Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

Кутлукжан вытаращил глаза, у него отвисла челюсть, кровь словно застыла в жилах. Эта новость свалилась на него, как мельничный жернов с неба, и парализовала; словно ураган несется на него, прижимает к земле, так что хочется зажмуриться; словно ведро ледяной воды вылили ему за шиворот, а сам он превратился в ледышку… Он словно умер.

– Скорей же придумайте что-нибудь! – теребит его Малихан. – Да придите же в себя наконец, нечего сидеть, как женщина после родов. Вы столько лет ходили выпятив живот, хватит, теперь пора согнуть спину, как я. Согнувшись, тоже можно жить… А придет срок – тогда и выпячивай брюхо. Пока что мы живы, а что там дальше будет – кто знает… Я ухожу.

Малихан еще раз – ведь впервые здесь оказалась – оглядела пусть и неубранное, но все же намного, гораздо более просторное и богатое, чем у нее, жилье Кутлукжана. В ее взгляде молнией блеснула зависть, глаза засверкали недобрым огнем, в котором были и ненависть, и сожаление, и радость от чужого несчастья – да таким огнем, что понемногу приходящего в себя Кутлукжана передернуло.

– Нет, постой! – Выражение лица Малихан разозлило Кутлукжана. Он крепко схватил ее за локоть. Рука Малихан была худой и высохшей, как ветка. Малихан закричала от боли. – Я проклинаю тебя и твоего умершего мужа, вы погубили меня! Идем, вместе пойдем к спецуполномоченному, – Кутлукжан до скрипа стиснул зубы.

Пашахан была в полной растерянности; то есть она знала общее положение дел, понимала, что мужу грозит опасность, но совершенно не знала подробностей. Истерическая выходка мужа напугала ее до крайности. С плачем она бросилась на Кутлукжана:

– Что с вами такое, а? Не надо так, а?

Кутлукжан, обессилев, ослабил хватку и отпустил Малихан.

– Не сходите с ума, – потирая локоть и тяжело дыша, сказала Малихан. – На каждую беду есть тысяча и один способ ее избежать. А если нет – пойдем с вами вместе к уполномоченному по общественной безопасности, я готова. Что, прямо сейчас пойдем?

Кутлукжан закрыл ладонью половину лица и ничего не отвечал.

…Малихан тихонько выскользнула наружу, сперва сделала круг, чтобы оказаться подальше от дома Кутлукжана, потом направилась в сторону фруктового сада Второй бригады, собираясь пройти через него и выйти на тропинку, ведущую от села в поля. Только она добралась до ограды сада, как вдруг от стены отделилась черная тень и встала прямо перед ней. Малихан вздрогнула и оглянулась – там стояли еще двое с оружием наготове.

– Идем. Мы уже давно следим за тобой, – сказал командир взвода народного ополчения Абдулла.

Спина Малихан согнулась еще сильнее.

Глава тридцать девятая

Кто зажег лампу в одиноком доме Ульхан

В чьи руки без чувств упала Ульхан

Бурная обстановка на собрании крайне взволновала Ульхан. Кутлукжан стал нападать на Тайвайку с такой яростью, словно собирался проглотить в один присест, – и Ульхан захотелось выпрямиться во весь рост, сорвать с Кутлукжана его лживую маску. Раскаяние и боль Тайвайку вызывали в ней глубокое сочувствие, были созвучны ее собственным переживаниям. И это при том, что ее судьба была совершенно со всем этим не связана. Когда-то она относилась к Кутлукжану с уважением, робела перед ним и даже испытывала к нему чувство признательности. Но жизнь – самый суровый и неутомимый учитель – заставляла ее все яснее видеть подлинное лицо Кутлукжана.

Ей встречалось много хороших людей и много плохих. Плохие были – как тигры и лютые волки, как змеи, скорпионы, хитрые лисы – они были, конечно, отвратительны, но все-таки ясны в своем обличье. Но Кутлукжан – он то притворялся твоим самым близким другом, старшим родственником и защитником, единственным заботящимся о тебе человеком; то при всех отворачивался от тебя, выставлял всем напоказ твои рубцы и шрамы, посыпал твои раны солью, давил тебя до последнего издыхания всеми действительными и мнимыми твоими прегрешениями. Иногда он был самым ревностным защитником национального единства и братства народов, особенно дружбы с ханьским народом; а иногда становился глашатаем самых грубых и примитивных узконационалистических настроений… Он так ловко меняется, так неуловим, говорит совершенно противоположные вещи то правого, то левого толка, воздевая руки, напускает туман и тут же, обращая ладони вниз, проливает дождь; он как притворившийся красавицей злой черт, как яркая многоцветная пушистая гусеница; он ненавистен и отвратителен не потому, что ядовит, а потому что он лицемер и лжец; смотрите! – вот он сейчас снова взбаламутил собрание, все перемешал и запутал! Бесстыдная ложь, которую он говорит не краснея и глазом не моргнув, грубый шантаж, довод «я всегда прав», цветастая речь и подвешенный язык, смешки по любому поводу – вот его проверенное оружие.

Тело Ульхан словно горит, сердце ее стучит и прыгает; сознательность у нее невысока, она мало училась и никакая она не активистка, но все же она – член коммуны, честная труженица, правильная гражданка: когда она видит, что грабители ломают замок на двери, когда видит, как злоумышленники собираются поджечь зерно, – она должна броситься туда, невзирая на опасность для себя лично, чтобы схватить, остановить, а если не получится – зубами вцепиться в совершающих преступление злодеев; и уж по меньшей мере она должна разбудить людей, позвать их на помощь, иначе – разве можно считать себя человеком, а не пособником и соучастником преступления?

Она пять, десять, пятнадцать раз прислушивалась к своей совести и, побуждаемая ее постоянным напором, в конце концов подняла руку, прося слова… Чжан Ян лишь приподнял бровь и косо посмотрел на нее – в высшей степени подозрительно, с презрением. Глядя на нее, Чжан Ян даже веки не поднял, только повел глазами в ее сторону. Уголки рта его при этом скривились настолько пренебрежительно, что Ульхан похолодела; ей вспомнилось, как Кутлукжан неоднократно ей напоминал, «кто она такая», она вспомнила об отце Барадижана, вспомнила кошмар шестьдесят второго года… Она опустила руку. Она падает в бездну все порывы ее обратились в пепел.

Собрание кончилось, она в одиночестве идет домой; Леньке, Иминцзяну и Асиму с ней по пути, но она нарочно от них отстала. Она ненавидит себя. Она ненавидит Кутлукжана – это он, то маня, то заставляя, дурача и угрожая, сломил и уничтожил ее волю и совесть.

Как же она ненавидит разъедающие жизнь серые, гнилые, совращающие, разрушающие, отравляющие вещи – табак и алкоголь, подношения, дутую славу, подхалимство, лесть, косяки с коноплей и бесконечные, пустые, досужие женские разговоры за столом… Как же она ненавидит эти трепещущие, словно змеиные жала, ядовитые языки!

А больше всего она ненавидит Исмадина: мало того, что предал Родину, предал свои родные края, свой народ – он предал родных жену и сына! Она вспомнила, сколько раз в смутных предзакатных сумерках она ждала мужа, склонившись над кастрюлями, сколько раз выходила на порог, вглядываясь в темнеющую даль – и от ненависти стиснула зубы; если бы в эту минуту кто-нибудь вложил в ее руку нож, она вонзила бы его в сердце этого подонка, недостойного звания мужа и отца! Может быть, когда-нибудь Родина и простит его, может быть, народ простит, партия и правительство, управление общественной безопасности и суд могут его простить – но жена, Ульхан, выплакавшая все слезы, помешавшаяся от тоски, тридцатилетняя, но с седыми висками, когда-то такая живая, красивая, смешливая, танцевавшая Ульхан – не простит; сын – его плоть и кровь, брошенный, потерянный, навсегда взваливший на свои плечи тяжелую ношу памяти о его позоре, тихо и незаметно влачащий свою жизнь, этот умненький и теперь уже по-взрослому разговаривающий и ведущий себя ребенок – он никогда не простит, ни за что и никогда не простит!

В холоде зимней ночи, терзаемая горькой ненавистью, полная невысказанной обиды и печали, долгое время накапливавшейся и не имевшей выхода, не знавшая, куда деваться от стыда, она медленно брела, то и дело проваливаясь в снег. Наконец она решила: на следующем собрании она потребует дать ей выступить первой, она сделает все, чтобы раскрыть истинный ход событий, она все расскажет о подлинной деятельности Кутлукжана.

Она дошла до своего дома. Она остановилась, оторопев.

Она смотрела на крошечное оконце своего дома, откуда через щели– сквозь занавески как будто пробивался свет. У нее рябит в глазах? Ребенка она оставила у Дильнары, договорилась, что придет и заберет его после собрания. Ее дом пуст, мертв, заперт… Она пошла быстрее, сердце застучало, затрепетало.

Дверь заперта изнутри, снаружи замка нет. Кроме нее – у кого еще мог быть ключ от этого старого медного замка, кто осмелился отпереть его? Древний, покрытый зеленой патиной и смазанный маслом замок… Она подошла к двери, спросила:

– Кто?..

Дверь открыл высокий мужчина. На нем были большие тяжелые валенки, лохматая шапка, он стоял спиной к мерцающему свету лампы, и она видела только черный силуэт.

Не видно лица. Ну и пусть не видно, она и так с первого взгляда его узнала; мурашки побежали по коже, волосы на голове зашевелились от ужаса. Она верит в Истинного владыку, верит в его единственного пророка Мухаммеда, верит в сотворение мира и всех вещей. Но она никогда не верила, что мертвые могут ожить, никогда не верила, что живой человек может выйти из могилы; это значит – он пришел «оттуда».

– Ты! – вскрикнула она.

– Мать, – голос Исмадина был такой же, как прежде, только будто постарел на десять лет. – Вы не узнаете меня? – Он заплакал.

Электрический ток прошел через тело Ульхан, она ухватилась за притолоку, чтобы не упасть.

– Откуда ты пришел? Зачем? – сурово спросила она.

– Вы не волнуйтесь, успокойтесь, я совсем не был «там», я никогда не покидал Родину. Я никогда ее не покину. Даже если меня приговорят к смерти, пусть даже расстреляют, моя душа всегда будет любить наши края!

Исмадин не договорил. Ульхан, охнув, повалилась без чувств в его руки.

Даже если бы мертвый воскрес – и то не было бы такого потрясения. Исмадин вернулся; этого зажиточного крестьянина-середняка, кладовщика, похитившего зерно, и родные, и соседи, и плохие, и хорошие люди уже вычеркнули из памяти, похоронили его – а он спокойно вернулся домой.

Первой эту новость стала рассказывать Дильнара – всем приходившим из села, в том числе родственникам из дома ее матери и соседям из Четвертой бригады, собиравшимся «под тополем». Люди поражались, люди удивлялись, люди даже делали испуганные лица и переглядывались… Но это продолжалось недолго. Крестьяне народ добрый; когда они своими глазами увидели старого соседа, землероба-таранчи Исмадина – уже заметно сдавшего, искренне раскаивающегося – им стало стыдно за свой испуг и отчуждение, они заходили в дом Исмадина поздороваться, поприветствовать. Хотя все по-прежнему осторожно обходили в разговорах тему шестьдесят второго года, да и сам Исмадин не упоминал об этом, все-таки при встрече с кем бы то ни было, даже не разжав рукопожатия, он сразу объявлял: «Руководство уже знает, я "там" не был…»

Да, он не ездил так далеко. В самую последнюю минуту, или точнее – в последнюю секунду он остановился. Он повернулся лицом к Родине и спиной к чужбине. Он не ушел. Однако он не посмел назвать свое настоящее имя, сказать, откуда он. Назвался Анваром Саламом из уезда Черчен. Он выбрал этот уезд не только потому, что в молодости общался с одним торговцем из Черчена и немного знал о тех местах; главная причина заключалась в том, что Черчен лежит на самом краю Синьцзяна, это его самая отдаленная окраина.

Черчен и его уезд-близнец Чаркалык находятся на восточной окраине большой пустыни Такламакан – там на сотни километров вокруг не увидишь ни человеческого жилья, ни струйки дыма; шоссе, идущее на запад в Корлу и на юг в город Ния, часто заносит и перекрывает песком. Нет более захолустного места, там даже говор не такой, как на юге Синьцзяна или на севере, какое наречье ни возьми. Пограничники помогли Исмадину, отправили его в Черчен. Прибыв туда, он сказал в местной управе, что он из Или, вся его семья ушла за границу, а он в последний момент решил остаться на Родине, сказал, что больше родных у него нет, а в Черчен ему помогли добраться, чтобы он нашел здесь дальних родственников. Конечно, никаких родственников он там не нашел – и подал заявление, чтобы остаться, работать на земле.

Населения в Черчене очень мало, а урожаи яровой пшеницы богатые, и одна из немногочисленных коммун этого крошечного уезда без особых проблем (следовало бы сказать – с большой радостью) приняла его. Исмадин поселился на берегу знаменитого озера Лобнор. Черчен и Чаркалык известны миру только благодаря этому озеру: лобнорская конопля, лобнорский диалект – эти и другие названия происходят от имени озера.

Исмадин возделывал землю на берегах Лобнора, он стал передовиком в своей коммуне; рылся в поле, в земле и пыли, словно тарабаган, с предрассветных сумерек до темноты; трудовые баллы за дневную работу он получал последним, хотя работать обычно начинал первым и перекуров не делал; когда он выполнял норму на сто процентов, помогал другим, тем, кто физически слабее; когда нагружали телегу – стоял с наветренной стороны, где летела пыль, когда копали арык – забирался в самое глубокое место, в жижу и грязь, когда пололи сорняки – выбирал себе участок на краю поля, где земля тверже и сорняки гуще, где насыпь – и там махал кетменем; когда убирали пшеницу – во время отдыха срезал для всех чий, чтобы увязывать снопы.

Он работал так, что его не в чем было упрекнуть, вот только говорил он мало, а улыбался еще меньше. Два раза в бригаде его хотели премировать как «отличного в пяти аспектах члена коммуны», но он решительно отказывался от почетной грамоты, бригадир так и не понял почему; одна считавшая себя очень умной молодая бухгалтерша сказала, что он только работать умеет, но совершенно не может быть примером в политической активности. Все чаще и чаще приходили к нему гонцы – предлагали породниться; дошло даже до того, что ему написала длинное любовное письмо учительница начальной школы, незамужняя женщина с овальным, как лебединое яйцо, лицом, длинными тонкими бровями, с серьгами из чистого золота – знаменитая местная красавица, «принцесса», про которую говорили, что она до сих пор не вышла замуж из-за своей чрезмерной разборчивости и привередливости… На все это Исмадин неизменно отвечал отказом – что тоже вызвало самые разные догадки и пересуды; только благодаря его незапятнанной репутации труженика и человека достойного во всех отношениях, благодаря глубокому уважению, которое к нему испытывали люди, не было нехороших слухов и сплетен.

Зимой 1964 года приехала группа «четырех чисток», и Исмадин очень испугался; послушав с месяц пропаганду и разъяснения, он, надев свежевыстиранное белье и взяв с собой две большие лепешки, пошел к рабочей группе. Он рассказал свою подлинную историю, он был готов к тому, что его тут же арестуют и осудят. Он передал им свои письменные показания и прощальное письмо, которые писал ночи напролет. Исмадин был строг к себе и рассудил так, что за свои тяжкие преступления может быть приговорен к смертной казни – и был готов принять это наказание от Родины и народа.

У него была единственная просьба: после того, как его расстреляют по приговору суда – передать его прощальное письмо жене и сыну, если они все еще в Китае.

В этом письме он писал:

«Мои любимые бывшая жена Ульхан и милый сын Барадижан: не знаю, где вы теперь, не знаю, живы ли вы еще. Может быть, вас обманули, вынудили, и вы действительно ушли на ту сторону, и вы мыкаетесь на чужбине, голодаете, всеми нелюбимые и гонимые? Или вы остались в родных краях и за меня терпите позор и наказания, и с вами обращаются как с членами семьи беглого грабителя и контрреволюционера? Или сестра Ульхан снова вышла замуж, и мне остались только вечная ненависть и проклятия? Или вы не вынесли стыда и мучений, и вас уже нет на этом свете? Но я никогда вас не забуду, тоска по вам сильнее страха перед ожидающим меня приговором; думать о вас я буду даже в самое последнее мгновение моей проклятой преступной жизни. Но что вам от этих моих мыслей и слов, кроме нового стыда и позора?

…Ночью тридцатого апреля 1962 года был сильный ветер; ветер дул с такой силой, что катил камни и поднимал в воздух тучи песка. Кутлукжан, этот замаскировавшийся негодяй, этот не проливающий крови убийца, этот двуногий шакал, вызвал меня из дома и повел полусонного, ничего не соображающего, к дому Малихан, вдовы помещика. Не знаю откуда вдруг выскочили трое и затолкали меня во двор. Кутлукжан пропал. Среди этих троих был один, который раньше приходил к нам в дом, – Латиф. Других двух злодеев я не смогу подробно описать. Латиф сказал, что Общество эмигрантов устроило в Инине несколько перевалочных пунктов, где останавливаются собирающиеся на ту сторону люди из разных уездов, они живут там, пока им готовят документы и покупают билеты. Чтобы помочь всем этим и другим людям дождаться отправки на приемный пункт в Алма-Ату, нужно много продовольствия. Поэтому они хотят, чтобы я открыл склад зерна. Я сказал, что не собираюсь уезжать в Советский Союз и что у меня нет права открывать амбар, потому что зерно в амбаре принадлежит Седьмой бригаде.

Двое бандитов, похожие на злых демонов, вытащили ножи, сказали, что нет времени спорить – или я ухожу с ними, или они отправят меня в могилу. Латиф сказал мне, что секретарь большой бригады – их человек, что по всему Или их люди; как Общество эмигрантов прикажет – так и будет сделано, поэтому как они сказали – так и будет. И еще они сказали, что узнали через Кутлукжана, будто партком коммуны принял решение арестовать меня: еще день-два, пока утвердят это решение, – и меня схватят, закуют в кандалы, бросят в тюрьму. Остается одна дорога – быть с ними заодно, а они обязуются доставить меня на перевалочный пункт Общества эмигрантов, потом до границы и на ту сторону, гарантируют, что я смогу выбрать себе работу в Ташкенте или в Алма-Ате, Фрунзе, Душанбе или Ашхабаде – где только захочу, а за мой вклад в обеспечение зерном, может быть, дадут какую-то сумму рублями в виде премии. И потом Латиф добавил, что он немедленно отправит вас двоих на ту сторону, и мы соединимся. Потом те двое меня обыскали и забрали ключи от склада, которые я по привычке всегда носил на поясе.

Как я ошибался! Вот к чему привели мои ошибки! Я пошел по черному пути. В начале этой дороги было всего лишь мелкое подхалимство, подношения, немного больше, чем полагалось бы, мяса, немного больше, чем следовало бы, вина. А в конце этого пути – ограбление, предательство Родины, предательство предков, родственников, родного неба и гор, предательство родных рек Или и Тарим – я стал преступником для своей страны, преступником для своего народа!

…Почему я не ушел? Это было утром 6 мая 1962 года; еще не рассвело, Латиф отправил меня на автостанцию, сказал, что вы ждете меня там, сказал, что вы уже стали "эмигрантами". Я вас не увидел, но они сказали, что вы уехали на первом автобусе. Около десяти часов мы приехали на границу.

Это было пустое, открытое место; с китайской стороны кое-где была посеяна яровая пшеница, но ее не поливали, побеги росли плохо – и все же было хоть немного зелени. Там, на советской стороне, была сплошь пустая, необработанная земля; с двух сторон в стене колючей проволоки сделали проходы, там повсюду стояли иностранные солдаты – «соблюдали порядок», а чуть подальше выстроились грузовики, крытые брезентом, моторы гудели не переставая. Здесь, на нашей стороне, у людей проверяли эмигрантские удостоверения – настоящие они или поддельные, – и все кричали, толкались, ругались, суетились. Толпа была похожа на стадо овец, потерявших в бурю своего вожака-барана и теперь мечущихся то на восток, то на запад; толпа была похожа на зайцев, бегущих из леса, охваченного пожаром. Почти все эти люди были в каком-то сумасшедшем возбуждении, а некоторые в последнюю минуту перед тем, как пересечь границу, совершенно упали духом, стояли как неживые.

Толпа этих «овец» и «зайцев», ненормально взбудораженных и заторможенных людей пересекала пограничную черту – и тут же преображалась: у каждого, кто сделал этот шаг, опускались руки и голова, люди послушно выстраивались в колонны, никто не осмеливался издать ни единого возгласа. Притихшие, оробевшие, они шли на проверку, карантин и дезинфекцию. Смотреть, как они проходят дезинфекцию, было хуже всего. Несколько ухоженных, белокожих, со слабыми мышцами, упитанных ребят с той стороны хватали пригоршнями дезинфекционное средство и посыпали им этих фальшивых советских репатриантов с головы до ног, засыпали порошок этим псевдоэмигрантам за пазуху и за шиворот, а потом еще прыскали дезинфекционным раствором. Густой резкий запах дезинфекционного средства долетал через границу прямо сюда, на эту сторону.

Я стоял у черты и смотрел на все это, я слышал, как иностранные солдаты и служба карантина грубо покрикивают на этих лжеэмигрантов, погоняют их. С ними обращались как с животными, даже хуже. Опрыскивали химикатами, будто насекомых, а потом грузили на машины – под брезент, без окошек, без отверстий для вентиляции – и так увозили.

Мой Истинный владыка! Как это страшно, как жестоко. Где же тут хоть какая-то свобода, хоть тень счастья и радости? Где же ты, рай для уйгуров? Где же, в конце-то концов, уйгурское счастье? Где же ты, будущее уйгурского народа? Там, на той стороне? Там, за колючей проволокой? На суровой чужбине? В руках заносчивых и самодовольных иностранных чиновников?

В этих закрытых наглухо грузовиках? Или в облаках и струях химикатов?

Я стоял у пограничной черты, позади была моя Родина, вырастившая и вскормившая меня, мой родной край. Впереди была незнакомая, суровая чужая сторона. Если бы я только поднял ногу и сделал шаг, я бы навсегда распрощался с Родиной, с родными краями, со своими близкими и с прошлым, со всеми веснами и зимами, осенними и летними днями, пробежавшими за эти сорок лет. Ветер колыхал ростки пшеницы. Облака ползли по серому, мутному небосклону. До меня доносился слабый запах – где-то готовили обед. Ветру и облакам не все равно, что здесь пролегла граница? Крошечные ростки на поле – мы, китайцы, очень трудолюбивы: даже на этой скудной земле мы посеяли золотые зерна. Я вспомнил песню, которую учили во время земельной реформы:

 
Наш рай – это наша земля,
Наше счастье – наша работа,
Наша мать – это наша родная страна,
А душа наша – наши песни.
 

Только посмотри на этих несчастных и презренных: на них покрикивали, их понукали – ведь они ушли со своей земли, оставили все, что создано их трудом, они покинули Родину, – и какую же песню им теперь петь? По эту сторону границы они ругались и шумели… но как только ступили на ту, у них сразу переломился хребет, шли, как оторванные от матери дети, как срезанная со стебля дыня, как собака на пепелище…

А я? – я же сам себя погубил, сам себе преградил дорогу, сам себе помешал снова сделаться человеком. Я стану через минуту одним из этих болванов, сейчас меня так же затолкают под черный брезент. Прощай навсегда, моя Родина! Я отрекся от тебя! Отрекся от могил предков, от молитвы за близких, от золы родного очага и утренних туманов над рекой Или. Я отрекся от илийских яблок, яньшарских елей, калмакурейских скакунов, текесских коров, чабучарских арбузов и бескрайних сверкающих изумрудных наратских лугов Кунгеса. Я отрекся от разносящихся над родными просторами песен иволги и черного дрозда по весне, от волн пшеничных полей жарким летом, от утренней осенней россыпи росы на листьях фасоли и от езды на санях по зимнему снегу. Я отрекся от песни «Алеет восток», от ярко-красного пятизвездного знамени, от друзей детства и от юношеской любви. Я отрекся от тебя, Ульхан, моей самой родной и любимой женщины, и от тебя, мой Барадижан, мой сын, мой уйгурский всадник! Ульхан, сколько же слез ты пролила из-за меня, сколько же поседело твоих волос! Из-за меня исчезли ямочки на твоих щеках, Барадижан, твоя детская доверчивость… Я вдруг понял: я теперь верю, знаю – вы не уехали! Конечно же, вы не могли уехать! Вы, конечно, остались в Китае! Даже если уехали – все равно очень скоро вернетесь! Вы – позади меня, смотрите на меня! О, вездесущий Истинный владыка, ты открыл мне это понимание. Если даже я, преступник-взяточник, преступник-грабитель, наркоман, беспутный проходимец, ставший прислужником и орудием зарубежных подрывных сил, я, преступник Исмадин, не могу расстаться со своей Родиной, то вы – ты, верная, искренняя, прямая Ульхан и честный, добрый Барадижан – неужели вы повернетесь спиной к собственной Родине и лицом – к этой грубой, наглой, заносчивой, высокомерной, холодной чужой стороне?

Я опустился на одно колено, потом на оба. Я с плачем распластался на самой последней пяди, на самом краю родной земли, о Истинный владыка! Пусть меня казнят как предателя Родины, пусть мое преступное тело упадет в бескрайние объятья моей Родины…

"Что с вами?" – Я услышал отчетливый звонкий голос. Повернулся и увидел нашего китайского пограничника, довольно молодого.

Он был ханец, но говорил по-уйгурски. Говорил спокойно, все понимая, с тревогой и даже немного печально. Он сказал: "Если вы еще не приняли решение, если вы оказались здесь в результате обмана или по принуждению, если вы любите родной край – возвращайтесь! Родина – в этой стороне!" – и он показал рукой. Я увидел свет утренней зари, открывавший бесчисленные горизонты, я услышал звуки мелодии «Алеет восток». Я обнял его, а потом встал перед ним на колени…

Ульхан, моя девочка, верная моя жена, моя честная, наивная, бедная моя девочка! Любовь моя, сердце мое, если бы только я тогда послушал тебя… Все кончено, больше уже ничего не успеть, за минутное заблуждение надо расплачиваться всей жизнью. Уже началось движение "четырех чисток", это серьезное, великое движение, я внимательно изучал документы, слушал доклады, я знаю – мое время пришло. Я готов принять суровую кару от Родины, от народа, даже за одну твою боль и стыд я это заслужил! Я надеюсь, что ты найдешь Барадижану настоящего отца, трудолюбивого и честного. Я надеюсь, что ты воспитаешь Барадижана так, чтобы он никогда не пошел моей дорогой. Я надеюсь, он будет усердно трудиться на просторной земле Родины, не жалея себя, поливать ее своим потом; я надеюсь, он будет серьезным и дисциплинированным, не будет поддаваться никаким соблазнам и искушениям. "Четыре чистки" – значит, "четыре чистки", пусть он всегда будет чист и незапятнан. Для нас, мусульман, нет ничего выше чистоты и правды, ради чистой правды я готов легко принять смерть. Не надо обо мне горевать, и тем более не надо винить Небо и людей. Родина так велика и просторна! Я умру на родной земле, душа моя вечно будет любить горы и реки моей Родины, ее великую землю!..»

Товарищ из рабочей группы внимательно слушал Исмадина, прилежно записывал, просмотрел написанное им «прощальное письмо» и пояснительный материал. Исмадин встал, держа в руках приготовленный сверток. Он сказал:

– Отправьте меня в управление общественной безопасности, отправьте в суд, в тюрьму! Теперь я готов.

Товарищ из рабочей группы посмотрел на него и сказал спокойно и строго:

– Не говорите ерунды. Вы сами обо всем рассказали, это хорошо. Похоже, вы действительно совершали ошибки, возможно, и преступления. Но даже если вы преступник – вы ведь не ушли «на ту сторону», вы любите Родину, вы по-прежнему ее сын. В нашей социалистической стране открыта дорога для исправления ошибок. Исправление ошибок приветствуется. Конечно, нам придется связаться с товарищами в Или и проверить отдельные моменты; и еще мы сможем узнать, что сейчас с вашими близкими. Когда будут известия, мы вам сообщим. Поскольку рассказанное вами затрагивает и других людей, тем более среди них есть кадровый партийный работник, прошу вас все держать в тайне и пока ни с кем не обсуждать. Вы пока по-прежнему будете для всех Анваром Саламом. Ну вот, примерно так.

Исмадин тупо смотрел перед собой, словно ничего не понимал.

– Возвращайтесь домой, хорошенько отдохните, поешьте как следует. Вы сильно поволновались.

– Так вы не будете меня забирать? Может, хотя бы поставите народное ополчение меня сторожить?

– Нет. Не говорите глупостей. Идите к себе. Смотрите-ка – вы еще и белье с собой принесли! Не надо так нервничать.

– Ну все-таки… Вы ведь должны поставить солдат следить за мной! – вроде как умолял Исмадин.

– У солдат народного ополчения есть свои важные, ответственные задачи, иногда они должны, конечно, следить, стеречь. Но далеко не всегда и не всех, мы не считаем диктатуру лекарством от всех болезней. Если бы вы тогда, в тот год, шестого мая ушли на другую сторону – куда бы мы сейчас посылали за вами солдат? А вы не ушли, остались, вы сами к нам пришли. Вы любите Родину, вы доверяете организации и полагаетесь на нее – так почему же мы не должны доверять вам, верить, что вы можете исправить свои ошибки? А что касается наказания по закону, административных мер – так это судебные органы решат, когда во всем разберутся; что вы так переживаете? К тем преступным элементам, которых можно обуздать только усилением диктатуры пролетариата и народным гневом, – к ним государство будет применять самые жесткие меры. А тех, кто действительно раскаялся, кто хочет исправить ошибки прошлого и уже вступил на этот путь, партия и народ всегда приветствовали. Что же тут непонятного? Вам совершенно не стоит беспокоиться!

– Но я… я недостоин…

– Не надо так говорить. Вам нет еще и сорока, вы очень хорошо проявили себя в работе. У вас еще есть возможность изменить свою жизнь, выбрать новый путь. У вас еще много сил – и душевных, и физических, и ума, – которые можно направить на благо нашей Родины…

– Спасибо Председателю Мао! – Исмадин положил руку на грудь в знак почтения, и слезы потекли по его лицу…

Через двадцать дней товарищи из рабочей группы сказали ему, что уже связались с Или. Сведения, которые сообщил Исмадин, были очень важны. В то же время он мог быть спокоен: у членов его семьи – Ульхан и Барадижана – все хорошо, живут они в нормальных условиях, в том же доме.

– Все хорошо! В нормальных условиях! В том же доме! – бормотал Исмадин. Это радостное известие подействовало на него как крепкое неразбавленное вино – он словно опьянел, голова закружилась, перехватило дыхание.

– Организация считает, что нужно просить вас вернуться в Или, воссоединиться с семьей, разобраться во всей этой истории и сделать четкие выводы; к тому же это поможет закрыть дело. Чтобы не вспугнуть затаившихся и действующих агентов враждебных сил, мы собираемся сначала откомандировать с вами человека в уезд, а в уезде организуют ваше возвращение в коммуну, домой, – сказал товарищ из рабочей группы.