Текст книги "Городок, что зовется Гармони"

– Ни то ни другое, – ответил сержант Барнс. – Но «Перекус» закрыт до лета, одна «Горячая картошка» работает. Я бы ни то ни другое не посоветовал, но дело ваше.

Официантка была толстуха, как бы расширявшаяся книзу: маленькая голова с копной соломенных волос, никакого намека на шею, исполинские груди, стекавшие, словно лава, огромный живот как горный склон, а что под ним, даже подумать страшно.

– Что вам? – спросила она, нависая над Лайамом. Злить ее было опасно, в этом Лайам не сомневался. В зале они вдвоем, заступиться за него будет некому.

– Можно меню?

– Меню сейчас нет, не сезон.

– Понятно. Ну хорошо, а что тогда у вас есть? – В тот миг его вдруг посетила нелепая надежда, что сержант Барнс не прав и на кухне прячется шеф-повар мирового класса, сбежавший от мирской суеты на север.

– Бургер с картошкой фри или картофель с сыром и подливкой.

– Ничего другого нет?

– Другого никто здесь не просит. – Из-за спины толстухи, со стороны кухни, донесся скорбный вопль. Официантка будто не слышала.

– Тогда, пожалуй, бургер с картошкой фри, – решил Лайам, – со всеми добавками. – И осторожно спросил: – Есть у вас добавки?

– Лук-горчица-кетчуп-аджика.

– А ломтик помидора? – Помидор будет к месту, если бургер пережаренный, а он здесь наверняка пережаренный.

– Помидоров нет.

– Тогда буду все, что есть.

– Кофе?

– У вас есть кофе? Отлично! – Он чуть перестарался и получил в ответ такой взгляд, что невольно подумалось о гремучей змее, хоть он ее никогда не видел. Официантка, приняв заказ, ушла вперевалку.

Как ни странно, от этого разговора на душе стало веселей. Дверь открылась, зашли двое в спецовках. Обменявшись кивками с Лайамом, протиснулись к столику у окна. Официантка принесла кофе, слишком горький, но сносный, со сливками и сахаром было почти вкусно. На столике напротив лежала смятая газета, Лайам дотянулся до нее и снова откинулся в кресле. Называлась она «Тимискамингский вестник» и выходила в Нью-Лискерде, этот захолустный северный городишко он проехал по пути сюда – впрочем, по сравнению с Гармонией столица. Лайам поискал хоть что-то о теракте на мюнхенской Олимпиаде, но газета выходила раз в неделю. На первой полосе фотография победителя конкурса трактористов, под ней статья о строительном буме в Нью-Лискерде. Местные новости, вести с полей, ни слова о Никсоне и о Вьетнаме. Что-то в этом есть успокоительное, подумалось Лайаму, будто ты на необитаемом острове или где-нибудь в космосе.

Вернулась официантка с бургером и картошкой. Лайам поблагодарил вежливо, но не чересчур горячо – еще не хватало ему в бургерах дохлых мух. Когда официантка ушла, заглянул под верхнюю булку, под луковые кольца, под мясо – ничего подозрительного. Попробовал ломтик картошки. Недурно.

За едой он читал «Вестник». Ни слова о Гармонии до пятой страницы, где в самом низу он увидел фотографию девушки – взбитые волосы, густо подведенные глаза, дерзкий взгляд. И подпись: «Продолжаются поиски школьницы из Гармонии».

Дверь ему открыл отец девушки, и у Лайама отлегло от сердца – разговаривать с безутешной матерью он не был готов.

– Простите за беспокойство, – начал Лайам. – Просто зашел познакомиться. Я Лайам Кейн, из… из соседнего дома. Из дома миссис Орчард. Недавно сюда приехал.

– А-а, – отозвался сосед. – Понял. – И протянул руку: – Джон Джордон, рад познакомиться. Карл, сержант Барнс, нам про вас говорил. – Он помолчал. – Кажется, он рассказал вам… про наши дела. – И вымученно улыбнулся.

– Да, рассказал. Сочувствую вам, это…

– Пригласил бы вас зайти, но жена моя…

– Да-да, я на минутку, только поздороваться. Увидимся еще.

Дома он задернул все занавески; будь тут ставни, он и ставни бы закрыл, отгородился от мира со всеми его скорбями.

Лайам пошел на кухню. Гамбургер не утолил его голод. Казалось, теперь ему всю жизнь суждено оставаться голодным и недовольным. Он оглядел покупки, которые так и не убрал с кухонной стойки. Он их принес сегодня, а кажется, что очень давно, несколько недель назад. Его потянуло на сладкое, мороженого бы сейчас, зря он не купил мороженое. Но зато вот голубика. Он запустил руку в корзинку и отправил в рот пригоршню ягод. Голубика оказалась мелкая, терпко-сладкая, совсем не та крупная и безвкусная, которую фермеры продают на юге. Он принялся есть ягоды горстями, выплевывая черенки и листики.

Уже выходя из кухни, он увидел на стене возле холодильника электрическую открывалку. С магнита забыли снять крышку от консервной банки. Лайам осторожно взял крышку двумя пальцами, снял с магнита, перевернул, понюхал – запашок тот еще. На крышке остался след от консервов. Лайам провел пальцем – что-то липкое, еще не совсем высохло. Значит, банку открывали день-два назад.

Лайам заглянул в мусорное ведро под раковиной – никаких банок. Крышку он выбросил, постоял, посмотрел и пошел спать.

7

Клара

Ей велели посидеть в детской, успокоиться. Успокоиться не получалось долго. Вот, наверное, каково было Розе после ссор с мамой – внутри пылала такая ярость, что казалось, на что ни посмотришь, все тут же вспыхнет. Раньше она не могла себя представить на месте сестры, а теперь представила. И ощутила с новой силой, как ей не хватает Розы.

Когда слезы унялись и стало легче дышать, Клара тихонько открыла дверь спальни и осторожно спустилась по лестнице. Из кухни доносились тихие голоса родителей, они, наверное, думают, что Клара еще в детской.

Первым делом Клара кинулась к окну гостиной, проверить, дома ли незнакомец, – нет, ушел ужинать раньше обычного, и это очень кстати. Но все равно надо торопиться, а то вдруг папа решит подняться в детскую, поговорить с ней?

Клара взяла с подноса на столике в прихожей ключи от дома миссис Орчард, добежала до ее крыльца, открыла дверь и зашла прямиком в гостиную. Из-под дивана выскочил Моисей и стал тереться о ее ноги.

– Он плохой человек, и придется нам так сделать, – сказала Клара Моисею. – А ты следи во все глаза, не идет ли он.

Чтобы придать себе храбрости, она думала о Розе. Роза бы на ее месте ни минуты не колебалась. Не боялась бы, что ее поймают. Роза говорила, что никто не имеет права ничего тебе запрещать, если ты никому не вредишь. А он вор, вредит миссис Орчард.

– Все равно он не догадается, что это мы, – шепнула Клара Моисею. Сердце у нее готово было выпрыгнуть. Кто знает, что сделает незнакомец, если поймет, что это она? Но если сидеть сложа руки, то миссис Орчард вернется домой и не найдет своих вещей.

Она вдруг припомнила, что Роза иногда подворовывала. Брала всякую мелочевку, и даже не у людей. В магазинах, а это не считается, уверяла она. Как-то раз ее застукал мистер Хаас, хозяин продуктового магазина, когда она прятала в карман куртки шоколадный батончик. Стал ее отчитывать, а Роза в ответ его послала подальше, и мистер Хаас позвонил маме с папой, и они так разозлились (даже папа, который никогда не злится), что на три месяца засадили Розу под домашний арест. «Три месяца за батончик! – бушевала она в тот вечер у себя в комнате. – Три месяца за какой-то дурацкий батончик! Буду теперь таскать у этого урода при всяком удобном случае!»

Но Роза никогда не брала чьи-то любимые вещи, а незнакомец берет.

Начала Клара с меньшей из двух коробок. Первыми она достала деревянных старичков – они лежали сверху. Расставила их на каминной полке, как раньше, каждого на свое место, между ними столик. Ничего сложного – на их месте остались следы в пыли, но Клара и без подсказок помнила, как они стояли. Потом она достала часы, развернула, поставила ровно на середину каминной полки. Следом – три фотографии, что отобрал незнакомец среди фото миссис Орчард. Затем все остальное.

– Это ее любимые вещи, – пояснила Клара Моисею, когда коробка опустела. – Теперь давай большую коробку разберем. – Гнев ее уже испарился, его сменила небывалая, заслуженная гордость.

Моисей заинтересовался пустой коробкой. Осторожно заглянул туда, встав на задние лапки, потом запрыгнул и стал укладываться во все углы по очереди.

– Я же тебя просила прислушиваться, не идет ли он! – рассердилась Клара. – Не отвлекайся!

На самом деле она не так уж боялась, что незнакомец вернется, – слишком мало времени прошло. Куда хуже, если папа не застанет ее в комнате. Клара очень спешила. Покончив со второй коробкой, она расправила смятую газетную бумагу и аккуратно сложила туда. Отступила на шаг и, подбоченясь, посмотрела на свои труды.

– Готово! – с торжеством сказала она Моисею, который лежал в коробке углом, вытянув задние лапки вдоль одной стороны, а передние – вдоль другой. – Вот дурачок! – сказала Клара, хотя не в такое беспокойное время залюбовалась бы им. – Ну все, пора.

Папа стал ее уговаривать с ними поужинать.

– Только в этот раз, малышка, – сказал он. – Порадуй нас с мамой.

– Не могу, – ответила Клара. Она стояла у окна, но высматривала не Розу (ей она мысленно все уже объяснила), а незнакомца. Как только он появится, она переберется к боковому окну, а пока что нельзя при папе следить за домом.

Впрочем, какая теперь разница? Папа уже начисто забыл об их ссоре. Как всегда. Он тут же забывает все неприятное и думает, что и все другие тоже. Хочет, чтобы все были довольны, всегда. «Он, черт подери, невыносим, – возмутилась однажды Роза. – И как только он сам себе не противен?»

– Ужин на столе, – сказал папа с мольбой. – Пойдем, поешь с нами, малышка. В виде исключения. А потом можешь сбегать покормить Моисея и хоть весь вечер смотреть в окно. Ну что, договорились?

– Не могу, папочка!

Отец потрепал ее по макушке:

– Клара, мы знаем, как тебе сейчас тяжело, и нам не легче. Но жизнь продолжается, сама понимаешь. Это важно для…

– А вот и не продолжается! – Клара стряхнула его руку, развернулась, посмотрела ему в глаза. – Не продолжается! Мне нельзя уходить! Ты же мне обещал!

– Ладно, – со вздохом ответил папа. – Ладно, хорошо. Оставайся.

Зря она так боялась – когда незнакомец вернулся, ничего страшного не случилось. Он, наверное, думал о чем-то другом – хоть он и включил свет, но далеко не сразу заметил перемену. А когда заметил, словно окаменел. Клара затаила дыхание. Он долго-долго стоял не шелохнувшись. Стоял он к Кларе боком, и лица его не было видно. Но вскоре он развернулся, стал озираться по сторонам, и Кларе удалось его разглядеть как следует.

Как ни странно, он вовсе не разозлился. Выглядел он растерянным, почти… испуганным. Клара обрадовалась: так ему и надо.

На другой день все осталось на своих местах, Клара два раза проверяла – перед школой и когда вернулась домой. Все как надо.

Кажется, удалось его проучить. Хоть что-то хорошее в такие скверные времена. У Клары отлегло от сердца. Вот выпишут миссис Орчард из больницы, вернется она домой, и Клара ей все расскажет, а миссис Орчард ее поблагодарит. И Розе она тоже все расскажет, когда та вернется, а Роза ее обнимет, похвалит за храбрость и скажет, что ею гордится.

Но это мелочь, остальное все плохо, и чем дальше, тем хуже.

Миссис Куинн пришла поговорить с Клариными родителями. Клара уже разбросала по полу Розину одежду и собиралась лечь спать, когда в дверь постучали. В Кларе так и вспыхнула безумная надежда – вдруг это сержант Барнс, пришел сказать, что Роза нашлась? Но увы.

Взрослые закрылись в гостиной. Выждав немного и убедившись, что они там надолго, Клара выскользнула из спальни и прокралась по лестнице. Стоя босиком на ледяном полу в прихожей, поджав от холода пальцы, приникла ухом к стене. Не хотят, чтобы она знала правду, – значит, сами виноваты, что она подслушивает. Роза ей говорила про подслушивание: «Ценный навык, в жизни пригодится».

Говорили взрослые совсем тихо, и Кларе удалось разобрать лишь несколько слов. «И ни слезинки», – сказала миссис Куинн. Потом что-то про работу на уроках, потом про подруг.

А подруги без конца спрашивали ее про Розу.

– Моя мама видела твою в магазине, говорит, на ней лица нет.

Лучше бы они с ней болтали о всяких пустяках, но они как будто забыли, что она обычная девочка, такая же, как все.

– За ней полиция охотится, да? – спросила Рут, а Клара закричала:

– Полиция ее ищет! Ищет, а не охотится, дура! Ищет – это вовсе не охотится.

– Малышка, – сказал на другое утро папа, – мы тут с мамой подумали – может, позовешь после школы к нам свою подружку Дженни?

– Нет, спасибо, – ответила Клара.

– Нет? А может… Остальных я по именам не знаю. Одну, кажется, зовут Шэрон?

– Да.

– Может, позовешь ее?

– Нет, спасибо.

– Или кого-нибудь еще?

– Нет, спасибо.

– Что ж, жаль. А в чем же дело?

– Я с ними больше не дружу.

У Клары появилось новое правило. Правила у нее в голове возникали сами собой. Первое правило: раскидывать по полу Розину одежду, второе: считать шаги по дороге в школу и обратно, а теперь прибавилось третье: правильно чистить зубы. А именно так: провести по пять раз щеткой с каждой стороны вверху, потом внизу, трижды прополоскать, подержать щетку под краном, досчитав до десяти. Если нарушить порядок, Роза может не вернуться домой.

В пятницу на большой перемене Кларе стало плохо. Все обедали за партами – пока не доешь, выйти на площадку нельзя, – и Клара тоже пыталась одолеть бутерброд. Он так и просился обратно, и когда Клара его все-таки дожевала и запила молоком, ее стошнило.

На ее счастье, в классе она была одна – все остальные уже поели и выбежали на улицу. Миссис Куинн отвела Клару в медкабинет (был он совсем тесный и смахивал на чулан, но все-таки там помещалась кушетка) и осталась с ней ненадолго.

– Хочешь, я позвоню твоей маме? – спросила она. – Или пойдешь домой? А хочешь, полежишь здесь, пока не станет полегче?

– Можно я здесь побуду? – попросила Клара. Домой ей не хотелось, тишина ее угнетала.

Миссис Куинн погладила ее по руке, лежавшей поверх колючего одеяла.

– Конечно, – сказала она. – Сколько надо, столько и лежи. – И улыбнулась. – Ты молодчина, Клара. Знаю, как тебе сейчас тяжело, но придет время, и станет легче. Непременно станет, хоть сейчас в это верится с трудом. Это я точно тебе говорю.

Когда Клара вернулась домой, дверь в родительскую спальню была закрыта (в последнее время это стало обычным делом), но едва она собралась снова спуститься, мамин голос окликнул: «Роза, это ты?» – неуверенно, точно спросонья.

Клара открыла дверь. Занавески были задернуты, и она смутно различала мамин силуэт.

Мама села в постели.

– Роза? – спросила она хрипло, с отчаянной надеждой в голосе.

– Нет, мамочка, – отозвалась Клара. – Это всего лишь я.

– А-а. – Мамин голос был тихий, похожий на вздох. Чуть погодя она добавила: – Да, родная, сейчас спущусь.

Машины незнакомца возле дома не оказалось, и Клара пошла к миссис Орчард. В свое бывшее кресло она не стала садиться – не хотелось связанных с ним воспоминаний, да и вообще никаких воспоминаний. Она уселась на пол, прислонившись спиной к стене, вытянув ноги. Ей не хватало мамы. Больше всего на свете, даже еще сильней, чем Розы. Забраться бы сейчас к маме под одеяло, а мама обняла бы ее, приласкала, как раньше. Вернуться бы из школы, а мама не в постели, а на кухне, и пусть она оторвется от дел, улыбнется прежней улыбкой, скажет: «Привет, родная, как у тебя день прошел?» – и с интересом выслушает ответ.

Клара не ожидала, что Моисей заберется к ней на колени, а он тут как тут. Свернулся клубочком, прижался к ней и замурлыкал. Клара стала его гладить, стараясь ни о чем не думать, только слушать его урчанье, ощущать под своими ладонями его нежное тепло, но ничего не помогало, и Клара безвольно свесила руки, словно тряпичная кукла, и застыла неподвижно.

Но тут Моисей все-таки вывел Клару из оцепенения. Он сделал кое-что удивительное: встал на задние лапки, а передние поставил ей на плечи, прижал свой нос к Клариному и с расстояния в полдюйма заглянул ей прямо в глаза.

Глаза у него были огромные, словно две зеленые луны. Клара скосила взгляд, пытаясь в них заглянуть, и рассмеялась.

– Я забыла тебя погладить, Мо? – спросила она, почти касаясь губами его мордочки. И, взяв его за бока, стала гладить стройное кошачье тельце сверху вниз, до самого хвоста.

Незнакомец, как выяснилось, урок не усвоил. В пятницу вечером, примерно за полчаса до ужина, он снова разложил по коробкам вещи миссис Орчард. Клара все видела. Закончив работу, он оглядел напоследок комнату и ушел, как обычно.

Мама в тот день припозднилась с ужином, потому что еле встала с постели, и Клара вся извелась в ожидании. Когда с ужином было покончено, Клара с побелевшими, сжатыми в ниточку губами пошла к миссис Орчард и снова взялась за коробки. Сколько же раз придется распаковать, чтобы он наконец понял?

Откуда-то появился Моисей и стал за ней наблюдать.

– Какой же он бестолковый, – сказала Моисею Клара. – Совсем дурачок. – Покончив с большой коробкой, Клара принялась за ту, что поменьше, где лежало самое драгоценное. Подкрался Моисей, принюхался и, встав на задние лапки, заглянул в коробку, как в прошлый раз.

– Сюда нельзя, глупенький, я не все еще разобрала, – сказала Клара строго, но не сердито. – Не мешай, пожалуйста.

Моисей заглянул ей в глаза, будто взвешивая ее слова, и запрыгнул в коробку.

– Моисей! – закричала Клара. – Брысь отсюда! Ты же тут все попереломаешь!

Моисей выскочил из коробки и был таков. Ну и скорость, удивилась Клара.

– Я же на тебя не злюсь! – крикнула она ему вслед. – Просто в коробки залезать нельзя.

Развернув последнего деревянного старичка, она поставила его на каминную полку, к приятелям, – пусть себе играют дальше в карты. Потом она не могла вспомнить, что ее заставило оглянуться. Какой-то шорох? Или дверь открылась и потянуло сквозняком? Или она что-то почуяла? Как бы там ни было, она оглянулась, а на пороге стоял незнакомец.

8

Элизабет

Домой я, кажется, уже не попаду. Сегодня сразу после обеда ко мне зашел доктор Полинг, кардиолог. Сказал, что готовы результаты исследований и, если судить по ним, сердце у меня, как он выразился, не в лучшем состоянии. Он сообщил это так осторожно, что никаких сомнений у меня не осталось. Мне было за него неловко – могу представить, как тяжело приносить подобные вести. Я ему ответила, что давно жду встречи с тобой, а он улыбнулся, взял меня за руку и сказал: «Ничего, ничего».

Я хотела спросить, сколько мне еще осталось, но не решилась.

После его ухода меня посетило странное чувство. Безразличие. Отрешенность не только от всего вокруг, но и от себя. Разговоры долетали будто издалека, из другой комнаты. Медсестры входили в палату и выходили бесконечной чередой. Казалось, они где-то не здесь. И я где-то не здесь.

А время шло, жизнь не стояла на месте. Подоспел ужин, передо мной поставили тарелку, и это было так буднично, что рассеяло морок. Подали какое-то непонятное безвкусное мясо в подливке с комками, но я ела почти с аппетитом. Одолела даже десерт, рисовый пудинг, который ненавижу. И все это время сознание, что я умираю, омывало меня, как волны омывают берег – то накатит, то схлынет. Когда убрали посуду, я стала смотреть, как миссис Кокс переодевается из розовой ажурной ночнушки в сиреневую, тоже ажурную (скромности у нее ни на грош!), и меня поразила грация этой туши, когда она, подняв руки, стянула через голову старую и надела новую. Она глянула на себя в зеркальце (оно у нее всегда под рукой, на тумбочке), поправила волосы и, довольная, вернулась в постель.

Вечером, как водится, раздали лекарства. И Марта была опять в своем репертуаре.

По вечерам, когда таблетки уже разнесли, а свет еще не выключили, наступает затишье, и тогда она делится со мной мыслями. В этот час рассуждает она вполне складно.

– Я последняя осталась, – объявила она, когда тележка с лекарствами скрылась за двустворчатыми дверями. – Поумирали все. Нет ничего хуже, чем быть последней. Уж лучше умереть.

Я не была настроена ее выслушивать. И сказала сухо:

– Ничего, вам уже недолго ждать, потерпите немного.

Это отбило у нее всякое желание говорить. Но мне, разумеется, стало неловко, и спустя минуту я спросила устало:

– Кто поумирали? Ваши братья и сестры?

– Да, – отвечала она недовольно, но желание поговорить пересилило обиду. Поговорить о себе она любит, это ее конек.

– Сколько их у вас… было?

– Десять. Четверо братьев, шесть сестер.

– Большая у вас семья. Хорошо вы все ладили?

Марта в ответ лишь фыркнула. Рада отметить, что никогда так не делаю, когда мне задают вопрос.

– Ах, вот как, – отозвалась я. – Вы все ссорились или только некоторые из вас?

– Хуже всех сестры, – ответила она, понемногу оттаивая. – Мальчишки друг друга поубивать были готовы, но быстро остывали. А девчонки как заведутся – и пошло-поехало! Элис и Пегги, эти были всех хуже. Если уж обидятся, так обидятся, эти две кумушки. Еще школьницами поругались, уж не помню из-за чего, они и сами наверняка забыли, да какая разница, но так и не помирились. Больше друг с другом не разговаривали. Словечком не перемолвились. За всю жизнь. На свадьбах друг у друга не были, даже на похороны друг к другу не пришли.

– Ну так они и не могли, – заметила я вполне резонно. – Одна из них уж точно не могла.

– Да уж в любом случае нашли бы чем отговориться, – сказала Марта, глядя в пространство. – Если от чего-то хочешь увильнуть, всегда тысяча причин отыщется.

Она повернула голову, посмотрела на меня.

– Я думала, вам интересно про них послушать, – сказала она обиженно. – Или я что-то не так поняла?

Я подумала, что буду без нее скучать. И тут же спохватилась: что за ерунда, меня ведь уже не будет на свете.

Марте тоже недолго осталось, судя по всему. Она страшно худая, почти скелет, а живот как у беременной на девятом месяце. Причину никак не могут найти. Об этом она не говорит, и слава богу.

Я долго не могла уснуть. Мне было страшно, любимый. Отчего страшно? Почему мы боимся неизбежного и такого же естественного, как заход солнца? Я должна была бы это приветствовать, поскольку пусть я ни в Бога, ни в будущую жизнь не верю, но все равно ни минуты не сомневаюсь, что мы снова будем вместе. Понимаю, это противоречие – как мы можем быть вместе, если нет никакой «будущей жизни»? Но я так явственно чувствую, что ты рядом, во всех смыслах, кроме физического, что ничего другого и представить не могу. Ты, ученый до мозга костей, сказал бы, что это все от недостатка воображения плюс тяжелый случай самообмана. И все равно я в этом убеждена. (Представляю, как ты улыбнешься.)

Может быть, все дело во временах, в грамматике. Наша любовь была, есть и будет. В далеком будущем, возможно, не станет ни времен, ни грамматики. Что скажешь об этом как ученый?

Что-то у меня с головой. Надеюсь, перед смертью я не стану такой, как Марта. Как же я испугалась! Это был не сон, а что-то другое – средь бела дня, на больничной кровати, мне почудилось вдруг, что я снова в Гуэлфе и Аннет кричит на меня с перекошенным от гнева лицом, а Лайам протягивает руки и плачет, плачет. Меня так трясло, что я чуть не упала; я пыталась ее успокоить, хотела что-то сказать, но лишь беззвучно открывала рот, и кто-то сказал: «Ничего, миссис Орчард, все хорошо, вы здесь, мы рядом». Медсестра держала меня за руку, гладила мои пальцы. «Так-то лучше, – приговаривала она. – Намного лучше. Давайте вас усадим, вы сползли с подушек».

Полжизни я пыталась это забыть. Когда я была в Сент-Томасе, психиатр, доктор Линдер, говорил, что если придет в голову эта мысль или другая столь же тяжелая, то надо ее заместить – мягко, но решительно – чем-нибудь приятным. Он уверял, что все мы хотя бы отчасти хозяева своим мыслям. Сначала я ему не поверила, нельзя же забыть о невыносимой боли, но, как выяснилось, со временем можно. Хотя бы иногда.

И я пытаюсь. Методично, по порядку восстанавливаю в памяти подробности второй моей встречи с Лайамом. Это было без тебя, на следующей неделе после чаепития – в понедельник или во вторник, ты уже ушел на работу. Меня одолела тоска, и немудрено – меня так воодушевило знакомство с Лайамом, что спад был неизбежен. И вот около десяти утра раздался стук в дверь – точнее, не стук, а странные шлепки, – и я пошла узнать, в чем дело, а там Лайам. Он занес левую ладошку, растопырив пальцы, чтобы еще раз шлепнуть. В правой руке у него была палка, больше самого Лайама, – неизменный мальчишечий атрибут.

– Ну с добрым утром, Лайам. – Я постаралась скрыть бурную радость. – Как поживаешь?

Лайам призадумался, поигрывая палкой, затем посмотрел на меня и перешел сразу к делу:

– Можно печенья? – Впервые он заговорил при мне, в субботу Аннет ни слова из него не вытянула, кроме невнятного «спасибо». Голос у него оказался чуть с хрипотцой, необычной для такого малыша.

– За этим ты, оказывается, пришел? – отозвалась я. – Давай спросим у твоей мамы. Где она? И сестрички твои где? Они тоже придут?

Лайам решительно затряс головой: нет, не придут, с собой он их точно не звал.

– А мама знает, что ты здесь, Лайам?

Лайам увидел на полу букашку и занес над ней палку.

– Вот что, – предложила я, – давай возьмем печенья и отнесем к тебе домой, а то вдруг мама тебя ищет? Покажешь мне дорогу до своего дома? – Я хотела проверить, не шел ли он сюда по проезжей части, – к счастью, нет, он шел через пустырь между нашими домами, петляя меж берез.

На подходе к дому Кейнов мы услышали голоса остальных, они затеяли на заднем дворе игру в скакалку – Аннет вместе с одной из дочерей вертела веревочку, другая прыгала, потом девочки менялись. Были они – то есть девочки – хорошенькие, белокурые, голубоглазые, изящные, как мать, но мне показалось тогда, что Лайам их затмевает. Удивительно красивый был ребенок, даже ты замечал, Чарльз, а ты на такое редко обращал внимание. Блестящие темные волосы, мраморная кожа, чудесные золотисто-карие глаза – мне казалось, сестрам до него как до луны.

Аннет, увидев нас, опешила. Она не заметила, как Лайам улизнул, и теперь, разумеется, была вне себя от ужаса и стыда. Я постаралась ее успокоить – заверила, что к дороге он и близко не подходил, сказала, как я ему обрадовалась и какие у нее красивые дети. С благодарностью, что я ее не осуждаю, она предложила мне кофе, а я выложила на стол печенье.

Мы вынесли в сад два стула, поставили в тени за домом – солнце уже припекало вовсю – и сели пить кофе, наблюдая, как дети исследуют сад. Возле дома росли две яблони, и яблоки, уже созревшие, висели соблазнительно низко. Девочки прыгали, пытаясь до них дотянуться, и визжали от смеха всякий раз, когда не получалось. Лайам молотил палкой по нижним веткам. Аннет прикрикнула на него – осторожней, девочек не задень! – и он убрел прочь, на край сада, стал копаться на клумбе.

Над нами пролетел военный самолет, мы с Аннет проводили его взглядом.

– Ральф мне рассказывал, что Чарльз родом из Англии, – сказала Аннет.

– Да. Сюда он приехал двенадцать с лишним лет назад. Здесь в сельскохозяйственном колледже вели исследование, для которого у него на родине никак не могли выделить деньги, и он хотел участвовать.

– Есть у него в Англии родные?

– Только родители остались. Брат погиб в мае. В Дюнкерке.

Аннет помолчала.

– Родители в Лондоне?

– Да.

– Бедный Чарльз.

– Да.

Самолет скрылся за горизонтом, и бездонное лазурное небо вновь осталось пустым.

Аннет сказала:

– Ральф просился на фронт, но ему сказали, что в колледже пользы от него будет больше.

Я кивнула:

– Чарльзу сказали то же, слово в слово.

– И все-таки Ральфа, кажется, мучает совесть. Он, наверное, боится, как бы не подумали, что для него это лишь предлог отсидеться в тылу.

Меня чем-то насторожил ее тон. Я посмотрела на нее: интересно, разделяет ли она это мнение, и если да, что это говорит о ее отношениях с Ральфом?

– Это не предлог, – сказала я твердо, желая вывести ее из заблуждения. – Ральф, если не ошибаюсь, специалист по зерновым культурам? Как и Чарльз. В Англии страшные перебои с продовольствием, и нужно прокормить тысячи – сотни тысяч – бойцов. Потому и от Ральфа, и от Чарльза будет больше пользы здесь, где они смогут найти способ повысить урожаи пшеницы, чем в Европе с оружием в руках. Чарльз с оружием в руках был бы для всех обузой.

У Аннет вырвался сдавленный смешок, но на лице отразилось облегчение, и беседа продолжилась. Аннет расспрашивала про наш сад – я разбила там грядки во время акции «Сады победы», обещала помочь и ей развести огород, только поменьше, чтобы и детям было где играть. Разговор перешел на детсад, куда она собиралась отдать близняшек после Дня труда; с воспитательницей я была знакома – она сменила меня, когда я уволилась, и хорошо себя зарекомендовала. Пока мы беседовали, я наблюдала за Лайамом, бесцельно бродившим по двору.

Помню свое приподнятое настроение, оттого что мы с Аннет нашли общий язык. Это было полной неожиданностью, поскольку вначале она мне показалась суетливой и довольно поверхностной, не вызывала теплых чувств, но сейчас беседа шла легко и она явно рада была меня видеть. Казалось, мы могли бы почаще вот так встречаться за чашкой кофе – на досуге, по-дружески. А для меня это была бы возможность лишний раз увидеть Лайама.

Но вскоре все едва не расстроилось. Совершенно расслабившись, ведь мы так хорошо поладили, я перестала прислушиваться к ее словам и не сразу поняла, что она, оказывается, снова беременна.

Это случайность, сказала она с неловким смешком, и новость не самая приятная: вдруг опять близнецы? Положа руку на сердце, ей и с тремя детьми забот хватает. Речь не о девочках, девочки прелесть, а вот Лайам… Лайам очень трудный ребенок. Она от него устает, временами он ее прямо-таки с ума сводит.

Все это время Лайам был в нескольких шагах от нас. Он встрепенулся, услыхав свое имя, но Аннет сидела к нему спиной и не видела его. Зато я видела и поняла, что он все слышал. Может быть, не все в словах матери было ему понятно, но суть он ухватил верно, это было очевидно.

Я была вне себя, просто вне себя от злости. Только что надеялась и ликовала, а теперь просто плавилась от гнева, ревности и отчаяния. Меня возмущало все: ее вопиющее неуважение к чувствам сына, ее бесстыдная плодовитость, то, что она собирается дать жизнь нежеланному ребенку, а может, и двоим, в то время как я страстно мечтаю хотя бы об одном-единственном. Да, я преувеличивала – и сама это понимала, – но все вместе казалось мне возмутительным: говорить такое о Лайаме, не удосужившись проверить, рядом ли он, а еще раньше не заметить, что он ушел, а дорога в двух шагах!

Стиснув чашку, я смотрела вниз, на жухлую траву под ногами, тщетно пытаясь побороть или, на худой конец, скрыть свои чувства – не потому что это несправедливо по отношению к Аннет, а потому что я понимала: если она уловит хоть намек на них, малыш никогда больше не постучится в нашу дверь.