Текст книги "Жена"

Хотя на самом деле я понимала, что Элис получала от этого союза: Пэм в нем была женой, а именно это было нужно моей дочери, хотя сама она этого, возможно, не осознавала.

Обе наши дочери сейчас находились дома с семьями – одна испытывала тоску и сожаление, хотела быть с нами здесь сейчас, точнее, с ним; другой было по большей части все равно. Дэвид, само собой, даже не предлагал поехать с нами. Он почти никогда никуда не ездил, а каждый день следовал одному простому маршруту, как монорельсовый поезд: кофейня рядом с домом, магазин подержанных комиксов, китайский ресторан с едой навынос, работа, дом. Наша поездка не вызвала у него ни капли любопытства; он ни о чем не спрашивал, не поздравлял, не интересовался. Пока мы с Джо шагали через лобби отеля в Финляндии, он сидел дома, в своей квартире на полуподвальном этаже, и читал один из своих любимых графических романов, в которых чернильной ручкой художник изобразил пессимистичную картину будущего. На коленях у него наверняка стояла открытая белая коробочка с китайской едой; он ел, роняя лапшу на диван и на колени. Я представила, как он набивает брюхо жирной китайской пищей, читает о жизни фантастических героев и тайных постапокалиптических мирах, и иногда в его мыслях проскальзывает смутное воспоминание о давно ушедшей жизни. О детстве.

Я шла рядом с Джо, мы двигались в пространстве синхронно, не глядя друг на друга. Между нами не было нежности; все, что у нас осталось, – привычка. Коридорные проводили нас к ряду лифтов из рифленого стекла, ведущих на отдельный VIP-этаж, и тут я заметила молодую женщину, глядевшую на Джо с явным интересом. Волнуясь и робея, она шагнула вперед и выпалила:

– Мистер Йозеф Каслман, вы прекрасный писатель! Мои поздравления.

Красавицей она не была, но несла на себе печать скандинавской элегантности. Волосы ее были цвета манильской бумаги.

– Спасибо, – сказал Джо, улыбнулся и остановился ненадолго. – Вы очень любезны.

Он протянул руку, она ее пожала, но руку не отпустила, и рукопожатие вышло слишком долгим. В голове мелькнула мысль, что она, вообще-то, может быть поклонницей-психопаткой, помешавшейся на Джо, но я никогда не слышала о психопатках из Финляндии. Те обычно были родом со Среднего Запада, хотя иногда появлялись и где-нибудь среди болот Флориды, как лесные чудища. За годы Джо не раз получал письма от преследователей, и хотя в открытую обычно угрожали мужчины, именно женщин он больше всего боялся. Мужчины с их враждебностью были очень предсказуемы; если от них исходила опасность, это было сразу ясно. Джо не раз оказывался в опасных ситуациях, но не было человека более враждебно к нему настроенного, чем наш сын.

Дэвид не был психопатом, не был сумасшедшим; его психика пребывала, что называется, «в пограничном состоянии», была «неустойчивой» – так характеризуют всех непредсказуемых аутсайдеров. А еще Дэвид был легко ранимым – ничего не стоило выбить его из колеи, заставить сойти с пути.

В тот вечер, когда Дэвид угрожал Джо, меня дома не было; я пошла к Лоис Акерман на собрание нашего женского книжного клуба. Мы собирались много лет и в этом месяце читали «Золотую чашу» [11]11
  Первый роман Джона Стейнбека, биография Генри Моргана, пирата.


[Закрыть]. Джо с Дэвидом остались в доме одни. В Нью-Йорке стояли морозы. Дэвид, которому тогда было двадцать пять или около того, временно жил у нас, потому что его квартиру затопило и идти ему было некуда.

Я могла бы назвать его одаренным мальчиком, но это едва ли охарактеризовало бы всю глубину его интеллекта. К любой задаче, большой или маленькой, он подходил со всей серьезностью. Когда он родился, Джо очень обрадовался, что наконец стал папой мальчика; мальчик, по его мнению, стал бы его спасением, вернул бы ему то потерянное, чего он лишился, когда его собственный отец упал замертво много лет назад и тем самым изменил будущее.

Джо часто уделял внимание Дэвиду, чего я не замечала по отношению к девочкам. Он брал его на рыбалку и играл с ним в бильярд. Они ходили в походы на гору Кардиган в Нью-Гемпшире в тяжелых горных ботинках и с рюкзаками, которые я набивала их любимой едой. Все это происходило в мужской компании; обычно с ними были другие писатели. Джо редко оставался с Дэвидом наедине; о чем им было говорить часами? В детстве Дэвид был почемучкой, вопросы сыпались из него беспрерывно, как будто он зачитывал содержание детской энциклопедии: есть ли у насекомых веки? Почему нельзя самому себя защекотать? Почему людей так интересует запах их собственных газов? Джо быстро уставал от расспросов и, вернувшись с очередной прогулки, вручал мне Дэвида и исчезал на несколько часов.

Я же заходила к Дэвиду в комнату и садилась на край его кровати, глядя, как он снимает грязные ботинки. «Хорошо погуляли?» – спрашивала я и гладила его по голове. Я знала, что однажды уже не смогу его погладить; однажды он при этом поморщится, будто моя рука обожгла его. Поэтому гладить надо сейчас, пока он еще маленький. Он терпел мои прикосновения, но никогда не радовался им по-настоящему, как девочки. Наверное, потому что он мальчик, решила я. Мужчины не любят телячьи нежности. Дэвид просто сидел и терпеливо ждал, пока я его поглажу.

Как Джо, Дэвид был красив: смуглый, с большой головой и черными кудрями. Джо был в восторге от нашего умного мальчика; когда в школе сказали, что Дэвид – гений, он пришел в экстаз. Когда Дэвид был маленьким, Джо часто водил его по барам, хотя я этого не знала, и мальчик играл в машинки у ног отца на полу, посыпанном опилками [12]12
  Раньше в барах пол посыпали опилками, это облегчало уборку: опилки впитывали пролитые жидкости – пиво и, как бы это ни звучало, кровь, если посетители устраивали драку (а это случалось часто).


[Закрыть]. Знаменитые писатели и их прихлебатели наклонялись и трепали малыша по головке; тот даже не замечал их прикосновений, а если и замечал, не воспринимал их как ласку и никогда той же лаской не отвечал. Он жил с нами, делал уроки невероятно быстро и почти без ошибок, ходил в походы с Джо и его друзьями, но я никогда не чувствовала от него тепла. Его сестры всегда походили на маленьких щеночков, стремились угодить, секретничали со мной про подружек и часами мастерили открытки отцу ко Дню святого Валентина, но Дэвид был более холодным и отстраненным, и радости от него мне было меньше.

Давным-давно мы консультировались с психиатром, и тот велел не делать из мухи слона. «Блестящий ребенок», – сказал он; видимо, ему никогда не попадались дети с таким высоким IQ, как у Дэвида, и он решил, что ребенок с интеллектом Зуи Гласса [13]13
  Мальчик-вундеркинд из рассказов Дж. Д. Сэлинджера о семье Гласс.


[Закрыть] просто не может быть дефектным. Он точно не был аутистом, как сын одного нашего знакомого поэта, который бродил по дому и повторял фрагменты фраз из рекламных роликов. «Рис и макароны, лучше в мире нет!» – напевал он своим высоким ангельским голоском.

Все твердили, что Дэвид – удивительный ребенок, и нам надо просто оставить его в покое. Джо настаивал, чтобы мы предоставили Дэвиду больше самостоятельности, видимо, воображая, что обретя свободу, тот будет целыми днями изобретать, решать задачи, сочинять и мечтать. Вместо этого он врезал по яйцам однокласснику, опрокинул стол в столовой и вздумал издеваться над учительницей, сказав, что у нее усы как у Гитлера и ее никто никогда не полюбит. Та решила, что это правда, и от расстройства взяла больничный на неделю.

Его отправили в школу-интернат для умных проблемных детей – одну из тех, где повсюду можно было поваляться на подушках, учеников сажали в круг, чтобы те поделились своими эмоциями, а психотерапевтов было больше, чем учителей. Там Дэвид вел себя тише воды, ниже травы, закончил школу первым в классе и каким-то чудом поступил в Уэслианский университет – Джо потянул за ниточки и что-то им пообещал. Но его не хватило и на четыре семестра; на втором курсе в Нью-Йорке, во время весенних каникул, в баре в Ист-Виллидж он угрожал человеку канцелярским ножом, и его посадили. Когда мы пришли его навестить и говорили через стекло в переговорной, Дэвид нервничал, казался возбужденным и стыдился, что родители пришли к нему в тюрьму. Джо спросил, как его угораздило, а Дэвид решил, что он на самом деле имеет в виду «как тебя угораздило поступить так со мной?»

– Как меня угораздило? – повторил он. – Что это за вопрос такой?

– Разумный вопрос, – ответил Джо, – будь добр, ответь.

– Мы волнуемся, – добавила я.

– Я знаю, что ты волнуешься, мам, – наконец ответил Дэвид, обращаясь только ко мне, как будто Джо там и не было вовсе. – Ну облажался я, ясно? У меня проблема с гневом.

– Проблема? – ядовито заметил Джо.

– Да, проблема.

– У тебя не одна проблема, их целый вагон, – выпалил Джо.

Дэвид повернулся и ушел, встал лицом в угол, и лишь когда мы вытащили его из тюрьмы, снова с нами заговорил. Тем вечером мы отвезли его к себе домой, и в следующие дни он по большей части молчал. Мы пытались обсудить его положение с юридической точки зрения, но его это, кажется, не интересовало. Когда мы отвезли его обратно в Миддлтон, Коннектикут, ему не терпелось скорее нас выпроводить.

– Ладно, – сказал он, когда мы вместе с ним зашли в квартиру. – Спасибо, что подвезли. Вам что-то нужно? Если нет, у меня дела… – Тогда мы еще не знали, что через несколько недель он без объяснений бросит университет и больше туда не вернется.

Тем вечером он хотел, чтобы мы сразу уехали и не беспокоили его. Он хотел отделаться от нас. Я было обиделась, но решила отпустить ситуацию. А вот Джо не смог. Он стоял в пальто, сунув руки в карманы. А когда через несколько минут мы собрались уходить, Дэвид обнял меня, удивив этим внезапным жестом. Но Джо он просто кивнул. Отец ему не нравился, ни сейчас, ни, возможно, даже в детстве. Но теперь его антипатия переросла во что-то большее. Я тогда не поняла, насколько она сильна; не понял и Джо.

Бросив университет, Дэвид переехал в Нью-Йорк. В последующие годы он не раз ввязывался в пьяные драки в барах, в том числе с женщинами. Он описывал мне эти сцены сам в ужасе от случившегося, как будто рассказывал не о себе, а о постороннем человеке. Он никогда не говорил, что злится на отца. Я знала, что сыновья часто злятся на отцов; я читала Артура Миллера и древнегреческие драмы и знала о классическом противостоянии равнодушного и властного отца и сына с неудовлетворенными первичными потребностями. По классической схеме с течением лет сын постепенно охладевает к отцу, а отец, напротив, медленно оттаивает, но увы, это происходит слишком поздно. Ущерб уже причинен, и сын отворачивается от отца, говорит «прости, папа», и старику ничего не остается, как рыдать, сгорбившись в кожаном кресле. Но в нашей семье драма развивалась по другому сценарию.

Долгое время Дэвид и Джо питали друг к другу взаимную антипатию, может, даже презрение; это было неприятно, но им обоим удавалось держать себя в рамках. Но в конце концов неприязнь стала слишком сильна. Все случилось вечером, когда квартиру Дэвида затопило; мутная нью-йоркская вода стояла в ней по щиколотку. Его книги и газеты отправились в плавание, а поскольку пойти ему было некуда, я настояла, чтобы он пожил у нас.

– Это временно, – сказала я. И он приехал.

Сначала мы сосуществовали на удивление гармонично. Дом в Уэзермилле большой, за общим столом Дэвид по большей части помалкивал, на перекусы готовил себе бутерброды с яичницей, а вечером уходил – выпивал в местных барах и играл в бильярд. Звонили старые школьные друзья, по-прежнему жившие рядом, – теперь они работали в аптеке или отцовской фирме по уничтожению вредителей; их голоса в трубке звучали тихо и как-то пристыженно. Чем они на самом деле занимались? Снимали порнофильмы? Торговали наркотиками? Я не знала. Мир моего сына был для меня закрыт.

Вечер, когда Дэвид набросился на Джо, начался мирно. Мы вместе поужинали. Говорили в основном мы с Джо, а Дэвид отвечал односложно, больше жевал стейк. Я не заметила ничего необычного. Но помню, что, когда уходила к Лоис Акерман на встречу книжного клуба, порадовалась, что ухожу, что у меня есть предлог выбраться из этого дома. Дэвид действовал на меня угнетающе. Грустно, когда матери хочется убраться подальше от своего сына, но не стоит делать из этого трагедию. Доехав до дома Лоис по извилистой дороге и сидя в ее гостиной в окружении добрых и умных женщин, объединенных общим интересом – внимательным чтением книг, которые мы читали в колледже, но уже забыли, – я пожалела, что не могу остаться здесь, переехать в комнату для гостей в доме Лоис. Лоис развелась с мужем и явно страдала от одиночества; когда мы чмокали друг друга в щеку в знак приветствия, она обнимала нас слишком крепко и слишком долго. Высокая, с квадратной челюстью, Лоис обвешивала себя тяжелыми украшениями из бирюзы, купленными во время одиночных поездок на Юго-Запад. Лоис всегда везде ездила одна. Ее одиночество причиняло ей боль, а мне казалось привлекательным. Ее дом представлялся мне оазисом: большая кровать, застеленная безупречно чистым покрывалом, прикроватный столик с коробкой французской карамели, бутылочкой лосьона «Нивеа» и видеокассетами с костюмными мелодрамами. Дом, свободный от мужчин. В нем царил покой. Сейчас в этом доме звенели женские голоса. Я выхватывала из беседы отдельные слова и фразы: современность; структура повествования; княгиня Казамассима [14]14
  «Княгиня Казамассима» – роман Генри Джеймса (1843–1916).


[Закрыть].

Кормили у Лоис тоже вкусно: на кофейном столике она устроила шведский стол с соусами и соленьями. Я расслабилась, ела и пила, участвовала в оживленном обсуждении супружеского предательства. Возможно, у меня началась паранойя, но мне казалось, что каждый раз, когда я заговаривала, все прислушивались внимательнее, потому что знали, что мне-то о супружеском предательстве известно все не понаслышке. Но в тот момент я не чувствовала себя обманутой.

Тем временем Джо сидел дома в гостиной, крутил в руке бокал с бурбоном, позвякивая льдом, и с наслаждением слушал Херби Хэнкока на новой звуковой системе «Бозе», которую только что купил. (Мужчины, которым принадлежит этот мир, одержимы аудиотехникой; не спрашивайте, почему.) Он сидел в своем коричневом кресле, читал газету, пил бурбон и слушал. Дэвид же закрылся в своей детской спальне на втором этаже нашего дома.

Я-то думала, вечер так и пройдет и все будут спокойно заниматься своими делами. Но тут у Лоис зазвонил телефон. Она ответила и позвала меня.

– Это Джо, – беззвучно прошептала она одними губами, а Сильвия Брумман тем временем продолжала, восторженно запинаясь, сравнивать раннее и позднее творчество Генри Джеймса.

Я подошла к телефону на кухне и встревожилась, услышав напряженный голос Джо.

– Привет, Джоан, прости, что беспокою, но у нас проблемы.

– Что это значит? – спросила я.

– Дэвид, – сказал он.

– Дэвид? Что с ним?

– Да, он здесь, – ответил Джо.

– Ты не можешь говорить?

– Нет, – сказал он, – не могу. Думаю, тебе лучше приехать. Мне не помешает помощь.

Лоис заглянула на кухню проверить, все ли в порядке. Разумеется, все было не в порядке; я извинилась, тут же ушла и понеслась домой. Не буду вдаваться в подробности, но тем вечером я уговорила Дэвида позволить мне отвезти его в небольшую психиатрическую клинику в Уэстчестере на диагностику. В итоге он остался там на две недели, много спал и привыкал к антидепрессантам, которые ему прописали. Женщины из книжного клуба звонили и спрашивали, что случилось; я в туманных выражениях объяснила, что у Дэвида с Джо произошла «сцена», и больше ничего не добавляла. Мне не хотелось это обсуждать. Никто не допытывался; все знали, что сын у меня проблемный и мне это причиняет много боли.

Хотя Дэвид до сих пор принимал лекарства – или, по крайней мере, должен был их принимать – в психиатрической клинике он больше не лежал. Последние пару лет он работал в одной юридической фирме, приходил на работу по вечерам, часто с видом весьма потрепанным, но исправно выполнял свои обязанности наборщика текстов. Он по-прежнему ввязывался в драки и потасовки, но без последствий.

Отношения между Дэвидом и Джо так и остались натянутыми, но мы уже привыкли. Однако угроза насилия исходила не только от нашего сына; Джо угрожали и другие, и он порой задумывался, что в нем было такого, что люди заводились.

Однажды ему прислали такое письмо:

Дорогой мистер Каслман!

По-вашему, у вас ДАР БОЖИЙ, да? А я, значит, просто НЕУДАЧНИК? Но я сейчас пишу роман, и на вашем месте я бы почаще оглядывался, Каслман, потому что там и про вас написано. И ваш герой не доживает до конца…

Джо вызвал полицию – я настояла; вечером приехали двое патрульных полицейских из Уэзермилла, и он смущенно изложил, в чем дело. Чем больше он задумывался о случившемся, тем меньше ему верилось, что кто-то действительно может захотеть убить писателя. Писателя-документалиста – да, возможно, хотя и это казалось маловероятным. Но убивать прозаика? Какой смысл? Одно дело политики, актеры, бывшие «битлы» – тут все понятно, эти люди обладали властью в мире, были способны что-то изменить, но автор художественной прозы? На что он способен?

Джо боялся психопатов и испытывал легкое презрение к читателям, которые организовывали форумы в интернете и обсуждали его романы, фанатично выискивали все редкие издания, все время изобретали новые способы как-то к нему приблизиться. При личной встрече он старался держать их на расстоянии, робел, немного побаивался и раздражался, что в его личную жизнь вмешиваются, но вместе с тем ему льстило внимание, всегда льстило, и в глазах появлялся влажный тщеславный блеск.

Однако случись поклоннице оказаться молодой и симпатичной, он тут же оживлялся и откровенно смотрел ей в глаза, наклонялся чуть ближе, вступал в круг, очерченный ароматом ее духов. И всем вокруг было так очевидно, что он делает; он ластился к красивым женщинам, сгорая от желания, а его низкий голос щекотал теплую кожу их шей. Когда это случалось, я часто отворачивалась, шла к бару за добавкой вина, болтала с ректором, если мы были в колледже, или с организатором мероприятия, или с пиарщиком Джо; я становилась спиной к процессу соблазнения, что совершался от меня буквально в двух шагах. Потом мы иногда ссорились, я пыталась его пристыдить, а он утверждал, что я все выдумала, или же соглашался и извинялся, говорил, что осознает свою слабость и ненавидит себя за свое поведение. Но время шло, а поведение не менялось; тогда я попросту стала отворачиваться, когда это происходило. Я стояла и пила из маленького пластикового стаканчика, зачерпывала соус сельдерейной палочкой, зная, что за моей спиной мой муж знакомится с юной и красивой девушкой, своей преданной читательницей.

Вот она говорит: «А помните, в „Сверхурочных“ тот отрывок, где дочь моет голову? Это самое прекрасное описание взрослеющей девушки, которое я когда-либо читала. Откуда вам столько известно о женщинах, мистер Каслман?» В ответ он пожимает плечами и рассыпается в благодарностях. Иногда через несколько дней они снова сталкивались уже в другом месте – как это происходило, я никогда не понимала.

Очаровательная молодая женщина, что подошла к нему в лобби отеля «Хельсинки Интерконтиненталь», наверняка была начитанной финкой из провинциального городка, которой просто захотелось подержать лауреата Хельсинкской литературной премии за руку чуть дольше положенного. Она все еще улыбалась, когда они расстались и он зашагал к лифту.

– Какой ты счастливчик, тебя везде любят, – шепнула я, когда коридорный вставил ключ в замочек на панели лифта, и стеклянная клетка медленно двинулась вверх с приятным мягким шелестом, что умели издавать только европейские лифты.

– Сомневаюсь, что эта женщина меня любит, – ответил он. – Ты преувеличиваешь.

– Да я даже денег готова поставить. Немного, – сказала я.

– Ну должен же хоть кто-то меня любить, – ответил он. – Насколько я понимаю, сейчас этим никто не занимается.

Стоявший рядом коридорный притворился, что не понимает наш зашифрованный супружеский разговор. Лифт поднимался вверх; гудели тросы, чувствовался легкий холодок с залива, и вскоре мы вышли на VIP-этаже, где было тихо и пустынно. В конце коридора юркнула за угол горничная. Перед нами распахнули широкую дубовую дверь и пригласили в президентский номер. Из огромных окон открывался вид на брусчатку и деревья внизу.

– Горячая вода, – гордо объявил коридорный в одной из ванных комнат, повернув медный кран над мраморной раковиной, – и холодная, – он повернул второй кран.

В нашем номере была парадная столовая, две спальни, гостиная, небольшая библиотека и собственная сауна. В просторной спальне стояла огромная белая кровать с высокими столбиками в изголовье; на ней лежали два пушистых халата. Ошеломленный долгим перелетом, всеобщим вниманием и роскошью, Джо медленно стянул с себя одежду и облачился в халат.

– Не знаю, что нам делать дальше, – сказал он мне.

– Знаешь, что нам надо сделать? Поспать.

Он кивнул, сел на кровать, попружинил на матрасе и демонстративно зевнул.

– Думаешь, стоит? – спросил он. – Может, подождем до вечера? Разве не лучше нарочно не разрешать себе спать, чтобы завтра встать по их расписанию? Все равно я не усну, – произнес он. – У меня никогда не получается уснуть, ты знаешь.

– Сегодня получится, – сказала я. – Спорим, ты еще никогда так не уставал.

– Точно, – ответил он.

Мы разделись и залезли в глубокую белоснежную пучину одеял. Близость наших тел была нам безразлична; мы игнорировали друг друга, но у меня к безразличию в последние годы примешивалась еще и враждебность, которую Джо старался сейчас не замечать. Мы лежали рядом, не испытывая друг к другу ни капли тепла. Где-то в глубине наших апартаментов невидимые бесшумные горничные тихо открывали и закрывали невидимые двери. Они молча полировали фрукты и раскладывали их в корзины, сворачивали края рулонов туалетной бумаги в затейливые фигурки. Потом наконец череда тихих звуков замолкла, и мы с Джо остались лежать в тишине под одеялами из высококачественного хлопка, поддерживающими идеальную температуру тела. Рядом со мной в кровати Джо казался маленьким; из-под одеяла выглядывала пенная шапочка белых волос на его груди и соски, эти рудиментарные кружки. Он выглядел хрупким, усталым, но довольным, и, как ни странно, впервые за долгое время уснул. Мы оба уснули.

Наконец нас разбудили голоса – наш неестественный сон авиапутешественников медленно развеял ангельский хор, и, открыв глаза, мы с потрясением увидели, что уже позднее утро следующего дня, а в нашем номере полным-полно незнакомых людей – девочек, одетых в белое и несущих свечи. Они протяжно пели на финском. Потом нам объяснили, что это традиция, ритуал посвящения, который проходят все лауреаты Хельсинкской премии – бесстыжее копирование представления, которое устраивают для лауреатов Нобелевки шведы. Мы лежали ошеломленные, в глаза после сна как песка насыпали, а у стен выстроились фотографы и снимали происходящее.

Девочки со свечами отошли в сторону, и вперед выступили несущие яства – девочки с подносами, на которых лежали фрукты, сыр и выпечка, присыпанная сахарной пудрой. Потом те тоже отошли, и приблизились две девочки, несущие большие чашки кофе – не чашки даже, а миски вроде тех, из которых лакают котята. Угощения, кофе и свечи оставили у подножия кровати на серебряных подносах.

– Долго еще? – прошептал Джо мне на ухо, но я шикнула на него и улыбнулась девочкам, а он, наученный опытом, последовал моему примеру.

Как по команде миловидные девочки взялись за руки, подняли вверх свои тонкие ручки и запели голосами, способными тронуть даже самое жестокое сердце. Не знаю, что значили слова их песни; видимо, они славили этот день и восхваляли торжественный повод, хотя с таким же успехом могли бы петь:

 
Иди ты в жопу, Каслман,
Напыщенный старпер,
Американский выскочка,
Придурок и позер.
 

* * *

Все это напомнило мне другой номер в гостинице, совсем непохожий на этот – в Нью-Йорке много лет назад. Он был маленький, обшарпанный, и по утрам в нем не раздавалось ангельское пение. Было это сорок пять лет назад, но даже спустя столько лет я до сих пор отчетливо помню этот номер, помню, как там пахло и как все казалось грязным. Сбежав из Нортгемптона, мы с Джо сели сначала на автобус, потом на поезд нью-йоркской подземки – тогда сиденья в метро были плетеными, из желтой соломки, а вдоль стен бордюром тянулась реклама стирального порошка «Дрефт» и жевательной резинки «Чиклетс». Мне было девятнадцать, я стояла, держась за ремешок. На лбу багровела нелепая шишка размером с гусиное яйцо, оставленная грецким орехом, который жена Джо Кэрол запустила в меня два дня назад. Держась за ремешок, как обычный пассажир, я заметила, что Джо на меня смотрит, разглядывает шишку на лбу и мою впалую подмышку под мятым желтым платьем. Я взяла с собой смену одежды на выходные; чемодан с остальным моим скарбом должны были прислать из колледжа потом. Я ехала в метро, куда почти ни разу в жизни не спускалась, хотя знала все остановки на маршруте городского автобуса, так как почти каждый день ездила на нем с друзьями после школы.

Мне было страшно звонить родителям и признаваться в содеянном, хотя им и так уже должны были сообщить из колледжа. Они были в Нью-Йорке, и теоретически я могла бы их встретить, но это было маловероятно. Они никогда не ездили на метро и не заглядывали в ту часть города, куда вез меня Джо. Они всегда следовали одному короткому и предсказуемому маршруту: Парк, Мэдисон и Лексингтон-авеню, вот, пожалуй, и все. Я могла бы, конечно, обратиться к ним за помощью, ведь денег у нас с Джо почти не было, но что-то подсказывало мне, что не надо сейчас брать у них деньги. Эта часть моей жизни не должна иметь к ним отношения, и втягивать их я не хотела, по крайней мере, пока. Я теперь была с Джо и старалась сохранять оптимистичный настрой: я же по доброй воле покинула колледж Смит и сбежала в Нью-Йорк со своим профессором, хоть и догадывалась, что мой оптимизм скоро прикажет долго жить.

Так, разумеется, и вышло. Стоило нам с Джо войти в тесное зеленоватое лобби отеля «Уэверли-Армз», где за зарешеченным окошком сидел ночной портье, как я ужаснулась увиденному и так и стояла со страдальческим и неодобрительным видом, а Джо записывал наши имена в регистрационную книгу. Номер 402 оказался еще хуже лобби; там тоже все было зеленое, а в окне меж стеклами подохло столько мух, будто их туда специально засунул какой-нибудь натуралист для коллекции. Комната хранила следы своей неприглядной истории: запах супа, который здесь когда-то готовили на газовой горелке (шотландский с перловкой), вдавленный матрас, где, казалось, кто-то долго лежал, парализованный болезнью.

– Какая гадость, – сказала я, села на край кровати и заплакала.

Джо думал, что я не замечу убогости гостиницы, потому что та находилась в Гринвич-Виллидж. Он надеялся, что я поддамся обаянию Гринвич-Виллидж, полюблю мечтательные звуки валторн, доносившиеся из окон, проникнусь местными жителями, их свободной манерой одеваться, нестесненной корпоративными условностями. Он надеялся, что я оглянусь и скажу – да, вот этого я хочу. Но он не понимал, что невозможно взять девушку из колледжа Смит, не имеющую никакого жизненного опыта, кроме приобретенного с ним же в постели, и сделать из нее кого-то, кем она никогда не была и даже не хотела становиться.

– Значит, вот куда ты меня привез? В убогую мерзкую комнату с дохлыми мухами? – мелодраматично причитала я.

– Да нет же, Джоани, это временно, – ответил он, но, кажется, тоже встревожился, не допустил ли непоправимую ошибку.

На самом деле выбора у него не было; после того, как Кэрол Каслман запустила в меня орехом, она вышвырнула мужа из дома, и даже если бы он немедленно не подал заявление об увольнении на кафедру английского, его бы все равно уволили. Его научная карьера была разрушена; он потерял источник дохода. Что до меня, я покидала Нортроп-Хаус, испытывая странную смесь позора и новообретенной силы. Я рассказала Джо, как моя подруга Лора Зонненгард и другие девочки выстроились в ряд, чтобы попрощаться со мной, будто сиротки из фильма с Ширли Темпл; они плакали, но были глубоко впечатлены моим поступком, так как знали, что моя жизнь теперь будет гораздо интереснее, чем у них, – по крайней мере, некоторое время.

– Ну да, временно; жизнь вообще – временное явление, – выпалила я. – Меня это не успокаивает! – Я знала, что выгляжу жалко, сидя на кровати в номере с шишкой на лбу и в девчачьем платье – одевалась я по-прежнему как старшеклассница.

– Я не должен тебя успокаивать, – сказал он, – и хватит строить из себя философа-любителя. Не хочешь оставаться – уходи, ради бога. Садись на свой автобус и езжай в Смит. Тебя наверняка возьмут обратно; испугаются судебного иска – развратный профессор-еврей насилует прелестную юную дебютантку, какой скандал!

– Я не дебютантка, – возразила я, – и иди ты к черту, Джо! Ты меня не насиловал. Я сама решила. Ты знаешь, что я этого хотела.

Он, кажется, удивился.

– Правда? – Он присел рядом. – А мне казалось, я давил на тебя – поцеловал в своем кабинете, так сказать, запустил машину в действие.

– Нет, я уже в первый день занятий все поняла, – ответила я. – Когда ты вошел в Сили-холл весь растрепанный, сказал, что твоя жена только что родила, и прочел отрывок из «Мертвых». Да все девчонки в классе сразу захотели с тобой замутить.

– Правда? – Его это, кажется, обрадовало. – Не знал.

– Что ж, теперь знаешь.

– Я люблю тебя, Джоани, – вдруг сказал он, и я подумала, что, возможно, он даже не врет.

Наш разговор ненадолго меня успокоил, и вскоре я согласилась выйти с ним на улицу, в весенний вечер и оживленный гомон Гринвич-Виллидж, где музыка лилась отовсюду. Джо повел меня на ужин в «Гранд Тичино», и я съела тарелку спагетти аль бурро [15]15
  Макароны «без всего» – со сливочным маслом и пармезаном.


[Закрыть], единственного блюда, которое я тогда заказывала в итальянских ресторанах, к его огромному раздражению. Джо ел мозги. Несмотря на поздний час, ресторан был забит битком; в Нортгемптоне такого не увидишь, там все рестораны закрывались рано. Джо рассказывал о бессонных ночах на Бэнкрофт-роуд, о том, как бродил по комнатам своего безрадостного дома, приносил Кэрол мазь от потнички и смотрел, как та размазывала мерзкое оранжевое желе по попе младенца.

– Я так рад, что убрался оттуда, – заявил он, поедая мозги. – Думал, сдохну в этом доме. Так что спасибо. Спасибо, что спасла от такой жизни, хоть это вышло и неожиданно.

– Не за что, – отмахнулась я, а он потянулся и взял меня за руку.

– У тебя губы в масле, – сказал он. – Все губы блестят. Ты, наверно, святая. Святая Джоан.

Вскоре мы заговорили о другом, но под конец ужина он признался, что расставание с Кэрол и Фэнни принесло ему не только облегчение, но и горе. Срывающимся голосом он говорил о том, как держал на руках свою малышку, касался родничка – мягкого места на головке, где кости у младенцев пока не срослись.