Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

Командир взвода народного ополчения задремал, положив голову на стол, прошло часа два или три; Нияз застонал. Комвзвода подошел у нему:

– Ну как вы, Нияз-ахун? Кто вас бил?

– Дайте мне воды! Воды… – Нияз забарахтался, пытаясь сесть.

– Вы полежите, я сейчас налью, – командир взвода взял кружку, поднял термос – но тот был пуст: вся вода ушла на то, чтобы омыть раны. – Вы полежите – я сбегаю домой, принесу воды, – сказал он Ниязу и вышел.

Командир взвода ушел. Нияз приподнялся, невзирая на острую боль. Он оглядел все вокруг уцелевшим глазом и понял, что с ним случилось и где он сейчас находится. Он раздумывал, как ему выпутываться. Вдруг он увидел под кушеткой листок бумаги – письмо! По своей привычке лезть в чужие дела он, превозмогая боль, нагнулся и подобрал его, пробежал наскоро здоровым глазом – и быстро сунул за пазуху.

Вернулся командир взвода с чашкой кипяченой воды, дал Ниязу обезболивающее, которое оставила Аймилак, и снова спросил:

– Кто вас бил?

Нияз, явно увиливая, отвечал:

– Нет, никто меня не бил. Это я сам упал…

Трудно было верить словам Нияза. Однако раз сам пострадавший не признает, что на него напали, и, кроме того, Нияз – член этой коммуны, к тому же раненый, говорить ему тяжело, да и опасности, вроде бы, никакой, комвзвода решил больше его не расспрашивать. Дождавшись, пока небо слегка посветлело и зашумело шоссе, Нияз сполз с кушетки, поплотнее запахнул полы с оборванными пуговицами и сказал командиру взвода, что вернется в Седьмую бригаду на попутке; комвзвода кивнул. И Нияз ушел.

Глава тридцатая

Переезд Чжан Яна – как камень, брошенный в бегущий поток

Муса и Майсум разведывают новости

Итахан печалится

Супруги-Дерьмо: птицы высокого полета

Не размешав дерьма палкой, дела не сделаешь

Новость о том, что Чжан Ян переселяется в дом Нияза, словно столб черного дыма поднялась над Седьмой производственной бригадой, превратилась в темное облако и накрыла всю большую бригаду.

Прежде всех об этом стал болтать сам Нияз. После того как Чжан Ян объявил Ильхаму, что будет переезжать, на другое утро – то есть как раз когда Мирзаван отправилась к матери, но еще не виделась с Аймилак, утром того самого дня, когда Нияз пострадал – но еще не пострадал – рано утром Нияз, погоняя запряженную осликом тележку с пшеницей, приехал в село; там он прежде всего отыскал Иминцзяна и велел ему:

– Быстро давай мне килограмм рапсового масла – начальник Чжан и сотрудники рабочей группы переезжают ко мне!

Для них надо готовить еду, надо хорошего масла – замбригадира разрешил.

Иминцзян сначала не поверил и внимательно посмотрел на Нияза. На Ниязе была новехонькая черная велюровая шапка на овечьем меху, и одежда на нем была стираная – для Нияза вещь необычайная. Сапоги его хотя и разошлись по швам и потеряли свой изначальный цвет, но были впервые натерты до блеска. Сияющий от удовольствия Нияз вытащил записку от Жаима и стал поторапливать:

– Скорей наливай масло!..

Потом он поехал на мельницу. Перед Ленькой, который когда-то подсунул ему дохлую ворону, он принял совершенно безразличный вид, и, вместо приветствия, глядя куда-то в сторону, приказал:

– Эй, там, на мельнице! Мне в первую очередь молоть! У меня времени нет! Я спешу! Начальник Чжан и ответственные работники сегодня переезжают ко мне. Смотри: кладовщик мне только что масло выдал. Скорее! Мне после обеда еще надо в Инин – купить вермишель и широкую лапшу, чтобы еду готовить для группы по соцвоспитанию; это общественное дело! Хороший ответственный работник – это сытый ответственный работник, ха-ха-ха!..

Ленька не поверил собственным ушам, но – посмотрите на Нияза! И внешний вид, и настроение совершенно для него необычные. Неужто правда?

Под настойчивым давлением Нияза муку ему смололи в обход очереди, раньше всех. Нияз погнал прочь свою тележку, громко напевая песенку:

 
– И я тоже поеду, и я тоже уеду —
Я на мир посмотрю, на людей погляжу.
Если все хорошо – я обратно приеду,
Ах как дома весело, ах как хорошо!..
 

Ленька не мог усидеть. Он не поверил, что так может быть. Он сдвинул брови, набычился; рыжие волосы пламенели, как огонь. Он кликнул другого дежурного по мельнице, который в тот момент спал, потому что должен был работать после Леньки, в ночную смену; сам Ленька сел на велосипед и помчался в штаб бригады. Проезжая мимо работавших на канале, он выглядывал Ильхама, но нигде его не увидел. У посторонних он не хотел расспрашивать, чтобы самому не распространять сплетни Нияза. Когда он приехал в Большую бригаду, ответственных работников там не было, и ему пришлось ехать в мастерские.

Во дворе мастерских сидело немало народу; Ленька сразу увидел Иминцзяна, но в основном там были рабочие мастерских. Поодаль от всех на солнышке сидел человек – да это же бывший бригадир Муса!

Давненько не виделись, добрый молодец Муса. Попробуйте-ка угадать, дорогой читатель, как сейчас обстоят у него дела? Он каждый день тяжело вздыхает и охает, ропщет на судьбу – поскольку согнан с золотого трона начальника бригады и кончились его веселые деньки? Или он точит и вострит клыки, помня все обиды, копит злобу, ожидая своего часа, чтобы нанести ответный удар? А может, он вступил на новую стезю, устремился развивать свои таланты: силой, красноречием и отвагой прокладывает путь своим неуемным амбициям – например, он, может быть, мечется по черному рынку, занимается спекуляцией?

О нет, все не то. Ничего этого с ним не случилось. Сейчас, когда мы смотрим на него, он сидит поодаль от общей толпы на бревне, сидит спокойно, даже расслабленно. Лицо его слегка постарело; вид у него по-прежнему немного комичный – но не запальчиво-задиристый, а мирный. Оспин на его лице стало вроде бы поменьше – да и не такие глубокие, как прежде. Его черные усы все так же закручены острыми кончиками, но не так лихо. Одет он – не сравнить с шестьдесят вторым годом, бедно и просто, в целом все в то же, что и два года назад; стираные и одежда и шапка, явно уже давно не новые; на ватнике заплатка на правом плече; но, в общем-то, все аккуратно и чисто.

Ну а в остальном чувствовал он себя так: что ж, как вышло так вышло, что поделаешь – такова жизнь; за этот год, что он не бригадир, все было в целом неплохо, все как обычно.

В этом, конечно, заслуга его жены Ма Юйцинь. Есть у уйгуров такая поговорка: злые жены – самое большое несчастье человечества; мы с этим не станем спорить, но только добавим, что хорошая жена – это счастливая звезда. Хорошая жена лучше, чем спасательная шлюпка, лучше, чем валидол, чем сундук с драгоценностями, лучше прохладного ветерка в летний зной и горячей печи в зимнюю стужу. Летом 1963 года Абдурахман, Иминцзян и другие из группы по проверке счетов выявили за Мусой большие расходы, заимствования, долги и коррупцию (собственно, и особых усилий-то не потребовалось: Муса все делал в основном открыто, жил на широкую ногу; он не таскал исподтишка и по чуть-чуть), а осенью он пролетел на перевыборах; вот тогда несколько дней он действительно был сам не свой. Особенно когда он решил сделать жест – показать, что все возместит – и продал свои часы, те, что носил на запястье, сдвигая по руке вверх до локтя, – вот тогда его сердце чуть не разлетелось на кусочки. Но как раз в это же время он как будто впервые по-настоящему почувствовал домашнее тепло и доброту жены. Муса знает: есть такие жены, у которых претензии покруче, чем у совсем чужих. Когда у мужа дела идут – они трезвонят на весь базар, а если его дела плохи – их упреки летят до самого неба, вплоть до того, что в такие времена они бросают мужа и «двигаются вперед».

Но Ма Юйцинь не такая. Она с мягкой улыбкой встретила Мусу, переставшего быть начальником, а на другой день украдкой продала свой бронзовый браслет, достала вина, купила мяса, приготовила самое любимое блюдо Мусы– пирожки на пару; даже на уксус к ним не поскупилась – не на разлив, а целую бутыль купила, самого дорогого. Юйцинь для Мусы была немалым утешением. Сама она всем сердцем была благодарна и Салиму и Лисиди с Ильхамом – за то, что провели перевыборы и дали Мусе красиво уйти.

Она так и сказала мужу – «красиво»; и это Мусе было очень приятно. Ма Юйцинь с самого начала чувствовала, что Муса в роли начальника – это беда не только для Седьмой бригады, но и для их семьи. Он как стал бригадиром, так сразу вознесся, а как вознесся – так стал характер показывать. То у него сегодня той, то есть на свадьбу ему, то у него завтра назыр; показать себя тут, авторитетом блеснуть там… Ни дня спокойного в семье. Без разбору ел, пил, тратил; дома-то он не ел, все ему дома не так – и еда, и обстановка, и то, как держатся Ма Юйцинь и Ма Юйфэн; и в своем доме ему все время то слишком жарко, то слишком холодно, то не проветрено – все недостаточно хорошо для него, драгоценного начальника бригады… Ма Юйцинь тайком даже думала: если бы поймать обезьяну, шапку надеть, нарядить в одежду, штаны, сапоги, заставить сидеть на корточках на циновке на самом почетном месте – и та бы сидела спокойней, меньше прыгала, чем Муса после того как стал бригадиром. Как же ей, Ма Юйцинь, было не радоваться, что Мусу сняли с этой бригадирской должности?

У Мусы всегда так – то вверх, то вниз. Ну, сняли и сняли. Мыслил он так: вот побыл «начальником», попробовал, каково это – и ладно. Теперь – в рядовые, как все. А каково рядовому? Так, как рядовому и полагается: нет особых тем для разговора, нечем хвастаться.

Эх, вот уж год как он честно-скромно простой член коммуны; большей частью работает очень усердно. На собраниях выступает еще активнее. Вот только единственно в вопросе о возврате долгов – по взяткам, и что пропил-проел и растратил – тут его позиция, скорее, пассивная: где можно позже – там позже, где можно с ленцой – там с ленцой.

Муса – он все-таки Муса. В какой-нибудь подходящей обстановке он по-прежнему начнет играть бровями и лицом и нагородит до небес всякой всячины. Как-то раз, когда он работал с группой молодых ребят, из зарослей травы выползла зеленая змея с черными разводами – и Муса одним взмахом кетменя отрубил ей голову. А потом расхвастался, начал рассказывать, как в молодости сражался с огромным удавом: этот удав проглотил его мотыгу и Мусе пришлось голыми руками держать его за шею, а удав обвился вокруг тела Мусы; но в конце концов Муса его задушил, и одного змеиного жира из этого удава натопили целых два ведра… Рассказ Мусы прерывался смехом и удивленными возгласами слушателей, особенно женского пола всех возрастов, и общими криками: «Врешь! Врешь! Врешь!» В итоге все единодушно провозгласили Мусу королем хвастунов, и он тоже весело смеялся вместе со всеми. Бахвальство – это тоже своего рода наслаждение; удовольствие от него такое же, как от ночи с женщиной – нет нужды скрупулезно подсчитывать, что из посеянного выживет и взойдет, и прочие плюсы и минусы. У Мусы еще много баек, анекдотов и забавных историй; некоторые довольно похабные, но, впрочем, не обидные.

Когда приехала группа «четырех чисток», он немного напрягся. Кутлукжан говорил с ним пару раз – чтобы Муса нашел возможности и предпринял что-нибудь, придумать способ победить Ильхама. Муса хмыкнул, фыркнул и подумал: «Ну да, так я и пошел за тебя киркой махать!» – он прекрасно помнил разговор, случившийся у них тем вечером шестьдесят третьего года во время уборки пшеницы, в доме Ульхан, когда пили пиво и ели шашлык – Муса увидел тогда, насколько опасный человек Кутлукжан. С тех пор он решил держаться от Кутлукжана подальше. Легкомысленный и безалаберный, Муса в действительности имел чувство меры и знал пределы своих возможностей; небрежный и шумный, Муса на деле был постоянно бдителен и всегда начеку. Многое из того, о чем он громко кричал, он и не собирался делать; но были вещи, о которых он вслух никогда не говорил, а если даже где и слышал о них, то никогда не поддакивал; кое-что по мелочи для себя он делал шито-крыто, никому не говорил об этом. «Ну уж нет, я с Кутлукжаном в тюрьму не пойду!» – трезво и четко подвел он для себя итог.

Однако и его взволновала новость о том, что Чжан Ян переехал к Ниязу; он тоже пришел в большую бригаду разведать, куда ветер дует. Он собирался послушать и поглядеть – только послушать и поглядеть, ничего больше.

Мастерские. Майсум сидит в центре и громко рассуждает, так, чтобы всем было слышно. На лице его чуть заметна хитрая ухмылка. Он говорит:

– Вы понимаете? Это называется – стратегия! А если стратегия, то это оттуда, сверху… – он показывал указательным пальцем вверх. – Так положено; это же в книгах написано. Коммунистическая партия, Гоминьдан, христианство, ислам – у всего есть свои книги…

– То есть переезд начальника группы Чжана к Ниязу – это тоже в соответствии с написанной в книгах стратегией? – спрашивает Иминцзян; несколько человек начинают смеяться.

Майсум чувствует иронию в словах Иминцзяна, но считает его ребенком и, не обращая на него внимания, с серьезным видом продолжает:

– Конечно, разве не так же было во время проведения реформы земельных платежей и борьбы с деспотами? Староста, начальник ста дворов, приготовил роскошные палаты – но рабочая группа наотрез отказалась, они специально поселились у бедняков, где крыша протекала и ветер в щели задувал, на земляном полу!

– Как можно сравнивать с теми временами? – Иминцзян не желал соглашаться. – В те времена бедняки были эксплуатируемыми, а богатеи – их эксплуатировали; рабочая группа, конечно же, должна была жить у бедных. Но ведь сейчас – разве Нияз эксплуатируемый? Нет, он по меньшей мере проходимец, который не работает и живет за чужой счет, – и то, что начальник Чжан переселяется к нему, просто в голове не укладывается!

– В голове не укладывается? Да какая разница, укладывается или нет! – продолжал разглагольствовать Майсум. – Что, все обязательно должно укладываться в твоей голове? – он громко расхохотался, потом достал из кармана блокнот, раскрыл, полистал и сказал: – Маркс говорил, что выработка стратегии – это дело вышестоящих уровней. А обязанность масс – ее выполнять. Понятно?

Упрямый Иминцзян вытянул шею:

– Покажите, как у вас записано? Когда Маркс это говорил?

Ленька не выдержал:

– Я не верю этому. После Освобождения во всех делах партия всегда передает стратегию в руки народа – все, что делается, делается с учетом мнения людей, чтобы они почувствовали себя хозяевами. Не уверен, что эти слова Маркса, которые вы прочитали, правильные.

– А может, это вы сами написали? – спросил Иминцзян.

Аудитория грохнула хохотом. Муса в сторонке смеялся веселее всех. Забавно, что такой как Майсум, побывавший начальником отдела и образованный к тому же человек, был при всех выведен на чистую воду сельским парнишкой. «Эх, Майсум-Майсум! – подумал он. – Эти твои "Маркс сказал" годятся, пожалуй, только чтобы запугивать кадровых работников да студентов, а крестьян этим не напугаешь. У крестьян – свои интересы, свой жизненный опыт, они по-своему определяют, что истина, а что ложь; просто цитатой "кто-то что-то сказал" крестьянина не собьешь, не запугаешь. Это даже не Муса, который пытается вдуть им в уши на своем крестьянском языке…

Общий смех сильно смутил Майсума. Он тут же сменил маску, сам едко похихикал и ткнул двумя пальцами в сторону Иминцзяна:

– Мой добрый брат, вы теперь здесь и со мной говорите – и в этом нет никакой опасности. Но что вы сказали? Что-то про то, что сейчас не так, как было при земельной реформе и борьбе с деспотами, что тогда бедняки были эксплуатируемыми, а сейчас они – проходимцы. – Заметим в скобках, что Иминцзян совсем не так сказал. Майсум дважды холодно усмехнулся и вдруг поднял брови: – Это же реакционные речи! Это подрывные речи! Это сговор с «четырьмя нечистыми», противодействие рабочей группе и подрыв движения социалистического воспитания! – он постучал костяшкой пальца по своему блокноту. – Сейчас, когда нечистые кадры подмяли под себя деревню, они еще опаснее, чем помещики, надсмотрщики и баи! Понимаешь, мой уважаемый младший брат? Не надо ничего другого, те же слова, которые ты только что сказал, только в другой обстановке – и готово: тебя объявят контрреволюционером!

Все вздрогнули, даже полулежавший Муса выпрямился и сел ровно. Резкий тон Майсума заставил всех (пусть даже всего на мгновение) напрячься. Вот она, сила ярлыков. Майсум об этом давно говорил Кутлукжану Ярлык поменьше всегда оставляет некоторый простор – можно не обращать внимания, обсуждать, торговаться; тот, на кого напялена эта шапка, может запросто скинуть ее; но огромная шапка с надписью «контрреволюционер» – ладно скроенная и крепко сшитая – накрывает разом, сидит как припаянная и не оставляет шансов от нее избавиться. Иминцзян разозлился, встал и ушел; за ним ушел Ленька; в спину им раздавался хохот Майсума.

А в это время на конюшне Седьмой производственной бригады обсуждали тот же вопрос. Здесь под руководством Абдурахмана четверо седобородых старцев как раз приводили в порядок упряжь. Невероятную новость они только что услышали от Рахмана. Рахман был явно сердит и на все обычные приветствия отвечал с каменным лицом.

Самый старший, восьмидесяти с лишним лет старик Садам (он вообще-то был лесничим, но в зимнее время, когда дел было мало, помогал на разных работах) увещевал:

– Не надо волноваться так, Рахман-ахун – в этом мире все может быть; сколько звезд на небе, столько на земле разных людей. Есть и светлый день, и темная ночь, есть жаворонки и есть вороны, есть быстроногие скакуны и плешивые ослы. Раз приглянулось начальнику Чжану у Нияза – пусть идет туда…

Второй старец, с лицом пышущим румянцем, рослый и крепкого сложения, говорил мирно и ласково:

– Да не обращайте внимания, уважаемый младший брат мой Рахман! Это для нас Нияз – дерьмо собачье, а кому-то он, наверное, как цветок розы. Ну что тут поделаешь? Пусть заложат себе за ухо эту свою розу, а там как понюхают, распробуют – что там у них на голове, тогда все и станет ясно-понятно. Дети малые – они тоже так: ты не даешь им играть с огнем – они не слушают. А как руки обожгут, проплачутся – тогда только и поймут, с чем можно играть, а с чем нет.

Третий старик, с округлой красивой белой бородой, выправлявший кувалдой седло, сказал:

– Что плохо для человека? Сердиться – вот что плохо. Из гнева ни одного полезного росточка не выйдет на свет. Вот приведу только один пример: допустим, есть у вас дойная корова, и в день вы можете надоить до пятнадцати килограммов молока. Вдруг сглазили[9]9
  Уйгуры считают, что болезни и всякие несчастья происходят с человеком и скотиной от «дурного глаза».


[Закрыть] – и нет у вас больше коровы, и молока нет. Это, конечно, потеря. Если от этого вы сердитесь и у вас пропадает аппетит и сон, вы начинаете упрекать жену и бранить детей… Тогда это потеря вдвойне. Гнев – хуже всего для человека, самое для человека вредное. Чем сердиться, не лучше ли сесть и успокоиться?

– Именно так, – добавил Салам. – Надо терпеть, не надо сердиться. Под терпением скрыто золото, а под гневом – беда.

– Это все заблуждения! Все это неправильно! – до этого молча работавший Абдурахман внезапно ответил; от возбуждения он замахал руками, на глаза у него навернулись слезы. – Все это, что вы говорите, говорили раньше, при старом строе, чтобы парализовать трудовой народ! Я просто не понимаю! – уже столько лет прошло после Освобождения, вы что же, совсем не изучали труды Председателя Мао, идеи Мао Цзэдуна? Я стану лить слезы из-за какой-то коровы? Я разве переживаю из-за своей личной потери? Мир так устроен, все будет хорошо? Да вы о чем? Толкуете тут – день белый, ночь черная, цветы, сорняки, жаворонки-вороны; я что, не могу отличить коня от осла? Ворону принимаю за жаворонка? Осла за скакуна? Мне – терпеть, когда сорняки душат цветы? О, любимые мои уважаемые старшие братья! чему же вы меня учите?

Старцы переглянулись – не ожидали такой вспышки от Рахмана; конечно, им самим было неловко от собственной попытки всех успокоить такой обывательской философией. Старик с круглой бородой сказал вполголоса:

– Какой горячий, прямо огонь!

Рахман немного снизил голос, но говорил все еще сердито:

– Позвольте спросить: что за человек начальник Чжан?

– Работник по соцвоспитанию.

– А мы – кто такие?

– Мы-то? Кто мы такие? – никто не понял смысла его вопроса.

– Мы – члены коммуны.

– Что «члены коммуны»? Это, значит, кто мы?

– Бедные крестьяне!

– А кто такие бедные крестьяне?

Розоволицый старик подумал и сказал:

– Это авангард революции!

– Ты смотри-ка! Действительно! Как хорошо вы сказали! – воскликнул Рахман. – Так вы, оказывается, тоже штудировали статью «Отчет о крестьянском движении в Хунани»? Товарищ Чжан – кадровый работник, он руководит нами. Мы – авангард революции, передовой отряд революционного движения. Разве же мы можем смотреть, как начальник Чжан сует руку в огонь, и делать вид, будто ничего не видим и не слышим? Как же нам не сердиться, не бороться и говорить, что все так и должно быть?

– Эх, брат! – шумно выдохнул старик Салам, отвечая за себя и за других. – Мы всего лишь хотели тебя успокоить, утихомирить, а в результате наговорили чего-то не того! Вы говорите верно: если столкнулся с чем-то неправильным – надо бороться, конечно; однако же разве обязательно это делать сердито, с громкими криками? Вы с восьмидесятилетним стариком разговариваете, не могли бы вы говорить немного потише, а?

– Верно! – Рахман заулыбался. – Каюсь – я вел себя неправильно!

Все с облегчением рассмеялись.

– Старикам тоже надо учиться! В бригаде организовали изучение трудов Председателя Мао – а почему нам не сказали? – воскликнул старик с круглой бородой.

– Думаю, нам, старикам, надо организовать свою группу – и учиться. И выбрать старостой самого молодого из нас паренька – Рахмана! – предложил Салам.

Все опять засмеялись; через критику и самокритику было установлено новое, более прочное единство. В итоге четверо стариков, посовещавшись, решили не терять времени и в обеденный перерыв вместо отдыха съездить в коммуну и донести свои соображения о переселении Чжан Яна в дом Нияза.

Итак, в середине дня четверо седобородых старцев, каждый верхом на своем осле, с «пареньком» Абдурахманом во главе процессии, явились в коммуну.

Эту тему обсуждали решительно все. Утром в производственной бригаде, в комнате для занятий, Турсун-бейвей и еще несколько девушек, пользуясь оставшимся до начала работы временем, репетировали свою программу – готовились к конкурсу «Поем красные песни» в большой бригаде. Не успела Майнар войти, как Турсун-бейвей тут же подбежала к ней:

– А правда ли, что ваш начальник группы собирается переехать к Ниязу?

– Похоже, что так, – Майнар ответила не совсем определенно, будто сделала что-то нехорошее и была на этом поймана Турсун-бейвей.

– Почему? Чем Нияз лучше?

– Ну, кто знает? – Майнар смотрела куда-то в сторону.

– Разве это ответ? Майнар! Это плохо, туда переезжать нельзя; так делать всем наперекор – это просто неуважение; чего он хочет, ваш начальник? Где у него вообще глаза? А уши у него для чего? Он целыми днями что-то вынюхивает, высматривает – как лиса, которая хочет съесть цыпленка. Куда бы он ни пошел – осматривается по сторонам, словно собака, в которую камнями бросали…

– Турсун-бейвей! Ну что ты говоришь! Разве можно так выражаться о работниках соцвоспитания? Идем скорее репетировать! – попробовала остановить ее девушка постарше.

– А я не боюсь, – улыбнулась Турсун-бейвей. – Я говорю резко, но зато как есть – то, что думаю. Я очень надеюсь, что сотрудники по соцвоспитанию не будут вот так отрываться от масс. Майнар, передайте, пожалуйста, то, что я сказала – слово в слово – вашему начальнику, а если что – я могу и сама ему все это высказать!

В сельпо Гулихан-банум, разворачивая рулон цветастого шелка, щебечет, улыбаясь, с женщинами, стоящими перед прилавком:

– Старик Рахман как узнал об этом, так чуть не помер от злости! Бригадир Ильхам тоже сам не свой от страха…

– Что, правда? – спрашивает одна из женщин. Гулихан-банум своим басом объявляет:

– Не верите – идите сами посмотрите! Я своими глазами видела: у старика Абдурахмана перед воротами стоит большая телега, и на нее сейчас грузят их вещи!

Перед воротами дома Абдурахмана стояла Итахан и с блестящими от слез глазами смотрела, как багаж ответственных работников группы по соцвоспитанию укладывают на запряженную волами телегу; она отвела в сторону Сакантэ и стала сбивчиво ему говорить:

– Скажи мне, сынок, вы на что обиделись, что не так, а? Я плохо готовлю, вам не нравится? Много репы кладу в лапшу? А что любит ваш начальник? Я столько раз спрашивала – почему ничего не сказали, а? В комнате вам тесно? Я же говорила старику – пусть живут в нашей, она попросторнее, а он – ничего, и так хорошо, сойдет. Может, поменяемся, а? Переходите в ту комнату, где мы сейчас, – она чуть побольше. А может, мы что-нибудь не так сказали, обидели вас? Мы же неграмотные, а старик такой вспыльчивый…

– Мамаша, ничего такого. Никто на вас не в обиде…

– Тогда почему уезжаете? Вам этот осел своим противным криком спать не дает? Или тандыр к вам слишком близко стоит? – когда я лепешки делаю, дым к вам идет, мешает? Деточка, переведи, что я говорю, вашему начальнику Чжану – я не хочу, чтобы вы уезжали! Ведь вы ради нас уехали от семьи, от родных, из города, приехали в деревню работать; вам трудно, и мы должны так сделать, чтобы вам было хорошо и удобно. Это мой долг, и если я плохо о вас заботилась – устройте мне критику…

Кувахан носилась повсюду, мелькала тут и там. От беготни у нее платок сбился на плечи, чулки сползли – ноги оголились. Повсюду слышен ее писклявый пронзительный голос – непрекращающаяся болтовня. Вот она у кассы производственной бригады: «Выдайте нам десять юаней – начальник Чжан сегодня переезжает к нам, я же должна хороший обед приготовить!» Вот она прибежала к замбригадира Жаиму: «Привезите нам тележку кукурузных кочерыжек – мне надо печь топить, для рабочей группы еду готовить!» Вот она взяла большую чашку и пошла по соседям: «Дайте нам чашечку молока – злой бригадир отобрал нашу корову, как же мы будем начальника группы поить чаем?» Вот она в мясном отделе сельпо – не встала в очередь, лезет вперед: – «Брат-мясник, дай получше, самого жирного, костей не давай; я же не для себя – для ответственных работников!» Она так спешит, что не успевает нормально дышать, когда встретит кого-нибудь: «Ведь есть же глаза у кадровых работников из рабочей группы – призрели нас, бедных-несчастных! Сколько раз уже разговаривали начальник Чжан и Нияз! Кто знает – может, Нияза тоже возьмут в кадровые работники…»

Сакантэ сказал Хэ Шуню:

– Мамаша переживает, папаша сердится. Что нам делать? Надо по меньшей мере быть вежливыми. Старики столько сделали, чтобы нам было хорошо здесь, – как можно взять и съехать, даже не поблагодарив?

– А что сказать членам коммуны? – спросил в ответ Хэ Шунь. – Все, с кем я общался, не сказали про Нияза ни одного хорошего слова.

– В этом-то вся проблема: если наверху решили, что член управляющего комитета бригады тоже является кадровым работником, входит в число проверяемых и жить у него нельзя – то почему нельзя найти кого-то получше из членов коммуны? Я просто не понимаю – почему наш начальник выбрал именно Нияза-дерьмо?

– Ты правильно говоришь – наш начальник какой-то странный. Целыми днями что-то придумывает, а что – никому не понятно. Все время с каменным лицом ходит; что, смысл классовой борьбы – в таком выражении лица? Вовсе не обязательно. Скорее наоборот: это похоже не на классовую борьбу, а на то, что каждый ему должен по двадцать юаней… Он что, приехал долги собирать? Если так дальше пойдет, будут проблемы… Думаю, нам стоит посоветоваться с Майнар и вместе с ней поговорить с начальником Чжаном.

Ильхам всю ночь не спал; проводив Мирзаван, он подумал и принял решение, которое считал правильным: пока группа по соцвоспитанию была занята переездом, он, невзирая на распоряжение Чжан Яна «приостановить» работы, собрал столько рабочей силы, сколько можно было на это выделить, и занялся работами на арыке. Когда его спрашивали об этом странном переезде, он отвечал честно, с улыбкой: «Да я и сам не понимаю, в чем там причина!» – и это был его единственный и действительно искренний ответ на все расспросы.

Ну что же, давайте посмотрим, каким образом Чжан Ян принял решение переезжать к Ниязу.

Все знают силу правды. Но мало кто знает о силе заблуждений – это особая, чарующая сила. Правда она потому правда, что именно она – и только она – истинно отражает объективный мир, показывая объект в его подлинном облике. Заблуждение же разрывает объективные предметные связи; оно как вырвавшийся из рук воздушный змей – на какое-то время он, конечно, может взлететь выше и улететь дальше.

Волшебное зрелище воздушных замков, парящих над морем, чарует человеческий взор сильнее, чем любой стоящий на земле город; не дающий плодов пустоцвет зачастую роскошнее и прекрасней, чем цветок, приносящий семена и плоды; те, кто считает, что один плюс один будет два – пошлые обыватели, те, кто пытается доказать, что один и один дают три – они, напротив, больше походят на гениев и властелинов. Особенно для таких, кто понимает лишь половину того, что знает; кто поверхностен и небрежен; кто цветет не принося плодов; кто полагается на везение и ловкость. Простая безыскусная правда – это слишком плоская и пресная штука, слишком тупая и косная; а заблуждение – оно меняет формы и краски, пугает вас неожиданным кульбитом, дает то, что пожелаешь; оно открывает, созидает, развертывается, изменяется; оно поражает глубиной своей тайны, очаровывает слух и туманит взор. Особенно когда это заблуждение раскрашено палитрой «левого», когда оно обернуто в ореол «революционного». Притягательная сила иллюзии познания умножается на притягательность прикладной политической эффективности, а если добавить этому заблуждению силу авторитета «классовой борьбы» и «диктатуры пролетариата» – тогда оно еще больше влечет к себе, потрясает и пугает.

Поэтому Чжан Ян, услышав спущенные сверху в «конкретных примерах» формулировки – еще «левее», чем просто «левые», – прямо-таки задрожал от возбуждения, словно опьянел или потерял рассудок.

Если смотреть на все его глазами: ни деревня, ни крестьяне его вообще не интересовали. Низовых работников села он абсолютно не понимал и понимать не хотел. Однако Чжан Ян тоже не раз бывал там, «на земле» – трудился, работал, тоже не раз громко рассказывал о прекрасных качествах беднейшего крестьянства и наименее состоятельного середнячества; кроме того он весьма поверхностно и довольно небрежно обнаруживал у себя в процессе самокритики и собственное недооценивание роли крестьянства и свою с ним полную психологическую несовместимость – и этот анализ и самокритика тогда, в тот момент, не были совсем уж притворными и пустыми. Однако некоторые эти, так сказать, «конкретные примеры» легли на особенности его сознания, и над штабом в его голове взвился флаг – все сложилось, в уме тут же возникла темная и унылая схематическая картинка: какая она у нас, наша деревня.