Текст книги "Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле"

Глава 6
Любая на твоем месте

Девочка-скаут должна быть чиста в помыслах, словах и делах.

Легко соблюдать чистоту тела: все, что нужно, – мыло, мочалка и вода. Куда сложнее хранить внутреннюю чистоту.

Герлскауты, правила поведения. Руководство

Он сильный и мускулистый; он качается в зале и бегает по утрам вдоль Гудзона. Он светловолосый и голубоглазый; у него решительная челюсть и кожа такая бледная, что кажется отбеленной. Он привлекателен без приторности – на ум приходят мысли о летчиках-курсантах и спасателях Малибу. Девочки в коротких облегающих маечках зовут его «секси» и «лапочкой». На самом же деле он вырос на фешенебельной Парк-авеню, Манхэттен. Он встает, когда вы входите в комнату; если вы замерзли, он это заметит, снимет свой синий блейзер и накинет вам на плечи; он остановит для вас такси и придержит дверцу.

На первом свидании он покатает вас на своем мотоцикле и не забудет о втором шлеме. Дожидаясь, пока вы устроитесь на сиденье, он кивнет: готова? И пристроит ваши руки себе на пояс – исключительно как ремень безопасности.

Вы чувствуете: он опасен – и сами не понимаете почему. Возможно, с ним вы чувствуете себя в большей безопасности, чем обычно?

В ресторане, посреди располагающей обстановки и приглушенного освещения, он заказывает бурбон (и сразу пиво) – и сам становится располагающим и приглушенным. Когда подают ужин, он достает из кармана рубашки витамины и предлагает и вам тоже.

Вы гуляете по Виллидж. Весна. Воздух свеж, небо прозрачно. Вы приглашаете его на бокал вина.

На диване он берет ваши руки в свои, проводит кончиками пальцев по коже.

Вы понимаете, что он хочет вас заполучить – не как одноразовую добычу, а целиком, в постоянное пользование. Он не скрывает, что мысли о вас завладели им полностью.

Он не может встречаться с тобой часто. Звонит ежедневно на работу и еженощно – домой. «Алло! Это твой возлюбленный».

Приглашает тебя послушать его зачахшую рок-группу, «Искусственная кожа», в ночной клуб под названием «До упора». Все песни грубы и заурядны, кроме разве что «Полюби меня завтра».

Он сдвигает свою одежду в сторону, чтобы в его шкафу хватило места и для твоей.

Его тревожат твои велосипедные поездки по Манхэттену. Он покупает тебе сигнальный красный фонарь для шлема и, когда ты уезжаешь, поет: «Только живи, только живи».

Тебе нравятся эрдели, и он посылает запрос в Общество эрдельтерьеров Америки. Ты получаешь членский билет и ежемесячные бюллетени «Черный с подпалинами».

Он помнит, как зовут всех, кого ты упомянула: коллег с работы, друзей, знакомых, семью и родственников – и дает им прозвища. Вечно жалующаяся кузина Марджери становится «страдалицей», а начальница Рейчел, у который зуб на чернокожих, – «расисткой».

Ты рассказываешь ему историю семьи. Он рассказывает о своей.

О матери он говорит как бы даже с некоторой иронией: «мамочка» до сих пор живет в апартаментах, где он вырос. Он никогда не говорит «у нее дома», а называет ее адрес: Парк-авеню, 680. Тебе хочется голову вжать в плечи от благоговения. Он же проходит мимо «адреса» пять раз в неделю – по дороге к своему психоаналитику.

Он окончил престижнейшую школу Розмари-Холл. Тебя знакомят с его друзьями оттуда. Они подкалывают друг друга – на публику, а публика это ты.

– Все прикалываются, – говорит он, когда вы остаетесь вдвоем. – Приколисты. – И тебе странно слышать в его голосе пренебрежение: в конце концов, они дружат уже двадцать лет.

Затем ты знакомишь с ним брата. Брат удивляется:

– Чего он так психует?

Вот тут ты и сама начинаешь замечать. Он спорит с ударником группы. Официант грубит; таксист сволочь. Продавец жетонов как-то не так на него посмотрел; в химчистке специально потеряли его рубашку. Он ненавидит нашего сенатора. Тот, конечно, достоин ненависти – но не до такой же степени!

Когда ты заговариваешь об антидепрессантах, он смотрит на тебя так, словно ты предложила ему надеть сандалии поверх носков.

Он поясняет: свои фрустрации следует использовать как стимул в борьбе за самопознание; что ему меньше всего требуется, так это анестезия.

Ты уверяешь, что поняла, но уточняешь:

– Еще бурбон с пивом?

Он покупает фотоаппарат «Полароид» и без конца тебя щелкает. Любимый снимок – где ты громко хохочешь и напяливаешь его шорты себе на голову, как берет.

Ты так смеешься, что можно рассмотреть пломбы у тебя в зубах. Это интересно.

Он говорит, здесь ты похожа на заложницу-террористку Пэтти Херст, жертву стокгольмского синдрома.

В ресторане он замечает стайку девушек-моделей.

– Они как произведение искусства. А мы, остальные, просто люди. Мы знаем, что нам до них далеко.

Он говорит, что не хочет ничего от тебя скрывать. Он мечтает о невозможной, невероятной близости.

Он доверяет тебе свои мысли – даже «постыдные». Тебе удается оставаться спокойной, понимающей, отзывчивой – настоящей сестрой-исповедницей, – пока однажды ночью он не признается, что фантазирует в отношении других женщин.

Ты давно знаешь – мужчины этим грешат, ты предполагала, что и он тоже. И все же произнесенное вслух, как на покаянии, неожиданно остро тебя ранит.

Он ничего не замечает. Говорит: «Это перенос» – и укладывается на кушетку: он ненавидит и одновременно любит тебя – так же, как мать. Фантазии – просто способ сбежать из-под вашей власти.

Когда он говорит, что перенос универсален и не зависит от человеческой воли, ты отвечаешь:

– Для тебя – возможно.

Вы расстаетесь.

Женщины красивее тебя – они везде, везде.

Ты представляешь, как его к ним тянет.

Чтобы согреться, ты заправляешься горючим.

Когда он звонит и говорит, что скучает, ты не в силах положить трубку. Он проводит у тебя ночь.

Утром он спрашивает, где его бритва.

Ты выкинула ее, когда вы расстались. Он говорит:

– А я твой дезодорант поставил на видное место.

На твой день рождения он везет тебя в Париж. Подруги уверены, что там он сделает тебе предложение, – и всякий раз ты выбираешь наряд для события, которое вы будете вспоминать много лет спустя. Ты даже делаешь макияж. Однако после нескольких не обремененных кольцом обедов ты перестаешь позировать для вечности и расслабляешься. Начинаешь получать удовольствие от поездки, – тогда как он все больше хмурится и мрачнеет.

Здесь все так дорого; все вокруг так заносчивы; он устал наворачивать круги вокруг достопримечательностей и громко восторгаться; к тому же его догнала смена часовых поясов.

Он спрашивает:

– А что, у тебя макияж?

– Тебе не нравится?

– Без него ты мне нравишься больше.

В кафе, в музеях, за обедом – он едва на тебя смотрит. И даже когда все-таки смотрит, такое впечатление, что старается напомнить самому себе про высокие чувства.

– Что? – в конце концов не выдерживаешь ты.

– Ты ни при чем, дорогая, – отвечает он. – Это все переносы, переносы.

В последний вечер в Париже, уже после праздничного ужина, он идет вниз – выписываться из гостиницы. Ты лезешь к нему в рюкзак – за ручкой – и обнаруживаешь то самое кольцо. Тебя пробирает дрожь. Ты ложишься. Когда он заходит в номер, ты сообщаешь, что намерена погулять. Одна.

– Но ведь уже почти полночь, – говорит он. – Нам рано вставать.

– Знаю.

Ты спускаешься по Сен-Жермен к тому кафе, где Симона де Бовуар писала письма Сартру; твой возлюбленный облил это место презрением – от туристов не протолкнуться.

А тебе здесь нравится. Ты заказываешь вино. Куришь. Ощущаешь себя добродетельной Симоной, подругой недостойного Жан Поля.

Ты пьешь второй бокал, когда ловишь на себе мужской взгляд. Плотный, уже лысеющий, с клочковатой шевелюрой – таков твой нынешний воздыхатель. Какого низкого он роста, ты замечаешь, лишь когда он встает (надо сказать, с большим трудом) и направляется к твоему столику.

– Привет.

Да у него еще и зуб передний отсутствует!

Он прислоняется к твоему столику и заговаривает. Из-за дыры он слегка шепелявит, и неожиданно тебе это нравится. Он говорит быстро, упоминает знаменитых американцев, с которыми сводила его жизнь. Он и сам экспат из Нью-Йорка; конечно же, адвокат, сценарист, бизнесмен, очень успешный, страшно богатый. И ты думаешь: «Эй, ну что же ты не потратил пару дней и немного наличных, чтобы вставить себе зуб?» Но, понятно, вслух этого не произносишь, только улыбаешься. Он курит твои сигареты, а ты – его.

Он развлекает тебя больше, чем это удалось «возлюбленному» за всю неделю. Он ничего о тебе не спрашивает. Долгое время ты даже не понимаешь, что он до сих пор стоит, а когда до тебя доходит, зовешь его за столик.

Ты придумала себе имя, Дина. А он Уоллес.

Присев, он позволяет себе личный вопрос:

– Я вижу, Тина, ты без кольца. Поругалась с парнем, верно?

– Дина, – поправляешь ты. – Просто не спится.

Это вообще правдоподобно?

– Отлично, что ты не хочешь об этом говорить, Дина, – замечает он. – Просто отлично.

Наверняка он встречал множество женщин в подобной ситуации, раз позволяет себе обобщения: о свободе, любви, страсти и верности. Он кружит вокруг и около, дожидаясь знака: да, это обо мне, со мной именно так и вышло. Однако ты безучастна, и в конце концов он говорит:

– Слушай, Тина, этот парень вообще не представляет, какая ты удивительная женщина.

– Дина, – снова поправляешь ты. И добавляешь: если он намерен что-то советовать, то пусть сначала хотя бы выучит твое имя.

– Дина, Тина, Нина… Ты же понимаешь, о чем я.

– Да, – отвечаешь ты. – Еще как понимаю.

Ты оставляешь на столе несколько банкнот – за вино. Теперь я, пожалуй, смогу уснуть, говоришь ты ему. И тебя не волнует, насколько театрально это звучит.

– Слушай, Дина… – начинает он, тоже вставая.

Ты благодаришь его за беседу, наклоняешься и целуешь в обе щеки.

Ты слегка пьяна, но отлично себя чувствуешь. Говоришь в стиле отвязных радиоведущих: «Девочка, ты все еще способна заинтересовать длинноволосого коротышку с выбитым зубом».

Целеустремленно проходишь несколько кварталов. Не в ту сторону.

Когда ты оказываешься в гостиничном номере, тебе снова грустно и хочется плакать. Не зажигая света, в темноте, ты раздеваешься, чистишь зубы и ныряешь в постель.

Он говорит:

– Я ходил тебя искать.

Темнота, и лежащие бок о бок два тела.

Тебе очень хочется спросить его про кольцо. Впрочем, ты колеблешься. Откровенничать – это его стиль. А быть скрытной – значит демонстрировать женское коварство?

Ты говоришь:

– Я нашла кольцо.

– Черт!

– Ты раздумал.

– Это не из-за тебя! – Он словно ищет слова утешения: ведь я, бедная, в своей собственной жизни не прижилась. – Пожалуйста, опиши, как ты себя сейчас чувствуешь.

– Удрученной. – Слово, которое ты никогда прежде не использовала.

– Я хочу жениться на тебе, – говорит он. – Я уверен, что хочу.

Придвигается, чтобы обнять тебя. Однако ты воспринимаешь его и корпус просто как покрытый кожей и волосами набор костей.

Кольцо так и остается неврученным.

Иногда ты достаешь его из комода, из его ящика с носками: смотришь, потом примеряешь. Такая реклама была на обложке журнала «Семнадцать»: пара в толстых скандинавских свитерах и надпись: «Сокровище навеки».

И все равно, любовь для тебя важнее всего. Иногда вам случается ночевать порознь, и тогда он звонит пожелать тебе спокойного сна, а утром будит стихотворением Лэнгстона Хьюза в исполнении автоответчика. Однако так продолжается недолго.

Рождество, Ханука, афроамериканский фестиваль Кванзаа. Тебе грустно, ведь ты не относишь себя ни к одной религии, а его вера – психоанализ – обходится без праздников и выходных. Из проволочных крючков и клейкой ленты он мастерит подсвечники. Зажигает бенгальские огни и возносит молитву, перечисляя главные символы своей веры: «Билль о правах» – он цитирует его по памяти, – бейсбольное, покрытое травой, нежно-зеленое поле и твои прекрасные груди.

На одной из грудей ты замечаешь выпуклость, а через несколько недель замечаешь ее снова. Когда ты прикладываешь туда его ладонь, его брови встревоженно хмурятся.

– У тебя даже на выпуклостях выпуклость, – говорит он. И он же заставляет тебя записаться к гинекологу.

Гинеколог отправляет тебя к хирургу; тому что-то не нравится. Тебе делают биопсию – и обещают результат через неделю.

Между тем твой возлюбленный штудирует учебник по маммологии и информирует тебя, что в твоем возрасте рак бывает у одной из трех тысяч.

Ты без конца твердишь себе: «это просто анализ», – однако эта неделя ожидания дается тебе нелегко.

Тебе говорят, что дело срочное.

Теперь ты осознаешь, что прежде твое тело было совершенным – как любое здоровое тело. Слишком поздно.

Опустошение, страх, – а потом ты успокаиваешься. Наблюдаешь его нервозность и гнев – теперь тебе есть с чем сравнивать. Его «почему ты?» кажется бессмысленным – ты так и заявляешь.

Ты говоришь: «От тебя никакой поддержки».

Он будет звонить, готовить еду, шутить; он попытается развеселить тебя замечанием, что щадящая радикальная операция – это Черная Пантера с морковкой на завтрак.

Когда ты решаешься на пластику и пересадку мышц и кожи со спины на грудь, он говорит о «сотворении новой красоты».

В послеоперационной палате он скажет тебе, что горд и счастлив, что ты выбрала его. Он будет проводить с тобой в больнице все дни до самого позднего вечера. Когда заканчиваются приемные часы и сестры разгоняют посетителей, он будет прятаться от них у тебя в палате за ширмой.

Он даже ухитрится поладить с твоим братом. Они будут читать тебе по очереди, пока ты не заснешь – или пока медсестра не приведет охранника.

Ты чувствуешь, как сильно он тебя любит. На секунду тебе приходит мысль, что пока он будет так держать тебя, ты останешься здесь, в этом мире, на этой земле. Только бы у него хватило силы удержать!

После первого курса химиотерапии, пока твои волосы еще при тебе, он поведет тебя выбирать парик. Он будет много шутить и раздражать продавца, примеряя парики на себя. Ты выберешь тот, который похож на твои настоящие волосы, и еще один – о такой прическе ты мечтала, когда была подростком. Длинные, мелированные – такой парик могла надеть молодая Тина Тернер, – и он будет смешить тебя, распевая ее хит «Просто самый лучший».

Он купит атласную подушечку, которая якобы замедляет выпадение волос. Может, она и замедляет сначала. А потом… потом волосы лезут комками. Каждое утро на подушке собирается шерстяное гнездо. Череп просвечивает все больше. Ты не снимая носишь бейсбольную кепку, даже перед ним – особенно перед ним.

Когда ты не сможешь уже больше это переносить, то попросишь его побрить тебе голову, и он ответит: для меня честь быть твоим парикмахером.

Он принесет бритву и временные татушки и назовет это твоим новым стилем.

В тот момент, когда ты снимешь кепку, ты, плача, будешь умолять его: «Не запоминай! Не запоминай!»

– Милая, – скажет он. – Я же тебя люблю.

Он ставит два бурбона и два пива и приступает к работе. Каждые несколько минут выключает бритву и проверяет, как ты там.

Потом вы вместе смотритесь в зеркало. На миг ты ощущаешь себя лысой уродкой, однако затем инстинкт самосохранения включается и говорит тебе прямо противоположное: ты невероятно прекрасна.

Ты улыбаешься, и он улыбается в ответ.

– Круто.

Он хочет тоже обриться, из солидарности, но ты запрещаешь. Ты не хочешь, чтобы вас приняли за запоздалых поклонников сериала «Небесные врата»: небеса – это последнее место, куда ты желаешь попасть, и не важно, будет ли там космический корабль.

Он развешивает по стенам фотографии бейсболистов с блестящими бритыми головами, клеит снимки на холодильник, утверждая, что теперь ты в рядах элиты.

Он пишет конгрессмену и в Фонд борьбы с раком.

Он ходит с тобой по докторам. Знает всю терминологию. Читает обо всех новых исследованиях. Забивает твой холодильник грейпфрутами и апельсинами, брокколи и морковкой. Готовит для тебя зеленый чай. Следит, чтобы ты не забывала делать упражнения на визуализацию.

Химиотерапия изматывает тебя как ничто в жизни. Словно туча накрывает солнце, и тебя больше нет. Ты не можешь даже открыть дверь курьеру, который приносит еду.

Однако тогда же ты обнаруживаешь, что стала сильнее, чем когда-либо раньше. Ты достигла состояния полной ясности. Твоя смертность находится сейчас на самом правильном расстоянии: не так близко, чтобы затенять все остальное, но все же достаточно близко, чтобы дарить тебе глубину и яркость восприятия. Раньше у тебя уходили недели, месяцы, даже годы, чтобы осознать значение пережитого. Сейчас это происходит мгновенно.

Через две недели после последнего сеанса химиотерапии и за неделю до облучения ты сидишь дома и читаешь, когда он говорит, что созрел для брака.

– Думаю, сейчас мне это по силам. – И он передает тебе коробочку так обыденно, словно книгу или яблоко.

Ты не берешь. Ты говоришь то, что поняла только сейчас, прямо сейчас.

– Тебе по силам? Снова ты, ты, ты…

Теперь в его руке действительно коробочка с кольцом.

– Я делаю все, что только в моих силах.

И ты знаешь, что это правда. И все же…

– Я не уверена, что ты видишь меня.

– И я не уверен, – ответно признается он.

Его слова отрезвляют. Ведь если он не знает тебя сейчас, когда ты рядом, то, значит, вспомнить потом ему будет некого?

Ты пытаешься ему объяснить, а он отмахивается.

– Куда ты денешься?

– Дело не в смерти. Разве я об этом?

Впрочем, очень скоро ты понимаешь: он действительно видит и слышит не тебя. Тебя здесь нет – а ведь ты даже еще не умерла. Ты видишь себя его глазами: Абстрактная Женщина, силуэт в юбочке на двери дамской комнаты.

Он говорит: «Я люблю тебя, дорогая», – и ты понимаешь, что он ни разу, никогда в жизни не назвал тебя по имени.

К черту осмотрительность и дальновидность! Ты устала жить в ожидании его личных мини-катастроф. Ты ведешь свой собственный бой; возможно, в нем нет такой чистоты помыслов и благородства, как у него, – но битва потребует всех твоих сил.

Удержать себя на земле должна ты сама. Сжать хватку крепче, крепче… А значит, его руку нужно отпустить.

Тебе делают облучение.

А потом остается только твоя собственная иммунная система. Она должна убить аберрантные клетки: ты представляешь их злодеями в черном; они курят сигары и крадутся в темноте в недрах твоего тела.

Опасность извне не так страшна. Ты объясняешь это психотерапевту; она кивает, не говоря ни «да», ни «нет». Четверг, еще четверг… ты рассказываешь ей о ваших с ним взаимоотношениях. Ты выговорилась… и ждешь, что теперь станет легче. А потом до тебя доходит: даже развернутый анализ неудачной любви и абсолютное понимание случившегося – всего лишь утешительный приз для неудачника.

Вы больше никогда не увидитесь. Порой тебе страшно, что никто никогда не будет любить тебя так, как он, – даже если к тебе эта любовь не имела никакого отношения. И даже сейчас… голубой блейзер, мелькнувший в салоне такси, бегущий вдоль реки человек, любой промчавшийся мимо мотоцикл – это он, это он.

Глава 7
Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

Оказавшись в обществе понравившегося мужчины, будьте спокойны, загадочны, ведите себя как истинная леди; скрещенные ноги, на лице улыбка. Не позволяйте себе пустой болтовни. Черные прозрачные колготы и чуть приподнятая юбка привлекут противоположный пол. Возможно, эти советы покажутся обидными; вы решите, что они подавляют ваш ум и живую личность. Возможно, вам покажется, что так нельзя остаться собой, – но мужчины обожают именно это!

Эллен Фейн и Шерри Шнайдер. Правила

Моя лучшая подруга выходит замуж. До свадьбы осталось всего две недели, а у меня по-прежнему нет платья! В отчаянии я собираюсь поехать за обновкой в сток-центр. Подруга Донна предлагает составить мне компанию: ей якобы страшно нужен купальник, – но я вполне в состоянии отличить покупку купальника от миссии милосердия.

– Плохо, тебе не с кем пойти, – говорит Донна, когда машина выруливает на автостраду. – Ну время еще есть; может, кто найдется.

Я молчу, но она не отстает.

– Тот парень, ну последний? Может, его?

Она не столько задает вопрос, сколько пытается перевести разговор на мое угрюмое одиночество. Я делаю вид, что этого не заметила, и уточняю:

– Француз?

– Да, а я и забыла! Еще раз – как его звали?

– Да козел он!

Подруга вздыхает.

– Точно.

В сток-центре мы договариваемся о времени встречи и расходимся. Я спец по шопингу и с первого взгляда могу распознать качество ткани и покрой. Здесь, среди полок и стоек, я точно так же чувствую себя в своей стихии, как Джейн Гудолл в заповеднике среди обезьян, а Жанна д’Арк – на поле битвы. И все равно целый час я брожу по магазину без толку, а потом вижу его… мое идеальное платье, черный «футляр» от Армани, но размеры есть только на Дюймовочку или хотя бы на диснеевскую принцессу Жасмин.

Думаю, разумная женщина давным-давно отправилась бы в какой-нибудь фирменный магазин и купила там мой честный размер L, а не оставляла бы все на последний момент и на последний сомнительный шанс. Разумная женщина, когда видит подходящий наряд, не испытывает колебаний. Она сразу натягивает обнову и мчится на поиски своего героя.

Впрочем, чудеса случаются. И когда я страдаю в примерочной, Донна приносит мне черный «футляр» от Армани размера L – тот, на который я уже почти перестала надеяться. Я беру его как знамение.

Это платье красиво? Да оно само совершенство!

– Ты моя фея прекрасного шопинга! – Я усаживаюсь на банкетку и сжимаю в руках обнову. Теперь я никуда не тороплюсь.

Подруга меряет купальник шоколадного цвета. Она подтягивает бретельки и неодобрительно крутится у зеркала. Донна не понимает, насколько прекрасна – особенно хороши ее страстные глаза с тяжелыми веками. Говорит, на улице ее останавливают люди и советуют хоть немного отдохнуть.

– Ничего странного, что у меня никого нет, – бурчит она зеркалу. – Такие ляжки! Да кавалер в обморок упадет!

Я замечаю, что замужество и конкурс «Мисс Америка» – немного разные вещи: брак не сводится все-таки к дефиле в купальниках.

– А к чему, по-твоему, он сводится? – спрашивает Донна.

– Скорее уж к танцу с саблями.

Мы идем на Ривердейл, отпраздновать покупки бургерами с индейкой. Голосом кинообольстительницы я произношу:

– Эта женщина носит «Армани».

– Наши наряды – наши доспехи, – поддакивает Донна.

– Зачем мне доспехи? Я просто счастлива за Макса и Софи.

– Ненавижу свадьбы, – говорит Донна. – Они подчеркивают, что я-то не замужем. Собственно, все подчеркивает, что я не замужем, даже одинокая зубная щетка в ванной.

Подруга перестает шутить, и сразу становится заметно, как она устала. Прикрывает глаза. Рассказывает, что изучает сейчас кошмарную книгу под названием «Как встретить Правильного Мужчину и выйти за него замуж».

– Их главный совет – играть. Фактически это пособие по манипулированию.

Я сомневаюсь:

– Так, может, просто не читать?

– Ага. – Она вроде бы соглашается. – Только это все равно что пытаться поймать рыбину, просто плавая вокруг нее. Я снова и снова загоняю себя в воду. Эта речка, потом вон та. Отрабатываю технику плавания. И ничего не выходит. А сейчас я нашла пособие, в котором рассказывается о видах удочек и технологии рыбалки, и как забрасывать наживку. И подсекать. – Она переводит дыхание. – Самое противное: ты знаешь, что это сработает.

– Ненавижу рыбу, – говорю я.

Свадьба проходит в отреставрированном особняке на Гудзоне. Я иногда бываю здесь по воскресеньям. Если зал не зарезервирован под свадьбы, можно купить за четыре с половиной доллара входной билет: осмотреть здание, пройтись по территории. Однако лично я плачу свои четыре пятьдесят, просто чтобы посидеть в адирондакском кресле с газетой и полюбоваться рекой. Здесь такое идиллическое место, что ощущаешь себя внутри запечатленного художниками-импрессионистами пейзажа. На минуту я даже верю, что сейчас ко мне подойдет джентльмен в рубашке с закатанными рукавами и шляпе-канотье. А потом случайно подслушиваю реплику охранника: это место в самый раз для уси-пуси и старичья – то есть для молодоженов и людей преклонного возраста.

Я приезжаю заранее, чтобы помочь Софи одеться. Идет дождь. Меня направляют наверх к первой двери слева. Я ожидаю попасть в старомодную спальню с кружевными шторами, трельяжем и кроватью с балдахином, – но нет, Софи с подружками устроились в конференц-зале с горой пластиковых стульев и проектором. Она, в лифчике и чулках, красуется на кафедре для докладчика.

Шагаю к ней; в голове крутится выражение «зардевшаяся невеста», хотя Софи на самом деле почти постоянно краснеет – от солнца, ветра, смеха, слез, злости и от вина. Однако сейчас она вся словно лучится.

Я ее целую.

– Привет, светлячок.

Ее шумная веселая подруга Мэвис наливает мне большой бокал вина: она беременна, поэтому я должна выпить за двоих.

Я помогаю Софи надеть платье цвета слоновой кости с открытыми плечами; она просит помочь еще с макияжем, хотя знает, что я в этом не очень-то разбираюсь. Это просто ритуала ради: я едва заметно трогаю ей веки светлыми тенями и слегка касаюсь губ помадой. Она промокает губы салфеткой.

Мэвис фыркает:

– Господи, Софи, ты похожа на шлюху!

В дверь стучит фотограф: пора начинать фотосессию. Невеста выходит, подружки следом за ней. Мы с Мэвис притормаживаем у туалета, и из кабинки она признается мне, что долгое время не осознавала, что беременна; думала, что толстеет и страдает недержанием просто так.

– А тут… такое. Здорово!

Поскольку поддерживать разговор о беременности я не в состоянии, приходится призывать на помощь литературу. Вспоминаю когда-то прочитанное: в последние годы жизни знаменитый комик постоянно носил подгузники для взрослых. Не из-за того, что страдал недержанием, – просто на всякий случай.

Внизу мы присоединяемся к мужу Мэвис и другим гостям. Заносим стулья в комнату, где будет проходить церемония. Отсюда открывается вид на реку, но сейчас можно разглядеть только дождь, туман и мокрую траву.

Спрашиваю у Мэвис, как выглядела ее свадьба. Оказывается, вместо «Свадебного марша» она выбрала «Только так! Ага-ага»» – бодренькую песенку в стиле диско – и шла к алтарю по проходу, пританцовывая.

Ее муж невозмутимо подпевает:

– Ага-ага.

Звучит музыка. Мы ждем. Мэвис шепчет, что ей снова нужно в туалет. Я шепчу в ответ:

– Прикинь, а вот если бы на тебе прямо сейчас был такой подгузник – как было бы отлично, да?

Все это я говорю, когда Макс и Софи уже идут по проходу. Привет новобрачным!

Праздник начинается с выступления ансамбля традиционной еврейской музыки. Грохает «Хава Нагила»; Макса и Софи усаживают на стулья и возносят над танцующими. Крики, аплодисменты… Меня и тянет туда, в творящееся веселье, и что-то не пускает. Наша семья давно ассимилировалась, и я не особо национально загружена; но дело здесь не в сбитой самоидентификации. Просто вот так, до красноты, отбивать себе ладоши – не мое это!

Наконец можно идти к столикам. Я за первым, между Мэвис и Софи, и я знаю здесь всех, кроме мужчины с противоположного края. Высокий, нескладный, с оливковой кожей, высоким лбом, большими глазами – довольно милый, но это не объясняет, что со мной творится. У меня так давно не было такого ощущения, что поначалу я его даже не опознаю и принимаю за страх. У меня волосы чуть не дыбом становятся, – а потом я краснею. Вся.

Он улыбается мне и губами произносит:

– Я Роберт.

– Джейн.

Когда я выхожу из своего непонятного транса, Мэвис рассказывает всему столу, что от моей реплики про подгузники она описалась. Говорит, что теперь я просто обязана рассказать всем про того комика, когда буду произносить тост. И только сейчас я вспоминаю: точно, еще ведь тост!

Я думаю об этом в течение всего застолья – и стараюсь особо не пялиться на Роберта. Так что, когда наступает моя очередь выходить к микрофону, колени слегка дрожат и все слова вылетели из головы.

– Привет, – обращаюсь я к присутствующим.

Жду, пока меня озарит. Потом смотрю на Софи, – и тут оно происходит. Я рассказываю, как мы познакомились в Нью-Йорке после колледжа, и что за минувшие годы у нас было множество разных воздыхателей, но как-то все не везло. И мы всегда спрашивали друг друга: «И это все? И ничего другого уже не будет?»

– А затем в нашей жизни был период морских коньков. Вы знаете, что у морских коньков все наоборот – самец вынашивает потомство, а самка сначала сражается за самца, а потом занимается своими делами? Так вот, мы наслушались теорий, что без мужчин гораздо лучше. И что сражаться надо за карьеру.

А потом я меняю тон и серьезно говорю:

– И тут Софи встретила Макса. – Я смотрю на него. Какое же хорошее у него лицо! И я говорю об этом в микрофон. – И Макс понял, какая она веселая, и умная, и добрая. Понял, какое у нее сердце, – однако он боялся ее расстроить. – Вижу непонимающие взгляды, только Софи хохочет. – Просто сначала Софи не была уверена, можно ли на него рассчитывать.

Когда я сажусь, поднимается Роберт. Я жду, что он начнет свой тост, однако он подходит и просит Мэвис поменяться местами.

Она медлит, а потом встает.

Роберт присаживается рядом со мной.

– Классный тост.

Я смакую его «классный» в отношении чего-то моего.

Он знаком с Максом еще со студенчества, и я вспоминаю: ну да, тут же полно выпускников Оберлинского колледжа. Спрашиваю, почему они всю жизнь держатся друг друга.

– Потому что больше мы никому не нужны.

К микрофону подходит очередной гость.

Тосты, тосты, тосты. Мы с Робертом можем торопливо обмениваться парой слов только в перерывах между ними: я узнаю, что он мультипликатор и карикатурист, и вынуждена признаться, что работаю в рекламе.

– Однако, – произношу я, раздумывая, как бы продолжить, – я подумываю об открытии музея собак.

Тост.

– Музей собак? – Роберт озадачен. – В смысле, выставка разных пород?

– Возможно. Или наоборот: музей для собак, им на радость. Интерактивные дисплеи: на экране бегущие белки; собаки за ними гонятся и в конце концов ловят. И галерея запахов.

Тост.

Он рассказывает, что только-только переехал в Нью-Йорк из Лос-Анджелеса и, пока не нашел квартиру, живет у сестры. Я сообщаю, что поселилась в прежней квартире Софи в старом огромном здании с горгульями. «Драконий дом». Почти у каждого есть знакомый, который там жил: бывшая девушка, массажист, кузина, – вот и у Роберта тоже, только он не уточняет, кто именно.

Тост.

Могу я узнать, есть ли там свободные квартиры? Узнаю, конечно.

К микрофону подходит отец Софи. Последний, самый почетный тост. Он читает стих собственного сочинения:

 
Моя красавица-дочурка
Влачила в грусти дни свои.
Я безутешен был,
Я был уныл.
Но тут явился Макс,
Мою дочурку спас.
И счастлив я совсем,
Спасибо всем!
 

Софи трясет головой; Макс едва выжимает улыбку. Роберт наклоняется ко мне и шепчет:

 
Склепал папаша виршу влет.
Он не поэт, а виршеплет.
 

Макс и Софи ходят от стола к столу, беседуют с гостями. Теперь мы с Робертом тоже можем общаться без помех. Впрочем, почти сразу к нам подкатывает девица, вся в античных струящихся драпировках.