Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

Деревня – коммунистической партии, диктатуры пролетариата, социализма деревня – предстала в воображении в образе деревни старого Китая, где господствуют Гоминьдан и помещики, даже хуже того. Разве не это имелось в виду, когда было сказано, что при работе по воспитанию социализма уяснить обстановку и поднять массы будет еще труднее, чем во время земельной реформы? Разве не это подразумевалось, когда говорили про низовые сельские кадры, что они – «местные гадюки», «засевшие на горе беркуты», «медведи, сослепу так отдающие честь, что лапой закрывают небо»? А про обучение деревни социализму: говорили же, что очень многие будут выступать против и вести подрывную деятельность – словно не только не уничтожены и не перевоспитаны старые контрреволюционные элементы, но вдруг разом добавились к ним в таком большом количестве еще и «новоявленные контрреволюционеры». Чжан Ян полностью принял эти идеи и к тому же преисполнился гордости и уверенности в себе, считая, что это у других «левацкий уклон», а он-то по-настоящему прямо и твердо идет в ногу с революционной «левой» фракцией.

Вот в такой атмосфере и с таким настроем Чжан Ян приехал в Или, в эту коммуну, в Патриотическую большую и Седьмую производственную бригаду. Тогда вся страна была охвачена новым революционным подъемом. В городах боролись «против пяти». Искусство и здравоохранение «выпрямляли стиль работы». Определили несколько фильмов как плохие, их критиковали и осуждали…

Высокие воды революционного подъема неизбежно перемешали рыб и драконов, подняли муть и песок; революционный прилив призывал Чжан Яна к политическому энтузиазму – его так и тянуло подхлестывать ветер и гнать волны. Он нацепил очки с затемнением; с первого дня и первого взгляда все здесь казалось ему странным. Ильхам гонялся за ним, чтобы доложить о ситуации, – а он считал, что это кадры из числа «четырех нечистых» пытаются повлиять на его видение обстановки. Дружелюбие Ильхама и теплое к ним отношение, забота об их жизненных условиях были восприняты как бомба в сахарной глазури, которую им подсовывают те же «четыре нечистых». Ильхам крепко держал в своих руках работу подразделений бригады, как и раньше проявляя ответственность за дело, – Чжан Яну виделось, будто это нечистые кадры держатся за власть мертвой хваткой. Постоянно слыша от членов коммуны хорошие слова об Ильхаме, он считал это признаком тайного жесткого контроля со стороны «нечистых кадров». Спокойствие и оптимизм Ильхама он рассматривал как нежелание «четырех нечистых» склонить голову и брошенный ему вызов. То, что Инь Чжунсинь, Цзи Лили и Бесюр были не согласны с его подходом, доказывало, по его мнению, их приверженность правому уклону; другими словами, это подтверждало исключительную ценность и высокие достоинства самого Чжан Яна. Он был полон решимости идти своим верным путем, добиться успехов и проявить себя во всей красе – пусть эти правоуклонисты посмотрят.

Что же касается Нияза, то он стал драгоценен для Чжан Яна не только тем, что был единственным из членов коммуны, кто выступил с обвинениями против Ильхама; не только потому, что Нияз был тем, кого Чжан Ян как раз искал, кто был ему нужен как пример обижаемого и угнетаемого. Но еще потому – и даже в большей степени, – что чем больше людей защищали Ильхама, чем Ильхам был воодушевленней, чем лучше Чжан Ян понимал, что Ильхам не бросит свое дело и не будет трястись от страха, – тем больше ему хотелось последователям Ильхама – Рахману и прочим – нанести сокрушительный, смертоносный удар. Переехать к Ниязу или к Пиязу – это был вопрос второго порядка. А ударить по Ильхаму и его сторонникам – главная, первостепенная задача. Когда он объявил свое решение, Ильхам, Жаим и даже Хэ Шунь и Сакантэ были поражены; когда он переезжал, а Абдурахман злился, и Итахан чуть не плакала – вот тогда Чжан Ян чувствовал особенное удовлетворение.

Он был настолько рад, что тем вечером, когда переехали в дом Нияза, против обыкновения не стал проводить летучку, не стал ни с кем разговаривать и не курил одну за другой папиросы, обдумывая какой-нибудь вопрос. Он вдруг, «украдкою, словно подросток беспечный», побежал в клуб коммуны и целый вечер играл в пинг-понг: он скакал вокруг стола, наносил крученые удары, громко кричал; и даже если шарик не перелетал сетку или улетал за край стола, он все равно бурно радовался. Но только было уже слишком поздно. Он вернулся в дом Нияза; испуганная Кувахан сказала ему, что Нияз после обеда поехал в город купить кое-чего из продуктов и до сих пор не вернулся; Чжан Ян встревожился, забеспокоился, засуетился.

«Что-то будет!» – подумал он.

Глава тридцать первая

«Четверо старцев» приходят с визитом к начальнику Иню

Как рождаются ложь и сплетни

Инь Чжунсинь, руководитель рабочей группы по «четырем чисткам», принял явившихся с визитом четырех седобородых старцев и выслушал их мнение с самым большим вниманием.

Он приехал в эту коммуну больше чем полмесяца назад, наладил работу подразделений группы: отчеты, доклады, учет, оперативные совещания и тому подобное, а сам в основном занимался большой скотоводческой бригадой, самой далекой от коммуны, – большой бригадой «Циншуй», где были довольно серьезные проблемы. Потребкооперация открыла там свой филиал, направила продавца. Прошлое этого продавца было неясное, вел он себя непорядочно, никаких правил не соблюдал, творил что хотел.

Продавая товар обычным членам бригады, дурил их и обманывал, недовешивал, разбавлял водой, подсовывал продукт низкого сорта и сам устанавливал цены; а при закупке – придирался и занижал цены; пользуясь удаленным положением этой большой бригады и потребностью членов коммуны в наличных деньгах, он наживался на трудностях сельчан и воровал. С другой стороны, за самое короткое время он завлек в свои сети немалое число ответственных работников – привлекал их тем, что частным образом снабжал самыми ходовыми товарами, продавал им по выгодной цене сельхозтовары и ширпотреб и даже подбивал отдельных работников на расхищение коллективной собственности в обмен на какие-нибудь товары. Торговая точка под его началом превратилась в базу деятельности «четырех нечистых»; помимо противозаконной деятельности, он там еще устраивал пиршества, попойки и даже сборища для азартных игр и употребления наркотиков – ну просто страх и ужас.

Рабочая группа, приехав на место, сразу развернула знамена и под барабанную дробь повела пропагандистскую и мобилизационную работу: разъяснила народным массам смысл движения «четырех чисток», его курс, стратегию и методы. Они написали и представили зрителям много песен, частушек, злободневных коротких пьесок, стали выпускать стенгазету и делать информтабло – писали мелом на доске, а также рисованный журнал. Массы уже поднялись, появилось много активистов, которые и в пропагандистской работе, и в проверке счетов, и в анализе ситуации (ну и тем более в организации производства и реализации распределения) – во всем работали заодно с активистами из беднейших крестьян и низших середняков. Там сложилась очень энергичная революционная атмосфера.

Инь Чжунсинь еще несколько раз бывал в других больших бригадах, где руководство было довольно хорошее. В особенности в большой бригаде «Новая жизнь» – она была всем известна как передовая. Там ячейка большой бригады постоянно старалась предотвращать разъедающее классовое влияние помещиков и капиталистических элементов, строго пресекало и исправляло проявления коррупции и расточительства со стороны кадров. Особенно большую работу они провели в шестьдесят четвертом году, после того как на места был спущен целый ряд документов ЦК о «четырех чистках» в деревне. Там рабочая группа, с одной стороны, вела широкую пропаганду, поднимала массы, проверяла кадровых работников, с другой стороны – поддерживала ячейку большой бригады, помогала продвигать работу по всем направлениям.

В отношении участия кадровых работников в трудовой деятельности, в вопросах строгой экономии расходов, бдительности по отношению к врагам и развертыванию борьбы с врагами, по вопросу заполнения пространства внерабочего времени и культурной жизни села идеологией пролетариата постоянно шли горячие дискуссии, вырабатывались все более эффективные меры. Одновременно с этим рабочая группа вместе с техническими кадрами большой бригады начала обсуждение и разработку долгосрочного плана капитального строительства сельхозугодий, совершенствования обработки пахотных земель и расширения, повышения и обновления сельхозтехники.

Инь Чжунсинь чувствовал, что возглавляемая им рабочая группа по «четырем чисткам» работает уверенно, слаженно – словно шестеренки водоподъемного механизма. Сейчас члены группы как раз увлекали течение повседневной сельской жизни на новую высоту продолжения революции в условиях осознанной диктатуры пролетариата…

Вечно бурлит и несется поток жизни. Что в последние полмесяца больше всего взволновало Инь Чжунсиня, наполнило его жизнь и дало ощущение праздника и собственного возрождения – совсем как тридцать лет назад, когда он только ступил в ряды бойцов революции? Ощущение, словно бросаешься в бурный поток живой жизни! Если не считать военного периода, он никогда не чувствовал себя таким близким к земле, к народу: ведь именно это и есть начало и итог великого, светлого революционного дела, идеалов революции!

И ведь какая же это земля и какой народ! Такие знакомые и совершенно новые, они одновременно и пробудили в нем бесчисленные самые дорогие воспоминания, и обогатили его совершенно новым опытом и знанием.

Инь Чжунсинь был одержим стремлением лучше понять уйгуров, завоевать их доверие и дружбу. Он изучал историю и знал, что еще со времен Хань и Тан между западными областями и внутренними землями установились тесные отношения.

В рабочей бригаде большой бригады «Циншуй» был один человек, походивший на старого учителя – он в университете преподавал студентам-ханьцам уйгурский язык. Этот преподаватель много рассказал Инь Чжунсиню. Даже по одному языку можно было судить о том, насколько неразрывны связи уйгуров и ханьцев. Чем больше Инь Чжунсинь узнавал из истории, тем больше чувствовал, что как член коммунистической партии, как старый боец, посланный Председателем Мао, должен больше сделать для уйгурского народа, должен еще лучше, без какого-либо отчуждения понять уйгурский народ; он должен вложить свой труд в строительство национального единения и единства великой Родины, должен сделать намного, намного больше, чем сделали наши предки, – это священная обязанность и высокий долг каждого кадрового работника-ханьца, работающего в Синьцзяне.

Самая большая трудность состоит в том, что они говорят на разных языках: Инь Чжунсинь не понимает уйгурского, и ему часто становится стыдно, что уйгуры верят ему и уважают его. При его возрасте и положении он с невиданным энтузиазмом принялся учить уйгурский язык. И с радостным для себя удивлением обнаружил – понемногу его можно выучить, и в конце концов это откроет огромные возможности, решит массу проблем. Тогда не будет языкового барьера, не надо будет говорить через переводчика или объясняться мимикой и жестами; он сможет понимать мысли и чувства уйгуров – и они будут его понимать; тогда их сердца застучат в унисон. Его сердце, как губка, впитывало все, что он видел и слышал от уйгуров: их предложения, пожелания, детали жизни и языка. Он полюбил этот край земли и еще больше – живущих здесь людей.

При знакомстве с уйгурами с самого начала обнаруживается, что очень многие их жизненные привычки противоположны привычкам ханьцев. Например: когда уйгуры шьют, иголку и нитку держат так, что большой палец снизу, а указательный и средний – сверху, игольное ушко смотрит наружу а острие – внутрь; когда иголка протыкает ткань, вы – если держите иглу правой рукой – тянете ее к себе, налево и назад, а если вы левша, то левой рукой держите иголку и тянете иголку с ниткой направо и назад – и при этом указательный палец тоже оказывается сверху. Работая рубанком, уйгуры притягивают его к себе. Говорят, что русские плотники тоже тянут рубанок на себя. Уйгуры раньше писали справа налево, а по-новому пишут слева направо; в последние тридцать лет работу по распространению новой письменности остановили. Когда уйгуры стирают, они не замачивают одежду, а черпают воду и поливают сверху. Полили – трут, выкручивают и снова поливают. Когда делают дрожжевое тесто, никогда не используют соду; уйгуры полагаются на точный контроль температурного режима брожения, чтобы продукты не стали слишком кислыми и в то же время сохранили аромат и питательные свойства дрожжевого теста. Основные продукты питания и закуски уйгуры солят одинаково; лепешки-нааны, маньтоу – булочки, приготовленные на пару, рис, закрученные спиралью пампушки-улитки – все это довольно соленое, а вот основные блюда – вареное мясо, жареные овощи, супы – пресные, почти без соли. Таких примеров не счесть.

А затем обнаруживается, что различия в привычках и образе жизни – это совсем не главное. Главное же – в чрезвычайно милой небрежности уйгуров, в радушии, оптимизме, юморе и в тяге к прекрасному. Несмотря на феодальный гнет из поколения в поколение, невзирая на то, что у любого пожившего человека есть немало таких событий в жизни, что запомнились кровью и слезами, уйгуры сохраняют наивную жизнерадостность. Красоту они ценят так же, как и полезные прикладные качества. Они большое внимание уделяют внешности, мужчины отпускают красивые усы и бороды; об обуви и головных уборах они заботятся гораздо больше, чем ханьцы. Даже обычные крестьяне стараются, чтобы головной убор был безукоризненным, пусть это и дорого – ясно, что это не просто ради тепла.

У уйгурских женщин хорошее телосложение, они носят красивые головные платки и цветные платья; даже пожилые не одеваются в серое и мрачное. Что уж говорить об уйгурских садиках, двориках, убранстве комнат. Уйгуры хорошо поют и прекрасно танцуют, они поразительно сообразительные, умные и ловкие, любят шутки и разные проделки.

Это особый народ, его неповторимые черты, конечно, очень интересны и привлекательны, однако не меньше Инь Чжунсинь был поражен – даже, быть может, в еще большей степени – тем, что у этого народа много общего с ханьцами. В уйгурском языке много слов, заимствованных из китайского: «стол», «скамейка», «капуста», «перец», «плотник», «бревно», «балка», «руда», «уголь»; «куча», «сдача», «помощь», «копать», «обоснование», «анекдот», «правда», «ложь», «эпоха» – не говоря уж о современной лексике.

По обычаю, счет лет тоже ведется по «земным ветвям» – каждый год обозначается символом животного (знаком цикла); едят палочками, считают на счетах; и даже многие обычаи, существовавшие в древности у ханьцев, но уже не соблюдающиеся, еще встречаются у уйгуров: например, сидение на циновках, некоторые церемонии, относящиеся к свадебным и похоронным обрядам. А главное, сегодня уйгуры идут нога в ногу с ханьским народом – вперед в великих преобразованиях общества, преобразовании природы, в борьбе за преобразование человека, их заботят одни и те же вопросы. И даже поют они те же песни: «В открытом море кормчий укажет нам путь» и «Учись на прекрасном примере Лэй Фэна».

Механизм крутится, река течет. Члены рабочей группы едва успевают, работа кипит, учеба идет, и это приносит огромное удовлетворение.

И все же одна «деталь» постоянно издает необычный, режущий слух скрежет. Эту «деталь», как ни странно, никак не удается нащупать и отрегулировать. Это замначальника рабочей группы в Патриотической большой бригаде Чжан Ян.

Вечером первого дня Чжан Ян и Бесюр заговорили о «маленьком штурме» в Седьмой бригаде. Инь Чжунсинь поддержал Бесюра: не надо этого маленького штурма. Как можно нападать на члена партии, ответственного работника, не разобравшись, что называется, где черное, где красное, а где белое; как можно вот так вдруг устраивать атаку? Даже если этот метод и поможет вскрыть какие-то вопросы, цена будет слишком большой – ущерб репутации хорошего человека, нарушение партийной традиции объективности и конкретности, заботы о кадрах. Он долго убеждал, но, похоже, Чжан Ян остался при своем мнении.

На второй день в обед явились четыре седобородых старца; пришли они крайне разгневанные, хотя говорили тщательно выбирая слова и с уважением. Инь Чжунсинь записал их имена, поблагодарил за визит и сведения. Поскольку у Инь Чжунсиня еще не было времени заняться Патриотической большой бригадой и он не владел информацией из первых рук, он и не высказал никаких соображений. Он вообще-то не позволял себе, не имея достаточных данных по теме, рассуждать и строить догадки. Когда решаешь, что истинно, а что ложно, нет ничего губительнее, чем исходить при этом из одностороннего субъективного впечатления.

На третий день с утра Инь Чжунсинь с переводчиком прибыл в Патриотическую большую бригаду. В канцелярии большой бригады Чжан Ян как раз говорил с Бесюром; увидев Инь Чжунсиня, Чжан Ян сразу стал очень строгим, серьезным, напряженным, быстро подошел и тихо сказал:

– У нас неприятности!

– Какие неприятности? – Инь Чжунсинь даже вздрогнул от его интонации.

– Нияз пропал! Вчера мы переехали к нему, после обеда он поехал в Инин и до сих пор не вернулся.

– Может быть, что-то задержало его в Инине? Нет ли у него в городе родственников, приятелей, земляков?..

– Нет. – Чжан Ян нахмурился, потер подбородок о левое плечо: – Его жена говорит, что он обещал тем же вечером вернуться пораньше, но я не очень-то этому верю, – на лице Чжан Яна смешались гнев и горечь, он сжимал и разжимал кулаки так, что суставы хрустели. – Товарищ Нияз, вероятно, пострадал.

– Не может быть! – Бесюр засмеялся, мотая головой.

Смех Бесюра разозлил Чжан Яна. Он вскочил, расправил плечи и сделал решительный жест рукой:

– Откуда вы знаете? Классовая борьба идет повсеместно и ежечасно! Выбор места, где жить членам рабочей группы, с самого начала был важной точкой столкновения сил, полем большой битвы со всем размахом в непримиримой борьбе не на жизнь а на смерть; они теперь ненавидят Нияза, так что все очень даже возможно…

– Что вы имеете в виду? – оборвал Бесюр словесный поток Чжан Яна. – Может быть, стоит послать людей на поиски Нияза? Я лично предлагаю дождаться темноты, и если он так и не появится – мы отправимся на поиски. А когда увидим Нияза, тогда и будем говорить на другие темы. От таких далеко вперед забегающих выводов голова пухнет!

Бесюр приложил палец к виску. По-китайски он говорил правильно, грамотно, но отдельные звуки произносил не совсем четко – вот, например, «пухнет» он сказал так, что слышалось «бухнет» – и от этого его слова приобрели комичный оттенок. Инь Чжунсинь не выдержал и рассмеялся.

Не думал он, что этот тихий осторожный Бесюр так может сказать! Чжан Ян поперхнулся и, надувшись, сел.

Только Инь Чжунсинь собирался заговорить – как вдруг гвалт, крики, вопли, топот, хлопанье дверей, голоса, плач и, похоже, еще и шум потасовки донеслись снаружи; с грохотом распахнулась настежь дверь – впереди всех были две женщины: одна волокла другую. Первая увидела Чжан Яна, повалилась на пол с криком «Начальник!» и поползла к его ногам с воплями и рыданиями. Это была Кувахан. Вторая, которую Кувахан волоком втащила в комнату, как та ни упиралась, была Шерингуль; лицо у Шерингуль было мертвенно-бледным, ее била дрожь. За ними с горящими от любопытства глазами стояли женщины, старики и ребятишки, желавшие узнать наконец, что же случилось.

– Я хочу умереть, о, дайте мне умереть! Как же мне теперь жить! Ай-ай, мой Худай! – громко стенала Кувахан, держась обеими руками за голову, словно защищаясь от града. – О, мои дети! Мал мала меньше! Как же мне быть! – все лицо у нее было в соплях и слезах.

– Не надо так, – Бесюр подошел к ней. – Говорите толком, в чем дело – начальник Инь тоже здесь!

Услышав имя и слово «начальник», Кувахан немного пришла в себя. Чжан Ян придвинул ей скамейку, Кувахан нащупала ее, поднялась с пола, уселась. Инь Чжунсин показал жестом, чтобы Шерингуль тоже села, но Шерингуль не садилась. Она стояла, прислонившись к стене и дрожала.

Кувахан, продолжая рыдать, сказала:

– Ильхам убил Нияза!

Бесюр, Чжан Ян и Инь Чжунсинь выпучили глаза. Особенно Чжан Ян, который едва не подпрыгнул и тут же спросил:

– Как это случилось? Нияз мертв? Убийцу поймали? – его сердце бешено стучало, лицо совершенно переменилось: вместо озабоченности и тревоги оно теперь как будто кричало о полной и безоговорочной победе: ну вот, в конце концов так и случилось, как было сказано! Даже Кувахан остолбенела.

– Скоро умрет, скоро жизнь покинет его! – жалобно запричитала Кувахан.

Чжан Ян закричал на переводчика:

– Что случилось, в конце-то концов?! Умер он или нет? Где убийца Ильхам?

– Да не Ильхам, вай! То есть именно Ильхам, вай! Это муж ее! – Кувахан стала тыкать пальцем в прижавшуюся к стене Шерингуль. – Он избил до полусмерти моего мужа, так что он совсем неживой, вай!

Ее слова к тому же еще перевел переводчик – так что никто ничего не понял. Чжан Ян стал кричать на переводчика. Переводчик тоже рассердился:

– Я не могу перевести, что она говорит! – и на этом была поставлена точка.

Действительно, такого переводчика, который мог бы синхронно переводить речь скандалящей женщины, еще не успели подготовить ни в Центральном институте национальностей, ни в Северо-Западном национальном институте, ни даже в Синьзцянском университете.

…И все же нет на свете нерешаемых проблем. Бесюр оседлал коня, расспросил еще раз женщин и перевел их слова. Удалось наконец выяснить ход событий: избитый Нияз вернулся домой и сказал, что его побил муж Шерингуль – Абдулла. Кувахан с плачем и шумом пошла в большую бригаду жаловаться и по дороге наткнулась на Шерингуль, налетела на нее и притащила в контору большой бригады.

– А какое отношение к этому имеет Ильхам? – спросил Инь Чжунсинь.

– Абдулла – младший брат Ильхама! – ответил за всех Чжан Ян.

– Кто же не знает, что Абдулла все делает так, как ему говорит его брат-бригадир? Эти бабы… – и Кувахан снова стала тыкать в сторону Шерингуль, – это Ильхам разрушил семью Тайвайку и отдал эту Абдулле – он же бригадир, вай! Как скажет, так и будет! – добавила Кувахан, вплотную приблизившись к Чжан Яну.

– Значит, били? И кто же, все-таки бил? – спросил Бесюр.

– Абдулла бил, но это Ильхам, Ильхам сказал Абдулле бить, – Кувахан уже не плакала, а только глазами стреляла по сторонам, готовясь отвечать на расспросы.

– Ты тоже сядь, – сказал Инь Чжунсинь все еще дрожавшей как лист Шерингуль. – Теперь ты скажи: что все-таки случилось? Она говорит правду?

Шерингуль, по-прежнему мертвенно-бледная, не могла выговорить ни слова.

Но Чжан Яну не терпелось: раз уж до этого дошло, так что тут разжевывать? Какие еще вопросы? Тут теперь жизнь человека висит на волоске! Он сжал кулаки и, сдерживая слезы, подошел к Кувахан. Немного в нос, дрожащим от сочувствия голосом он сказал:

– Не плачь, сестра, мы рядом! Здесь руководство, организация; кто осмеливается поднять свою подлую руку на активиста – тот явный контрреволюционер! Злодеи непременно понесут суровое наказание, драгоценная жизнь и безопасность товарища Нияза будут непременно защищены! Пойдем! Сейчас мы пойдем к тебе домой проведать товарища Нияза, мы успокоим и ободрим нашего брата Нияза! – Чжан Ян встал и, не дожидаясь реакции Инь Чжунсиня и Бесюра, сказал: – Идемте!

Таков Чжан Ян; люди, подобные ему, субъективны и самоуверенны, привыкли заставлять других подчиняться своей воле; они – особенно в момент возбуждения, когда предельно уверены в себе – считают навязывание собственной воли другим людям делом совершенно естественным, просто не подлежащим никаким сомнениям. Они никогда не советуются с окружающими, не заботятся об их привычках и не подлаживаются под них. Сейчас, когда Чжан Ян в возбуждении произнес эти слова, он совершенно не думал о том, что Инь Чжунсинь и Бесюр – вышестоящее начальство, и не ему решать в их присутствии, что следует делать.

Инь Чжунсинь был из тех руководителей, кто думает только о самом деле, и вовсе не был похож на того, кто всегда пристально следит, не обошли ли его, достаточно ли проявлено уважения к авторитету, кто имеет право кому поручать то или иное дело, кто кому должен подчиняться – все эти нюансы искусства взаимоотношений вышестоящих и нижестоящих не заботили Инь Чжунсиня; он не собирался осаживать Чжан Яна за речи, нарушающие субординацию, и даже не думал об этом – он просто полагал, что необходимо своими глазами увидеть побитого Нияза и задать ему пару вопросов. Поэтому он тоже встал, и Бесюр вслед за ним. Но Инь Чжунсинь не забыл о несчастной Шерингуль:

– Ты иди; мы все выясним – тогда и поговорим. Если у тебя будут какие-то замечания, соображения – приходи к нам снова.

Кувахан и Чжан Ян шли впереди, а чуть позади – Инь Чжунсинь, Бесюр и переводчик.

– Глянь-ка! Начальник бригады и два начальника из группы – все идут к Нияз-ахуну домой. Вот это почет! Вот это уважение! – выдала Гулихан-банум, все время державшаяся позади. Чуть погодя она добавила: – Теперь-то точно Ильхаму придется несладко…

…Выйдя из дома Нияза, Инь Чжунсинь снова долго говорил с Чжан Яном и Бесюром. Он особо подчеркивал, что случай с избиением Нияза надо детально расследовать и только потом принимать решение. Он поделился опытом организации работы группы в других больших бригадах, надеясь, что Чжан Ян и его люди будут больше внимания уделять подъему активности в массах, будут опираться на массы, будут прислушиваться к голосу масс. Работу по всем направлениям надо проводить при поддержке народа, действовать всем сообща… Он говорил очень долго, но его слова никак не повлияли на Чжан Яна.

Сейчас мы вернемся немного назад и посмотрим, откуда пошли разговоры о том, что Нияза побил Абдулла.

В этот же день спозаранку проснувшийся Майсум натягивал на себя одежду и напевал под нос песенку. Одевшись, он велел разводившей в очаге огонь Гулихан-банум:

– Свари мне ту баранью ногу, я хочу мяса.

– Что, сейчас? – с сомнением спросила Гулихан-банум.

Майсум кивнул, продолжая декламировать нараспев:

 
– Если у тебя вино есть – ты стакан не опускай,
Если у тебя есть мясо – костер скорее разжигай,
Если у тебя есть ноги – беги найти любовь успеть!
Веселись, пока ты молод – чтобы в старости не пожалеть!
 

– Что-то ты больно веселый – Гулихан-банум наморщила нос, смерила Майсума взглядом и холодно усмехнулась.

– Дела идут именно так, как мы хотели! Все так успешно, так легко, так скоро! Неужели удача наконец-то вернулась к нашему товарищу начальнику отдела? Словно стоишь себе без забот – и спелый абрикос сам падает тебе прямо в рот!

– Не радуйся заранее! – предостерегла Гулихан-банум. – Вчера повсюду шумели как на базаре, говорили – надо, мол, выступать с замечаниями!

– Пусть выступают, раз надо! Именно это и называется – «пусть сами жарят себя на своем же жире»! Ха-ха… Этот, по фамилии Чжан, – просто молодец! Какой крутой кадровый работник, мудрец, философ, прямо живое воплощение справедливости и разума… Свинья, мать его!

Гулихан-банум засмеялась.

– Эй, а как там то дело, про которое ты говорила? – спросил Майсум у жены.

– Какое дело?

– С Тайвайку. Это же ты все придумала!

– Тебе разве абрикос в рот не упал? Зачем еще и Тайвайку?

– Вот ведь правильно говорят – волос длинный, а ум короткий. Ты думаешь, начальник отдела так вот и успокоится? На то и начальник отдела – у него голова начальника, стратегия начальника, планы начальника. Как ты будешь есть лапшу одной палочкой? Обязательно нужно две…

– Ой ли? Это я тебя проверяла – понимаешь ты или нет, чего я стою. Успокойся! Еще вчера у дверей сельпо эта девушка – жена начальника отдела – уже переговорила с Пашахан.

– И что она сказала?

– Она смеялась от радости, ей очень понравилось… Чуть в обморок не упала…

– Ох уж вы… Эй, ты только ей сказала?

– Ее одной хватит.

Майсум подумал и одобрительно кивнул:

– Все правильно сделала; должно быть, от начальника отдела тебе тоже перешло немного ума, но все-таки главное – это твой талант. Пашахан, естественно, все будет делать тайком, тогда с тобой – с Гулихан-банум – это никак не будет связано. За столом Майсум снова на все лады расхваливал «этого, по фамилии Чжан» и даже налил себе рюмочку «за его здоровье». И без промедления выпил. Он оторвал кусочек мяса и дал кошке, взял две кости, на которых еще оставались лохмотья мяса и подошел к двери.

– Картуш, Картуш! – позвал он собаку (черную, хотя так обычно называют собак с белыми пятнами).

Большой черный пес подошел, высунув язык и виляя хвостом; Майсум высоко-высоко поднял кость, пес встал на задние лапы и передними ловко ухватил ее.

– Молодец! – громко засмеялся Майсум.

Пока он развлекался с кошкой и собакой, ворота скрипнули, и внутрь просунулся растерянный человек. Пес бросился к нему, но был остановлен окриком Майсума: тот уже видел, что вошел Кутлукжан.

Одежда и головной убор были на нем в беспорядке, уголки глаз опущены: «душа горит и в мыслях хаос» – явный контраст с настроением Майсума. Он не протянул руки и не произнес положенного приветствия, даже не поздоровался, а тут же проскользнул в дом, и, только оказавшись внутри, перевел дыхание и сказал:

– Попроси мою сестричку Гулихан-банум выйти на некоторое время. Пусть запрет ворота снаружи, чтобы их люди не вошли…

От таких слов Майсум переменился в лице. За один короткий миг он успел подумать о Латифе и «дедушке», об Управлении общественной безопасности, о тюрьме и даже о местах исполнения приговоров; голова его закружилась, и он чуть не подавился собственным дыханием.

– Что с вами? – спросил он Кутлукжана дрожащим голосом.

– Что? Так невозможно работать! Это полный дурак! Осел! Это бесполезная дрянь, мешок для лепешек[10]10
  То есть лентяй и обжора.


[Закрыть]! Кретин! Подонок!

Вредоносная тварь! – Кутлукжан не мог остановиться, он ругался всеми бранными словами, какие только есть в уйгурском языке.

Взрыв негодования и брани Кутлукжана вернул на место встревоженную душу Майсума: если, что называется, над бровями нависла большая опасность, никто не будет браниться на всю улицу. Майсум успокоился, насколько было возможно; кровь от сердца снова потекла по всему телу, а потом обратно к сердцу. Он нахмурился:

– Отец мой! Не надо браниться! Скорее расскажите мне – что случилось? – в его голосе был легкий сарказм.

Кутлукжан не стал упираться; все еще тяжело дыша, он стал рассказывать:

– Нияз – куча собачьего дерьма! Утром начальник Чжан к нему переехал, а после обеда Нияз поехал в город. Поехал так поехал, в город так в город – так надо же, чтобы ему до крови разбили голову!