Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

Глава двадцать восьмая

Нияз изобличает и осуждает Ильхама и перекидывается на Рахмана

Ильхам и некоторые члены рабочей группы увлекаются беседой

Разгневанный Чжан Ян переезжает в дом Нияза

Древнегреческий философ, мудрец, глубоко понимавший людские чувства и причины событий, остроумный раб Эзоп некогда рассуждал о двойственности языка – органа и речи. Он говорил, что язык – самая прекрасная вещь на свете, и в то же время, говорил он, это самая отвратительная вещь на свете. Тут отражено возникшее в ходе разложения первобытнообщинного, изначального социума, общества с общим, коммунным, имуществом – и зарождения классового общества – возникшее и закрепившееся раздвоение единого, его разделение на две составляющие в субъективной деятельности человечества: в духовной и в интеллектуальной сфере, в сознании. В нашей стране в древности тоже была печально известная история о том, как указывали на оленя и называли его лошадью. В ходе изменений классового общества, в ходе происходящего погребения эксплуататорских классов все представители интересов эксплуататоров – а в особенности все эти вруны, негодяи, доносчики, приспособленцы-оппортунисты, те, кто любит шарить рыбу в мутной воде, угодники, сеющие раздор провокаторы, любители натягивать на свои плечи великое знамя, словно это шкура тигра, – вот у них язык стал в высшей степени развитым и – гнилым. Чжао Гао по сравнению с ними был не более чем мелкий шаман. Указывая на оленя, называть его лошадью – ну что тут такого? Очевидно: у оленя и лошади очень много общего. А вот современные сплетники, клеветники, подстрекатели – они могут даже указывая на личинку мухи, называть ее лошадью, собачье дерьмо могут назвать лошадью, и даже – ну просто верх мастерства – тыча в лошадь, заявлять, что это не лошадь!

Дойдя до этих строк, пишущий уже рассказал немало глупых и смешных историй про Нияза. Теперь же давайте насладимся его языком – и тут следовало бы предложить медицинским исследователям, которых по их специализации интересует именно этот орган, произвести детальное анатомическое изучение языка врунов и вообще выделить для них особый раздел в языковой классификации. О таких языках и через сто лет человечество не должно забывать.

Когда Чжан Ян с клубком сомнений в груди – и потому особенно сильно чувствовавший необходимость еще раз поговорить с Ниязом – появился в дверях его дома, то и ситуацию с Ильхамом, как она была изложена Бесюром, и сообщения других членов рабочей группы, а также возникшие после этого в голове Чжан Яна самые разные вопросы – все это Нияз со своим искусным бойким языком проанализировал весьма подробно. Например, об украденной говядине Нияз говорил:

– Чего? Я украл говядину? Истинный владыка над нами! Как так можно несправедливо обвинять чистейшего, добрейшего, честнейшего и послушнейшего человека! – Тут он схватился за грудь. – Да, Ильхам не воровал говядину, Абдурахман тоже ее не крал. Но позвольте – зачем им идти воровать? Они прямо и открыто обеими руками могут брать. И не только сушеное мясо, но и свежее, и живых баранов, и живых коров и верблюдов, которые сами идут к ним в руки. Они же кадровые работники, активисты! Позвольте спросить: а в чьих руках столовая? Именно что в их, – он протянул руки ладонями вверх и стал кланяться, постепенно входя в раж. – Давайте для начала поговорим о работниках столовой. С прошлого года возьмем: одна из работниц, Шерингуль – слышали, может быть, это имя? – Шерингуль была раньше женой верзилы Тайвайку. Но младший брат Ильхама, Абдулла, уже большой, лет ему много – а без жены. Поэтому Ильхам, пользуясь властью начальника бригады, провоцировал отчуждение, на ровном месте устраивал проблемы, разрушил семью Тайвайку, разлучил любящих супругов. А потом Ильхам, как хозяин, эту беленькую снежинку, маленькую Шерингуль отдал в жены своему младшему брату Абдулле. Такого вероломного подрывательства не водилось в старые времена даже за толстобрюхим Махмудом!

Вот таким образом в руках у Шерингуль оказалось все мясо столовой, овощи и прочие продукты. И она ни с того ни с сего мне не дает похлебки с говяжьими потрохами…

Это – раз. Другая работница столовой – Ульхан. А кто она такая, Ульхан? Двуличный человек, предатель Родины, преступница – пыталась сбежать за границу, но не вышло. В шестьдесят втором именно Ильхам встретил ее и привез обратно.

А почему это Ильхам так заботится об этой маленькой вдовушке, так любит ее? – это вы сами подумайте! Вот какие женщины завладели столовой, завладели и сушеным мясом, и свежим, и живыми баранами, и верблюдами! Таким вот образом все мясо, вместе с тем мясом, что на них самих, этих женщинах, досталось Ильхаму, – тут Нияз похабно подмигнул. По его давнему опыту, наглой лжи люди верят легче, чем лжи робкой и застенчивой. – И как же мне быть? Из-за того, что я не подношу мяса начальнику бригады, я кадровым работникам не по сердцу, меня беспощадно эксплуатируют, угнетают и оттесняют. Я – член коммуны, у меня так же, как у всех, вычитают за питание; а дают мне всегда одни овощи, мясо – никогда; эти две женщины с черпаками глядят на меня злыми глазами! Как только увидят меня – мясо сразу исчезает. И наоборот: они когда захотят, тогда и едят, что хотят, то и берут. Вот в прошлом году начальник бригады Ильхам среди ночи уволок ногу барана, – чтобы ярче обрисовать Ильхама, Нияз свалил на его голову еще и то, что сделал Кутлукжан. – Нет, правда – в тот вечер я пошел в столовую, – он теперь сделался серьезным и важным, – так неужели же чтобы украсть мясо? Нет! Я пошел его охранять! Я знал, что Ильхам и его люди каждый вечер ходят брать мясо. Я спрятался в столовой, чтобы в тот момент, когда они придут воровать, всех их схватить разом! – он одной рукой вцепился в Чжан Яна – рука мелко дрожала. – А в итоге Абдулла, этот младший брат Ильхама, завладевший чужой женой, поварихой Шерингуль, пришел на кухню, протянул руку, чтобы украсть баранину, я бросился хватать его – но он высокий, силы много, и это он меня ухватил и выволок, да еще сказал, будто это я украл мясо! Небо! Печаль! Владыка! И они всегда так – притесняют меня, оттесняют меня, бьют да еще и оскорбляют! – и Нияз принялся завывать и причитать, да так, что Чжан Яну тоже пришлось утирать слезы. Таким образом прямо на месте, в живой рабочей обстановке он воспитывал свое классовое чувство – оно, по его мнению, было еще далеко от совершенства.

Чжан Ян говорил с Ниязом весь день. После этого разговора он почувствовал огромное облегчение – все становилось ясно, как для монаха после посвящения. Он все больше понимал важность фундаментальной проблемы, правильной позиции в этом вопросе: Нияз – классовый собрат, представитель народа и правого дела эксплуатируемых; а то, что он не очень-то чистый, не очень-то красивый, воспитанный, логичный – это все обвинение «четырем нечистым»: все права и интересы захвачены ими, этими нечистыми кадрами, с чего же таким, как Нияз, стать чистыми, красивыми, культурными? А если быть невнимательным, не занять четкой позиции – то можно, так же как Бесюр, Сакантэ, Хэ Шунь, Майнар, смотреть на Нияза как на «бездельника-тунеядца» – и угодить в ловушку Ильхама, этого кадрового работника из «четырех нечистых».

Пять дней спустя.

Эти несколько дней Ильхам не единожды пытался добиться встречи с Чжан Яном, но так и не смог отчитаться перед ним. Сделать Чжан Яну доклад было то же, что натаскать воды в корзине из ивовых прутьев, даже труднее, пожалуй. Один раз Чжан Ян, не выражая никаких эмоций, опустив веки, вроде бы разрешил Ильхаму – можно докладывать. Но, не выслушав и нескольких предложений, тут же перебил его и холодно стал спрашивать:

– Ты и утром хотел докладывать, и вечером хотел докладывать – что, вот об этом?

– Вы погодите, я все по пунктам…

– Что же твой доклад должен показать? Что ты во всем прав, что у тебя нет проблем по четырем аспектам, так что ли?

– Конечно, у меня еще по многим аспектам сделано недостаточно…

– И ты полагаешь, что мы не в курсе твоих проблем? И не мечтай! – Чжан Ян вытаращил глаза на Ильхама; он вспомнил правило: есть на дереве финики или нет – все равно стукни по стволу хорошенько, раза три; его крайне раздражали серьезность и невозмутимость Ильхама. – Ты считаешь, у тебя наверху есть люди – и так все прокатит?

Ильхам совершенно не понимал, что значат эти слова.

– Я скажу тебе: соцвоспитание – это соцвоспитание, ни прежние комитеты уезда, ни партком коммуны не вмешиваются в дела рабочей группы по соцвоспитанию, ты не будешь заказывать музыку движению по соцвоспитанию, даже не мечтай! Не пытайся уйти от ответственности, легко отделаться не удастся! Не вздумай использовать старые связи с секретарем Салимом и подмазываться к рабочей группе в большой бригаде… – Чжан Ян говорил грубо и резко; он считал, что грубость и наглость – это проявление превосходства, а безапелляционность и авторитет – синонимы. Только когда Ильхам раскраснелся и на лбу у него выступили бисеринки пота, когда крылья носа задергались и Ильхам несколько раз раскрывал рот, но не находил слов – только тогда Чжан Ян смягчил тон и несколько раз повторил, что, мол, «откровенность способствует снисхождению».

Прошло еще два дня. Хэ Шунь ближе к вечеру пришел сообщить Ильхаму, что начиная с сегодняшнего дня рабочая группа решила полностью взять в свои руки и производство, и направление на работы, и распределение, и учебу. Начальник бригады, если собирается что-то делать, может выдвигать предложения, но без утверждения рабочей группой совершенно ничего делать не может. Хэ Шунь еще сказал ему, что для концентрации энергии на учебе и на проведении движения работы на оросительном канале решено приостановить на неделю.

Ильхам тут же высказал собственные возражения и вопросы, но Хэ Шунь, дослушав, не сказал ни «да» ни «нет», развернулся и ушел; было похоже, что Хэ Шунь и не собирается обсуждать с ним эти вопросы; более того, по ощущению Ильхама, с такими мерами Хэ Шунь тоже был не очень-то согласен.

Ильхаму было по-настоящему тяжело. Хоть лет ему было немного, но за время после Освобождения он успел поучаствовать в разных политических кампаниях. Он встречал самых разных кадровых работников – разных национальностей, пола, возраста и специальностей – со всеми он мог прийти к взаимопониманию; более того, у этих кадровых работников он учился революционной теории, перенимал их богатый опыт, проверенные методы работы и самые разные полезные знания. Однако он не встречал еще таких людей, как Чжан Ян.

Дело было не в том, что Чжан Ян с подозрением относился к Ильхаму – сам Ильхам был готов на разбирательство и даже был готов принять критику со стороны рабочей группы за недостатки и ошибки во всех вопросах, принять осуждение со стороны масс. Партия воспитала его так, что в ходе сложнейшей и опаснейшей классовой борьбы она, партия, имеет право выяснять, не являешься ли ты агентом американского ЦРУ, советского КГБ или тайваньским шпионом, она имеет право выяснять, не являешься ли ты затаившимся оборотнем, классово чуждым элементом, который только и ждет, когда придет его время. Во имя победы в этой борьбе не на жизнь а на смерть он был готов сто раз оказаться несправедливо обиженным, тысячу раз оказаться в положении подозреваемого… Партия сказала: ты должен выдержать испытания! Да уж, испытания…

Однако в каждом деле всегда должно быть понимание того, что есть правда, а что нет; должны быть те самые, доступные любому обыкновенному уму, обычному сознанию, не требующие особых глубин восприятия представления о том, что правильно и что неправильно, что прямое, а что кривое; и эти представления нельзя переворачивать или менять местами. Сейчас Чжан Ян столько сил тратит, бегая в дом Нияза, а для других, для масс, его нет, он скрыт, недоступен; с кадровыми работниками и активистами он холоден как лед, смотрит на них как на ненавистных врагов – разве это не выходит за рамки нормального, пусть и строгого, разбирательства? Разве это можно принять и объяснить?

И потом: в Седьмой производственной бригаде Патриотической большой бригады три сотни человек и четыре тысячи му земли. Во всей большой бригаде две с лишним тысячи человек и тридцать тысяч му земли. Об этой ответственности он ни на минуту не может забывать; какие ты там ни проводи кампании, какие лозунги ни выдвигай – за что-нибудь полезное или против чего-то, – земля-то не может ни на миг оставаться без внимания, люди ни на минуту не могут перестать работать, двигаться, жить. Ильхам – коммунист и начальник производственной бригады, он ни на секунду не может сбросить с плеч огромную ответственность перед землей и людьми – а значит, и перед партией. Сейчас они хотят напрямую управлять всей бригадой – производством, работами, учебой; и что же они собираются делать?

Ильхам пошел к замбригадира Жаиму. Жаим как раз пил после ужина пустой чай. Люди в возрасте больше всего любят пустой чай после ужина. Как бы хорошо ни поужинали, сколько бы ни съели вкусного, а всегда еще расстелят скатерть, положат на нее наан – и пьют свой пустой чай (лепешка у них лежит не для того, чтобы утолять голод, а чтобы с чаем вприкуску); это для них и есть настоящее удовольствие и отдых.

Ильхам впопыхах, будто ошпаренный, прибежал к замначальника бригады – а тот с женой сидит и попивает пустой чай. В руках у них по уголочку наана, как чайной ложечкой, они помешивают им чай, вылавливают чаинки, звучно прихлебывают, а потом, не сговариваясь, дружно произносят с блаженным видом: «Ух-х-х!» – и с этим возгласом улетает прочь вся дневная усталость, и только что съеденный ужин лучше переваривается, и можно смаковать приятное послевкусие…

К сожалению, у Ильхама был не тот настрой, чтобы наслаждаться чаем; он пересказал Жаиму подробно, от начала до конца, сообщение Хэ Шуня.

Жаим ни слова не сказал в ответ, сидел и прихлебывал потихоньку чай.

– Попейте чаю! Скушайте лепешечку! – раскрасневшаяся Зайнаф тоже, казалось, не отреагировала на слова Ильхама; как и полагается – настойчиво угощала…

– Чай, конечно, надо пить, но надо же и что-то придумать! Что нам делать? Такой энтузиазм рабочей группы нам боком выйдет, ничего хорошего из этого не получится!

Жаим прищурил глаз: очень странно, необычно – всегда спокойный, невозмутимый бригадир сегодня сам на себя не похож.

Ну да. Очень редко Ильхам бывает в таком смятении, в такой горячке. Перед лицом стихийных бедствий, когда все рушится и валится, один на один с Махмудом-старостой и Малихан, перед Ниязом и Бао Тингуем – он никогда не суетился, не дергался. Однако теперь, перед присланной сверху рабочей группой, которую он так ждал и высматривал во все глаза, которую больше всего на свете уважает и которой верит, от которой зависит как ни от кого другого – что же это с ним теперь?

– Что нам делать? – спокойно переспросил Жаим. – Слушаться их. Не брать же все на себя. Это как дождь или ветер: если дождь идет или ветер дует – что ты им можешь сказать? Их начальство прислало – ну и хорошо. У них своя повестка. А что арык задержится – не волнуйся; придет время – и подналяжем, догоним и наверстаем – большим скачком. Не суетись, пусть себе потихоньку разбираются в ситуации…

Ильхама такой ответ разочаровал.

Ильхам решил пойти к Лисиди. В прошлый раз он брал с собой маленькие нааны, пирожки и хорошо сохранившийся сладкий виноград – две большие грозди; он тогда специально старался не говорить о работе и делах в бригаде и из-за этого никак не мог найти тему для разговора. Он просто не знал, о чем еще говорить, да и Лисиди тоже, о чем бы ни шла речь, постоянно сворачивал на работу в бригаде. В прошлый раз посещение больницы так и прошло – кое-как, нескладно. Что же это, в конце-то концов, такое: он даже не может нормально поговорить с Лисиди – свободно, открыто, весело. Ну и дела, однако…

…А в этот раз Ильхам набрался храбрости и, задав только пару вопросов о здоровье лежавшему на белоснежных больничных простынях и явно еще больше похудевшему и постаревшему Лисиди, сразу перешел к главной теме. Он спросил:

– Что же нам делать?

Дослушав рассказ Ильхама, Лисиди резко сел на кровати:

– Через день-два я выйду из больницы.

– Вы… – Ильхам испугался и даже немного пожалел о своих словах.

– Мне уже лучше. Настолько, что даже лучше, чем хорошо. Движение «четырех чисток» началось, а я один тут, мне неспокойно. Эти несколько дней я вспоминал, что мы изучали в уезде и в коммуне – указания Председателя Мао и документы ЦК; движение «учиться социализму» – это великое революционное движение, это великая революционная борьба: надо заново воспитывать людей, заново организовать классовые ряды, подавить всплески контрреволюционных настроений классового врага. Однако путь этой революционной борьбы не будет гладким и ровным.

Земельная реформа, коллективизация, создание коммун, Большой скачок – что из этого шло гладко и мирно, как прямая линия, проведенная кистью? А особенно это – «учиться социализму» – тут главная трудность в том, что мы не знаем, где классовый враг; сводить счеты – до какой меры сводить, по полной? Раньше это было ясно и просто, но вот теперь, опять же, примешиваются внешние и внутренние классовые враги, и в то же время эти классовые враги не лезут на яркий свет: ты скажешь, что он – классовый враг, а он точно так же может сказать, что это ты – классовый враг; вот в чем сложность: теперь хватать классового врага – это как в прятки играть, как дети в жмурки играют. Деревня – это наша деревня, рабочая группа – это наша рабочая группа, движение «учиться социализму» – это стратегия, это решение старины Председателя Мао. Это нас касается, и мы должны говорить; одного раза мало – десять раз скажем, начальник группы Чжан не услышит – есть и другие начальники групп и члены групп; «четыре чистки» в деревне обязательно должны быть проведены успешно: кто свой и кто чужой, что правда и что неправда – мы все это выясним!

Когда прощались, невзирая на протесты Ильхама Лисиди снова повторил:

– Ты должен хорошенько поработать! А я через день-другой выйду отсюда!

Итак, Ильхам принял решение: он будет продолжать работу, будет бороться, не будет колебаться, отчаиваться, но станет присматриваться, выжидать.

Что, жизнь к Ильхаму предъявляет слишком высокие требования? Не слишком ли тяжела ноша для живущего в глуши, не очень-то образованного, да и еще довольно молодого начальника производственной бригады, нет? Теперь, похоже, будет потяжелее, чем бороться с помещиками, баями, стихийными бедами, зарубежными волками-шакалами, с капиталистическими силами. И без Чжан Яна-то вполне довольно у Ильхама борьбы! Ведь Ильхам, в конце концов, всего-то крестьянин, его работа во многом имеет характер общественной деятельности в свободное от основных обязанностей время; и кстати: после того как он проведал Лисиди, тем же вечером, он еще взвалил на плечи мешок зерна и пошел на мельницу, чтобы смолоть его; а Чжан Ян с детства видел еду только перед собой на тарелочке, ну, в крайнем случае, видел муку в мешках.

Кстати же: завтра с самого утра Ильхаму надо выходить на работу – он не может работать хоть сколько-то меньше, чем любой другой член коммуны; наоборот, вполне естественно для него работать хоть немного больше, чем обычный член коммуны. А Чжан Ян может и светлым днем, и темной ночью неустанно, основываясь на ниязовом великом языковом творчестве, вести «тяжелую умственную работу» по выработке плана «преодоления» Ильхама.

Чжан Ян на основе некоторых примеров, представленных в документах, собирался организовать «небольшой штурм», чтобы этим посбить с Ильхама его гордый независимый вид. А Ильхам мог что-то делать только в перерывах между работой и в свободное время. И было одно очень важное обстоятельство: Ильхаму приходилось днем и ночью думать и заботиться о двух тысячах человек и тридцати тысячах му земли большой бригады, думать и заботиться о Седьмой бригаде – это триста человек и четыре тысячи му, думать и заботиться о сегодняшнем и завтрашнем дне этих людей и земель, об ирригации, об удобрениях, обработке полей и производительности, о поставках и продажах, о распределении, о членах коммуны – у кого что болит, где хорошо, а где плохо, где покой, а где беда… Чжан Ян же был полностью сосредоточен на сотворении классического примера последовательной борьбы не на жизнь, а на смерть – до конца. Чжан Ян мог писать всякие материалы, материалы эти можно было отсылать в штаб рабочей группы коммуны и в штаб рабочей бригады уезда; а у Ильхама времени и свободы на что-то кроме труда и так почти не оставалось…

Не слишком ли тяжела ноша, которую взвалил на себя наш Ильхам? Об этом он никогда не задумывался. Увидел гору – лезь на нее. Подошел к реке – переправляйся на другой берег, хоть вброд, хоть вплавь. Нет дороги – проложи ее, а есть дорога – иди вперед. За последние тридцать лет – и в особенности за пятнадцать лет после Освобождения – борьба, труд и жизнь сделали его именно таким, закалили: он не знал, что такое отвернуться и спрятаться, что такое струсить и отступить; никогда он не прикидывал, не примеривал, не раздумывал – выдержат или нет его спина и плечи.

Поэтому не прошло и нескольких дней, как однажды вечером Ильхам решительно и без колебаний снова пришел к Жаиму Он сказал:

– Пойдем – нам надо поговорить с рабочей группой. Кое-что из того, что они делают в последнее время, не очень-то годится.

– Ходить? Не ходить? – сам с собой разговаривал Жаим.

Эту его обращенную к себе самому речь не совсем поняла Зайнаф. Дело в том, что Жаим и его старая верная подруга относились друг к другу с такой любовью и уважением, что могли по праву считаться эталоном и образцом. У них установился обычай: если Жаим что-то говорит сам себе, то на самом деле это вроде как вежливое обращение, выражение своего пожелания. Если Жаим говорит: «То ли холодно сегодня, то ли нет? Пожалуй, не очень холодно», – то это такая мягкая критика в адрес Зайнаф, то есть печка недостаточно хорошо протоплена. Зайнаф, услышав такое, тут же спешит раскочегарить печь. Если Жаим говорит сам себе: «А не съесть ли нам булочку-другую? Или не есть? Или съесть?» – то Зайнаф все понимает правильно и сразу принимается готовить. Жаим еще окружен ореолом старой традиции: пришел домой – жена о тебе заботится; но он очень вежлив с женой, никогда ей не приказывает.

В этот раз Зайнаф, услышав, что бормочет Жаим, тут же поднялась, взяла его круглую шапку из овчины и черное вельветовое пальто с меховым воротником – и стала перед ним с раскрытым пальто наготове, чтобы помочь просунуть руки в рукава; Жаим поднял глаза и даже вздрогнул от неожиданности.

Так, в результате внезапной атаки в лоб и с тыла, Жаим, следуя за Ильхамом, пришел в боковую комнату дома Абдурахмана.

Когда Ильхам и Жаим вошли, Хэ Шунь и Сакантэ как раз сидели за временным столом, сколоченным из трех досок, они писали доклад. Приход гостей привел их в некоторое замешательство.

– А что начальник Чжан?

– Уехал в уезд на собрание.

(На самом деле не на собрание: у Чжан Яна и Бесюра возникли разногласия по вопросу развертывания маленького штурма в отношении Ильхама, и они отправились в коммуну посоветоваться с начальством.)

– А товарищ Майнар?

– Она с комсомольской ячейкой обустраивает комнату для занятий.

Хэ Шунь и Сакантэ уже десять дней как прибыли на точку и еще ни одного дня не говорили с кадровыми работниками бригады, потому что Чжан Ян многократно повторял и подчеркивал следующее дисциплинарное требование: нельзя здороваться за руку с кадровыми работниками бригады, нельзя с ними весело болтать о погоде, нельзя им выказывать свои чувства и раскрывать ситуацию… Вот такой порядок. Ежедневно встречаясь с кадровыми работниками бригады, они вынуждены были нарушать все традиции и обычаи, через силу отворачивались. Однако оба выросли в деревне (в Особом районе), и они очень легко сошлись и познакомились со многими членами коммуны, от них уже знали о положении дел в бригаде; они знали также, что опасность от общения здесь совершенно не та же самая, какая бывает при общении с прокаженными, что кадровые работники бригады не могут вдруг разом превратиться в страшных загадочных чудовищ. Эти строгости Чжан Яна были им совершенно непонятны, просто вызывала изумление такая избирательность. Опять же, у них не было еще опыта в этом великом революционном движении, и вместе с тем они испытывали к Чжан Яну – прибывшему из Урумчи кадровому работнику в очках – определенное уважение, но чувствовали некоторую отстраненность. Поэтому противоположных мнений они не высказывали, в целом продолжая соблюдать установленную Чжан Яном дисциплину, хотя сами ощущали странность и неестественность такого порядка – вот почему они покраснели и растерялись, когда вот так заявились начальник бригады и его зам.

– Товарищ Сакантэ, как вам здесь – привыкли? Не так весело, конечно, как там, в горах? – спросил Ильхам.

– В среднюю и начальную школу я ходил в уездном центре, так что жизнь в деревне мне привычна, – ответил Сакантэ.

– Но вот летом – как наступит лето, мне всегда хочется в горы: на летние пастбища, в казахские войлочные юрты!

– Ну, это конечно… – сказал Сакантэ и улыбнулся.

– Брат Хэ Шунь, что скажете? У нас тут не хуже ведь, чем в Чапчале?

– Да примерно так же, нормально.

Разговор завязался, напряженность и настороженность понемногу исчезли.

– Проверка счетов идет? Как обстоят дела? – спросил Ильхам у Сакантэ.

– Начали, начали – бухгалтерские счета… Сакантэ вдруг запнулся. Ему было неудобно говорить дальше.

– Насколько я знаю, – сам продолжил Ильхам, – по счетам есть несколько вопросов. Некоторые экономические операции проводились не строго по правилам, и сама система недостаточно хорошо поставлена. В некоторых случаях учет все еще основывается на доверии. Например, на приход наличности от производства выписывается расписка, но – пустая, без порядкового номера. Это может породить проблему: если кто-то получил деньги, но без квитанции – как ты это проверишь? В прошлом году жена Нияза собирала по всем семьям и дворам молоко и отвозила в город – в Инин, для продовольственной компании; в итоге были проблемы. Она взяла у бухгалтера пачку пустых квитанций, таких вот – без номеров и корешков учета; а потом, когда мы стали выяснять у продовольственной компании, стало ясно, что она утаила часть наличных. По этой причине мы сменили Кувахан и подвергли критике бухгалтера.

– Да, вы правильно говорите; вы, оказывается, и в бухгалтерии хорошо разбираетесь! – Сакантэ слушал это с большим интересом.

– В том, как вести учет по счетам, я не разбираюсь, это я только об одном конкретном примере, – рассмеялся Ильхам. – А другой вопрос – недостача. У нас за последние годы стоимость единицы учета работ была в среднем примерно полтора юаня – это немало, и еще кооперативное лечение и другие меры общественного обеспечения; вообще-то не должно быть недостачи, однако в прошлые два года финансовая система была очень путаной, некоторые члены коммуны не по труду получали деньги, а благодаря хорошим отношениям с бригадиром – по запискам, которые тот выписывал. В результате у четырех дворов образовалась недостача – у каждого больше четырехсот юаней.

Здесь по одному из этих дворов действительно есть некоторые трудности – хотя, конечно, все равно не должно быть такой большой задолженности – а по остальным трем дворам ну никакой логикой нельзя объяснить. Один двор – это семья из рабочих и служащих, муж каждый месяц присылает деньги, жена не участвует в труде, но получает от бригады зерно, масло, мясо, овощи-фрукты, пользуется дровами и углем бригады, древесиной – и так месяц за месяцем весь год; чем дальше, тем задолженность больше, а чем больше, тем ее труднее возвращать – да и не думают они возвращать; и чем дальше так идет, тем сложнее решить этот вопрос. Еще один двор – Нияза, об их ситуации мы потом отдельно поговорим; его задолженность – это просто беда, наказание. Еще один двор – Пашахан, жены начальника большой бригады; ее в нашей бригаде прописали только в конце шестьдесят второго года. Два года назад – как раз в праздник, под Новый год – приносит записку, требует денег: дополнительные трудовые баллы в виде помощи от большой бригады, выписано за счет мастерских большой бригады; а так как начальник большой бригады работает в разных бригадах, этот заработок и раскладывается на все бригады. Таким образом те наличные, которые ему на большую бригаду все остальные бригады выделяли, оказываются полностью потрачены, и теперь отдельно с нашей бригады он хочет зерна и денег. Эти вопросы мы пытались решить несколько раз, но так и не можем разобраться с ними до конца. В результате с одной стороны – у некоторых задолженность, а с другой – члены коммуны трудились, трудовые баллы и трудовые начисления у них есть, но вознаграждение они получить не могут, справедливое распределение не может быть осуществлено, и это влияет на производственную активность членов коммуны…

– Это действительно так? – с некоторым недоверием спросил Сакантэ как бы сам у себя.

Ильхам понял, чего хочет Сакантэ, и продолжил пояснять:

– Дела на деревне совсем не так просты; с тех пор как сделали группы взаимопомощи, продолжается без перерыва борьба двух подходов. Одни люди – конечно же, их меньшинство – всеми силами и способами, днем и ночью только о том думают, как бы оторвать побольше от коллектива, урвать выгоду для себя – и поменьше выполнять свои обязанности; как где дырка – они уже там. Если считать, что те, у кого задолженность, находятся в трудном положении, тогда им непременно надо помогать и сочувствовать. Но это вовсе не обязательно правильно. И потом – это ведь еще и не соответствует методу классового анализа.

Хэ Шунь и Сакантэ переглянулись. То, что говорил Ильхам, было совершенно противоположно тому, что они слышали от Чжан Яна. Чжан Ян постоянно подчеркивал: разбираясь во всех деталях и связях, надо искать должников – тех, кто в затруднительном положении, надо, опираясь на них, поднять крышку классовой борьбы.

Ильхам совершенно не догадывался, в какую точку ударили его слова, – он всего лишь описывал кадровым работникам по соцвоспитанию ту ситуацию, которую знал, излагал свои взгляды на нее. И он, конечно, начал со счетов и учета, потому что именно Сакантэ отвечал за проверку счетов, с этого естественно было начинать – но говорил-то он о классовой борьбе во всей большой бригаде.

Он стал рассказывать дальше:

– Есть еще одна проблема, которой я никак не могу понять. Сакантэ, вы по счетам, наверное, тоже увидели: большая бригада в последние годы отряжает из производственных бригад рабочую силу, материалы, наличные на ведение лесохозяйства, переработки и другие подсобные промыслы. Возьмем лесопитомник для примера: земля выделяется производственной бригадой; саженцы закупаются на деньги, которые выделяют производственные бригады; для работ в питомнике по уходу за саженцами каждая бригада выделяет рабочую силу. Когда саженцы выросли, они считаются собственностью большой бригады и уже она эти саженцы продает всем производственным бригадам, берет с них деньги. Разве это правильно? Это соответствует «Шестидесяти положениям»?