Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

Тайвайку упал на возвышение у тандыра и зарыдал.

Говорят, что слезы слабого вызывают сочувствие. А Тайвайку, хоть и под два метра ростом, хоть и весит больше восьмидесяти килограммов, хотя он внешне такой сильный, но духом очень и очень слаб, конечно. Когда такой здоровенный, но слабый внутри человек ревет и плачет громким голосом, это разрывает сердце. Мирзаван не знала, то ли ей сердиться, то ли плакать, и чувствовала себя дурой. Шерингуль, видимо, испытывала похожие чувства; она ничего не говорила и не понимала, из-за чего все это, что теперь с этим делать. Плач Тайвайку привлек внимание прохожих и соседей, они собрались вокруг и смотрели, не зная что посоветовать, не в силах проявить участие; однако у всех было на душе тяжело, смутно, неприятно. Лишь один человек был в радостном возбуждении; из сопереживания печальной судьбе Тайвайку он обливался горячими слезами, хотя и не понял еще, что же такое с Тайвайку случилось. Этот человек был Чжан Ян.

Брошенный в маленьком домишке, он ушел оттуда и повсюду искал Тайвайку. Нигде не нашел. Кто ж знал, что и трудиться-то не надо было… Он пришел сюда на громкий плач.

Тайвайку плакал долго, Чжан Ян через переводчицу Майнар стал проводить воспитательную работу, но Тайвайку не слушал. Выплакавшись, он встал:

– Те, кто предают доверие и забывают о чувстве долга, когда-нибудь обязательно будут наказаны!

Он ушел, а за ним поспешил Чжан Ян.

Итахан с дочкой Мирзаван на руках стояла тут же; мягкосердечная старая женщина была напугана, переживала и не знала, чем помочь. Вдруг она вспомнила о чем-то и переменилась в лице. Она сунула девочку Мирзаван и с девичьим проворством бросилась открывать тандыр. Откинув крышку, она заглянула внутрь и закричала от отчаяния.

Все нааны, целый тандыр, превратились в груду угольков. Все пропало.

Закончив разговор с Чжан Яном, Тайвайку снова пошел к Майсуму. Стакан ему не потребовался; он схватил бутылку водки, в которой оставалось больше половины, и залпом выпил всю водку. Майсум принес ручку, тушь, несколько листов бумаги, вынул свой драгоценный маленький блокнотик. Под руководством Майсума, вкривь и вкось, Тайвайку написал обвинение Ильхаму; он и сам толком не понял, что пишет; он лишь смутно понимал, что должен отомстить, покарать тех, кто предал доверие и забыл о чувстве долга – обманщиков и предателей. Потом он совсем утратил контроль над собой и в таком бессознательном состоянии поставил на бумаге отпечаток своего пальца.

А потом этот обвинительный материал бросили в почтовый ящик для обличительных писем, повешенный рабочей группой в большой бригаде.

Глава тридцать шестая

Шерингуль и Аймилак с горечью обвиняют Тайвайку

У Тайвайку тяжело на душе

Морозная зимняя ночь: беготня, случайная встреча – и нечего сказать в ответ

Шерингуль слабая? Раньше – была. Она мягкая, послушная, немногословная, любит поплакать, совершенно беззащитная. Уж сколько раз говорил с ней об этом Абдулла. А говорил он так:

– Помнишь, когда мы только пошли в школу, там был один избалованный мальчик, хулиган, он каждый день обижал меня; то песок бросит в мой портфель, то в грязь толкнет, обзывал девчонкой. А я – ничего ему в ответ, просто не хотел с ним драться. Он думал, что я боюсь дать сдачи; а однажды, только я сделал задание, он вылил мне прямо на тетрадку всю чернильницу. Я тогда разозлился и дал ему пощечину, звучно так; он сразу повалился на пол. Потом поднялся и схватил палку, а я отобрал у него палку и левой рукой – еще одну оплеуху. У него все лицо распухло, он стал кричать, что зарежет меня. Одноклассники и учителя, а потом еще и родители так тогда испугались – они никогда не думали, что я стану драться; учителя предупреждали меня, чтобы я был осторожен, если этот хулиган будет мстить… А на деле-то ничего не было потом, он в тот раз смирился, как видел меня – опускал голову и хвост поджимал. Потом я еще помогал ему с успеваемостью. А уж гораздо позже он однажды сказал мне: «Эй, Абдулла, вот не думал, что ты так здорово дерешься! У меня с того раза до сих пор в ушах звенит, когда простужусь!»

– Не помню этого. Я помню только – когда однажды мальчики и девочки начали драться, ты схватил стул… Вид у тебя был просто страшный, я думала, ты убьешь кого-нибудь этим стулом.

– Да-да, было такое. Я на самом-то деле просто хотел их напугать, разве я стал бы действительно кого-то по голове бить стулом! А что еще остается? Да, есть такие люди, которые считают, что добрые – дураки. Мы уступаем, и раз, и два – и до десятого раза, но в одиннадцатый-то раз я обязательно дам сдачи, да так, чтобы всю жизнь в ушах звенело…

На опытной станции Ян Хуэй тоже часто ей говорила:

– Не надо бояться трудностей, не надо бояться плохих людей, не надо бояться старых идей, привычек и пустой болтовни. Если ты не будешь бояться всего этого, оно само будет тебя бояться… Когда я только приехала в Или, мне тоже было очень трудно. Поднимешь голову – а кругом одни уйгуры; мужчины с бородами, женщины в халатах, все выше меня если не на голову, то на полголовы, что-то тараторят, ничего не понятно. Я предлагаю какую-нибудь техническую идею – меня никто не слушает, некоторые подшучивали надо мной, говорили обо мне плохо… Я столько раз плакала из-за этого всего. Секретарь Чжао Чжихэн сказал мне: во-первых, надо научиться много бегать; во-вторых – научиться говорить; в-третьих – научиться есть и спать – в любых условиях надо уметь есть и спать; в-четвертых – научиться ссориться – ради производства, ради коллективной пользы надо с кем угодно идти на конфликт! Если только ты считаешь, что все делаешь правильно, нельзя опускать голову и сжиматься в страхе…

И еще Зайнаф, и еще Ильхам и Мирзаван – все это добрые учителя и друзья Шерингуль; их хорошие, добрые, умные слова – самый дорогой подарок. Эти слова дороже золота. Но есть еще один учитель, у него свои наставления, он всех прочих сильней и убедительней – это жизнь.

Шерингуль хорошая, ценит мнение окружающих? Жизнь раз за разом безжалостно мажет ее лицо ржавчиной, а потом зажигает прожектор, чтобы публика видела эти грязные уродливые разводы. Шерингуль тихая, спокойная, замкнутая? Волны жизни раз за разом бросают ее то вверх, то вниз; отовсюду – раскаты грома, сверкание молний, ветер и дождь, кругом бурное течение и круговорот тьмы и света, все сплелось, перепуталось, завязалось большими и крошечными узлами. Шерингуль изящная, воспитанная, тонкая, деликатная? А жизнь будет раз за разом сталкивать ее с грубым и необузданным, и еще с жестоким и варварским, с диким зверьем – таким, которое подчиняется только дубинке в твоих руках.

После того как была загублена целая печь наанов, Шерингуль понесла свою печаль к Ян Хуэй и все ей рассказала.

– Пойдем, надо поговорить с верзилой! – хлопнула Ян Хуэй по столу.

Как можно на это отвлекаться Ян Хуэй? Вот-вот приедут начальник уездной сельхозтехстанции и корреспондент из газеты, они будут подводить итоги ее работы, будут ее фотографировать.

– Вам не надо об этом беспокоиться, я найду способ, разберусь; как говорится, «вода спадет – камни обнажатся», – сказала Шерингуль.

– Тогда ты пока не возвращайся на опытную станцию. Я, кажется, понимаю, что происходит в Седьмой бригаде: техническая работа на селе всегда была так или иначе связана с идейно-политической, а с главными персонажами в вашей бригаде я общалась. Чего они хотят? – тебе от этого не уйти, да и не уйдешь никак. Они хотят на твоем примере дело состряпать.

Так Шерингуль и осталась, была на собрании по проработке Ильхама. Сначала она просто не смела поднять головы. Она очень переживала за брата Ильхама, который стоял напряженно выпрямившись; в груди все давило, распирало, а выхода эмоциям не было. Ей было стыдно за тех людей, кто стал поддакивать, что-то плести, нападать на Ильхама; она не могла – не хотела – даже глядеть на их бесстыжие рожи, как не решилась бы, не захотела бы взглянуть на гнойную рану больного. Она испытывала предельное отвращение к сплетникам и клеветникам, как бы красиво и сладко они ни говорили; точно так же она никогда не разглядывала ярко-красных и ярко-зеленых мохнатых гусениц, цветастые узоры ядовитых змей. Она пришла на собрание низко опустив голову, но внимательно вслушивалась в каждое выступление, в молчание и шушуканье в промежутках между ними. Это молчание и перешептывания придали ей силу, и она подняла голову.

Ее взгляд встретился со взглядами множества членов коммуны; их глаза выражали сочувствие и беспокойство, стремились передать ей эти чувства. Потом все эти печальные, блестящие от слез глаза обратились на Ильхама. «А если бы – я? – подумала Шерингуль. – Если бы меня заставили так раз за разом стоять в большом зале на виду у всех, если бы мне пришлось так час за часом слушать эти крики, все эти грязные, лживые обвинения? Я бы не выдержала, я просто не смогла бы жить дальше».

А Ильхам все так же молча стоял там; временами он шевелился: поднимал руку и почесывал щеку, переступал с ноги на ногу – было очевидно, что он устал, что ему это надоело. Но через какое-то время он снова расслаблялся – ничего не поделаешь! – и держался так, словно никакого неудобства не испытывал. Иногда казалось, что Ильхам слушает очень внимательно – он слегка наклонялся вбок, чуть вытягивал шею, слегка приоткрывал рот – как будто увлекался очередным выступлением. А иногда, казалось, он думал о чем-то другом; глаза его видели что-то свое, слух улавливал другие звуки, мысли были увлечены иными предметами. Временами он казался подавленным и печальным, иногда его лицо выражало сарказм и жалость, но чаще всего было спокойным, задумчивым, миролюбивым, добрым.

Шерингуль не отрывала глаз от Ильхама; по его манере держаться и выражению лица она, как ей думалось, многое поняла.

Главное, она поняла, что Ильхам не ради себя, а ради нее, Шерингуль, ради Абдуллы, ради Леньки и Дильнары, ради Ульхан и Барадижана, и в особенности – ради Тайвайку, ради всех членов коммуны – в том числе и ради тех, кто теперь грубыми и резкими словами причиняет ему боль – ради всех этих людей терпит всё это. Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание, в горле будто загорелся огонь, и оно наполнилось острым, горьким, раздирающим дымом.

В этот момент Ильхам повернулся и увидел ее, их взгляды встретились; Ильхам сдержанно и вместе с тем подбадривающе улыбнулся ей – улыбнулся искренне и просто, как ребенок, который незаметно для всех сделал что-то хорошее, не ожидая за это ни награды, ни похвалы – но в итоге его заметили и похвалили.

И словно прохладная родниковая вода погасила пожар и смыла дым в ее гортани; Шерингуль уверенно поправила на голове платок и выпрямилась.

Когда проводили собрание, производство было остановлено на весь день, потом объявили, что на следующий день будет по-другому: до обеда – работать, а после – собрание. После обеда все пришли, но в помещении было очень дымно, стоял резкий ядовитый, неприятный запах, так что даже войти было невозможно. Открыли двери и окна, в комнате сразу стало морозно, кое-кто попробовал войти – но тут же пришлось выходить наружу, потому что внутри стоял невыносимый все пропитавший запах гари. Все стояли у входа и кашляли. Начали ковыряться в буржуйке, сделанной из железной бочки, – дыма стало еще больше.

Видя такое дело, Ильхам молча ушел, но скоро вернулся с лестницей на плече, приставил ее и взобрался на крышу – проверить трубу. Старый, давно не чиненный дымоход действительно забился. Тогда Ильхам вытащил одну руку из ватника, запустил ее в трубу и стал вытаскивать оттуда перемешанные с копотью комки глины, листву и прочий мусор; рука была по локоть в саже, лицо – как у шахтера. Спустившись, он взял несколько пригоршней снега, обтер им лицо и руки; к этому времени в комнате стало тепло и хорошо. Ильхам опустил голову и пошел «принимать критику». Умытый снегом, он выпрямился, расправил плечи – и сделал это с видимым удовольствием. Шерингуль даже слышала, как он тихонько напевает любимую уйгурами народную песню из села Пахтакор с такими вот словами:

 
Если все деревья на свете станут кисти,
Если вся вода в морях и озерах станет тушью,
Если синее небо и земля станут бумагой —
И тогда мы на них не допишем благодарностей наших
вождю, Председателю Мао!
 

Лицо Ильхама светло и ясно. На светлом лице лежит тень печали. В сердце у Шерингуль – надежда. Конечно же, она верует в великого Истинного владыку – как же ей не верить своим односельчанам, которые тоже в него веруют?

Но ясность и свет на душе Шерингуль теперь скрыты тенью – она видит Тайвайку, бывшего мужа. Этот высокий и сильный, грубый, диковатый, абсолютно правильный мужчина словно стал другим человеком – мелким, унылым, отчаявшимся, с такой горечью в лице, словно он наелся глистогонных таблеток. Если раньше он был похож на дикого необъезженного коня, то теперь он словно одуревший от болезни медведь. Когда Шерингуль увидела его таким, у нее будто кровь в жилах застыла…

Вчера вечером Шерингуль принесла Ильхаму поесть, ей не было дела до запрета Чжан Яна – не общаться с Ильхамом. Мирзаван сказала.

– Я спрашивала у людей – это кучка старых теток несет всякую чушь, обсуждают Тайвайку, да еще говорят, что это мы с тобой разбалтываем… Я полдня расспрашивала, так и не поняла, откуда это идет, но люди говорят, что вроде бы несколько дней назад это начала рассказывать Пашахан на чаепитии у Гулихан-банум…

– Подлые шлюхи!.. – Шерингуль впервые выругалась – и покраснела.

– Это заговор, – Ильхам даже улыбнулся. – Я волновался за Тайвайку – как он так легко попался на эту удочку…

«Я волновался за Тайвайку…» – от этих слов Шерингуль захотелось рыдать!

– Нам надо бы пойти сказать ему… вот только неудобно – начальник Чжан у него живет, он не даст нам поговорить…

– Я пойду, – Шерингуль в первый раз сама взвалила на себя трудную миссию.

…В итоге, когда очередное собрание закончилось, Чжан Ян как назло оставил нескольких «активистов» – Тайвайку, Нияза, Бао Тингуя и Кутлукжана, – и Шерингуль стала дожидаться за дверью; она несколько раз потихоньку приоткрывала дверь, видела в щель, как Тайвайку сидит с отсутствующим видом и явно тяготится происходящим. В конце концов он направился к выходу.

Как раз у входа в комнату собраний вырыли яму для вымачивания конопли, из которой каждый год делали веревки – тут Шерингуль и перегородила дорогу Тайвайку.

– Подожди, пожалуйста! – приказным тоном сказала она. Ее не смутило, что рядом проходили люди.

– Вы? – высокий, большой Тайвайку испугался худенькой, слабенькой Шерингуль, даже вздрогнул. – Здравствуйте!

Шерингуль ничего ему не ответила, она подняла брови и с особой строгостью сказала:

– Слушай, я скажу тебе пару слов: я никогда не говорила о тебе ничего дурного, а Мирзаван – тем более. Эти ослиные бредни разносят только ослы, одни лохматые ослы этому верят; а если вы еще считаете себя человеком, то пойдите и все выясните сами, да еще подумайте хорошенько! А брат Ильхам и теперь все еще беспокоится именно за тебя… тьфу! Как мне за вас стыдно!

Шерингуль резко отвернулась и ушла, широко шагая и подставляя лицо холодному ветру. Она вообще-то планировала говорить гораздо культурнее, но от переполнявшего ее гнева впервые плюнула на человека. Она была грозная, воинственная: сказала, плюнула, выругала, ушла – а одинокий придурковатый медведь остался где-то там, позади.

Тайвайку опустил голову. С того самого дня он словно лишился рассудка и памяти, совсем запутался. Протрезвев, он смутно почувствовал, что совершил что-то очень нехорошее. «Ну и поделом! Что бы там ни говорили, это они сделали посмешищем мое письмо, этого я никогда не прощу…» – успокаивал он себя, укрепляя в себе обиду и ненависть, заполняя обидой и ненавистью пустоту и беспокойство в душе.

Он еще вспомнил, что в приступе гнева, отчаяния, в сумбурном состоянии необъяснимого бешенства под руководством Майсума написал какие-то обвинения в адрес Ильхама. Вскоре пришел говорить с ним Чжан Ян, вытащил им, Тайвайку, собственноручно написанный и подписанный, с отпечатком пальца материал. От этого материала сам Тайвайку оторопел и переменился в лице: вот, например, будто Ильхам подбивал убить поросенка и все организовал – это же бесстыдное вранье. Он хотел все исправить, возразить, даже хотел протестовать, но не мог раскрыть рта: что он будет говорить? что был пьян, писал под диктовку? Выходит, он пустобрех, как какая-нибудь болтливая баба с языком до колен? Он промолчал и тем самым все признал, потеряв и чувство меры, и способность различать правду и ложь, правое и неправое.

Он словно провалился во мрак. Ему хотелось уйти от Чжан Яна; он никогда не был активистом, и меньше всего ему хотелось быть активистом, обличающим Ильхама. Но Чжан Ян все долбил и долбил; и ведь он тоже совершенно искренне думал о нем, заботился, старался сблизиться – Чжан Ян то и дело заваривал ему чай, помогал подметать, от чего Тайвайку становилось все более и более неловко; Чжан Ян хотел, чтобы он на собрании зачитал то «обвинение», которое собственноручно написал, и он не мог отказаться. Так уж все получилось, что он с детства был одиноким – и теперь, и потом останется одинок, он – песчинка в бесконечной пустыне Гоби, одинокая былинка на солончаковой пустоши…

Тайвайку зачитал несколько предложений и замолчал, но Чжан Ян с энтузиазмом подбадривал его, разъяснял ему смысл и значение классовой борьбы, объяснял, что Ильхам теперь – это тот же Махмуд-староста, то есть самый-самый опасный враг. От всего этого словесного мусора голова Тайвайку стала пухнуть, стала тупой и тяжелой, стала как плотно набитая корзина, не голова, а чурбан. Сердце словно превратилось в кусок холодного камня, кровь остановилась… Так прошло несколько дней; Тайвайку молча, как бесчувственное полено, сидел на собраниях, где по-прежнему обличали и критиковали Ильхама, – и когда он совершенно этого не ожидал, Шерингуль сказала ему эти резкие гневные слова.

Что сказала-то Шерингуль? Ее слова для Тайвайку были как удары барабанной палочкой об пень – ну какой звук, какую дрожь они могли вызвать?

Шерингуль ушла, подошел Чжан Ян, спросил:

– Это кто? Что она тебе сказала?

– Никто, – Тайвайку ускорил шаг.

Он пришел домой, пил чай с Чжан Яном, отдыхал; две фразы, сказанные Шерингуль еще звучали в его ушах. «Я никогда не говорила о тебе ничего дурного, а Мирзаван – тем более…» Что значат эти слова? «Брат Ильхам и теперь все еще беспокоится за тебя…» Беспокоится? Что значит беспокоится? Тайвайку спрашивал сам себя. Он словно слышал через стену разговоры соседей, слышал нечетко и уж совсем ничего не видел – что там за стеной, но эти звуки подсказывали ему: за стеной есть свет, есть люди, там – жизнь; хотя, конечно, все это не для него.

«Лохматые ослы!..» Шерингуль его назвала ослом? Это слово, как иголка, укололо и словно проткнуло что-то. Да ладно. Тайвайку махнул рукой. Маленькая дырочка, в которую потянуло было ветром, затянулась.

Чжан Ян ушел проводить собрание рабочей группы, Тайвайку остался один, лежит на кошме, не двигается; прыгает-мигает огонек лампы – керосин кончается; Тайвайку лень сесть и добавить керосина. Он просто закрывает глаза, чтобы не рябило, чтобы не мешал моргающий огонек. Уже несколько дней он ленив как никогда; уже пять дней не готовил еду; каждый день ест только наан, запивает чаем с молоком. Чжан Ян явно к такой еде не привык, даже похудел.

Кто-то открыл дверь, Тайвайку подумал, что это вернулся Чжан Ян, и даже не открыл глаза; ворвался холодный ветер; странно – почему этот человек вошел и не закрывает дверь, разве в такую холодную зимнюю ночь можно оставлять ее нараспашку? Тайвайку открыл глаза. Он увидел только черную тень.

Дверной проем заслоняет очень высокая женщина в коротком вельветовом пальто на меху, меховой капюшон откинут назад. Накидка закрывает голову и лицо. Ниже – длинная юбка, из-под которой видны острые носки сапог, пошитых сельским мастером… У Тайвайку перехватило дыхание. В прыгающем свете лампы он увидел длинную тень Аймилак.

– Вы дома? – спросила тень. Да, это действительно Аймилак-кыз. Тайвайку лежал и смотрел снизу вверх, поэтому тень показалась ему необычно длинной.

– Это вы, Ай… – Тайвайку сел.

Аймилак-кыз не стала закрывать дверь, несмотря на тридцатиградусный мороз и врывающийся в убогое жилье ветер; она не дала Тайвайку возможности произнести ее имя.

– Я только сегодня узнала обо всем, что вы сделали, вы… Вы… я пришла сказать вам…

– Прошу, сядьте, давайте поговорим…

– Нет. Я не в гости пришла и не для того, чтобы вас проведать. Я пришла доказать, я пришла как свидетель. Увольте, прошу вас не закрывать дверь – я скажу два слова и сразу уйду. Сестра Мирзаван лично передала мне ваше письмо. Как оно оказалось в чужих руках, я не знаю, но я сама за это в ответе, и к Мирзаван это никакого отношения не имеет. Когда я читала ваше письмо, принесли раненого Нияза; он теперь, наверное, ваш самый близкий друг, учитель и родной отец? Я спешила оказать ему помощь, может быть, в этот момент что-то и случилось? Я никого не хватала за руку, но я клянусь – Мирзаван совершенно не виновата. Я и мысли не могла допустить, что вы станете клеветать на сестру Мирзаван и Шерингуль; вы оскорбили их, а теперь, говорят, еще лжете и клевещете на Ильхама, отважного и смелого бойца… Вы самый подлый, самый грязный… – Аймилак-кыз до скрипа стиснула зубы и не стала продолжать.

– Аймилак-кыз, выслушайте меня…

– Не произносите мое имя! – словно от ожога дернулась Аймилак. – С этого дня я вас не знаю, – она будто захлебнулась. – Мне очень тяжело, я очень раскаиваюсь… Когда я читала ваше письмо, я пролила столько слез; я думала, что встретила настоящего мужчину с чистым, горячим сердцем… Кто же мог подумать, что вы такой неисправимый тупой болван! А самое отвратительное, подлое, низкое – хотите верьте, хотите нет – но вместе с этим клубком ядовитых змей вы погубили, вы уничтожили то, что должны были бы уважать больше всего, чем должны были бы дорожить… Вы сделали так, что я всю свою жизнь, до самоего конца ее буду считать это своим, а не вашим позором, своим преступлением, своей виной!

Ночной ветер ворвался в комнату, вода в ведре замерзала. Фитиль керосиновой лампы вспыхнул, огонек дернулся в последний раз и погас. За темным силуэтом Аймилак-кыз, между черных деревьев сверкали холодные звезды… Аймилак ушла. Тайвайку не двигался, пытаясь сдержать свои чувства; в лицо ему дул ледяной ветер, но он не стал надевать ватник; казалось, он окоченел или вот-вот окоченеет, и только в сердце его теплился огонек.

Прошло довольно много времени; все словно застыло, земля перестала вращаться, время остановилось. Тайвайку вдруг встал, надел сапоги, нахлобучил шапку и, так и не надев ватника, в одной нательной рубахе бросился бежать – туда, куда ушла Аймилак-кыз, в сторону большой бригады «Новая жизнь»; он бежал быстро, скачками. Ветер дул все сильнее, срывал снег с ветвей и крыш и бросал Тайвайку в лицо. Щеки его слегка разгорелись. Он шагал быстро, широко, переходил на бег, как добрый конь, несся галопом – и, как струйка дыма, вмиг долетел до пустыря рядом с кладбищем. Это было именно то место, где Тайвайку защищал Аймилак, а потом вручил ей электрический фонарик.

Он немного замедлил шаг и стал вглядываться вперед. Ущербная в последней четверти луна уже взошла, озарив слева пустырь, кладбище и большое поле по правую руку, освещая уходящую вдаль большую дорогу; теперь пустырь, поле и дорога были укрыты одним белым снежным покровом. На белом снегу в холодном свете Тайвайку разглядел быстро движущееся крошечное темное пятнышко… Это была она.

Тайвайку ускорил шаг, очень скоро приблизился, от девушки-доктора его отделяли всего двадцать-тридцать метров. Он уже мог различить в лунном свете ее накидку; видел, как двигаются при ходьбе ее спина и плечи; видел, как сильные ноги поднимают ее на сугробы и спускают с них вниз; он видел также, как тянущиеся в свете ущербной луны тени от тополей одна за другой проносятся над ее силуэтом.

Ему так хотелось догнать ее, подойти близко, взять ее за руку и хорошо-хорошо, долго-долго с ней говорить. После той минуты, когда она пришла к нему вернуть фонарик, и до вспышки безумия у тандыра во дворе дома Ильхама он столько передумал слов, которые скажет ей при встрече: он хотел рассказать Аймилак-кыз о своем прошлом и будущем, о своих ошибках и угрызениях совести, поведать об одиночестве и радостях, о хороших друзьях и дурных приятелях, рассказать, в чем винит себя, что теперь и потом собирается делать и о чем мечтает… Он жаждал раскрыться, распахнуть душу и сердце, услышать и принять от Аймилак ее строгую критику, оценку, анализ, сказать, что с этих пор Аймилак ему самый-самый-самый близкий друг, даже если она не захочет стать его женой…

Сегодня он увидел Аймилак-кыз, она снова пришла в его дрянной домишко. Такая же дрянная жизнь… Она теперь совершенно разрушена… О чем ему говорить с Аймилак? Девушка плакала, ее переполнял гнев – это ведь его вина.

Он был уже совсем близко к Аймилак-кыз, всего несколько шагов; он снова видит ее гордый четкий сильный профиль, он уже может хоть что-то сказать в свое оправдание, хоть слово, или просто попросить прощения, постараться утешить ее. Но он остановился.

«…Я вас не знаю!»

В его ушах снова раздался этот милый голос, объявляющий ему смертный приговор… Он понял, что его тело окончательно превратилось в кусок льда.

Оказывается, было уже совсем недалеко от медпункта большой бригады «Новая жизнь»; он видел, как там вдалеке Аймилак-кыз подошла к двери, видел как она щупает карман, достает ключ; открыв дверь, Аймилак-кыз вошла, и дверь громко захлопнулась; сразу зажглась лампа; вот Аймилак-кыз задернула занавеску, а потом на ней проступил силуэт Аймилак-кыз, такой милый, такой изящный, и такой одинокий… Похоже, она читает? но очень скоро голова ее опустилась на стол, ее плечи вздрагивают, она снова плачет…

«Я не человек! Я не человек! Я не человек!»

Тайвайку стонет, раздираемый болью и горем, и только ухватившись за небольшое деревце на краю дороги, не падает в глубокий снег.

Вдали снова появилось темное пятно, оформилось, обрело очертания, большими шагами идет сюда. Тайвайку отвернулся всем телом, он так замерз, что дрожит крупной дрожью, он не хочет никого видеть, кто бы это ни был.

Но человек, кажется, подходит к нему, кажется, на него смотрит. Тайвайку, конечно, не поворачивается.

– Тайвайку!

Тайвайку и без того дрожит, а тут еще вздрагивает от этого оклика: это Ильхам; Тайвайку оборачивается. Он видит Ильхама, одетого в черную новенькую ватную куртку с меховым воротником, его брови, усы, борода, низ шапки – все сплошь покрыто инеем, как будто он – седовласый старик; но в глазах у него прыгают веселые искорки, даже Тайвайку заметил.

– Я из уезда иду, – поясняет он. – Вы почему без ватника? – Он берет Тайвайку за руку. – Мой Худай! Такой мороз, вы можете заболеть… – Ильхам скидывает свою ватную куртку и набрасывает на Тайвайку.

Тайвайку снова вздрагивает. Он снимает куртку, сует ее в руки Ильхаму и по-прежнему в одной фуфайке бежит назад; он как будто боится, что Ильхам погонится за ним, и потому бежит быстро.

Ильхам нахмурился, обтер ладонью иней с лица; посмотрел на медпункт. «Так вот почему Тайвайку здесь! – вдруг дошло до него. Он покачал головой, вздохнул. – Все будет хорошо, – говорит он себе. – Все непременно будет хорошо», – снова говорит он. И, широко шагая, как солдат на параде, уходит вслед за удаляющимся Тайвайку.