Текст книги "Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле"

– Это любовь, – заключил он. – И даже не спорь.

Мистер Путтерман прочно поселился у меня в голове. Стоило мне вычеркнуть запятую, как я представляла его реакцию – и спрашивала себя, так ли уж это необходимо. Я двигалась со скоростью черепахи; и когда в очередной раз взглянула на часы, то увидела, что уже на сорок минут опаздываю на встречу с Арчи.

Я влетела в ресторан, вспотев и запыхавшись.

– Прости, прости, прости.

– Как раз подумывал, что пора начинать истерику. Давай поешь.

Разговор продолжился позже, уже в постели.

– Спишь?

– Спала, – ответила я. Наша обычная шутка.

– Ты не выносишь опаздывать, солнышко. – Арчи погладил меня по голове. – Ведь это намек дорогим тебе людям, что они не могут рассчитывать на тебя в трудную минуту. А это совсем не то послание, которое ты хочешь им передать – особенно теперь, когда болеет отец.

– Ты прав. И что делать?

– Просто думай о том, кого это коснется, – сказал он. – Думай о Путтермане.

Мы встретились с Софи в «Черепахе» – там Джейми, мой бывший парень, работал барменом; он пока не решил, куда податься: открыть собственный ресторан, ставить фильмы или вновь отослать документы на медицинский. Мы остались друзьями, впрочем, я не видела его с тех пор, как вернулась к Арчи. Когда я сообщила ему об этом, он промолчал. А потом выразительно посмотрел на Софи: «Приглядывай там за ней». Софи пожала плечами: «Да я и так».

За столом мы болтали обо всем, кроме Арчи, – до второго коктейля.

– Ну, поскольку ты ни слова не проронила о сексе, – сказала она, – я делаю вывод, что чудесного улучшения не произошло.

Я возразила:

– В общем-то, никакой проблемы и раньше не было.

– В том-то и проблема.

Вечером в пятницу мы с Арчи отправились в его загородный дом. Я хотела спать, но держалась, чтобы развлекать его за рулем. Он не предлагал мне сыграть в старомодные дорожные игры, вроде «Угадай слово» или «Пятнадцать вопросов», которые продемонстрировали бы мою дремучую безграмотность. А вместо этого принялся расспрашивать об отце: какие его качества меня восхищают (самообладание, хладнокровие, невозмутимость); что он говорил мне чаще всего, когда я была подростком («Не ищи легких путей, Джейн»); каково мое самое первое воспоминание о нем (парад, и я сижу у него на плечах).

Потом Арчи сказал:

– Когда-нибудь и у нас будет своя маленькая девочка.

Вот тут я проснулась.

Нас разбудил дождь. Мы поехали в город; позавтракали и затем отправились бродить по улочкам. Я пошла в «Рыбалку и снасти», надеясь прикупить там блесны на серьги, но все было либо слишком яркое, либо совсем безвкусное.

Днем Арчи зажег камин. Я читала рукопись Путтермана, он редактировал новый роман Мики. К вечеру нам обоим было не по себе.

Он предложил:

– Поужинаем и в кино?

– Какая свежая мысль!

Арчи спросил, может ли он позвать с собой Колдвелла, приятеля-профессора. Я скорчила недовольную физиономию.

– Ты как Элизабет, когда ей было тринадцать, – хмыкнул Арчи.

– Зато твоему Колдвеллу уже сто тринадцать!

– Что за дискриминация!

– Просто он противный. Вечно перебивает.

– Ну если не мешать ему разглагольствовать про Фицджеральда, то он ничего, милый. Кстати, автор лучшей литературоведческой работы по его творчеству.

Я пообещала:

– Обязательно прочитаю.

Арчи только покачал головой.

– Он никогда ни о чем меня не спрашивает, – пожаловалась я. – Словно вообще не замечает. Я просто некое юное создание, которое ты пригрел. Непонятная девица, которая почему-то оказалась с ним за одним столом.

Арчи меня поцеловал.

– Ты и есть непонятная девица.

V

На День независимости выпадал долгий уикэнд; я собиралась провести его с семьей, а не с Арчи, и заранее чувствовала себя виноватой. Сказала ему, – а он решил, что я зову его с собой.

– Зачем там я, солнышко? – И он предложил свой автомобиль, чтобы мне не пришлось трястись на автобусе.

– Спасибо. – Пришлось объяснять, что брат поедет из Бостона на машине и по пути захватит меня. Я представила реакцию родителей, если бы белый «Линкольн» Арчи появился на подъездной дорожке.

– Пытаюсь придумать, как сказать о нас папе.

– Ну примерно так. – Арчи пискляво изобразил: – «Отличные новости, папочка! Я снова вместе с очаровательным Арчи!»

Я промолчала.

– Что? – спросил он. – Ты думаешь, я – это дурные новости?

– А если бы Элизабет привела парня, который на двадцать восемь лет ее старше, ты бы совсем, вот ни капельки не расстроился?

– Твой отец меня знает, – ответил он. – Так что я не «какой-то там парень на двадцать восемь лет старше» – по крайней мере, с моей собственной точки зрения.

Я не знаю, какова была точка зрения отца.

Через несколько месяцев после нашего разрыва мама упомянула подругу, чья дочь жила с алкоголиком. Мама произносила слово алкоголик, словно оно было из того же ряда, что насильник и убийца. Некто, вызывающий страх и брезгливость.

Отец ничего тогда не сказал, и мне пришло в голову, что он, по крайней мере, догадывается про Арчи.

Вечером в пятницу я спустила вниз свою походную сумку и бросила ее у порога. Арчи читал в кабинете. Я наклонилась и поцеловала его.

– Пока.

Он озадаченно спросил:

– Разве твой брат уже приехал?

– Он заберет меня из тетиной квартиры.

– Почему? Почему не отсюда?

– Дорогой, ты же знаешь, что я еще не сказала семье.

– Даже Генри?

Он покачал головой и уткнулся в книгу. Слепо перевернул страницу.

Я стояла и чего-то ждала. Пробило семь: время, на которое мы договаривались с братом.

Арчи сухо бросил:

– Не хочу тебя задерживать.

– А я пытаюсь думать о мистере Путтермане.

– Хотел бы я когда-нибудь оказаться на его месте. Стать мистером Путтерманом.

– Сначала выйди из образа мистера Факера.

VI

В такси я психовала. Была почти половина восьмого. Генри до сих пор не появился. Ни записки на двери. Ни сообщения на автоответчике. Ничего.

Я позвонила домой и предупредила маму, что мы опаздываем. Она ответила свое обычное:

– Не волнуйся. Когда бы вы ни приехали, будет замечательно.

Я высунулась в окно и осмотрела свою Одиннадцатую улицу. Молодая пара загружала багажник джипа; тоже собираются на уик-энд? Я внезапно испугалась, что отцу совсем плохо и что мы катастрофически опаздываем. Нет, замечательно будет не в любое время.

Ну Генри, я ему задам! Однако когда он все-таки приехал, с ним была девушка, Ребекка.

Сначала разговор не клеился: по радио без остановки крутили дорожные новости. Генри передразнил ведущего: «Два-два радио! Вы даете нам двадцать две минуты, а мы вам – весь мир на ладонях».

Миновали туннель. Ребекка повернулась ко мне. Хорошенькая, уверенная в себе, отлично сложенная, с темной кожей, большими темными глазами и крошечной золотой сережкой в носу. Она сказала, что вообще-то художник-пейзажист. А еще продает водяные фильтры – чтобы было чем платить за жилье.

– Тебе тоже нужно, – заявила она.

Сначала я подумала, что это про пирсинг: должно быть, Ребекка заметила, что я рассматривала ее нос. Однако затем она объяснила, что без фильтра – никуда: вода в Нью-Йорке даже хуже, чем в Бостоне, в ней полно хлора, свинца и всяких вредных примесей.

VII

Через несколько часов мы добрались до острова Лонг-Бич, миновав маленькие городки со всеми их заведениями и яркой бестолковой рекламой. Потом потянулись отдельные коттеджи, темные пустые пространства, – а затем мы въехали под сосны, которые укрывали наш дом со стороны дороги.

Папа заменил мамины старомодные фонарики, практически не дающие света, на прожекторы, и дорога теперь была залита ослепительным белым потоком. На минуту я забыла о папиной болезни и просто радовалась возвращению домой. Войдя под лучи прожекторов, я привычно воскликнула:

– Я тут иду! Я тут иду!

Мы втроем топтались в кухне, еще не придя в себя после дороги. Генри открыл холодильник.

Вышел папа, в пижаме и полосатой куртке. Поцеловал нас с братом, сказал Ребекке, что рад ее видеть. Он выглядел слегка бледным, но я напомнила себе, что последнее время он не может играть в теннис, а потому не загорел.

Вышла мама в халате и с распущенными волосами. Сонным голосом поинтересовалась, хотим ли мы холодного цыпленка, – как всегда.

Мы с Генри захотели пива; Ребекка попросила воды, что, естественно, привело к разговору о фильтрах. Шел уже второй час ночи, однако она все же вытащила демонстрационный экземпляр и нацепила его на кран – показать превосходное качество очистки.

Отец закашлялся, и я испугалась, что у него снова бронхит. Потом испугалась, что он заметит мой страх. Налила воды – ему и себе.

– Правда, с фильтром гораздо вкуснее? – спросила Ребекка, наблюдая, как мы пьем.

Отец замешкался.

Она уверила:

– Это тройная очистка.

Я призналась, что ничего не заметила.

Она сказала: да, возможно, я не почувствую разницу, поскольку никотин уничтожил мои вкусовые рецепторы.

Я не сдержалась:

– По-моему, самая суть воды в том, что ее вкуса не замечаешь.

Генри повернулся ко мне.

– Самая суть воды? Ну ты даешь!

Я взяла для Ребекки чистые полотенца и повела ее в свою комнату. Несколько лет назад мы разобрали двухъярусные кровати, но места все равно было совсем мало, тем более для двоих.

Я вышла с сигаретой на улицу. Привычка выработалась давным-давно, еще когда папа бросил курить. Это было наполовину признание, что курить мне не следует, наполовину игра, будто я и не курю.

В доме по ту сторону лагуны было темно. Сейчас, когда Лавлейдис застроили, здесь стало меньше похоже на побережье и больше на обычный пригород. Болота осушили, кустарник выкорчевали. Так что сейчас я видела просто большой дом и двор, мощенный галькой.

В гостиной Генри включил телевизор; показывали старый фильм.

Я спросила:

– А что, обязательно смотреть прямо сейчас?

– Да, – ответил он, исполняя воображаемые аккорды на воображаемой гитаре. – Совершенно обязательно, прямо сейчас. Смотри: пого-о-оня!

Компания красоток с грохотом гоняла по улицам на мотоциклах.

– Знаешь, что я тебе скажу? – Он снова изобразил игру на гитаре и дурашливо улыбнулся. – Постарайся все-таки больше не опаздывать. Так ты показываешь, что на тебя нельзя надеяться.

Генри отвернулся к экрану.

– Там были пробки.

Я знала, что в моих устах фраза Арчи совсем не звучит, но все-таки продолжила:

– Мы же хотим, чтобы папа знал, что может на нас положиться.

Генри оторвал глаза от экрана и снова посмотрел на меня. Возможно, теперь он задумается над моими словами?

– Почему просто не сказать, что пришлось ждать и ты психовала?

Тут вошла Ребекка.

– Что показывают?

– То ли «Крутых мотоциклисток», то ли «Мотоциклетных крутышек», – ответил он.

Ребекка устроилась с ним рядом.

– Круто.

Когда я проснулась, ее кровать была застелена. Генри в кухне бултыхал коробку апельсинового сока.

– А где Ребекка? – спросила я.

– Отправилась в заповедник рисовать.

– А ты ей зачем? Для фона? – И, почувствовав себя снова двенадцатилетней, уточнила: – Она твоя девушка?

Генри пожал плечами.

– Тогда, если она не твоя девушка, зачем ты ее сюда притащил?

Он сказал:

– Она забавная. И я подумал, если много народа, будет легче.

– Легче кому?

– Всем.

Я добавила:

– А тебе к тому же с ней спать не придется.

– Именно, – улыбнулся он. – Именно.

Я спросила:

– Она вообще про папу знает?

Он мотнул головой:

– Нет, конечно.

Генри с мамой отправились кататься на яхте, а мы с папой остались дома. Сидели на крыльце; он читал про создание атомной бомбы, я редактировала мистера Путтермана.

– Можно спросить?

Он кивнул.

– Как тебе пришло в голову никому не говорить о болезни?

– Это эгоизм. Я не желал думать о ней сверх необходимого.

– Я спрашиваю, поскольку боюсь сделать как раз то, чего ты хотел избежать. В смысле, из-за чего молчал.

Папа взглянул на меня с улыбкой.

– Хорошо сказано!

Он снял очки, протер – он всегда так делал, когда хотел разложить в голове все по местам. Главная причина, объяснил папа, – он не хотел, чтобы с ним начали обращаться как с больным.

Именно это подтолкнуло меня рассказать ему об Арчи.

Он не расстроился. Сказал, что даже рад: теперь мне есть на кого опереться. Это очень важно.

А потом снова вернулся к своей бомбе, а я к мистеру Путтерману.

Мы и поужинали там, на крыльце, морепродуктами, кукурузой в початках, помидорами и свежим хлебом.

К тому времени Ребекка тоже вернулась и пошла умываться к ужину.

Генри сел у стола рядом со мной. Мотнул головой в сторону миски с мидиями и произнес тихо:

– Морские вагины.

Я покосилась на него.

Мама накрывала на стол.

– Все наше местное, кроме омаров.

– И мидии? – спросила Ребекка. – Здесь настолько чистая вода?

Мама холодно ответила:

– Я совершенно в этом уверена.

Она передала мне миску с маленькими вагинами, и я помотала головой.

– Нет, спасибо.

– Джейн. – В мамином голосе сквозило раздражение. – Мидии – деликатес!

На несколько минут все разговоры умолкли, стоял только треск раскалываемых панцирей и папин кашель. Мама из-за кашля так нервничает?

– Отличная кукуруза, – похвалила я.

Отец поинтересовался, как у Ребекки идет дело с картиной, и она ответила «отлично».

– А можно посмотреть? – спросила мама.

– Когда закончу.

После ужина папа обронил, что устал. Мама пошла за ним в спальню, и я услышала: «Марти? Милый, принести тебе что-нибудь?»

VIII

Я проснулась рано – и услышала из кухни мамин плач. У нее всегда, чуть что, глаза были на мокром месте, и во всех карманах домашней одежды лежали носовые платки. Раньше я всегда поддразнивала ее этим. Да мы все поддразнивали. Однако сейчас я подумала, сколько слез, наверное, она выплакала из-за папы, и шутить расхотелось. Мы обнялись.

Папу лихорадит, сказала она, и кашель все сильнее. Как раз сейчас его по телефону консультирует доктор.

Я одевалась, и через стенку до меня доносились отголоски этого разговора: не столько слова, сколько тон. Словно два врача обсуждают общего пациента.

Доктор Вишняк настаивал, чтобы папа приехал в Филадельфию на рентген, и я сказала:

– Пойду разбужу Генри.

Мама не ответила.

– Думаю, он согласится пустить меня за руль.

Мама по-прежнему молчала, хотя видно было, что эта идея ей не по душе.

Мы позавтракали на веранде. Генри развлекал нас историями о своем боссе, Альдо, известном архитекторе из Италии. Альдо весь день крутил в офисе оперные записи, и все вокруг казалось величественным и драматичным.

Генри в лицах представил разговор с автомехаником.

– Трансмиссия? – пропел он густым баритоном. – О нет! Поверить я не в силах!

Папа настаивал, чтобы я осталась дома, отдыхала и развлекалась.

– Не спорь, все равно поеду. Кто тебя отвезет?

– Мама и отвезет.

– Угу. Могу себе представить.

Мама водила автомобиль так, словно это велосипед: поддавала газу, ехала по инерции, потом, когда машина уже почти останавливалась, снова поддавала газу.

– Ой, да ладно, – возразила мама.

Она показывала Генри, что лежит в холодильнике и что можно приготовить на обед и ужин. В этом момент в комнату вошла Ребекка.

– Доктор Розеналь неважно себя чувствует, – объяснила ей мама. – Мы возвращаемся в город. Полагаю, там ему будет легче.

– Отравился мидиями? – предположила Ребекка.

Мне стало за нее неловко: жить в доме и не иметь ни малейшего представления, что в нем происходит.

Перед выходом папа пожал Ребекке руку.

– Приятно было познакомиться. Надеюсь, еще увидимся.

На мгновение мне показалось, что он имел в виду «Если буду жив», – но потом я выкинула это из головы и добавила:

– И я надеюсь. Спасибо за чудесную воду.

Генри сказал:

– Позвони мне.

На снимках все было чисто, однако Эли – доктор Вишняк – заказал для нас баллон кислорода, на всякий случай. Он был размером с тумбочку и стоял теперь у папиной кровати.

Мама, казалось, была довольна возвращением домой. У нас был каменный солидный дом, прохладный и уютный. Родители жили здесь давным-давно, и все было обустроено так, как им удобно. Папа лег, и под свежими простынями и любимым одеялом ему как будто полегчало.

Я сказала это маме.

– Я очень рада, что успела с ремонтом, – ответила она. – Совсем другое дело.

– Это точно, – согласилась я.

Хотя и сама не знала, с чем именно согласилась.

К ужину папу перестало лихорадить; он даже шутил. Сделал глоток воды и обратился к маме:

– Луиза, а вода прошла тройную очистку?

Я поставила боевик – из тех, что ему нравились. В середине позвонил Генри. Папа махнул мне остановить видео, и я нажала кнопку со словами:

– Замри, зараза.

Папа поперхнулся смехом.

Я сняла трубку, и Генри спросил:

– С папой в самом деле нормально?

– В самом деле, – подтвердила я.

IX

Перед сном я позвонила Арчи. Трубку никто не снимал. На секунду я испугалась, что он опять запил. Все-таки было Четвертое июля, и я вспомнила о фейерверках, которые они собирались смотреть с крыши у Мики. А возможно, просто заснул. Или пошел прогуляться. Впрочем, тут я притормозила: Арчи на прогулки не ходит.

В поезде я пыталась вспомнить, когда последний раз слышала от него фразу: «Я принял свой антиалк!» Я вообще никогда не видела своими глазами, чтобы он глотал таблетку.

С вокзала я отправилась в тетину квартиру. Там пахло затхлостью, и я распахнула все окна. Затем прошла к телефону и снова набрала номер.

Я вслушивалась в голос Арчи, но ничего подозрительного не ощущала. Повторила ему папины слова, что мне снова есть на кого опереться, – и Арчи ответил: «А я что говорил!»

Я не заговаривала про алкоголь с тех пор, как он сказал мне, что бросил. Заговорить значило признать, что проблема никуда не делась. Однако сейчас я спросила:

– Ты ведь в мое отсутствие не пил?

– Если надо доказывать, – сказал он, – то доказывать не надо. – Потом добавил: – Не думаю, что дал тебе какие-либо основания в этом сомневаться.

– Конечно. Никаких.

– Ну так давай приезжай.

И я поехала.

X

Я наконец покончила с мистером Путтерманом; перечитала еще раз, воспринимая эту работу как квалификационный экзамен. Как ни странно, меня больше беспокоила реакция Арчи, а не Мими. Я решила сразу отдать книгу ей.

Мими прочитала ее за вечер – и на следующий день пригласила меня к себе в кабинет. Она держала флакончик с духами, и я подставила свои запястья.

– По-настоящему отличная работа, Джейн.

– Спасибо.

– А где письмо?

– Письмо?

Она не спеша пояснила:

– Письмо к Путтерману.

Я подумала: «Ты хочешь, чтобы я еще и письма писала? А ты только будешь ставить подпись?»

Она что-то говорила насчет того, что письмо автору должно описывать изменения, которые «мы» внесли в текст романа, и «нашу» высокую оценку.

– Письмо дописываю, – произнесла я, забирая рукопись.

По-настоящему отличная работа, твердила я, шагая домой к Арчи. По-настоящему отличная.

После ужина я показала рукопись ему. Он сразу ушел с ней в кабинет. А когда спустился, сказал:

– И вправду хорошо, солнышко.

– Скажи честно, я когда-нибудь стану хорошим редактором?

Он, похоже, всерьез задумался.

– Так все-таки. Скажи прямо: я когда-нибудь стану хорошим, мать его, редактором?

– Да. Думаю, ты уже хороший, мать его, редактор.

Я покосилась в его сторону. Мне было что сказать по этому поводу.

– Твоя тетушка Рита всегда говорила, что самых лучших редакторов в тексте не видно. Она права. Редакторы работают за кулисами; эта работа не приносит одобрения или славы – все достается писателю.

– Ну, ты-то свою долю славы получаешь, – не удержалась я.

– Оно само.

Я опять не удержалась:

– А разве не это ты называл «скромность в величии»?

Он взглянул на меня, и я вызывающе произнесла:

– А что? По-моему, ничего плохого в славе и блеске нет.

– Тогда тебе в духовой оркестр.

– Арчи!

– Я уже сто лет Арчи!

И он отправился мыть посуду.

В постели, уже ночью, он шепнул:

– Прости, что так резко. – А потом: – Ты слишком нуждаешься в одобрении, солнышко.

– Знаю, – вздохнула я.

– Впрочем, ты действительно отлично поработала со стариной Путтерманом.

– Вот и Мими так сказала: «По-настоящему отлично».

Он развернулся ко мне.

– Прежде чем показать мне, ты носила это Мими?

– Да.

Он сел, спиной ко мне, зажег сигарету. Спросил ровно:

– Почему?

– Именно поэтому: мне слишком нужно твое одобрение. – Я тоже закурила. – И я слишком полагаюсь на твою оценку.

Насколько он сердит, я могла судить по его манере курить – с глубокими частыми затяжками.

– Я ведь тоже полагаюсь на твои суждения. Прошу прочесть мои редакторские заключения.

– Хотя на самом деле тебе это совсем не требуется.

– Глупости.

– Но если бы я не попадалась тебе под руку, ты бы прекрасно обходился.

– А что, ты намерена куда-то смыться?

Мими снова пригласила меня к себе в кабинет.

– Ты проделала с романом великолепную работу. Однако я слегка озадачена, что тебе потребовалось столько времени.

– Ну…

Когда-то командир скаутов ругала меня, что я не могу заработать себе значки. Она тогда сказала: «Надо быть шустрее, Дженни».

Мими добавила:

– Я не стала говорить об этом вчера: не хотела преуменьшать проделанную тобой работу. Я бы, скорее всего, и вообще не стала об этом говорить, если бы на оценку рукописей ты тоже не тратила массу времени.

Я знала, от меня ждут клятв делать все с бешеной скоростью.

Однако я просто сказала:

– Ага. – Даже для меня самой это выглядело как попытка дергать тигра за усы. И я понимала, что нарываюсь.

Я уныло сидела у себя в кабинете, когда позвонила мама. Она никогда не звонила в рабочее время, поэтому на ее «Как дела?» я сразу спросила:

– Что случилось?

Она уверила, что все в порядке. Папу положили в больницу. С пневмонией.

Мими отпустила меня и велела быть с родными сколько надо и о пропуске работы не беспокоиться.

Арчи тоже ушел из офиса. Пока я собирала вещи, он сидел рядом.

– В Филадельфии тебе придется тяжко. Поезжай спокойно – здесь все будет в порядке.

В детстве он однажды увидел на лице матери нежную улыбку – и спросил, о чем она думает. И она ответила: «О твоем папе». Это он рассказал мне в такси, по дороге на вокзал. И добавил:

– Я хочу, чтобы и у нас было так же.

Я улыбнулась.

– Что? – спросил он.

– Я просто подумала о твоем папе.

XI

Мы с мамой ехали в больницу. Я спросила, когда приезжает Генри.

Она промолчала.

– Мам?

– Да?

– Когда Генри приезжает?

Оказывается, суббота у него занята: пригласили на свадьбу, – и он приедет либо до, либо после.

– Устала? – спросила я.

Она кивнула.

У светофоров мы тормозили. Потом мама нажимала на газ, и мы ехали по инерции. У следующего светофора она снова тормозила. Меня аж затошнило.

– Пустишь меня за руль?

– А что тебе не нравится? – недоумевала она. Однако отодвинулась и пересела, чтобы я могла занять место водителя.

У отца в носу была кислородная трубка. Он увидел меня и без улыбки произнес:

– Привет, моя хорошая.

Я наклонилась и поцеловала его в лоб.

Его положили в ВИП-палату: ковролин от стены до стены, мини-холодильник, бархатные обои.

– Как в борделе, – хмыкнула я.

– Маме не говори.

В коридоре мне попался доктор Вишняк, и я спросила, когда папу можно будет забрать домой.

– Пока не знаю.

– Он умирает?

Доктор спокойно взглянул на меня.

– Мы все умрем, Джейн.

* * *

Я лежала на кровати в своей старой комнате, и мне было до ужаса страшно – как в детстве, когда родители вечером куда-нибудь уходили. Какой беззащитной я тогда себя чувствовала посреди дома, который перестал быть крепостью! Опасность надвигалась со всех сторон! Вот лев крадется мимо кабинета, где няня смотрит телевизор; вот за моей дверью притаился убийца… Я шептала: «Раньше такого никогда не было».

И сейчас я повторяла те же слова.

Целый день папу навещали все новые доктора. Садились на его постель и похлопывали по одеялу. Не желая приводить их в смущение, папа интересовался, как дела у их детей: «Как Эми?» или «Куда Питер собирается летом?». Словно во время дружеских посиделок.

Потом папа спросил меня про работу.

– Нормально.

– Правда нормально? – уточнил он.

– Нет, – призналась я.

И рассказала ему, какие испытываю сомнения в своей профпригодности.

– У меня с каждым днем получается не лучше, а хуже.

– Вот ты грызешь себя, – сказал он. – А вопрос-то в другом. Тебе вообще твоя работа нравится?

– Я ее скоро возненавижу.

– Ты же всегда любила книги.

– Я читаю не книги. А плохие рукописи, которые никогда не станут книгами.

– Хорошо, если не редакторская деятельность, то что взамен?

Мне пришлось признаться, что подумываю о цикле брошюр под названием «Руководство для неудачника».

– Что-то вроде: «Неудачник и карьера», «Неудачник и любовь». – Я и сама не знала, шучу или говорю всерьез.

– А еще? – спросил папа.

Я рассказала ему о ювелирной лавке с вывеской: «Пирсинг – и боль здесь ни при чем».

Он засмеялся.

– Но я не хотела бы колоть ничего, кроме ушей. Ну, в крайнем случае, нос.

От принимаемых лекарств папу постоянно тошнило, и мама уговаривала его хоть что-нибудь съесть.

– Смотри, вот сэндвич с бужениной. Или давай, завтра я принесу печеный картофель и добрый кусок мяса?

Я подначила ее:

– Ты всегда говоришь «добрый кусок». А что, есть «злые куски»?

Мы шли из больницы к парковке. Я сказала: возможно, все эти разговоры о еде – не слишком-то подходящая тема для человека, которого тошнит.

– Ему нужно поддерживать силы, – ответила мама.

Она словно сама себя уговаривала.

Дома мы выпили по бокалу вина, устроившись под навесом и еще не сняв больничные бейджики посетителей. Небо было грязно-фиолетовым; собирался дождь.

Я старалась отвлечь маму посторонними разговорами.

– Как там Вилли Швом?

– Получил грант на обучение в Джульярдской школе искусств. Такая честь!

– А Оливер Биддль?

– Его отец умер, и они с матерью переехали во Флориду.

Старики Калифано и сейчас здесь живут; они растят внучку, Лизу, потому что Лизина мама подсела на наркотики. Такая серьезная малышка, сказала мама, с очаровательными косичками; на прошлой неделе постучала в дверь и заявила: «У меня такое чувство, что у вас на заднем дворе завелись кролики».

– А ты что? – спросила я.

– Позвала зайти и посмотреть.

Мама перечисляла соседей: с одной стороны улицы, потом со второй. А когда она отправилась наверх спать, у меня в голове осели только скверные новости. Никаких свадеб, рождений, стипендий я не запомнила, а вот то, что внучка Калифано растет без матери, мистер Зипкин потерял работу, а миссис Хеннесси ограбили, – это да.

Я вышла на крыльцо, с сигаретой и бокалом вина и долго-долго слушала, как стрекочут сверчки и шумят шины проносящихся мимо торопящихся автомобилей. И думала, что тишина в пригородах не имеет ничего общего с миром и покоем.

XII

Прошли выходные. Папа спросил, не будет ли у меня проблем из-за пропущенной работы. Когда я собираюсь возвращаться?

– Возьму отпуск без содержания, – решила я. – Злонамеренно заслонюсь тобой.

– И отлично.

Папа прямо посмотрел на меня и признался:

– Для меня очень важно, что ты здесь.

Мама сказала, что Генри совершенно не обязательно приезжать – раз я уже здесь. Впрочем, мне хотелось надеяться, что он приедет, и Арчи тоже надеялся.

– Оставайся сколько надо, – сказал он. – Только не забывай: мне ты тоже нужна.

Как-то вечером Арчи заметил, что меня плохо слышно.

– Ну это же пригород, почти деревня. В воду подмешивают незнамо что. Никакие фильтры не справляются.

Мама стояла рядом и улыбалась.

– Солнышко, – сказал он. – Я не вполне понимаю, что там у вас происходит.

Я постаралась объяснить, но я и сама не очень понимала. Поэтому я позвонила Ирвину Ласкеру, одному из знакомых врачей; он навещал папу ежедневно. Доктор Ласкер особым дружелюбием не отличался, и его сарказм в детстве меня пугал. Тогда я дружила с его дочерью и часто у них ночевала.

– Врачи рассказывают все, что вам нужно знать, Джейн, – сердито произнес он. – А хочешь ты их услышать или нет – дело твое.

Я тоже рассердилась.

– Может быть, тебе показания пульса о чем-то и говорят, мне – нет.

Он помедлил. Я поняла, что сейчас он представляет, как говорит подобное собственной дочери.

– Это вопрос нескольких дней.

Когда я передала слова доктора маме, она заплакала, – а потом на него обозлилась.

– Мам, ну я же сама у него спросила.

Она ответила:

– Ирвин пессимист.

На следующее утро у нее от слез так опухли глаза, что остались одни щелочки. Я велела ей лечь, положила на веки кубики льда в салфетке и дольки огурца. Нам нужно было в больницу – поэтому пришлось ждать, пока спадет отек.

Она надела свое самое красивое летнее платье. Так она рассчитывала продемонстрировать папе, что все в порядке. Впрочем, здесь, само собой, было и кое-что еще. Почти суеверие: с красивыми людьми беды не случится.

Я вообще не представляла, как выгляжу. Подростком я смотрела на себя в зеркало с уверенностью, что красивой мне никогда не стать. Сейчас меня это волновало еще меньше, чем тогда, – но когда мама сказала «Наложи румяна», я послушалась.

Оглядела маму.

– Такое впечатление, что ты нахлебалась ядреной деревенской водички с транквилизаторами.

Она кивнула, не уловив шутки. Стояла на пороге в своем нарядном платье в цветочек, бледное подобие себя прежней.

XIII

Сам врач, папа, должно быть, понимал, что происходит. Возможно, все менялось постепенно, но у меня возникло ощущение, что он успокоился совершенно внезапно, враз. Когда его навещали друзья, он отвечал на вопросы, – и все.

Я боялась, что его мучают мысли о смерти, но не хотела об этом заговаривать. Просто спросила, беспокоит ли что-нибудь.

– Да, – ответил он. – Что у тебя с Арчи?

– Все отлично.

– Отлично, – повторил он.

– Я знаю: после того нашего разрыва ты испытывал облегчение. Объяснишь, почему?

В тот уик-энд, когда мы с Арчи гостили на побережье, папа заметил в холодильнике инсулин.

– Диабет – серьезная болезнь. А он еще и не лечил ее как следует. Не следил за собой. И я подумал, что тогда это придется делать кому-то другому. Его дочь, насколько я могу судить, не считает себя чем-то ему обязанной. Я боялся, что все это ляжет на твои плечи. И не хотел, чтобы ты тратила на это свою жизнь.

Он помолчал, а потом поинтересовался, в курсе ли я, как давно у Арчи диабет. Это существенный фактор для прогнозов.

Я не знала. Арчи всегда отшучивался по этому поводу: его поджелудочную железу порубили Железные воины.

Должно быть, на моем лице что-то отразилось, и папа произнес:

– Это трудно. Правда, моя хорошая?

Я не спорила.

Я стала замечать, как из их с мамой отношений ушла непосредственность. Она говорила с ним очень спокойным, ровным голосом. Он тоже. Он вел себя так, словно уход из жизни – исключительно его личное дело. Вполне возможно, он был прав.

Шагая рядом с мамой к машине, я спросила:

– Как вы ухитрились все эти годы удерживать в секрете папину болезнь?

Она взглянула на меня исподлобья.

– Вы с папой вообще это обсуждали?

– Поначалу да. – Однажды мама сорвалась: кричала и плакала, что ей страшно. Папа сказал, что ничем не может помочь.

– Неужели тебе не хотелось еще с кем-нибудь об этом поговорить?

– Нет, – ответила она. – Это касалось только нас с папой.