Текст книги "Пейзажи этого края. Том 2"

– Что-что?

– Хорошо, я сегодня встал рано, а то неизвестно, какие еще были бы неприятности! Только рассвело, а я был уже на выезде из села – набирал воду; вижу – вдалеке шатается и ковыляет в мою сторону Нияз-дерьмо. Смотрю – о Небо мое! – ну и вид у него! Ну прямо как у свиньи, которую только что зарезали, но еще не коптили! Я как увидел его – сразу все понял, тотчас привез к себе домой; слава Аллаху, никто нас не видел. У него и зуб выбит, и глаз подбит – как можно в таком виде идти в село! Он тут мимо вас проходил и не зашел!

– Нет, не зашел. Я ничего не знал. Ну и кто же его так избил?

– Конечно, эти его воры да картежники, собачье племя! Кто ж еще! Это бы ладно, но начальник Чжан только утром к нему переехал, и тут же вечером его, проигравшегося, избивают до полусмерти – это уже удар не по Ниязу, а прямо в лицо начальнику Чжану! Если только узнают Ильхам и другие…

– Ильхам и другие – знают? – Майсум втянул холодный воздух.

– Нет, пока еще никто не знает. Чтоб он сдох!

– Вы пока не спешите браниться, вы расскажите, как все-таки вышло, что его побили?

– Вчера он приехал в город, купил, что было надо, поел в столовке и пошел шататься по улице. Пришел в китайский квартал, на мельницу, встретил там своего приятеля-картежника… Да кто ж знает? – по картам они приятели или вместе по карманам шарили… Стали они дома у этого приятеля играть в кости. Нияз-дерьмо проигрался вдрызг, притворился, что идет в уборную, а сам перекинулся через стену – и утек. Когда это обнаружилось – в городе, на большой улице устраивать погоню за ним неудобно, – приятель помчался в обход и устроил засаду на дороге в большую бригаду «Новая жизнь», у кладбища – он же точно знал, что Нияз по этой дороге пойдет; было уже темно, Нияз-дерьмо шел не спеша, да еще такой довольный… Приятель чуть до смерти его не прибил!

– Никто не разнимал?

– Да никого кругом не было; он и на колени упал, умолял, называл его отцом, но тот все равно бил, и руками и ногами – голова у Нияза в кровь разбита, чуть душу не отдал!

– Вот негодяй! – Майсум тоже выругался.

– Дело не сделал, а в неприятность вляпался! Да я с самого начала говорил, что на него нельзя полагаться. Сейчас Бесюр за меня крепко взялся – два раза вызывал на беседу; это точно ему кто-то про меня порассказал. А я-то поначалу надеялся на Нияза – Худай, помоги и поддержи! – если бы он только смог начальника Чжана отвлечь, мы бы устроили свалку втемную, несколько месяцев бы протянули – а там, глядишь, и движение кончится… Ну никак не думал, что и дня не пройдет – так сразу высунется его подлинное нутро… Эй? начальник отдела, что с вами?

Майсум сдвинул брови, смотрел в одну точку и не двигался.

– Я пришел к вам посоветоваться; под небом нет такой реки, через которую нельзя переправиться – надо только мозгами пошевелить, и всегда найдется какой-нибудь способ. Я думаю, надо найти разумное объяснение, почему Нияз в таком виде. Он все еще лежит у меня дома. Когда я уходил, я его снаружи запер на замок. Ну что скажете? Скажите что-нибудь, начальник отдела, эй, что с вами?

Майсум по-прежнему не шевелился.

Кутлукжан никогда прежде не видел его в таком состоянии. Обычно у Майсума подвижной была каждая часть тела – не только шея, талия или глазные яблоки – все было подвижное, гибкое, быстро реагирующее, все безостановочно качалось и колебалось, крутилось, вертелось. И вот теперь он вдруг застыл и сидит; неужели так начинается приступ эпилепсии? Кутлукжана обдало холодом – он почувствовал, как каждый волосок на коже встает дыбом.

– Отлично! – Майсум вдруг звонко щелкнул пальцами, глаза его тоже ожили. – Нияза побили, и это хорошо, замечательно, просто превосходно!

– Вы что это такое говорите? – шепотом испуганно спросил Кутлукжан. Слова Майсума еще больше походили на какой-то приступ.

Довольный Майсум слегка улыбнулся.

– Если придумать способ, то и в корзине из ивовых прутьев можно носить воду. Собственно, способ уже готов, – Майсум решительно взмахнул рукой: – Это Ильхам избил Нияза!

– Что?

– Ильхам послал Абдуллу побить Нияза!

– Что? Кто в это поверит?

– Это политическая месть. Этот, по фамилии Чжан, все прекрасно поймет и полностью в это поверит. Люди обычно хотят верить в ту правду, которая им нравится.

– Почему ты думаешь, что это понравится начальнику Чжану?

– Он любит Нияза-дерьмо и терпеть не может Ильхама – разве не видно?

– Абдулла будет отрицать!

– Будет отрицать или не будет – все равно бил он, – презрительно скривил рот Майсум и добавил с ухмылкой: – Вчера Абдулла возил пшеницу в Инин и вернулся из города очень поздно. Было уже почти десять часов, я очень удачно столкнулся с ним. Он был весь мокрый и в грязи. Я спросил его: «Абдулла, что это с тобой приключилось?» – а он сказал, что по дороге на большую бригаду «Новая жизнь» лошадь испугалась грузовика и шарахнулась в канаву, кругом никого не было, он едва вытолкал тяжелую телегу. Все понятно? Когда стемнело. Кругом никого. Дорога на «Новую жизнь». Ну? Разве ж это не он побил Нияза?

Кутлукжан молчал. Постоянно лавировать, выдавать ложное за действительное, а действительное за ложное, вдруг нападать и внезапно отступать, одновременно и манить, и бить – все это столько лет было его тактикой и стратегией во всех отношениях и делах; главное в его стратегии – скрытность, непредсказуемость, готовность в любой момент ввинтиться в открывшуюся брешь и так же в любую секунду залечь на дно, исчезнуть. Он словно игрок в пинг-понг, мастерски владеющий ложными финтами, ожидающий подачи противника: постоянно перемещается, меняет ритм движения, направление и точку опоры, крутится, вертится; он шумит на востоке – и наносит удар с запада, делает длинный замах – и бьет резаным ударом под сетку, может бить и с правой и с левой, прямым ударом и крученым, готов и атаковать и обороняться… Но он крайне редко так жестко, как Майсум, переворачивал все с ног на голову, не оставлял путей для отступления. Все-таки побыть начальником отдела – это, конечно, совсем другой размах. По сравнению с ним, игроком в пинг-понг, начальник отдела – боксер. Тяжелой весовой категории. Только в богатом воображении начальника отдела мог возникнуть такой изощренный – а потому рискованный – план. Кутлукжан даже не знал, что сказать.

– Я думаю вот что. В худшем случае это всего лишь слово Нияза против слова Абдуллы – дело зависнет. Не сомневайся, – Майсум говорил спокойно и рассудительно, как командир.

– Хорошо, – согласился Кутлукжан.

– Главное, чтобы Нияз все складно рассказал.

– Ну, с этим проблем не будет. Нияз лентяй, но языком молоть умеет. Как я ему скажу, так он и будет рассказывать.

– Вот и хорошо. Тогда в нашей корзине из ивовых прутьев можно не только воду носить, но и вино, и молоко! Когда есть такой умный начальник, как этот, по фамилии Чжан, провернуть это будет несложно. Я предлагаю так: вам тоже надо поговорить с Чжаном – подумайте, как направить внимание рабочей группы на Лисиди и Ильхама, вам это сильно поможет. Скажите вашей жене – сейчас не время мелочиться, не стоит шиковать, снова брать в долг; по финансовым вопросам надо будет частично признать; вы можете продать ковры, корову, а если придется – дом; сами инициативно возместите ущерб. Главное – устоять на ногах. Если эти люди будут вести себя тихо, то все будет под контролем. Если есть умение прибрать к рукам – не надо бояться и сбросить кое-что с рук долой! – Майсум говорил искренне, сочувственно.

– Все верно; это вы очень хорошо сказали. Вам тоже надо быть повнимательней, больше выходить на работы и меньше говорить. Вчера в мастерских большой бригады вы слишком много наговорили – мне потом передали. К чему было спорить с этим мальчишкой Иминцзяном – у него еще нос в молоке! – в свою очередь по-дружески, по-доброму посоветовал Кутлукжан.

– Правильно сказано; вы мой настоящий друг и учитель! – прочувствованно сказал Майсум.

Обоих охватило глубокое теплое дружеское чувство.

Собиравшийся уходить Кутлукжан вдруг вспомнил об одном деле. Он вынул из поясной черной сумки письмо:

– Уважаемый брат, взгляните на это; может, какая-то выйдет польза? Это Нияз подобрал.

– А что это? – бегло взглянув, Майсум ничего не понял.

– Тайвайку признается Аймилак в любви. Просто анекдот. Дурак-верзила влюбился в однорукую девушку-доктора.

– Как оно попало тебе в руки?

– Нияз подобрал.

– Ух ты. Смотри-ка, этот Нияз все-таки кое на что способен. Оставьте, пожалуйста, мне это письмо.

Кутлукжан сощурил глаз и улыбнулся хитрой, коварной улыбкой.

Глава тридцать вторая

Фантазии на темы Шерингуль

Мелодии Артуша и Кашгара

Зайнаф на чем свет стоит ругает Кувахан

Шерингуль пришла в свой маленький домик. Она собиралась сегодня вернуться на опытную станцию. Абдулла встал ни свет ни заря и уехал. В доме было тихо и пусто, никого не было; печка погасла, но еще не остыла. Шерингуль села на угол печи и застыла в отупении, сами собой потекли слезы…

Шерингуль, ты похожа на цветок сирени, маленькая девочка; ты – добрая, ласковая, умная и милая уйгурская девушка. Разве не тебя прежде всего увидел, не тебя первую понял и оценил пишущий эти строки в том необъятном далеком краю? У подножия вечных белоголовых Небесных гор, на берегу темно-лазурного озера Павлин.

В озере отражаются сверкающие белые снежные вершины и темно-зеленые горные ели, синее небо, белые облака. На берегу стоит несколько огромных почерневших ивовых деревьев; множество темно-зеленых веток и светло-зеленых побегов тянутся от них вверх. Вереница белых лебедей плавно скользит по сапфирово-синей глади. Рой мошкары звенит над поверхностью озера.

В этот момент появилась ты. Ты была в потрепанном старом платье, с босыми маленькими ногами. Кроткость и доброту выражало твое круглое личико. Твои волосы были заплетены во множество сверкающих черных косичек; а шапочка у тебя была красивая, изысканная, я даже подумал тогда – роскошная, дорогая. Расшитая тысячами золотых и сотнями серебряных нитей, украшенная десятком искусственных драгоценных камней и двумя десятками блесток, невероятно изящная маленькая шапочка.

Ты подошла к воде, осторожно опустилась на одно колено; тогда ты была еще совсем маленькой; ты взяла большой кувшин из тыквы-горлянки, который принесла с собой и который был почти с тебя, когда ты присела к воде; ты ухватила его за веревку и сначала толкнула тыкву-горлянку по поверхности, чтобы разогнать (если они там были) пыль и сухие листья; потом закинула кувшин в воду, и вода с бульканьем заполнила его – на поверхности оставались пузыри. По воде побежала рябь, пошли один за другим круги, и лебеди быстро поплыли в твою сторону.

Пишущий эти строки тогда впервые ступил на землю синьцзянской деревни. Тогда я держал на плече узел со своими вещами и только что сошел с машины, которая привезла меня издалека, я был совсем один.

Чудесный пейзаж, представший передо мной после нескольких дней пути по пескам Гоби, околдовал меня. Конечно, сердце звало меня в этот далекий край моей Родины, горело любовью к братскому народу, но все же, впервые ступив на незнакомую землю, подняв глаза и не видя ничего «родного», я чувствовал некоторую робость и трепет. Но я увидел тебя, спросил, где найти партком коммуны; было очевидно, что ты ни слова не понимаешь по-китайски, поэтому пишущий эти строки напряг все свои способности, пытаясь объяснить – жестами, мимикой, ивовым прутиком на песке, схемами и рисунками; ты в конце концов поняла и сделала мне знак идти за тобой…

Затем ты подняла тяжеленную тыкву с водой и пошла – грациозная, очаровательная, прочь от озера с чистой темно-синей водой…

Прошло много лет, и в илийском фруктовом саду пишущий эти строки снова увидел тебя. Это был огромный сад; яблони, айва, черешни, абрикосовые и персиковые деревья – попадались и шелковицы, и грецкий орех – самые разные фруктовые деревья закрывали небо и землю; круглые и овальные, зеленые и желтые плоды висели на ветках, на земле – россыпь едва завязавшихся плодов, опавших от дождя, ветра и муравьев. Пчелы гудели, птицы пели, шумела листва, дул ветер. Ты стояла в углу сада, держала на веревке маленького белого, как снег, барашка.

Ты уже была прелестной, нежной и скромной девушкой-подростком. Барашек щипал траву, ты плакала. Тыльной стороной ладони ты вытирала слезы, падавшие хрустальными каплями в зеленую траву – соленые жемчужинки росы; твои тоненькие, худенькие руки вздрагивали; рукава были явно уже коротки, а руки – такие наивные, такие чистые и такие слабые.

Я наконец узнал тебя. «Мы же встречались в Кашгаре!» – сказал я. К этому времени писатель уже выучил уйгурский язык и письмо. Я говорил с тобой, я задавал вопросы, ты не отвечала ни слова и только низко, очень низко опустила голову… Только когда писатель вышел из сада, снаружи, из-за высокой окружавшей сад стены услышал твою песню – я знал, что это твоя печальная песня. Это было в Или, но пела ты песню Южного Синьцзяна, на атушский мотив…

А потом было еще так много лет, и писатель жил с вами. В дни труда и в дни битв, в великие минуты и в годы тяжелых испытаний, в бурных волнах гнева и под бешеными порывами ветра маленькая фигурка писателя получала от вас, впитывала колоссальную веру и силу. Люди, живущие вдалеке от моря и больших городов, на клочке земли, еще не до конца охваченном цивилизацией, – вы мои учителя и родные. В ваших объятьях, у вас за пазухой в любой ситуации я твердо уверовал: мир велик и прекрасен, Китай велик и прекрасен, у всех нас, у каждого – будущее светло и прекрасно.

Я твердо уверен, что долгим извилистым путем преобразования мира, преобразования Китая, преобразования себя мы будем идти все дальше и дальше, и мы обязательно победим… Однако все же мне придется на время оставить вас: мне придется вернуться туда, откуда я – в свой коллектив, в этот свой круг; много лет не знаю, что там и как, постоянно переживаю о собственных радостях и потерях – на сердце у держащего перо очень неспокойно.

Вы с мужем устроили мне проводы; ты, Шерингуль, наготовила столько вкусного и сладкого. Ты была в белом вышитом фартуке, на голове нейлоновый белый платок – теперь в платке, а не в расшитой шапочке. Из жительницы Атуша ты превратилась в жительницу Или. Ты теперь технический кадровый работник коммуны, частично освобожденный от производства, мать шаловливого мальчугана и красавицы-дочки; как же изменились твоя жизнь и твой характер! Только фигурка по-прежнему стройна и грациозна. Твой муж и я много говорили о печали расставания, пытались подбадривать друг друга, один за другим поднимали тосты. Я был в таком настроении, что почти ничего не ел… До сих пор как вспомню – жалею. Мне пора было идти, и ты сказала такие слова: «Если ты им не будешь нужен – возвращайся сюда; у нас для тебя дело найдется…»

За столько-то лет вы поняли меня – какой я; и точно так же я вас понимаю. Эти слова, сказанные твоим наивным и теплым голосом, – они словно гром раздались в моем сердце! Золотые слова, чистое звучание большого колокола. Высокая награда и щедрая похвала. Какая добрая душа, какое искреннее сердце! Горячей волной захлестнуло меня, и я вновь в который раз почувствовал, как широка и необъятна та дорога, которой идем мы – рабочие, крестьяне и солдаты, перестраивая объективный мир, переделывая субъективный мир, сквозь ветер и дождь, глядя на мир прямо, не отводя глаз; чего же еще можно желать в этой жизни и в этом мире? Спасибо вам, моя младшая сестра, спасибо вам, Шерингуль…

Но наша история случилась в шестидесятые годы, и тогда Шерингуль совершенно не умела себя защитить, совершенно не имела сил сопротивляться. После двух дней отпуска она собиралась спозаранку вернуться на опытную станцию. Только вышла на дорогу – Кувахан бросилась на нее, как сумасшедшая щенная сука. С таким внезапным, необъяснимым позором и оскорблением Шерингуль, конечно же, никак не могла бороться. Даже когда Инь Чжунсинь снова и снова спрашивал ее, она не могла вымолвить ни единого слова.

Ах, Шерингуль, цветочек сирени, неужели ты и в самом деле так же застенчива и бессловесна, как этот цветок? Ну в чем же ты, в конце концов, виновата? Почему счастье вечно отворачивается от тебя?

Детские годы… Один за другим большие плоды инжира шлепаются в детские ладошки, они пахнут детскими ладошками, девочки протягивают их дорогим гостям; это Артуш – знаменитая родина инжира. Помнишь ли ты что-нибудь о городе Артуш, где открыли первую на весь Синьцзян уйгурскую школу? Может быть, помнишь строгий и торжественный Султан-мазар, древнее кладбище рядом с городом? А помнишь ли Большое Артушское ущелье, зажатое двумя пепельно-зелеными стенами гор? Потом вся ваша семья пешком шла из Артуша в Кашгар… Величественная главная мечеть в Айдигаре, округлый сверкающий купол… Палящее солнце, летний зной, клубы пыли и огненно-горячий песок; птицы и мухи даже не в силах расправить крылья; повсюду звучит утоляющая душевную жажду глубокого чувства мелодия «Анаргуль» – это слово означает «цветок граната», и это также имя девушки и название народной песни, всем известной в Кашгаре; эта же песня стала главной музыкальной темой фильма «Анархан»[11]11
  Фильм 1961 года, совместное производство Пекинской и Тяныпаньской киностудий. Общегосударственный показ состоялся в 1962 году. Режиссер: Ли Эньцзе. – Примеч. ред.


[Закрыть]… Тень от деревьев, сладкие абрикосы размером с персик, персики с гладкой блестящей кожицей… Люди, одетые в длинные черные без пуговиц халаты-чапаны, строгие мужчины с длинными, развевающимися на ветру бородами, женщины с плотно закутанными паранджой лицами; на весь город разносится пение молитв из Корана, низкие трубные звуки длинных сон, привезенных из Тибета… Отец… Ты еще помнишь отца? Что из этого твои собственные воспоминания? Что – рассказы родственников твоей матери? Да, ты всегда верила, что помнишь отца: высокого, крепкого, серьезного, его большие, глубоко посаженные глаза, большой нос с высокой переносицей, большие округлые ушные раковины, густую длинную бороду; он хорошо делал тандыры, с утра до вечера обжигал глину, возился с рассолом и овечьей шерстью, словно женщина месил тесто. Он был строгим и ревностным мусульманином, пять раз в день совершал намаз. Когда он стоял на коленях в углу комнаты, обратившись в сторону священной Мекки, и бесконечно молился – маленькая Шерингуль все очень хорошо понимала. Ты тоже замирала рядом с ним, никогда не издавала ни звука, ходила только на цыпочках…

Это отцу очень нравилось, он поднимал тебя на плечо, сажал на колени, приносил тебе мясистый, сладкий и сочный, сохранивший аромат косточек урюк и тонкокорые грецкие орехи – их только нажмешь – и скорлупа трескается; его борода щекотала и колола тебе лицо, когда он возился с тобой… И вдруг он умер. Может, от чумы? Тебе было всего три года, мать громко рыдала и причитала, соседи, по уйгурскому обычаю, приносили миски с кашей и рисом, как это делают родственники, друзья и соседи, если случаются свадьба или похороны – чтобы поздравить или утешить… Бесконечные каша и рис, столько невозможно съесть! и сразу потом – голод, холод и мрак: когда умер отец, не стало больше керосина, нечем было заправлять лампу. Взгляни-ка на глаза и руки матери, зарабатывавшей на жизнь вышиванием шапочек. Совсем маленькой Шерингуль многое довелось пережить… В переулок приходил человек с жиденькой щепоткой усиков, торговавший мясом вразнос, – про него так и говорили: «тот брат с усиками»; он рассказал вам об Или – просторном и плодородном крае, об обильных его водах, теплом климате – там даже нищий ездит верхом на лошади; мать вышла замуж за «брата с усиками»; нашлись еще несколько земляков, которым жизнь тоже казалась слишком тяжелой, и вместе вы пешком отправились в Или…

Вы шли дни и ночи, прошли через покрытый льдом и снегом высокогорный перевал Кунгес, жгли ночью огонь и слушали вой волков и лай собак…

Шли вы больше двух месяцев; пришли в Или, ласковый, но чужой край. Мужчины тут ходят в кепках и шляпах, а женщины покрывают голову платком. В Южном Синьцзяне и мужчины, и женщины носят тюбетейки. Здесь девочкам не заплетают так много косичек. Здесь, когда муж и жена вместе едут на лошади, жена всегда впереди, а муж сзади. А в Южном Синьцзяне наоборот. Здесь любят тянутую лапшу, а в Южном Синьцзяне – из тонко раскатанного теста. Здесь томаты называют на русский манер – «па-ми-дор», а на юге Синьцзяна говорят «маленькая тыква». Здесь и песни – наверное, из-за того, что здесь такие просторы – более плавные и широкие, мелодичные… Но все же и в Или не было рая для нищих; как ни хвали достоинства этого края, не скроешь суровую реальность.

Отчим с усиками был хорошим мясником, люди восхищались его мастерством превращать хилого, тощего барана в красивое жирное мясо – а уйгуры считают, что вкус баранины зависит от искусства и таланта мясника; отчим часто приносил домой то печенку, то легкое и требуху – ели лучше, чем в Южном Синьцзяне. Но жизнь была все равно тяжелой; часто до лета не снимали ватников, а до зимы – легкую одежду.

В год, когда тебе исполнилось шесть лет, пришла Освободительная армия; народная армия революционного правительства Трех районов слилась с Освободительной армией и стала Пятой дивизией Освободительной армии; Или наконец-то освободили, горы и воды засияли в лучах солнца… Потом ты пошла в школу. Семье выделили землю. Отчим с усиками совсем не хотел обрабатывать землю, какой-то частный торговец уговорил его продавать мясо на улицах и в результате обманул, отчим потерял деньги. Через два года ослабшая и рано постаревшая мать умерла в трудных родах; отчим снова женился – на сварливой и страшной лицом дочери частной торговки.

С тех пор ты стала ребенком, у которого вроде как есть родители, но нет ни отца, ни матери… Когда тебе было шестнадцать лет, мачеха за руку повела тебя регистрировать брак с Тайвайку приврала, добавила два года. «Тебе восемнадцать?» – «Ты хочешь выйти замуж за Тайвайку?» – спросил ответственный работник сельской управы. Ты не издала ни звука, на все вопросы за тебя отвечала мачеха. Ах, бедная Шерингуль, ты словно ягненок лежала под пятой своей мачехи… Потом отчим и мачеха переехали.

Кто же взвалил на тебя, маленькую уйгурскую девочку, такую тяжелую ношу? У тебя есть голос, почему же ты не осмеливаешься говорить? Почему не смеешь говорить о своих желаниях, о своем мнении, не смеешь требовать, сказать, что любишь, а что ненавидишь, чему радуешься, а от чего горюешь; почему не можешь взять в руки свою судьбу, не можешь сопротивляться злым силам? Ты живешь в страхе, в страхе и во мраке, чего же ты боишься? Если бы на вопрос работника сельской управы ты ответила одно только слово – «нет»; если бы влепила звонкую пощечину Кувахан, когда та, оскалив зубы и выпустив когти, бросилась на тебя… как было бы здорово!

Кто внушил тебе этот страх? Твой строгий и почтенный отец? Твоя безмолвная мать, до конца дней трудившаяся не покладая рук? Тот сверкающий под солнцем кашгарский купол – символ религии, святости, ангелов и небесных чертогов, купол большой Айдигарской мечети? Или мавзолей Аппак-ходжи? – знаменитое историческое место, рядом с которым есть и могила Сянфэй[12]12
  Ипархан, она же Сянфэй (Ароматная наложница) – внучка Аппак-ходжи, жена Хан-ходжи – военачальника, сражавшегося против цинских войск. Попала в плен и была отправлена к императору Цяньлуну, однако не пожелала стать его женой и в конце концов покончила с собой. – Примеч. ред.


[Закрыть] – любимой наложницы императора Цяньлуна. Или исламские заповеди чистоты? Мусульманские правила? Старая жизнь и ее правила игры? Или вечные воспоминания о прошлых днях, своим весомым теплом выковавшие тебя, чистую веточку белой сирени?

Ты постепенно осознала эти истины и эти связи, ты уже многое поняла; с тех пор как весной 1962 года ты убежала в дом к Турсун-бейвей, ты сильно повзрослела, стала намного сильнее. Потому что ты живешь в Новом Китае, и потому что ты еще так молода. Горькое прошлое не отпечаталось в уголках твоих глаз, на прядях волос, в уголках губ. Потому что на свете есть брат Ильхам, сестра Мирзаван, мама Зайнаф и Турсун-бейвей. И еще есть сестра Ян Хуэй – ее имя греет тебя, как огонь. Эта ханьская девушка с короткой косичкой, в очках, ездящая на мужском велосипеде, говорящая по-уйгурски с забавным сычуаньским акцентом, посвятила свою молодость и знания этой далекой земле и ее людям, и нет такой силы, которая смогла бы ей помешать, остановить ее. Она не знает усталости, она любит уйгурский народ, любит тебя – ты же знаешь. Ты хочешь всеми силами помогать ей идти вперед, она влечет тебя за собой, подталкивает тебя, тащит, поднимает выше, учит тебя, воодушевляет, бранит, выговаривает, и все это – ради тебя.

…Что, не хочешь ничего говорить? Ах, Шерингуль, как ты любишь смущаться! неужели когда ты одна, наедине с собой – даже тогда смущаешься? Разве символом нового, светлого общества, новой, счастливой жизни, прекрасных новых идей – символом того, что ты наконец дошла до конца коротенькой дороги несчастий и трудностей и взяла в руки свою судьбу – разве этим символом не стал для тебя твой муж и товарищ Абдулла? По-уйгурски «адаш» – это и «товарищ», и «супруг»; и когда муж и жена говорят друг другу слово «товарищ», это никак не связано с изменениями в сознании, произошедшими после сорок девятого года. Ты еще не привыкла к такому счастью? Это потому, что ты долго привыкала к бедам, привыкала быть несчастливой, привыкала быть недооцененной, кем-то задавленной; все же теперь у тебя и правда есть такой мужчина. Он сильный как лев, очень терпеливый и очень искренний; такой дисциплинированный, такой рассудительный; он так заботится об окружающих и согревает твое израненное, от холода онемевшее сердечко! После свадьбы и перехода на опытную станцию ты больше не та, не прежняя Шерингуль.

Неужели и правда какая-то чертовщина завидует тебе, мучает и преследует тебя? Когда у тебя все хорошо и складно, и тело здорово, и поступь легка – ты безгранично горда тем, что твоя жизнь прекрасна и наполнена смыслом… И тут Кувахан наскакивает и хватает тебя. Каких только грубых и гадких слов не говорила она! Откуда только у этой женщины такой талант. Только слово скажет – и словно острым ножом проткнет человеку сердце. Ранить людей, вредить людям – вот ее уникальная способность, ее преимущество, суть всего, что она делает. Она сказала, что Ильхам разрушил твой брак с Тайвайку, чтобы отдать тебя в жены своему младшему брату Абдулле. Разве волосы не встанут дыбом от таких слов? Редкостный талант злословия, не язык, а ядовитое жало скорпиона! Бедная Шерингуль, услышав такое, ты чуть не упала в обморок. Хорошие люди сдерживают себя, для злых же не существует запретов – это и есть их самое большое «преимущество»!

Ты думаешь обо всем этом, о прошлых днях и о сегодняшнем, о радостях и горестях, перебираешь нити воспоминаний, словно пряди своих густых волос. Собственно, все и так ясно: правда и ложь, добро и зло, любовь и ненависть, «да» и «нет» – все понятно и просто. Только вот ты еще не привыкла бороться с ложью и злом лицом к лицу: как бороться? – мало их видеть, надо иметь быстрый острый язык, чтобы победить зло; нужна определенная закалка и тренировка. Ты сегодня не сказала ни слова, но ты больше не слабая девочка, готовая со всем мириться и всем уступать.

Когда ты подумала так – ты улыбнулась сквозь не высохшие еще слезы. Бам-бам… бум-бум… Словно стучит ручной барабан, словно порыв ветра: ты услышала звучный и чистый голос – протяжная дробь и обрыв в конце. «Ше-рин-гу-у-у-уль» – в этом «у-у-у» больше всего герц и децибелл, закрученных восемнадцатью поворотами.

– Шерингуль!

Быстрые шаги, это Зайнаф и Турсун-бейвей, мать и дочь; у Зайнаф совершенно красное, пылающее лицо, на лбу капли пота, рукава закатаны, дышит она тяжело. Крылья носа подрагивают, двигаются туда-сюда при дыхании. На белое, чистое лицо Турсун-бейвей словно легла спутанная паутина, круто изогнулись ее брови – вид нерадостный.

– Ах ты бедная моя деточка, беляночка моя! – Зайнаф охватила тебя, как ребенка, своими сильными, загрубевшими руками. Она так крепко прижала тебя к груди, что ты едва могла дышать. Потом она сказала: – Я все знаю, я за тебя отомстила, моя детка, – я пошла к ней и так отругала, что у нее голова внутрь провалилась и душа вылетела. Утром я вообще-то взяла отгул, собиралась сегодня лепить нааны, но узнала, что эта ведьма так тебя оскорбила – а ты, конечно, ничего ей не ответила и сдачи не дала. Женщины возмутились, прибежали ко мне, все рассказали, просили не дать Кувахан бесчинствовать и порочить честных людей.

Я, конечно, ужасно разозлилась, пришла к ее дому и вызвала ее наружу; я заставила ее рассказать, что случилось; она так мямлила и бубнила, как будто горячее яйцо во рту держала! Этот ее подлый вид совсем меня вывел, и я ей так сказала: «Кувахан! Ты подлая врунья! Ты грязно оклеветала человека! Да как ты смеешь оскорблять Шерингуль, оскорблять такую честную и добрую девушку?! Твой поганый язык – как жало скорпиона, а зубы твои – как у черта долото. Я, Зайнаф, пришла сегодня, чтобы вырвать твой ядовитый язык-помело, выбить тебе все тридцать два зуба – чтобы ты никогда больше не кусала хороших людей!

Ты сказала, будто Абдулла ударил твоего мужа? Вай! ты – бесстыжая шлюха, и твой Нияз-дерьмо тебе пара! Разве он стоит того, чтобы Абдулла его бил? Да Абдулла побоится руки о него запачкать! Кто же не знает вашу семью, вы – головная боль, вредители, воры, обманщики! Хоть что-то хорошее вы сделали? У вас даже крыша на доме кривая! Уроды! Мало ли где шлялся твой Нияз-дерьмо и кто его бил? Когда змея лезет из кустов – все кричат и бьют ее! Посмей только рот открыть и еще раз сказать, что бил его Абдулла! Давай! Идем вместе в коммуну! Боишься? Встанем у всех на виду и пусть все смотрят на нас – вот тогда-то мы с тобой и поговорим по-настоящему!» – вот как я ей сказала!

Э-э… Как же еще я ее ругала? Эх, много я сказала, да так складно, так сильно – само собой получалось. Каждое слово было этой суке как удар плеткой, от каждого моего слова она дрожала, как в лихорадке, ха-ха-ха!..

Зайнаф, вспотевшая от напряжения, представляла в лицах и рисовала «пейзаж» своей словесной битвы с Кувахан так, будто это одержавший победу генерал радостно и живо докладывает о действиях на поле боя. Ее рассказ обрушивался словно летящий с высоты тысячи метров водопад, рассыпался звонким щелканьем соловьиной песни и не переставал ни на секунду, это был шквальный пулеметный огонь, сметающий все на своем пути. От ее рассказа хотелось выкинуть из головы все заботы; напряженные брови сами собой расправлялись, дыхание становилось мягким, в животе теплело.

– Мама, ну зачем же вы так нервничали? Вы же начальник женкома – как же можно так ругаться, нельзя ли было по-другому? И потом, как это на папе скажется? – с некоторым недовольством сказала Турсун-бейвей.

– Хо-хо! – хохотнула Зайнаф. – Значит, не ругать ее? Спокойно смотреть, как она самыми грязными, самыми последними словами позорит Шерингуль, так, что ли?