Текст книги "Городок, что зовется Гармони"

5

Элизабет

Миссис Кокс с самой дальней койки надела свою любимую ночнушку. Одежда для сна здесь не казенная, а у каждого своя, ее отдают в стирку домой, а одиноким стирают в больнице. Ночнушка у миссис Кокс розовая, в рюшечках и едва достает до колена. У миссис Кокс самые безобразные ноги, какие только можно представить – толстые, бледные, изрытые целлюлитом, с набухшими темно-лиловыми венами. Ночнушку она, должно быть, заказала по каталогу, наивно полагая, что та придаст ей сходства с девушкой-моделью. В доме у нее явно не хватает большого зеркала. Счастье в неведении, я полагаю.

Что до меня, то я всю жизнь сплю в пижаме. Самый надежный вариант.

Дышать мне с каждым днем все труднее. Думаю, это все постельный режим виноват. Что-то давит на грудь, словно на меня уселся кто-то очень тяжелый – медведь, наверное. С утра на обходе я пожаловалась доктору. Он рассмеялся, достал стетоскоп, послушал меня и сказал: на медведя не похоже. А что это, так и не объяснил, добавил только, что лучше спать на двух подушках, и сестра Робертс мне принесла вторую. Кажется, и вправду помогло, хоть небольшая одышка осталась.

Сестра Робертс ходит печальная. С утра пришла бледная, с красными глазами. После обхода, когда она разносила таблетки, я спросила шепотом, чтобы никто больше не услышал:

– Что-нибудь случилось?

Она улыбнулась, чуть заметно пожала плечами и коротко ответила:

– Дела сердечные.

Впрочем, Марта ее развеселила – как и всю палату, сама того не желая. Сестра Робертс собралась ей сделать укол, а Марта огрызнулась:

– Ненавижу уколы.

Сестра Робертс ответила ласково, но твердо:

– Понимаю, ну а кто их любит?

– Я их ненавижу сильнее, чем все другие, – заявила Марта: – Терпеть не могу, когда в меня тычут всякими штуками, страсть как ненавижу! – И, помолчав, добавила: – Я даже секс не особо любила, если уж говорить правду.

Сестра Робертс так и покатилась со смеху, чуть не задохнулась, пришлось ей сесть на кровать. Но укол Марте она все-таки сделала. Марта долго дулась, ну как ребенок, честное слово. Целых полчаса молчала. Я прямо-таки вздохнула свободно. Почаще бы ей уколы делали, по три раза в день – самое то.

Вчера она спросила, как моя фамилия.

– Элизабет… А как дальше?

Меня кольнула тревога, когда я назвала свою фамилию. Мы с ней примерно одного возраста, но с тех пор уже тридцать лет прошло, вдобавок она с севера, из какой-то глухомани, в те времена газет там, наверное, не было. Так или иначе, она не догадалась, кто я.

После обеда, в час посещений, молоденькую миссис Дюбуа, которая лежит рядом с миссис Кокс, прямо напротив меня, навестил муж с двумя детьми. Младшему на вид года полтора, он не так давно научился ходить, а старшему, думаю, ближе к трем. Оба кареглазые, с чудесной оливковой кожей, все в мать. Оба пришли в одинаковых свитерах в желто-синюю полоску и носились по палате, как два толстеньких шмеля. Мистер Дюбуа, ясное дело, работает и приводить их может только по выходным. Его жене можно посочувствовать – она так редко видит детей, а они так быстро растут, что ни день меняются. Она здесь лежит уже три месяца, бедняжка, – операция на позвоночнике.

Отец очень хорошо с ними ладит, любо-дорого смотреть. Их матери не разрешают вставать, разве что голову приподнять, и отец берет их на руки, сажает к ней на кровать, а она их гладит по щечкам, по волосам, повторяет, какие они чудесные, как она их любит и скучает без них.

Она старается сдерживать слезы, но не всегда удается, и малыши тогда, разумеется, тоже плачут, и приходится отцу их ссаживать с кровати на пол. На такой случай у него всегда припасен пакет игрушек, и они быстро успокаиваются. Даже, пожалуй, слишком быстро. Боюсь, как бы их мать не подумала, что они от нее отвыкли.

Зато вся палата радуется их приходу. Есть что-то бесконечно трогательное в юных существах.

Пока малыши здесь, я могу на них смотреть почти без грусти. А когда они уходят, сразу накатывают воспоминания, порой очень живые. Одно возвращается постоянно, по накатанной дорожке. Я стою на кухне возле раковины, полощу малярные кисти. Мне тридцать пять, на мне старая юбка и твоя рубашка с протертым воротом. Кажется, я напеваю про себя – или это память со мной играет такие шутки. Я только что покрасила вторым слоем краски – веселой светло-желтой – стены комнатки, будущей детской.

Воспитателем в детском саду я уже не работаю. Я скучаю по своим подопечным, но не расстраиваюсь, что пришлось уйти, я так счастлива, что мне вообще не до огорчений. Спустя три года отчаянных попыток – наконец! – врач подтвердил, что я беременна, на пятом месяце. По утрам меня уже не тошнит, и меня переполняет радость, не знаю, куда девать силы. Ты человек осторожный (а иногда даже чрезмерно меня опекаешь), боишься, как бы я не перетрудилась, и ради твоего спокойствия я разрешила тебе побелить потолок.

И вот погожим весенним днем я стою на кухне возле раковины, радуюсь ласковому ветерку, что дует в раскрытое окно, смотрю, как течет с кисти бледно-желтый ручеек; я безмерно, несказанно счастлива, так счастлива, что не сразу замечаю, как что-то стекает по ноге.

Первая наша утрата. В понедельник, второго апреля 1934-го, в четвертом часу дня, мы потеряли нашего первенца.

Не хочу больше об этом вспоминать, любимый. Буду лучше думать о Лайаме. Помнишь тот день, когда мы с ним познакомились? Двадцать четвертое августа 1940-го. В тот день упали бомбы на Лондон. По вечерам мы слушали Би-би-си, и новости становились день ото дня мрачнее.

Помню твое напряженное лицо, когда ты сидел в кресле, наклонившись поближе к приемнику, чтобы ничего не пропустить. Увы, поддержки от меня в те дни было мало. До сих пор чувствую вину перед тобой. Мои собственные горести заслонили от меня все остальное.

Но вернемся к Лайаму. Ральф Кейн тогда только что приехал в Гуэлф – из Куинса, по-моему. Кажется, ты ему помог устроиться на работу, не помню точно. То ли ты ему сказал, что соседний дом продается, то ли они по случайному совпадению поселились с нами рядом – этого я тоже не помню. Зато врезалось в память, как ты сказал, что у него есть жена и, кажется, дети.

Я была тогда не в себе. Полтора месяца назад случился пятый выкидыш, на этот раз на позднем сроке, почти шесть месяцев. Мне дали подержать на руках нашего малыша – нашего сына, – а потом унесли. Он боролся за жизнь, но был обречен.

Я подсматривала из-за занавески в гостиной, как Кейны въезжают в дом, – вот до чего дошло! Можно подумать, от одного взгляда на чужих детей я рассыпалась бы на куски. Наши дома разделял пустырь в сотню ярдов, лиц на таком расстоянии было не разглядеть, я увидела только, что детей трое – две девочки и мальчик. Смотреть на них было невыносимо больно, но и отвести взгляд я тоже не могла.

Из вежливости следовало зайти поприветствовать новых соседей, но это было выше моих сил. Ты пошел один, когда вернулся с работы. Конечно же, сказал им, что я нездорова, и это была чистая правда.

Но на другой день ты стал меня уговаривать позвать их в выходные на чашку чая или бокал лимонада:

– Ничего не поделаешь, Элизабет. Они нам соседи, а Ральф мой будущий коллега, нельзя делать вид, будто их не существует.

– А вдруг я при них расплачусь? – спросила я со слезами на глазах. – Вдруг расплачусь и не смогу успокоиться? – Рыдала я по несколько раз на дню и ничего не могла с собой поделать.

Ты ответил, что ничего подобного не случится, все будет хорошо. Как же я разозлилась, Чарльз, никогда в жизни я на тебя так не злилась! Кричала, мол, что за глупости, где тебе знать! Ты уставился в пол. Ты столько лет учился, а сладить с обезумевшей от горя женщиной не мог. Ты и сам горевал, это я понимала, но думала, что твое горе меньше моего, не столь всеобъемлющее. То, что очень многие женщины пережили то же, что и я, не сломались и нашли силы жить дальше, лишь добавило к моему отчаянию чувство вины. Я всегда считала себя сильной, трезвомыслящей, а оказалась беспомощной. Я не забывала о наших потерянных детях ни на день, ни на минуту. Не могла отвлечься, не могла отпустить.

Кейнов мы все-таки пригласили на чай. С тяжелым сердцем я испекла два торта, шоколадный и заварной, и десяток корзиночек с начинкой. Да еще печенье с драгоценной шоколадной крошкой – мне ее прислала подруга из Штатов, и я ее приберегала для особого случая. Только попробуй скажи, что я не старалась! В субботу с утра я приготовила лимонад. Надела лучшее платье, сделала прическу, даже чуть тронула губы помадой. Можно подумать, я собиралась на эшафот в твердой решимости умереть гордо.

Но чем дальше, тем больше я боялась сорваться, увидев детей, и к приходу гостей была уверена, что не смогу выдавить из себя ни слова – открою рот, а вместо приветствия вырвутся рыдания.

Когда в дверь постучали, я робко вышла за тобой следом встречать гостей. Они толпились на крыльце: девочки-близнецы впереди, за ними взрослые, а позади всех мальчик лет трех – спрятавшись за мать, он тянул ее за юбку, тащил прочь. Все выглядело довольно бестолково: ты распахнул перед гостями дверь, Ральф, представив девочек, подталкивал их вперед, Аннет пыталась отцепить малыша от своей юбки, то браня его, то увещевая, а тот будто не слышал матери. Одной ногой упершись в ее туфлю, он согнул другое колено и откинулся назад, почти лег на землю. К счастью, он не кричал, он берег силы для самой важной работы.

Меня так увлекла эта схватка, что я едва заметила Ральфа и девочек – даже, кажется, с ними не поздоровалась.

Аннет с тревогой взглянула на меня и извинилась. Одной рукой она держала малыша под локоть, а другой пыталась разжать ему кулак.

– Мне так стыдно, – проговорила она, задыхаясь. – Он совсем не умеет себя вести с новыми людьми. Лайам, поздоровайся с миссис Орчард.

Лайам явно не собирался этого делать. Он тянул мать назад с прежним упорством. Его можно понять, подумала я, ведь всего пару дней назад мальчика увезли из родного дома в незнакомый, не поинтересовавшись его мнением. Ему это было не по душе. Ему здесь все не нравилось, особенно то, что его тащат в чужой дом, к «славным тете с дядей», которых он знать не знает.

Он точно так же не горел желанием знакомиться со мной, как и я с ним минуту назад. Его поза в точности выражала мое душевное состояние, и я, как ни странно, едва не рассмеялась. На душе посветлело, словно по волшебству.

Я сказала:

– Здравствуй, Лайам, заходи, хочешь печенья? – Я мельком глянула на его мать, та кивнула и слабо улыбнулась. Она явно была смущена таким неудачным началом. Должно быть, она знала, что я в прошлом воспитатель, и боялась моего осуждения, но мне это и в голову не пришло. Сразу видно было, что Лайам упрямец и далеко не подарок.

Принимать от меня взятку было ниже его достоинства, на угощение он даже не посмотрел, лишь скользнул взглядом по мне, словно пытаясь понять, что за печенье печет эта кошмарная тетка.

Я сказала:

– А еще есть шоколадный торт. Хочешь торта, Лайам?

На этот раз он явно заколебался, и я уже мысленно праздновала победу, но не тут-то было, Лайам и не думал сдаваться. Я не ожидала от трехлетнего малыша такого упорства и выложила последний козырь:

– Хочешь поесть торта и печенья прямо здесь, на крыльце, Лайам? Посидишь на ступеньках, и не придется ни с кем разговаривать.

Лайам ослабил хватку и повис на маминой юбке под углом сорок пять градусов, задумчиво свесив голову.

Я знала, что он решит.

– Можно? – спросила я вполголоса у Аннет.

Она ответила:

– Хорошо, если вы точно не против.

И вот что было дальше. Лайам сел на крыльцо и умял большой кусок шоколадного торта, закусив двумя печеньями с шоколадной крошкой. Фотографии не сохранилось, но мне она и ни к чему, я все помню как сейчас. Это одна из тех картин, что я возьму с собой в вечность, любимый. Трехлетний Лайам на крыльце.

6

Лайам

Полицейский был чуть старше Лайама, лет под сорок. Невысокий, но плечистый и с виду силач – без этого не навести порядок ни в здешних барах, ни на лесозаготовках. Выглядел он, однако, вполне дружелюбно.

– Доброе утро, – сказал он, поднимаясь на крыльцо.

– Доброе утро, – отозвался Лайам.

– Визит вежливости, – объявил полицейский. – Я сержант Барнс.

– Очень приятно. (Визит вежливости? Неужели каждый приезжий удостаивается визита вежливости от полиции?) Чем могу помочь?

– Можно зайти на минутку? Надолго вас не задержу.

– Да, конечно, проходите. – Лайам распахнул дверь, впуская сержанта в гостиную. – Садитесь, пожалуйста.

– Вы вчера приехали? – Полицейский опустился в большое мягкое кресло. – Верно?

– Да, на машине из Торонто.

– Издалека. Простите, не расслышал, как вас зовут.

– А-а, – отозвался Лайам, – прошу прощения. Кейн. Лайам Кейн.

– Вы кем приходитесь миссис Орчард, племянником? Кстати сказать, всех нас очень опечалила весть о ее смерти. Такая славная была женщина – как и сестра ее, скажу я вам. Вы знали мисс Годвин?

– Нет. – Лайам почувствовал себя самозванцем. – Вообще-то миссис Орчард я вовсе не родственник. Они с мужем жили с нами рядом, когда я был маленький. В соседнем доме. В Гуэлфе, на юге Онтарио. Ее муж и мой отец преподавали там в сельскохозяйственном колледже.

Сержант Барнс ничего не сказал, лишь кивнул.

– Детей у них не было, – объяснил Лайам. – Поэтому, думаю, всю любовь они изливали на меня. Я много у них гостил.

Полицейский снова кивнул. И опять ни слова. Лайам добавил:

– Я, откровенно говоря, не ожидал, что она все мне оставит. Совсем не ожидал. Других наследников, наверное, у нее не было.

– Славное наследство, – все так же вежливо и так же озадаченно заметил сержант.

– Да.

– Вот бы мне такой сюрприз! Мне чаще другие подарочки перепадают. – Сержант улыбнулся, поерзал в кресле. – Очень уж быстро все сладилось, да, мистер Кейн? Понимаете, о чем я? Завещание обычно не сразу утверждают, а миссис Орчард умерла совсем недавно, с неделю назад.

– Да, понимаю. – Сердце у Лайама тут же заколотилось. – Но на самом деле, когда она умерла, дом уже был мой.

– Интересно, – произнес сержант Барнс. – Как же он к вам перешел?

– Она мне его подарила незадолго до смерти, за пару недель. Все остальное завещала, а дом передала сразу. Оформила как подарок.

– Как думаете, почему? Куда было спешить?

– Не знаю. Видимо, просто хотела сразу что-то мне подарить.

Тот же вопрос Лайам уже задавал юристу и получил тот же ответ.

Сержант Барнс уставился на него в глубоком раздумье. И спустя минуту сказал:

– Мистер Кейн, я не имею права у вас этого требовать, а вы вольны отказаться, но мне будет спокойней, если у вас есть письмо от вашего юриста или что-нибудь еще в подтверждение ваших слов. И хорошо бы паспорт или другое удостоверение личности. Но опять же, я вас не принуждаю.

– Документы наверху, – ответил Лайам. – Сейчас принесу.

«Мне будет спокойней, – повторял он про себя, взбираясь по лестнице. – Я вас не принуждаю». Да уж.

Он зашел в спальню, отыскал в чемодане паспорт и дарственную на дом, спустился и отдал полицейскому. После чего сел в кресло, сделав вид, что отдыхает.

Сержант никуда не торопился. Достал черную книжицу, записал фамилию и адрес юриста, проверил, похож ли Лайам на свое фото в паспорте, просмотрел завещание, дарственную и прочие документы. Наконец с улыбкой вернул все Лайаму.

– Не подкопаешься, – сказал он. – Спасибо большое, мистер Кейн.

На лице сержанта Лайаму почудилось облегчение, и сам он тоже расслабился. Вдохнул поглубже и бесшумно выдохнул.

– Давайте я вам объясню, в чем дело, – начал сержант. – Дочка ваших соседей – ей шестнадцать – сбежала из дома недели две тому назад. Разругалась с матерью, сказала, что уходит и больше не вернется. Она и раньше уходила, но через пару дней возвращалась. А в этот раз уже две недели прошло, родители места себе не находят.

– А-а, – отозвался Лайам. – Вот как. Тяжело им… должно быть.

Сержант Барнс кивнул.

– В шестнадцать лет она имеет право уйти, если хочет, и нельзя ее силой вернуть домой. Но две недели ни слуху ни духу, есть отчего беспокоиться.

Лайам кивнул.

– И вы… подозреваете, что тут, как бы это сказать, что-то нечисто?

– Да ну! Насколько известно, никаких оснований. Я говорил с ее друзьями, учителями, одноклассниками, рассылал фотографии и ориентировку по городам, где ее могли видеть, справлялся в Информационном центре полиции… Обычная процедура. Все вокруг обыскали, весь город подключился, даже несколько инструкторов из заповедника Оджибвей. Из Норт-Бея прислали двух кинологов с собаками. Прочесали все на мили кругом – лес, амбары, сараи… Не нашли ровным счетом ничего. Ни следа.

В общем, я здесь сижу и время у вас отнимаю, потому что вы здесь человек новый и поселились в соседнем доме. Вдобавок свалились как снег на голову, я уже говорил, а мистеру и миссис Джордон тяжело сейчас приходится. Они и за младшую дочку волнуются, ей то ли семь, то ли восемь. Я хотел их уверить, что вы тот, за кого себя выдаете, для вашего и их блага. Да и вам не помешает знать, что у соседей творится.

Лайам отозвался:

– Понимаю. Спасибо, что рассказали.

После недолгого молчания полицейский спросил:

– Думаете здесь осесть, мистер Кейн, или будете продавать дом? – Он улыбнулся, махнул в воздухе карандашом. – Это я из любопытства спрашиваю, не потому что я полицейский.

– Буду продавать, но решил отдохнуть пару недель, прежде чем выставлять на продажу, – объяснил Лайам. – Сколько я здесь пробуду, еще не знаю. Отчасти это зависит от погоды. С работы я недавно уволился, времени у меня хоть отбавляй.

– Вот как? А что за работа?

– Бухгалтер. Я работал в бухгалтерской фирме «Джарвис и Джонс» в Торонто.

– Работа, как видно, хорошая.

– Зарплата хорошая, работа собачья.

Уволился он сгоряча, даже не подыскав ничего нового, но он тогда был не в себе, внутри еще клокотал гнев после прошлой встречи с Фионой. Казалось, вся его жизнь идет прахом, а работа наскучила уже много лет назад, так почему бы не бросить? В «Джарвис и Джонс» как раз наступило затишье, и отпуск он не весь отгулял, так что уволился без проволочек. И целыми днями сидел в съемной конуре в Торонто, уставившись в стену, совершенно без сил, и боялся, что сходит с ума.

Десять дней спустя после ухода из фирмы он получил письмо из Садбери, от юриста миссис Орчард, о том, что теперь он владелец дома на севере Онтарио. С благодарностью, но в расстроенных чувствах Лайам позвонил отцу.

– Одна старушка мне только что подарила дом, – объявил он. – Миссис Орчард. Помнишь ее?

С минуту отец молчал, потом сказал:

– Рад за тебя. Ни с того ни с сего?

– Ну, не совсем. Она меня разыскала несколько лет назад, после смерти мужа. С тех пор мы переписывались – от случая к случаю. А повидаться так и не повидались.

– Вот как. – По голосу чувствовалось, что отец задумался. – Что ж, она в тебе души не чаяла, когда ты маленький был. Детей у них не было, так что, думаю… – Отец не договорил. – Матери ты уже рассказал?

– Нет. – Матери он звонил редко, исключительно из чувства долга.

– Пожалуй, лучше не говори, – посоветовал отец. – Ну ладно, – тон у него стал суше, – у меня через пять минут совещание, пора бежать, в общем, поздравляю. Хорошая новость.

Лайам перебил:

– Почему маме не говорить?

– Да у них друг на друга какая-то давняя обида. Подробностей не знаю. Но ты не бери в голову, просто радуйся подарку.

Он хотел написать миссис Орчард в тот же день, поблагодарить за столь щедрый подарок, но так и не собрался; прошел день, другой, и чем дальше, тем сильнее его грызла совесть. Вскоре пришло второе письмо от юриста – о том, что миссис Орчард умерла и все имущество завещала ему, не считая небольшой суммы для соседки, которая занималась у нее уборкой.

Даже не успев дочитать письмо, он уже решил ехать на север, хотя причин ехать не было, просто иначе он поступить не мог. С вечера уложил коробки со своими вещами в машину, а в четыре утра, не в силах уснуть, выехал. Без четверти пять он был уже на трассе номер 400; за Барри дорога опустела. В Садбери он зашел к юристу, подписал все нужные бумаги и забрал ключи от дома. В шесть вечера, несмотря на кошмарные северные дороги, он уже поднимался на крыльцо дома миссис Орчард, оставив позади и Торонто, и карьеру, и семейную жизнь.

И вот теперь, растерянный и невыспавшийся, он сидит в чужом доме, где он волею случая теперь хозяин, и пытается все это объяснить полицейскому.

– Вдобавок мы с женой разводимся, – невольно вырвалось у Лайама. – И я немного… в подвешенном состоянии.

– Похоже… как это называется?.. Кризис среднего возраста.

– Он самый. – Лайам сам не знал, зачем он это сказал.

– Всякое бывает, – отозвался сержант Барнс. – Понимаю, веселого мало.

– Да.

Полицейский встал с кресла, сунул в задний карман черную книжицу.

– Ну спасибо, что уделили мне время, мистер Кейн. Приятного отдыха. – Он улыбнулся: – По правде сказать, надеюсь, вы у нас приживетесь, а то здесь новых лиц не хватает, все мы тут друг другу надоели.

Глядя вслед полицейской машине, Лайам с удивлением понял, что за три недели, с тех пор как он уволился с работы, он впервые сказал кому-то больше двух слов, если не считать бесед с юристами. Более того, если отбросить разговоры о работе с коллегами, то за последний год он вообще ни с кем так долго не разговаривал, даже с женой.

Фиона сказала бы, что это лишний раз подтверждает ее правоту: близких друзей у Лайама нет по той простой причине, что он не умеет ни дружить, ни любить. Эту мысль она высказывала не однажды, в последний раз – в безумно дорогом ресторане, где они отмечали восьмую годовщину свадьбы (ресторан выбирала, естественно, она). Он ответил, что прожил с ней в браке целых восемь лет, а это, как ни крути, достижение. Договорились до того, что решили развестись. «Приятно, что хоть в чем-то мы согласны, – усмехнулась Фиона. – Как по-твоему?»

И вот он застыл посреди кухни миссис Орчард, спрятав руки в карманы, тупо уставившись на пакеты с продуктами на кухонной стойке. Разговор с полицейским лишь усилил сумятицу в мыслях и чувствах. Ясное дело, к его рассказу сержант отнесся с подозрением, и хоть бумаги его успокоили, но, возможно, не до конца. Чем больше Лайам думал, тем больше в этом убеждался. А раз так, значит, дело принимает совсем иной оборот. Он-то хотел здесь отдохнуть неделю-другую после нескольких тяжелых месяцев, поразмыслить о будущем, но попробуй отдохни, если ты подозреваемый в деле о похищении несовершеннолетней!

Конечно, он волен поменять свои планы, ведь подписку о невыезде он не давал. Ничего не стоит закинуть вещи в машину и уехать из Гармонии хоть сейчас. Разбирать коробки и заниматься продажей дома он мог бы и в другом месте, и если постараться, то можно к вечеру добраться до Норт-Бея, а с утра пораньше пуститься в дорогу и отправиться… Но куда? И зачем?

Он и сам не заметил, как достал из пакетов продукты, как будто голова была занята одним, а руки другим, оставалось убрать их с кухонной стойки. Но если он собрался уезжать, то надо их сложить обратно и взять с собой.

С минуту он стоял, разглядывая покупки. «Монетку, что ли, подбросить?» – пронеслось в голове. Он вышел в прихожую, сел на ступеньку, положив локти на колени, свесив руки, и вдруг как гром среди ясного неба его накрыло отчаяние и одиночество – такое беспросветное, что стало больно дышать. Боясь, что вот-вот потеряет сознание, он подался вперед, уронил лицо в ладони, зажмурился, постарался дышать ровнее. Да что же с ним такое творится? Его будто смело лавиной.

Вскоре дурнота схлынула. Лайам открыл глаза, уставился в пол. Буковый паркет, золотисто-медовый, как в доме родителей в Калгари, куда они переехали из Гуэлфа. Там был коврик, красный с синим узором. Он все время выскальзывал из-под ног, особенно если бежишь.

Лайам представил, будто ему снова десять лет, только он не бежит, а сидит, как сейчас, на ступеньках, прислушиваясь к смеху сестер, что доносится сверху, из спален. Вот они вчетвером – две старше него, две моложе – проскакивают мимо по лестнице на кухню, где мать готовит ужин. Что-то ей рассказывают, она смеется. Он вспомнил, как пусто было в прихожей, хоть они и были рядом. Вспомнил их смех, вспомнил, как ныло у него сердце. И это случалось не раз, так было всегда. Стоило ему зайти в комнату в разгар их болтовни, голоса тут же смолкали. Они оборачивались, здоровались, а лица их ничего не выражали.

Наверняка имелись на то причины, и дело не только в том, что он был чужой в женском кругу. Между ним и остальными всегда существовала преграда – особенно между ним и матерью, а девочки, как он потом понял, все чутко улавливали. Мать, как правило, была к нему равнодушна, а порой от нее исходила враждебность – откуда она бралась, он не понимал ни тогда, ни сейчас. Словно он, сам того не ведая, совершил непростительный грех.

Лайам поерзал на ступеньке. С чего он вдруг об этом вспомнил? Ведь столько лет прошло, ничего уже не изменить.

Он осторожно потянулся, встал на ноги. Кажется, все в порядке. Лавина миновала.

Нет, сейчас он не в состоянии решить, уехать ему или остаться, надо просто чем-то занять руки, а голову разгрузить. Он пошел наверх, сел на корточки и снова пощупал половицы – так и не просохли. Провел рукой вдоль изгиба сливной трубы – мокро. Так вот в чем дело. Он попробовал подкрутить стык вручную – бесполезно. Нужен разводной ключ. Ни в доме, ни в гараже инструментов он не нашел, зато в городе был хозяйственный магазин.

Пора было размяться, да и денек выдался погожий – солнце, прохладный ветер с озера, – и Лайам пошел пешком. До центра города он добрался минут за десять, повстречав по пути всего одну машину, зато много пешеходов. Наверное, местные, предположил он, для туристов был уже не сезон. Некоторые улыбались ему, здоровались. Ему стоило труда кивнуть в ответ. В Торонто – да и в любом большом городе – люди смотрят вперед или под ноги, а до тебя им дела нет. Так, пожалуй, проще, поскольку от тебя ничего не ждут.

За прилавком хозяйственного магазина стоял старик, сутулый, насупленный. Он кивнул – даже, пожалуй, не кивнул, а дернул головой, – и Лайам кивнул в ответ. «Тоже нелюдим, – подумал Лайам, – мы с ним найдем общий язык». Магазин смахивал на пещеру – без окон, пара голых лампочек под потолком. Всюду инструменты – на стенах, в ведрах, на прилавках, на полу. На крюках, вбитых в потолочные балки, висели топоры, пилы, лезвия для кос – все, что только можно подвесить на веревке.

– Вам что? – спросил старик недружелюбно, будто спешил скорей разобраться с Лайамом и выставить его вон.

– Мне нужен ключ, – ответил Лайам.

– На что?

Из подсобки вышла женщина с кружкой кофе.

– Это тебе, папа, – сказала она и кивнула Лайаму: – Доброе утро. – Поздоровалась она вежливо, но без теплоты.

– Доброе утро, – отозвался Лайам. На вид ей было чуть за тридцать. Симпатичная, стройная.

– На что? – повторил старик сердито. Женщина, поставив кофе, вышла. Лайам проводил ее взглядом.

– Простите, что? – переспросил он.

– Ключ вам на что?! – Не голос, а рык. – Что вы им делать собираетесь?

«Для начала башку тебе размозжу», – сказал про себя Лайам. Хотел было уйти, но раздумал, хозяйственный магазин один на весь город как-никак.

– Слив чинить у раковины в ванной. Стык подтекает.

– Понял. Вот этот вам будет в самый раз. – Старик, шаркая, подошел к краю прилавка, достал из сорокалитровой корзины массивный ключ. Лайам расплатился и вышел, не поблагодарив.

По дороге домой он думал о сексе, о том, как неодолима сила желания. Меньше всего в жизни он нуждается сейчас в женщине, но тело – во всяком случае, определенная его часть – все равно ищет, словно охотничий пес, вынюхивающий оленя.

Фиона, ясное дело, завоевала его через постель. У нее было немало других достоинств – внешность, ум, юмор, – и все это он ценил, но главное, она была соблазнительна. Убежденная в своей красоте, она с радостью дарила ему себя, не то что прежние его подружки, которые вечно беспокоились, хорошо ли они выглядят. Фиона считала себя неотразимой, излучала уверенность. Это его притягивало как магнит.

Тогда он не понимал, что если живешь с человеком, то постель занимает не так уж много времени, надо еще работать, готовить, ходить в магазин и прочее. Есть и остаток дня, и вся остальная жизнь.

Заходя в дом миссис Орчард (теперь его дом), поднимаясь по лестнице в ванную, где подтекала раковина (теперь его раковина, а значит, ему с ней и разбираться), он был даже рад, потому что, в отличие от других вопросов, перед ним стоящих, у этого есть решение. Сидя на корточках и подкручивая стык новым ключом, Лайам думал о том, что если они с Фионой и были когда-то всерьез влюблены – в чем он сомневался, – то длилось это от силы года полтора. Удивительное время, а дальше семь лет нараставшего разочарования и скуки, и под конец осталась единственная радость – секс.

А потом, уже в самом конце, Фиона даже к сексу утратила интерес, и Лайам вынужден был искать его на стороне.

В дверь постучали. Лайам вылез из-под раковины, спустился вниз и с ключом наперевес пошел открывать.

– Это снова я. – На пороге стоял сержант Барнс.

У Лайама екнуло сердце.

– Заходите. – Он распахнул дверь пошире.

– Вид у вас зловещий. – Сержант движением подбородка указал на ключ в руке у Лайама. – Готовились к худшему?

– А-а, это. – Лайам положил ключ на столик у двери. – Прошу прощения. Слив наверху чиню.

Сержант широко улыбнулся:

– Вот и хорошо, а я-то думал, сейчас будет весело! Да, дел тут, должно быть, много накопилось, старики могут запустить хозяйство. Кстати, проверьте крышу, кровля свое доживает. Не буду время у вас отнимать. Кое-что забыл сказать с утра. На всякий случай предупреждаю: сейчас на медведя охота открылась. Охотники дорвались, всюду бродят с винчестерами тридцатого калибра, это куда опасней медведей. Да и от медведей лучше подальше держаться. Словом, не время сейчас для прогулок в лесу. Так, к вашему сведению.

– Спасибо.

В лес Лайам не собирался ни сейчас, ни потом. Он ломал голову, зачем сержант в самом деле к нему зашел – просто так или с тайным умыслом? Вдруг он решил, что Лайам занимается темными делишками, и надеялся его застать врасплох?

– Удачи с ремонтом. – Сержант махнул на прощанье и зашагал к машине.

– М-м-м, – сказал ему вслед Лайам, – вопрос. Не подскажете, есть здесь, в городе, плотник, строитель или кто-то вроде? В ванной пол прогнил там, где течет.

– Есть, конечно. Джим Пик. Он у нас на все руки мастер. Только к нему всегда очередь, придется, наверное, малость подождать. Найдете его на заправке. У него там мастерская, вход сзади.

– Спасибо. И еще вопрос, про кафе в городе, я видел два. Какое из них посоветуете?