства в наш номер на коктейли и закуски. Мне не хотелось там находиться, вести светскую беседу о Джо, премии и различных мероприятиях этой недели, поэтому я свернула в другую сторону и вышла из отеля. У меня была карта Хельсинки, и я пошла по проспекту Маннергейма. В витринах красовался обычный ассортимент – дорогие ткани, сотовые телефоны «Нокиа», крошечные и плоские, как леденцы от кашля. Вечерело, небо уже совсем потемнело – репетиция перед долгой бессолнечной зимой. Я шла по тротуару и вдруг кто-то зашагал в ногу со мной рядом; это оказался Боун, видимо, он следил за мной от самого отеля.

– Джоан, – сказал он, и в голосе его слышалось отчаяние, – здравствуйте! Может, хотите со мной выпить? Мы же в Финляндии, – добавил он. – Прошу, не отказывайте.

Можно подумать, на мое решение мог повлиять тот факт, что мы оба оказались в этой странной северной стране. Впрочем, как ни странно, именно это на него и повлияло. Я представила, как Боун бродит по улицам Хельсинки поздно вечером пьяный, жмурится под фонарями или сидит в баре, и не с кем ему поговорить, и никто с ним разговаривать не хочет. Финский язык иностранцу совершенно непонятен, полон сложных незнакомых звуков; ударение в нем ставится всегда на первый слог, а интонация похожа на утробное мычание. «Мы с тобой очутились здесь, на краю света, – казалось, говорили финны, – так давай напьемся».

Так и я согласилась выпить с Натаниэлем Боуном, потому что никому он больше был не нужен.

Глава пятая

Ладно, допустим, я согласилась выпить с ним не поэтому. Я пошла с ним, потому что мне доставляло тайное удовольствие сидеть за столиком с кем-то, кого Джо недолюбливал и не хотел бы, чтобы я с ним сидела. Хотя я не сказала ему ничего существенного и противоречивого, я все равно испытывала удовольствие. Мы сели в известном ресторане Хельсинки, «Золотая луковица»; из мансардного окна над нашими головами открывался вид на Успенский собор.

– Купол-луковка, – заметил Боун, но мне уже поднадоело все финское – купола, шедевры плоскостной архитектуры Сааринена и Аалто, копченая рыба, ягоды морошки, состоящие из маленьких шариков, слепленных в один большой и плотный; мелодичные строфы «Калевалы», вдохновившие Лонгфелло. Мы пили водку с тоником и вели неловкую беседу о поездке, различных туристических достопримечательностях, где успели побывать, людях, с которыми познакомились, отличии финнов от остальных скандинавов.

– Они слишком долго жили в тени Советского Союза и страдают комплексом неполноценности, – сказал Боун. – Поэтому и учредили эту Хельсинкскую премию. Чтобы как-то возвысить себя, придать себе важности. И получилось же! Каждый год все так радуются, когда победитель приезжает в столицу и на несколько дней внимание всего мира приковано к Финляндии. Все счастливы, что Джо к ним приехал. Я тоже очень за него рад. Вы-то, наверно, считаете, что я давно таю на него злобу и завидую ему, но это не так. Я ничего против него не имею. Джо – великий писатель. Он заслужил эту премию.

– О да, – ответила я, – он-то заслужил.

– Жаль, что вы не разрешаете себя цитировать, Джоан, – задумчиво произнес Боун. – Я был бы счастлив, если бы вы мне позволили.

– Ну уж нет.

– Да знаю я, знаю, – ответил он. – Впрочем, даже если бы вы мне позволили, я бы не смог передать вашу интонацию. То, как вы произнесли это «он-то заслужил». То, как это прозвучало.

– И как это прозвучало?

– Ну, сами знаете. Как будто вы ему завидуете, – сказал он и забросил в рот орешек.

Мы с Натаниэлем Боуном сидели в желтом полумраке «Золотой луковицы» с бокалами в руках и тарелками с какими-то блинчиками с сочной пряной начинкой. Вокруг тихо беседовали другие посетители. С нашей последней встречи Боун изменился, осунулся; ему теперь было за сорок, и вскоре он планировал закончить книгу, над которой работал уже десять лет. Джо за это время опубликовал четыре новых романа.

Мы сидели и выпивали в «Золотой луковице», и я поняла, что мне жалко Натаниэля Боуна. Он так долго гонялся за Джо; прошло столько лет, и мы снова встретились – мы трое, только постаревшие, уставшие, совсем не такие привлекательные и неотразимые, как когда-то. Кто прочтет книгу Натаниэля Боуна, когда та наконец выйдет? Единицы, казалось мне, хотя десять лет назад он получил за нее большой аванс – такую крупную сумму, о которых обычно пишут в СМИ, желая показать, что и в издательском бизнесе, где денег обычно не водится, кое-кто нет да и сорвет джекпот. Но поскольку Боун не предполагал, что написание биографии отнимет так много времени, в литературном мире за эти годы произошли необратимые изменения.

Джо теперь считался отголоском минувшей эпохи, все еще важным писателем, но уже ставшим в очередь на утилизацию. Его последние два романа продавались очень плохо. Мир больших писателей нынче выглядел иначе; помимо обычной новой поросли самоуверенных юношей, женщин в литературе стало намного больше. Это был уже не 1956 год, когда я впервые пришла к Джо Каслману на урок литературного мастерства.

Самой популярной современной писательницей считалась Валериана Каанаак. Она была не просто писательницей, а настоящей эскимоской с Лабрадора. Молодая, красивая, с черными волосами, зелеными глазами и острыми белыми зубками, она утверждала, что выросла в иглу из снега и дерна, хотя против нее уже организовалась целая кампания, и злые языки поговаривали, что она шарлатанка и использует свою внешность и необычное происхождение для продвижения, а на самом деле прожила в этом иглу всего пару месяцев, а остальную жизнь провела в квартире со спутниковой тарелкой. Валериана училась в колледже святой Хильды в Оксфорде и опубликовала свой первый роман в двадцать три года. Он назывался «Китовая шкура» и рассказывал про женщину-китобоя и молодого члена Британского парламента, ею одержимого. Длинный, как Библия, роман был полон остроумия, эрудиции и непристойных сцен, а действие переносилось с Лабрадора на Даунинг-стрит, 10 [28]28
  Резиденция британского премьер-министра.


[Закрыть]. Экзотичная и скандальная, книга взбесила многих в литературном мире и стала невероятно популярной в Штатах и Европе. Когда я была молода, Валерианы Каанаак еще в проекте не было; теперь ее роман обожали все. Издание в твердой обложке разошлось тиражом полтора миллиона. В конце был словарик инуитско-инупиакского языка.

Слава пришла к Валериане совсем недавно, и писательниц такого плана было несколько – женщин, чье творчество и поведение в литературном мире казались мне откровенно мужскими. Я пыталась игнорировать их произведения, так как сам факт их существования меня расстраивал. Лучше уж держаться динозавров вроде Льва и Джо, думала я. Быть несчастной и чувствовать себя обманутой, чем приветствовать эту новую породу, которую я не понимала и не чувствовала к ней ни капли любви.

Боун перегнулся через маленький столик и обдал меня теплым пивным дыханием.

– А знаете, пока мы здесь, в Хельсинки, мы могли бы поговорить. Вы бы мне что-нибудь рассказали. Мы можем снова встретиться, и вы расскажете все, что хотите предать огласке.

– И что это, по-вашему? – спросила я.

– Я вам в рот слова вкладывать не стану, – ответил он. – Это было бы неправильно. Но я знаю, что вам есть что сказать, Джоан. Об этом говорят уже много лет.

– Кто говорит?

– Одна старая подруга моих родителей, например, – тихо ответил Боун.

– Правда? Что за подруга?

– Я знал ее в юности, когда жил в Калифорнии, – начал он, и, заметив, как он барабанит пальцами по столу и теребит рубашку, я поняла, что ему неловко. – Она жила от нас в паре кварталов, с мужем, – продолжал он, – художником-неудачником, он разрисовывал деревяшки, найденные на берегу. Сама она была психиатром, как и мои родители, вот только в то время углубилась во всякие методы альтернативной терапии – в общем, у нее крышу снесло на почве эзотерики. Но мне она нравилась. Такая хиппи из шестидесятых, знаете, с длинными звенящими сережками, в струящемся платье с цветами и безумными теориями, объясняющими все на свете. И дочь у нее была. Чуть постарше меня, умная, темненькая такая. Водилась с моим старшим братом. И писала стихи, их печатали в школьном литературном журнале.

– Ясно, – я пока не разобралась, к чему он клонит, но история меня увлекла. – Продолжайте.

– Так вот, у этой женщины, психиатра, муж был второй, – сказал он. – А первый брак оказался неудачным; муж бросил ее с маленьким ребенком, но она справилась, начала новую жизнь и сделала карьеру. А тот первый муж потом прославился, – спокойно добавил он, – стал известным писателем.

– Ох черт, – выпалила я, – только не это. – Боун отвернулся, будто извинялся, будто ему было стыдно за грязь, что он вытащил на свет божий. Я тоже стыдилась, что меня разоблачили. – Ладно, – сказала я наконец и подняла руку. – Я все поняла, Натаниэль. Поняла, что вы задумали. Сначала нагнетали напряжение. Затем оттягивали кульминацию. И вот наконец неожиданный поворот. Что ж, ваша взяла, вы меня удивили.

– Простите, – сказал он. – Хотите, чтобы я прекратил? Я перешел черту?

Но я покачала головой; он, разумеется, знал, что мне интересно, что я хочу узнать, что случилось с этими людьми – брошенной спятившей первой женой Кэрол и малюткой Фэнни, этой давно забытой парочкой, исчезнувшей в жарких калифорнийских дебрях.

– Кэрол была умной, но по ней было видно, что в жизни ее обидели. За годы она много что моим родителям рассказала, – сказал Боун. – Например, о первом муже и о том, что сначала его ненавидела, но потом перестала. Ненависть недолговечна, говорила она, если не стараться ее подпитывать, не разжигать огонь. Она не ненавидела его; скорее, удивлялась, как он добился такого успеха, ведь он никогда не казался ей талантливым. Впрочем, она всегда добавляла, что не ей судить.

Боун говорил, а я за ним наблюдала. Он казался смущенным и взволнованным; он явно рассказывал все это не для того, чтобы меня помучить. Он просто радовался, как литературный детектив, обнаруживший на дне ящика ценную рукопись, тихо поглаживающий ее и наслаждающийся своим триумфом.

За эти годы мы с Джо редко вспоминали Кэрол или Фэнни – причин не было. Они забылись, как герои романа, утратившего популярность; изредка я спрашивала о них Джо, обычно о Фэнни – сейчас ей должно было исполниться уже сорок пять лет. (Сорок пять этой малышке, подумать только!) Джо качал головой и просил не поднимать эту тему: она его огорчала. Мы знали, где они, примерно представляли, чем занимаются, но не больше. Они постоянно жили в Калифорнии, мать была психотерапевтом, дочь – адвокатом. Мы знали все основные факты, собрав их за несколько десятилетий; в последние годы с помощью интернета это было легко. Встречаться лично не хотели ни они, ни Джо. Он очень долго не оставлял попыток увидеться с Фэнни и предпринимал их раз в несколько лет из любопытства и вежливости, и когда она заявила, что не хочет его видеть, испытал облегчение.

За все время он навестил их только один раз – в шестидесятые в ходе рекламного тура. Тогда он вернулся из Калифорнии подавленным; дочь его не узнала и, кажется, не хотела знать. Она играла в песочнице во дворе в Сосалито; он сел на зеленый деревянный край песочницы и стал ее расспрашивать. Она отвечала односложно, а потом, когда ей наскучило, повела себя, как все маленькие дети – стала напевать себе под нос.

Дом, где жили Кэрол и Фэнни, был маленький, но красивый, весь розовый, как створки ракушки изнутри. Все несло на себе розовый отсвет, включая Кэрол, и взглянув ей в глаза, Джо понял, что совсем ее не знает и не понимает, как они могли быть женаты. Вне контекста, не в холодном климате, а в теплом, она казалась совсем другим человеком, а этот ребенок, которого они вместе произвели на свет, выглядел далеким и непостижимым. Если бы Джо решил задуматься об этом, он, несомненно, почувствовал бы себя очень несчастным, но он решил не углубляться в размышления. Он покинул дом-ракушку и поспешил домой к нам.

– Расскажите про дочь, – попросила я Боуна. – Фэнни. Мы только знаем, что она адвокат по трудовому праву.

– Она училась в юридической школе Пеппердайн. Не замужем. Много работает. Довольно унылая особа, я бы сказал.

– Джо пытался поддерживать контакт с Фэнни поначалу, знаете, – сказала я, но это прозвучало не слишком уверенно. – Он был очень занят, – продолжала я, – и Кэрол не нуждалась в его деньгах; там не в алиментах было дело. Она не хотела с ним знаться, а потом он прославился, прошло время, у нас появилась своя семья. И Кэрол вообще решила оборвать с ним все связи.

Я замолчала. Перед глазами всплыло старое воспоминание: Фэнни лежит рядом со мной на кровати в спальне Джо и Кэрол в Нортгемптоне. «Кажется, я влюбляюсь в твоего папочку», – сказала я ей тогда, – «и мне бы очень хотелось с ним переспать». Так я и сделала, причем в тот момент не думала ни о Фэнни, ни о Кэрол, как будто все это не имело к ним никакого отношения; я думала только о нас с Джо, словно мы с ним жили на необитаемом острове, в нашем личном тропическом раю.

Мы поступили ужасно. Я поступила ужасно. Я неслась вперед на всех оборотах, отвлекая его от жены и дочки; я как будто тогда всего этого не видела, а слышала лишь Джо, обиженно твердившего о том, что жена отвергает его и не занимается с ним сексом. Он нуждался в сексуальной разрядке и неослабевающей любви, нуждался в женщине, и этой женщиной была не Кэрол. Ей была я. Жена с ребенком отошли на второй план, как актеры эпизода; теперь их эпизод закончился. Фэнни и Кэрол уходят со сцены влево; Кэрол поднимает ручку ребенка и машет ей, прощаясь.

– Послушайте, – сказала я Боуну, – я знаю, история неприятная. Она не делает мне чести, и Джо тоже. Но что было, то было. Тогда я могла думать лишь о том, что с Кэрол он несчастлив. И она казалась ненормальной.

– Ага. Она рассказывала, как вы от нее на орехи получили, – с улыбкой произнес он. – Грецкий орех, помните? – пояснил он. – Я эту историю услышал с ее точки зрения. Она не хотела вам сделать больно, когда его кинула. Думала, это встряхнет вас немного. Ведь это же не в первый раз было.

– Что вы имеете в виду?

– Был еще один случай. В Нью-Йорке, когда они только поженились, – ответил Боун. – Студентка с философского факультета. Он и ей орех подарил. А когда Кэрол обо всем догадалась, сам ей признался.

– О, – я представила целый грузовик орехов с памятными надписями, которые развозят женщинам по всей стране до и после меня.

– Когда она узнала про вас, ей все это уже надоело, – продолжал Натаниэль.

Кэрол всегда казалась мне чокнутой, но что если она просто была в ярости? Теперь мне захотелось перед ней извиниться. И перед Фэнни. Простите, что разрушила вам жизнь.

– Кэрол пришла в ужас, когда Джо описал в книге тот случай с орехом. Хотя признавала, что роман очень хорошо написан. Это ее всегда поражало, – сказал Натаниэль. – Некоторое время мы молчали, затем он сказал: – Надеюсь, я не слишком агрессивно на вас насел, Джоан. Я чувствовал, что с Джо на эту тему говорить не стоит. Но с вами… с вами решился.

– Все в порядке, – ответила я; почему-то я его успокаивала, а не наоборот.

– Вы, разумеется, в курсе, что я читал ранние работы Джо, – вдруг сказал он. – Скажем, был один рассказ, я нашел его в маленьком литературном журнале – «В воскресенье у молочника выходной». Честно говоря, это не шедевр.

– Я знаю. Ужасный рассказ, – согласилась я, и мы вместе посмеялись.

– Так вот, Кэрол всегда поражалась, как ему удалось достичь такой известности, – продолжал Натаниэль. – Она говорила, что, возможно, Джо нашел свой голос лишь после того, как бросил ее. Или, – добавил он, – после того, как встретил вас. Может, вы стали его музой?

– Так и было, наверно, – пробормотала я.

– Светловолосая шикса обворожила простого еврейского парня.

– Ага. Не я первая, не я последняя [29]29
  Намек на Артура Миллера и Мэрилин Монро – Миллер тоже был еврейским мальчиком из Бруклина, как и Джо Каслман.


[Закрыть].

Мы покрутили лед в бокалах и попытались посмеяться; наконец оба посмотрели наверх, на прямоугольник света. Странно, но мы никуда не спешили, как будто наконец почувствовали себя уютно в обществе друг друга, вот только это было не так. Он подвинул ко мне серебряную вазочку с соленой соломкой, и я съела немного, а потом он сказал:

– Вы могли бы очень помочь мне с книгой. Я дам вам возможность выговориться; вы могли бы сделать истинно феминистское высказывание.

– Ох, Натаниэль, помилуйте; какой вам прок с феминистских высказываний, – отмахнулась я.

– Мне никакого, а вот вам прок есть.

Он был по-своему соблазнителен – хотя бы тем, что не был Джо. Я была уже старая, Джо тоже, но Боун – его время еще не прошло. Еще долго после того, как мы с Джо покинем этот мир, Натаниэль Боун будет здесь хозяйничать, заключать договоры на книги, выступать в «Уай» на Девяносто второй улице с докладом о «правде и задаче биографа». Может, и впрямь все ему рассказать? Он же ждет не дождется, знает, что мне есть что сказать. И хочет, чтобы в истории Джо Каслмана увязались все концы, чтобы все в ней было гармонично, как в романе, – и форма, и развязка.

– Не стану торопить вас, Джоан, – сказал он. – Не спешите; как вы захотите, так все и будет. Можем все записать на диктофон; впрочем, я могу просто записывать в блокнот. Мы же с вами еще один день здесь пробудем, верно? Церемония, потом банкет; у вас ни одной свободной минуты не найдется. А вот на следующий день, часов в десять утра можем встретиться у входа в книжный магазин «Академик». Джо об этом знать необязательно. Видели, какой огромный магазин? Финны много читают, верно? А что еще делать долгой зимой, если не напиваться? Мы могли бы встретиться – вы успеете решить, что хотите мне рассказывать, а что нет. Как вам такое предложение? – Я пожала плечами; ничего обещать я ему не хотела. – Мне кажется, вы хотите мне все рассказать, – добавил он. – Со мной разговаривать лучше, чем с психотерапевтом. Мне это многие говорили.

– Да, но вы плохой психотерапевт, – заметила я. – Тот, что выдает тайны клиентов.

– Верно, – улыбнулся Натаниэль. – Мои родители психиатры; поэтому, наверно, я и стал плохим. Дети психиатров с самого начала обречены. У нас нет шансов.

– Бедняжка, – усмехнулась я.

– Вот вы дразнитесь, но если бы знали, на что была похожа моя жизнь, то действительно меня бы пожалели, – заметил он. – У вас, Джоан, есть этот брак, эта жизнь, ваши дети и внуки, дом, много друзей. А у меня ничего этого нет. Есть только моя работа. Проект «Джо Каслман». Это и есть моя жизнь. Это мой дом. Мой ребенок. Вот такой я несчастный человек.

Тут Боун внезапно расплатился по счету, долго высчитывая, сколько марок и пенни оставлять; он подносил каждую монету к свету и вглядывался сквозь маленькие очки – что за монета? Какого номинала? Впрочем, скоро придет евро, и все эти монеты станут не нужны. Я оставила его там, в ресторане; он хмурился над легкими монетами и тонкими бумажными деньгами, а я пошла по темным улицам этой столицы размером с небольшой городок на Среднем Западе, столицы, где я не знала никого и никто не знал меня, а люди рассеянно врезались друг в друга, как детские машинки на широком гладком треке в парке развлечений.