Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

Глава тридцать седьмая

Тайвайку: жизнь возчика

Тайвайку думает, как выяснить, что произошло с его письмом

Правда наконец раскрывается

И вот после той памятной ночи Тайвайку молчит, словно камень. Он сказал слишком много безрассудных и безответственных слов, а по канонам ислама в наказание за ложь и обман лжецу следует отрезать язык и уши.

Ему вернули повозку. В работе по перевозке фекалий объявлен перерыв, а в народном ополчении много дел; Абдулла передал ему повозку через рабочую группу и начальника бригады. Его задача сейчас – возить членам коммуны уголь для отопления.

Каждый день еще до рассвета он встает и готовит повозку. Белая коренная тащит поскрипывающую повозку по спящему глубоким сном селу. Каждый раз, когда Тайвайку проезжает мимо абрикосового сада Майсума, его сердце сжимается – что еще замышляют этот лис с плоским желтоватым лицом и его жена-узбечка? Как он раньше не разглядел этой ловушки, как же он был так неосторожен? Почему так послушно полез в раскрытый для него карман и позволил собой помыкать?

Повозка едет дальше, переезжает через арык, через маленький мостик, потом через большой мост, поднимается по склону и выбирается на шоссе. Еще темно. Зимой звезд на небе, кажется, больше, чем летом, они гуще, плотнее… Они что же – тоже жмутся друг к другу, чтобы согреться? Если бы снять одну звезду и повесить на оглоблю – как хорошо было бы видно дорогу! Ох, как холодно! – он спрыгивает с повозки, долго бежит рядом, чтобы немного согреться.

На бегу запрыгивает в повозку, легко тянет на себя вожжи, лошади останавливаются – останавливаются недалеко от медпункта большой бригады «Новая жизнь». Большая голубая утренняя звезда ярко сияет в темно-фиолетовом небе прямо над медпунктом. Время от времени сквозь ставни большого окна, через занавески пробивается слабый свет – наверное, Аймилак-кыз уже встала и читает какую-нибудь книгу? Вот было бы здорово привезти ей целую повозку лучшего, бездымного чабучарского угля… Иногда за деревянными ставнями совсем темно, может, Аймилак-кыз сладко-сладко спит? Твой беспутный, ни на что не годный, опозоривший тебя поклонник в этот момент наблюдает за тобой… ты знаешь? Ты простишь?

Ты не простишь. Ты никогда этого не простишь. Слезы затуманили Тайвайку глаза. Он тряхнул вожжи, и повозка покатилась вперед; две дорожки слез покатились по заросшим короткой щетиной щекам и замерзли, превратившись в иней.

Горизонт на востоке начал светиться, появилась буро-фиолетовая полоса, потом багровая, потом – оранжево-желтая. Когда повозка проезжала мимо базара в Инине, город еще был погружен в серо-бурые предрассветные сумерки. Вдоль улицы в лавках горели огни, из тандыров клубами поднимался дым, вот-вот начнут печь первые лепешки-нааны.

Несколько трудолюбивых хозяек сметают снег с порогов, они слышат звон колокольчика и поднимают голову, чтобы взглянуть на Тайвайку и его повозку. Уже появились школьники с портфелями на плечах. И еще среди тех, кто рано встает, – придерживающиеся традиций строгие старики-аксакалы: теперь как раз время для утренней молитвы, до Тайвайку долетают время от времени их сдержанные торжественные голоса, нараспев восхваляющие Аллаха и пророка Мухаммеда.

Нерешительно показалось зимнее солнце, хоть и робко, но все же осветило мир. Снег стал ослепительно белым, небо – пронзительно голубым; несколько ворон, что вертятся около свежего, горячего конского навоза, стали заметно чернее. Повозка съехала с шоссе, покатилась по ведущей к шахте тряской грунтовой дороге; стали попадаться холмы, бугры, ямы; лошади, повозка и сидящий на ней человек как будто размякли от постоянного потряхивания.

Вот и шахта; Тайвайку стал подальше от окруживших пылающую кучу угля и гревшихся веселых грубоватых возчиков, бросил сена лошадям и достал из поясной сумки заледеневшую лепешку, отломил кусок и сунул в рот.

Обыкновенно ближе к полудню уголь уже бывал загружен, повозка отправлялась в обратный путь; теперь возить уголь уже никто так не спешит, как в начале зимы – ведь большинство семей уже запаслись как следует. Нагрузив повозку, накормив лошадей и сам пообедав двумя лепешками с ледяной коркой, выпив кружку горячей воды, Тайвайку постелил поверх угля рваный мешок, уселся сверху и не спеша тронулся в обратный путь. Тайвайку очень редко брался за кнут, мало покрикивал на лошадей – хотя в эти несколько дней покрикивания на скотину были почти единственными словами, что он позволял себе произносить вслух. Куда торопиться? Он больше не прежний рубаха-парень. И еще он заметил: за те два месяца, в которые лошадьми занимался Абдулла, они вроде как стали поспокойней – уже значительно реже, чем прежде, дергались вразнобой, кто быстрей, кто медленней, налетая и подпирая друг друга. Иногда белая коренная волынила потихоньку, останавливалась, если хотела избавиться от навоза – а это для рабочей лошади вещь, вообще-то, совершенно недопустимая: для малой нужды лошадям разрешают остановиться, но для большой – ни в коем случае; и к тому же, на взгляд прежнего Тайвайку, останавливать повозку ради такого дела – это совсем уж граничило с оскорблением возницы и было чуть ли не унижением; но теперешний Тайвайку проявлял мягкость и ждал.

После зимнего солнцестояния день ото дня становился длиннее; теплело хоть и медленно, но все же полуденное солнце, когда прямые лучи падали на лицо, на грудь или спину, заметно припекало. Даже снег и лед, покрывавшие ту сторону улицы, на какую попадало солнце, уже блестели-сочились водой, сверкали, словно свешепокрашенные. И еще: далеко-далеко, куда только хватало взора, над острыми верхушками деревьев и крышами, в высоком голубом небе в полдень уже кружились и порхали домашние голуби, уже раскачивался, удерживая шаткое равновесие, самый первый поднявшийся в небесную высь крошечный воздушный змей.

Это был солнечный зимний день. Суровая зима беременна весною. Она уже расчистила место для весны – для буйных ее цветов, уже убрала ненужную спутанную сухую траву и желтые листья; уже приготовила для земли нового года обильное материнское молоко – талую воду; разве не стоит и его тоже любить, и благодарить, и радоваться ему – такому не по-зимнему зимнему дню?

Тайвайку сидит на аккуратной груде угля. Он поджал ноги, обутые в огромные валенки из толстого войлока, плотно закутался в длинный с блестящим кожаным верхом тулуп без пуговиц, поднял стоймя воротник. Он чувствует необычное тепло. И вот он снова по той же дороге едет обратно. Неровная грунтовая дорога, потом шоссе, оживленный, но аккуратно-изящный маленький городок, завод, казармы, мотострелковая рота, автоколонна, бензовоз, большая и малая водяные мельницы… Зима, от воды пар как от кипятка… Большая бригада «Новая жизнь», медпункт… Мост, по склону вниз, по склону вверх… Машины, повозки снуют туда-сюда – и в предрассветном мраке или сумерках, и при свете полуденного солнца – как же это здорово, как замечательно! И все это сейчас ушло от него и теперь где-то далеко-далеко от Тайвайку, этот мир захлопнул перед ним дверь…

Его повозка летит, несется – но сам-то он знает, куда ехать? Повозка уже пролетела мимо самых красивых городков и сел – все пронеслось и осталось позади. Все это ему не принадлежит. Все у него теперь так, как будто впряженная в повозку лошадь испугалась и понеслась, ничего не понимает, одурела, не слушается; разве он сам сейчас не такая вот лошадь? А эта повозка – не его ли жизнь?

Он стал настоящим сиротой, и причина – в нем самом. И все же есть рука, которая удерживает его, греет и направляет – как февральское полуденное солнце на небосводе, как белые голуби и бумажный змей напоминают ему о весне. Это рука Ильхама. Подумав о нем, Тайвайку снова вздрогнул; вспомнив об Ильхаме, он сразу поник, но потом поднял голову и прямо взглянул на поднимающееся рассветное солнце, на поля и дорогу, на шахты, груды угля, на огонь в домах. И еще он увидел большие, огромные, прекрасные глаза непреклонной Аймилак-кыз.

Может быть, Аймилак-кыз больше никогда не взглянет на него; может быть, он в ее глазах упал уже слишком низко, на тысячу чжанов, и даже, быть может, совсем вычеркнут ею из числа людей; может быть, Аймилак-кыз совсем скоро выйдет замуж и родит этому неизвестному, безымянному счастливцу сыновей и дочерей, они создадут семью и будут жить вместе; и все же как раз в это время, в тот момент, когда он будет больше всего раскаиваться и сожалеть, он, может быть, станет лучше понимать Аймилак-кыз. Когда он с горечью обнаружит свои слабости и недостатки, он будто станет ближе к Аймилак-кыз.

В полдень он, ни минуты не отдыхая, сгрузил уголь, сдал лошадей и повозку, а потом остался на конюшне – то приводил в порядок повозку и упряжь, то помогал скотнику крошить сено, чинил кормушки и фонари. Вечером был на собрании, изучали «Двадцать три положения»: в Седьмой бригаде будет «снята крышка» – начнется классовая борьба. Он не выступал, но добросовестно слушал и еще тщательней думал, думал и по ночам. Теперь, чтобы исправить ошибки того времени, когда он слишком мало шевелил мозгами, ему приходилось думать с большим напряжением…

Тайвайку пошел к Майсуму, спросил:

– Что делать?

– В каком смысле? – Майсум сделал вид, что не понимает.

– Как мы должны дальше разоблачать, осуждать Ильхама, бороться с ним?

– А! Э-э, да ладно, мне до всего этого нет никакого дела. Позвольте спросить: что человеку в жизни надо? Как у нас, уйгуров, говорят: жизнь – это тамашар, веселое представление, цирк! Родился человек – и с первого же дня начинается тамашар. А уходишь из мира людей – заканчивается твой тамашар. Если оглянуться на прожитую жизнь, то хороший, красивый получается тамашар. Чего мы не ели – не пили на своем веку, чего не видали? За эту жизнь чего только мы не слыхали. Сейчас вернулись в деревню – мы крестьяне. В деревне построили дом, у нас есть абрикосы, яблони, есть корова и куры, есть черный пес и белая кошка. У меня еще есть жена-узбечка. А в мечтах у меня – целые стада, толпы женщин – все беленькие, сладенькие, любят меня до боли. Я кассир в мастерских большой бригады, куда ни пойду – мне всюду почет и уважение. Так, позвольте спросить, чего же нам еще надо-то? Хватит с меня, не мое это дело все эти движения-брожения…

Такого аккорда от Майсума Тайвайку не ожидал. Увидев его непритворное удивление и недоумение, Майсум довольно улыбнулся, а чуть погодя добавил:

– И все же мы не можем допустить, чтобы нас обижали, так? Ведь мы – уйгуры: если кто-то украл у меня жену, я буду биться с ним до последней капли крови. Если кто обругает меня, скажет, что я какой-нибудь… гермафродит – то я ему отрежу и язык, и шарики с рукояткой. Без колебаний!

Кровь снова бросилась в лицо Тайвайку, но в этот раз она забурлила от желания немедленно дать Майсуму в морду. Однако он держал себя в руках. Спросил:

– А как же обвинение, что мы написали? Мы так много там написали. Где же результат? Там не все похоже на правду. И народ, наоборот, нас ругает.

– Так вы о ваших обвинениях? Вы говорите, что все вами недовольны? – Майсум специально подчеркнул, кого именно ругают. – Не надо на это обращать внимания. Обвинения – это обвинения. Это ваше активное участие в движении, ваше стремление вперед; это же самая большая поддержка для рабочей группы! – даже если сами обвинения недостаточно хорошо обоснованы, даже если это ошибочные обвинения – вы все равно молодец, и вас нельзя за это упрекать. И наоборот – виновны только те, кто покрывает кадры из числа четырех нечистых, – только их следует осуждать.

…Тайвайку не стал продолжать разговор. Майсум, этот дьявол, похоже, что-то учуял, и теперь он изо всех сил старается спрятаться обратно под панцирь.

Тайвайку пошел к Кутлукжану Кутлукжан сказал.

– Вы что же, ничего не видите? Сейчас Ильхам подбивает людей, чтобы у меня были неприятности, и тебя тоже, конечно, не пожалует – ты ведь с ним уже рассчитался по полной. Или мы победим – своими обвинениями свалим Ильхама, или он победит – и тогда нам каюк. Если он останется бригадиром в Седьмой бригаде – можете и не мечтать о хорошей жизни, даже не думайте тогда ни о какой женитьбе… Будет он – не будет вас, будете вы – не будет его, вот такие дела.

– А почему мне с ним надо так – или он или я? Он ведь мне, собственно, ничего не делает, – сдавленно сказал Тайвайку.

– Э-э-э! Брат! Как ты говоришь такие слова? Ты же настоящий уйгурский мужик, а Ильхам уже не уйгур! Ты знаешь, как люди Ильхама называют? Говорят: Ван Ильхамыч или Чжао Ильхамский! В том году из-за свиньи Бао Тингуя он столько плохого говорил про тебя на парткоме коммуны – если бы я тогда за тебя не вступился, тебе, наверное, очень плохо бы пришлось.

– Но почему-то все говорят, что вы тогда поддержали Бао Тингуя…

– Э-э-э! Вы ничего не понимаете. Это было только для вида. Мне так надо было перед начальством, чтобы защитить тебя. А вот Ильхам – он-то как раз не по-доброму!

– Ну так что же нам делать?

– Так вы же обвинили? Вы же уже выступили со своей речью. Один раз вцепился – держись до конца, как говорится; уже не до того, чтобы снова звать его на смертный бой, себе дороже выйдет. Как ни крути – пирожки уже в печи, так что ждать надо, пока испекутся, а там видно будет, так ведь? Так или иначе, маску-то с Ильхама сорвали, не отступать же теперь с полдороги?

Тайвайку кивнул. Он подумал, что вот они оба, и Майсум и Кутлукжан, называют его «настоящим уйгурским мужчиной» – звание это, похоже, довольно опасное.

Тайвайку пошел к Ниязу Нияз сказал.

– Ступай-ступай! Я больше не лезу в такие дела – там собаки кусают, бараньи кишки хватают! – но только больше никто меня не смеет оскорблять-унижать! Все теперь знают мою силу! Твой брат Нияз такого не потерпит! Этот Ильхам тоже тот еще перец. А что про Майсума и Кутлукжана, так я, опять же, не обязан слушать каждый раз этих собачьих подстрекателей. Кто из людей не ради себя? С чего это они будут обо мне переживать? Кто я им, отец родной? Нет, я этим двоим не отец родной. Что я, сын им любимый? Нет, не сын я для них. Вы думаете, что если кто другой станет начальником в бригаде, так он меня, такого вот Нияза, сразу же полюбит? Нет, и не может такого быть, просто кто-то держит крепче, а другой – чуть послабее, вот и вся разница. Те, кто слабо держит, так они еще хуже – они пока себя сдерживают, момент выжидают, у них все наготове, чтобы, когда срок придет, срезать с меня все мясо по кусочку и поджарить на сковородке. Нет, никакой начальник меня любить не станет. Начальники любят, чтобы ты ел поменьше, а работал побольше. А я – я хочу есть побольше – и мяса побольше, денег побольше, только вот надрываться – поменьше. И в Китае так, и в Советском Союзе так, и в Америке так. Сейчас так, при Махмуде-старосте так было, и через сто лет – тоже так будет… Чжан Ян – начальник Чжан – он тоже такой, только он большой, хороший человек. Он может мне посочувствовать – потому что он здесь не начальник бригады. Самое большее полгода – и он уедет, а уедет, так и не вернется. Ему нет дела до моих трудовых баллов, до моих счетов, сколько на меня записали, сколько денег начислили, ему все равно, как раздают удобрения и матпомощь; это он просто так меня защищает от несправедливости, сочувствует мне и любит меня. А как только он за все это начнет отвечать, как только станет нашим бригадиром – так тут же набросится и станет с меня шкуру драть. Брат, ты слишком ленивый, брат, тебя надо воспитывать, надо больше зрелости, тебе надо смело в каждую дырку лезть – набираться опыта – вот-вот! учись у меня, дорогой брат! Любит Нияза только один человек – это сам Нияз. И Тайвайку тоже никто другой любить не будет, кроме тебя самого, бестолкового Тайвайку. Ты вот сейчас о посторонних вещах думаешь… Эй, брат, твоя повозка завтра в город поедет?

– Проезжать буду.

– Меня с собой возьми. Я прихвачу пару охапок кукурузных кочерыжек. Ты меня с кочерыжками довези до скотного базара, я там кочерыжки продам, а ты довезешь их домой покупателю – вот и вся твоя работа, и поедешь себе дальше возить черный уголь или белые удобрения, как пожелаешь. Только не говори «нет», ладно?

– Это слишком поздно будет…

– А что вообще такое время? Ну, самое большее час, ну даже если два – и что? Там, на небе, нам что, всего каких-то несколько часов выделено? Щедрый человек не жмется, поможет; а щедрый на дружбу – так он и поддержит… А как продадим, я тебя приглашаю – угощу мантами, я буду платить. Ты ж не знаешь: сейчас – как раз между старым и новым урожаем – охапка кукурузных кочерыжек дороже корзины початков; вот как денег накоплю, вот как начальство уедет – куплю корову. А ты тогда будешь пить чай с молоком – я тебе молока хорошего дам, и даже денег с тебя не возьму.

– Зачем ждать, пока рабочая группа уедет, чтобы купить корову?

– Это… ну… Ты потом потихоньку сам поймешь. Сколько способов, а? Одни понимают, другие не понимают. Так что, договорились? Завтра с утра, как запряжешь – подъезжай к моему дому…

Тайвайку кивнул. На другой день он действительно пригнал повозку. Вот только Нияз не был готов – он хоть и упрашивал Тайвайку, а тот пообещал, Нияз все же не верил, что Тайвайку станет ему помогать. Как это так: он же просто разок что-то сказал, чего-то пообещал, ну и Тайвайку тоже только на словах согласился – и сразу все вот так всерьез? Кто ж не знает, что на словах обещанное всегда забывается? Нияз раз спал, когда Тайвайку вызвал его. Но он, конечно, не мог такой возможности упустить – большая телега, с доставкой, здоровяк-балбес и дармовая повозка; кто там хоть немного умный – так это, пожалуй, лошади.

Нияз тут же начал таскать и вязать кочерыжки, думая при этом, как же легко провести этого дурака Тайвайку: сказал «манты» – и вот она телега, пожалуйста; а если бы – «плов»? или даже «вареная баранина», а? Он бы целый год на меня пахал! Был бы на его месте умный возчик, так потребовал бы в таком случае вперед, авансом пару раз накормить мантами и только потом стал бы серьезно разговаривать… Ну да ладно, в этот раз манты вроде как уже пообещал…

Кукурузные кочерыжки уложены, повозка тронулась, но тут Нияз вдруг снова встрепенулся, крикнул на лошадей, спрыгнул с повозки и метнулся во двор. Вернулся с бревном. Он пояснил:

– Это я в реке выловил!

В сезон, когда Или разливается, бывает, что из лесов выше по течению выносит деревья; некоторым «элементам», ищущим, чем поживиться, удается выудить из реки такой «дар небесный». Но это не про Нияза. Он, подлая душа, и ленив, и плавать не умеет, не говоря уже о том, что такое большое бревно он бы на берег не вытащил, скорее, это оно уволокло бы его вместе с бурными потоками воды – и никто бы его больше никогда не видел и не слышал. Вероятнее всего, бревно он украл. К тому же неподалеку воинская часть строит сейчас учебку для новобранцев, все разрыли, бревна привезли – Нияз не мог этого не заметить, а у него принцип: пролетел гусь – выдерни перышко.

Тайвайку посмотрел на бревно с подозрением.

– Да выловил я, правда выловил! – затараторил Нияз, кивая и сгибаясь в пояснице с униженным видом, словно хвостом вилял.

Тайвайку усмехнулся и сделал Ниязу знак – садись. Уже рассвело. Уже потеряли почти час; Нияз еще больше уверился, что Тайвайку полный дурак. А не использовать дурака по полной – это все равно что плов не доесть, все равно что масло выжимать не до конца – это же просто неуважение к Худаю, который являет тебе такую свою милость; это просто преступление. Поэтому на скотном рынке Нияз потащил за собой Тайвайку продавать кукурузные кочерыжки; упорно торговался с покупателем – опять потеряли много времени – пока он сам не почувствовал, что если и дальше будет так упираться, то не только не продаст ни на грош дороже, но и в цене потеряет, тогда только ударили по рукам. Тайвайку погнал повозку с кочерыжками домой к покупателю, сгрузил; а Нияз, закатывая глаза, стал с Тайвайку советоваться:

– Как вы думаете, где лучше продать это бревно?

– Да, надо найти хорошее место, – отозвался Тайвайку.

– Только вот на сельхозрынке не разрешают торговать древесиной, – грустно заметил Нияз.

– А мы поедем не спеша по улице, может, кто и приметит наше бревно. Точно продадим за хорошую цену.

Это предложил Тайвайку. Он, похоже, совершенно забыл, что сам должен делать; повозка уже словно стала личной повозкой Нияза, а он, Тайвайку, стал лично его, Нияза, извозчиком.

Нияз был очень доволен. Гляди-ка, похоже, из этого верзилы далеко не все масло выжато! Они медленно тащились по улице. Нияз почувствовал, что немного проголодался. Как раз проезжали мимо столовой, которая к тому же уже работала (кончилось раннее утро), и он предложил:

– Пойдем-ка животы наполним!

Тайвайку опять согласился. Они остановились, привязали как следует лошадей, развернули бревно в сторону двери, чтобы можно было за ним присматривать, и оба вошли внутрь. В столовой сидели всего несколько человек, но Нияз первым делом сказал:

– Так, я должен выбрать хорошее место!

Глаза у него забегали, шея втянулась, на лице появилась ехидная ухмылка. Нияз считал себя непревзойденным комбинатором и при этом так примитивно, так глупо и неприкрыто-бесстыдно пытался провернуть абсолютно очевидный трюк. В те годы общее правило в предприятиях питания было сначала оплатить еду, а потом усаживаться за стол; то, что он назвал «выбрать хорошее место», просто-напросто означало, что он не будет платить, пройдет мимо кассы, расположенной прямо у входа. И кто же тогда будет платить, неужели не ясно? На самом деле, если бы он прямо сказал: «Тайвайку, сегодня я хочу воспользоваться твоей щедростью и за твой счет поесть мантов!» – если бы он так сказал, Тайвайку совершенно спокойно, со смехом принял бы это его мелкое вымогательство. Что тут особенного, если ты кого-то приглашаешь съесть несколько мантов или пирожков? Но Нияз проделал это в такой по-глупому хитрой и омерзительной манере, что Тайвайку захотелось схватить его за шиворот и кончиками пальцев, как вонючего клопа, вышвырнуть прочь из столовой. Однако Тайвайку сдержался, даже изобразил улыбку; сам подошел к окошечку где выдавали чеки, отдал деньги и продуктовые карточки и с двумя большими тарелками мантов, истекающих жиром, начиненных луком и бараниной, мантов из тоненького, как шелковая вуаль, теста направился к Ниязу Тесто было очень тонким – полупрозрачным, через него можно было видеть кусочки мяса (какой побольше, какой поменьше, каждый в отдельности), красный и белый лук; и сама поверхность мантов повторяла очертания начинки, вздымалась и опускалась рельефным неправильным узором.

Вид у Нияза был в точности как у главы семьи, самым естественным образом ожидающего почтительного обхождения и обслуживания. Они с Тайвайку сели друг против друга, начали есть, и глаза у Нияза снова забегали, и он как бы между прочим сказал:

– Эх, какая погода! Какие манты! Вот бы еще промочить горло вкусной водичкой из святого источника – как было бы хорошо!

Понятное дело, бесстыжий Нияз вовсе не имел в виду святую Мекку и ее родники или небесные райские кущи; он самым нахальным образом намекал на спиртное.

Тайвайку не реагировал.

– А может, я схожу куплю бутылочку? Вы будете, брат Тайвайку? – не унимался Нияз; он знал, что «настоящий уйгурский мужчина» Тайвайку непременно должен броситься за водкой, опережая его.

– Хорошо. Сходите, – вопреки ожиданиям Нияза ответил Тайвайку.

– Это… это… – Нияз оказался в щекотливом положении; на кончике носа и на висках у него выступил пот. – Пожалуй, лучше вы купите! – сказал он, напрягши лоб.

Тайвайку сдержал ироническую улыбку, встал из-за стола и вернулся с бутылкой.

Когда выпили по стаканчику, Нияз просто порхал: оказывается, Тайвайку полный и без малейшего изъяна тупица – как он, Нияз, скажет, так и делает! это же просто неиссякаемый источник выгоды! Это очень хорошо, что сегодня Нияз поехал с ним; если бы это был кто другой, так уж точно вытряс бы обманом из кошелька Нияза все деньги. Ах, в этом сегодняшнем мире столько подлых, скользких, вредных и противных людей! Широко осклабившись, он сказал:

– Эх, брат, вы же не понимаете! Сейчас плохих людей слишком много! Ильхам – бесчувственный дьявол. Ты к нему сунешься протолкнуть какое-нибудь дело – так легче дырку просверлить в жерновах… Жаим – он просто слабак, жены боится… Абдурахман – фальшивый активист, я совершенно не верю, что он так горячо любит народные коммуны. И еще…

Нияз вспоминал кого-нибудь – и говорил про него плохое, будь то его «друзья» Кутлукжан и Майсум или какой-нибудь совершенно не имеющий к нему отношения ребенок. Даже когда Тайвайку упомянул Чжан Яна, и то Нияз начал ругаться:

– Кто бы мог подумать, что объявится такой напыщенный петух, этот громкоголосый осел!

– Погоди, – перебил его Тайвайку, – вчера вечером вы говорили: один только действительно хороший человек – начальник Чжан Ян, один лишь начальник Чжан Ян всем сердцем сочувствует, потому что ему нет дела до моих продуктовых карточек и трудовых баллов…

– Не было таких речей, – осадил его Нияз. – Я никогда о нем хорошо не говорил. Этот, по фамилии Чжан, – иноверец, разве я мог его расхваливать? Плохой человек, плохой, все люди плохие…

Тогда Тайвайку понял, каков Нияз: в трезвом виде он ненавидит только хороших людей, в трезвом уме и здравом рассудке он помнит, что перед плохими надо заискивать, подлизываться к ним; выпив же немного водки, он начинает ненавидеть все человечество, а напившись, кроет всех подряд на чем свет стоит. Нельзя сказать, что прежде Тайвайку не встречал таких людей. После первого же опыта общения он старался держаться от них подальше, потому что хорошо понимал: сегодня он, со стаканом в руке глядя тебе в глаза, ругает других – и точно так же вчера он ругал (или будет ругать завтра) тебя, так же сжимая стакан и глядя в глаза другим людям.

Тайвайку не хотелось больше слушать это пустое и грязное сотрясание воздуха. Он сменил тему.

– Вы собираетесь купить корову? Теперь как раз можно купить недорого. И сено у вас есть, а через месяц с небольшим молодая трава появится. Если сейчас купить тельную корову, то весь год будете с молоком. Когда потеплеет, когда теленок родится – уже будет дороже.

– Сейчас не буду покупа-а-ать! – Нияз немного опьянел, и когда говорил, то в конце каждой фразы тянул последний слог, понижал голос, как будто собирался блевать сразу же как договорит. – Я хочу, чтобы Ильхам мне компенсировал мою корову-у-у!

– Ну это вряд ли!

– Тогда пусть подавится! Гадкий, мерзкий! Кто его заставлял все время мне руки связывать, а?

– Брат Нияз, – Тайвайку придвинулся к нему и понизил голос. – Я все хотел спросить: а ведь корова у вас была хорошая, зачем ее было резать-то?

– Вы не понимаете! Ты как маленький ребенок! – обнаглевший Нияз запросто перешел на «ты». Увидев, что Тайвайку никак не выражает своего недовольства, он еще больше обрадовался: – Так знай же! Эти несколько лет кормовой травы было совсем мало. Я сначала в бригаде потребовал сена для коровы, потом корову зарезал – продал мясо. Когда очень нужно молоко – я иду и вымениваю у соседей сколько нужно. А после, в межсезонье, пока новой травы нет – еще и продам сено; если это все сложить, то можно не только молодую корову купить, которая молока намного больше дает, но еще и заработать на этом! Тем более тут еще и политика! – довольный собой Нияз потыкал Тайвайку в бок – тот невольно отпрянул. От того, что Тайвайку дернулся, Нияз почувствовал себя большим и сильным, победителем – запрокинул голову и громко захохотал.

– Какой вы умный.

– И не сомневайся. Разве может быть по-другому? Если не я, то кто? Раз уж на то пошло – наши предки тоже были не из простых, а?

– Это из каких непростых?

– Ладно, ладно, не будем об этом. – О своем славном прошлом Нияз как раз совсем не готов был рассказывать, не собирался даже откупоривать эту бутылку.

– Похоже, что эта история с Абдуллой, будто он вас бил, – ненастоящая, а?

Нияз громко смеялся, раскачиваясь взад-вперед, да так, что слюна и сопли летели во все стороны, даже толкнул стоявшую перед ним тарелку – и один из остававшихся в ней мантов упал на пол.

– Ты не понима-а-аешь… Это же все – политическая борьба! Я вообще-то очень гожусь в политики. А что особенного в тех, кто занимается политикой? Просто я туда не пошел, вот и все. Только вот за выступления на собраниях, за критику и за обличения не записывают трудодней – это очень несправедливо. Потому и приходится мне повсюду мотаться с этими кочерыжками да бревнами.

– Ваше бревно, оно – того… – Тайвайку подмигнул и указательным пальцем сделал жест – дескать, все понимаю и никому не скажу, – уворованное?

– Что значит «уворованное»? Кому в руки приплыло – тот и хозяин. Вот как эта бутылка или эта тарелка. Ха-ха-ха… – Нияз засмеялся еще громче, сотрясаясь всем телом.

Тайвайку совершенно не собирался поить его до потери сознания. Он вылил в стакан остававшуюся водку и сам залпом выпил. Потом принес Ниязу большую пиалу очень крепкого фуча – чтобы тот протрезвел. И как бы совершенно безучастным голосом спросил:

– Той ночью, когда вас побили, вас спасли и отвели в медпункт большой бригады «Новая жизнь», так ведь?

– Так, так…

– Вы там в медпункте не видели письма?

– Какого письма? Это на светло-зеленой бумаге-то? Кутлукжан сказал, это, как ее там… Это ты написал письмо этой однорукой девчонке? Нет-нет, я не видел, ха-ха-ха… Тут есть несколько вариантов… Первый: может быть, видел; не только видел, но еще и письмо это оказалось у меня; но ты глупый, не знаешь, да и откуда тебе узнать? Ха-ха-ха… ты же стопроцентный веник. Второй: может быть, не видел; но если я не видел, то откуда мне знать про это письмо? Тогда самый вероятный вариант – я видел это письмо во сне – то, которое в конце концов оказалось у Майсума; а Майсум-то откуда взял письмо, а? У вот этого твоего брата, вай! Но только когда это я обсуждал, когда я трепался про это твое письмо? Ну взял я письмо, а что толку? Я неграмотный. Это я неграмотный – и такой вот хитрый, такой умный, а если бы еще был грамотный, а? Худай разве даст такое?..

Нияз снова пихнул тарелку, расставив локти, распластался по столу и приготовился спать. Тайвайку приподнял его за подбородок и посмотрел в лицо. Тайвайку сказал.

– Я тебе так скажу. Я поехал на шахту!

– Бревно! Бревно… – залопотал Нияз.

– Бревно свое сам донесешь, кто знает, откуда оно у тебя? Тьфу! – с ненавистью сказал Тайвайку, поправляя шапку и запахивая тулуп. Он вышел не оглядываясь, сбросил с повозки бревно, оно гулко стукнулось и покатилось.

Выражение лица, голос и манеры Тайвайку совершенно переменились, особенно изменился взгляд широко раскрытых немигающих глаз: в них были такое презрение и ненависть, что напившегося почти до расплывающихся кругов в глазах Нияза бросило в дрожь, и он даже чуточку протрезвел. Разинув рот, он смотрел вслед Тайвайку. Щелкнул кнут – и повозка умчалась.