Текст книги "Божественное пламя"

Когда Александр потребовал горячую ванну, душистые масла и искусного банщика – выяснилось, что в Додоне никто никогда и не слышал подобных заявок. Он пошел растирать Феникса сам.

Царская ванна оказалась антикварной, из крашеной глины; латана-перелатана, но все равно течет… И кушетки не было; пришлось послать людей, чтобы принесли… Сейчас он работал на бедрах, проходя по узловатым мышцам, разминая и поколачивая, как учил его Аристотель и как он сам научил дома своего раба. В Иллирии он лечил всех вокруг. Даже когда не хватало знаний или не мог вспомнить чего – и приходилось полагаться на знамения, увиденные во сне, – всё равно окружающие предпочитали его своей местной знахарке.

– У-ух ты… А-а-а, вот так уже получше… Ага, как раз здесь меня всегда прихватывает… Ты что, у Хирона учился? Как Ахилл?

– Нужда всему научит. Перевернись-ка…

– Слушай, а откуда эти шрамы на руке? Раньше их, вроде, не было.

– Леопард. Шкуру пришлось хозяину отдать, мы в гостях были.

– Одеяла до тебя добрались? Получил?

– Так ты и одеяла посылал? Там в Иллирии вор на воре. Вот книги получил. Читать они не умеют, а растопки, по счастью, хватало. Книги – это было лучше всего. Знаешь, даже Быкоглава однажды украли…

– А ты что?

– Догнал того и убил. Он недалеко ушел: Быкоглав не давал на себя сесть.

– Знаешь, мы из-за тебя полгода на иголках сидели. То ты здесь, то там – словно лис… – Александр коротко рассмеялся, не прерывая работы. – Но время-то уходило, а ты не из тех кто с этим мирится… Знаешь, отец объяснил всё сыновними чувствами. Я ему так и сказал: пусть, мол, никаких других причин не ищет.

Феникс повернул голову, посмотреть на него. Александр распрямился, вытирая полотенцем замасленные руки. Медленно произнес:

– Да, сыновние чувства. Можно и так сказать.

Феникс, как всегда, почувствовал, что надо уходить от скользкой темы:

– А довелось повоевать на западе, Ахилл?

– Один раз. У них там межплеменная заваруха началась. Не может же гость сидеть в стороне, верно? Мы победили.

Он забросил назад намокшие от пара волосы и резко швырнул полотенце в угол. Феникс только сейчас заметил, как он осунулся за это время, и подумал: «Здорово ему досталось… Он научился гордиться тем, что вытерпел от Леонида, – это ему выдержку и выносливость дало, – я в Пелле слушал, как он хвастается, и улыбался… Но этими месяцами он хвастаться не станет; а если кто улыбнется – тому не позавидуешь».

И словно он сказал это вслух, Александр вдруг разъярился:

– Почему отец требовал, чтобы я просил прощения у него?!

– Ну, послушай, он же привык торговаться! А каждый торг с того и начинается, что лишка запрашивают… В конце концов, он же не стал настаивать!

Феникс скинул с кушетки короткие морщинистые ноги. Рядом окно, с ласточкиным гнездом в верхнем углу. На подоконнике, заляпанном птичьим пометом, лежал гребень слоновой кости с обломанными зубьями, в котором застряло несколько рыжеватых волосков из бороды царя Александроса. Расчесываясь, закрыв лицо, Феникс изучал своего питомца.

Он уже почувствовал, что может потерпеть неудачу. Да, даже он. Он уже увидел, что бывают такие реки, через которые – если паводок пойдет – назад дороги нет. Бессонными ночами в той бандитской стране – кем он видел себя? Каким-нибудь наемником-стратегом у какого-нибудь сатрапа, воюющим за Великого Царя?.. Или не у сатрапа, а у какого-нибудь третьеразрядного сицилийского тирана?.. А может, представлял себя блуждающей кометой вроде Алкивиада: девять дней чуда раз в несколько лет, а потом исчезает в темноте… Наверняка был момент, когда он об этом задумался. Он любит показывать боевые шрамы; но это шрам будет прятать, словно рабское клеймо. Даже от меня прячет.

– Ну, ладно! Дело улажено, сотри все старые метки и начни с чистой таблички. Ты вспомни, что сказал Агамемнон Ахиллу, когда они помирились: «Что мог я сделать? Богиня могучая всё совершила, Дщерь громовержца, Обида, которая всех ослепляет.» Твой отец именно так себя и чувствовал. Я это по лицу его видел.

– Я могу тебе дать расческу почище этой. – Александр отобрал у старика гребень, положил его назад под гнездо, вытер пальцы и добавил: – Ну да. Что Ахилл ответил, мы тоже знаем:

"Гектор и Трои сыны веселятся о том, а данаи

Долго, я думаю, будут раздор наш погибельный помнить.

Но совершившееся прежде оставим в прискорбии нашем,

Гордое сердце в груди укротим, как велит неизбежность".

Он взял свежий хитон Феникса, измятый в переметной суме; аккуратно накинул ему через голову, как хорошо обученный паж, и подал пояс для меча.

– Милый мой мальчик, ты всегда был так добр ко мне…

Феникс возился с пряжкой, опустив голову. Этими словами он собирался начать свои увещевания, но всё остальное вдруг исчезло из головы – ничего больше он не сказал.

Никаноровы Кони снова стали Александровым эскадроном.

Переговоры перед тем тянулись довольно долго; немало курьеров проехало по суровым эпирским тропам от Демарата к царю и назад. Главная сущность сделки, достигнутой после многих манёвров, состояла в том, что ни одна из сторон не могла заявить о своей безусловной победе. Когда, наконец, отец с сыном встретились – оба чувствовали, что всё уже сказано, – за них и без них, – и оба позволили себе обойтись без слов. Каждый смотрел на другого с любопытством, обидой, подозрением, сожалением – и со слабой надеждой, которую оба слишком хорошо сумели спрятать.

Под благодушным взглядом Демарата обменялись они символическим поцелуем примирения… Александр подвел мать; Филипп поцеловал и ее, отметив про себя, что маска гордости и злобы врезалась в ее лицо еще глубже прежнего, и с удивлением вспомнив на момент свою юношескую страсть… И жизнь пошла дальше.

Большинству при дворе до сих пор удавалось сохранять нейтралитет. Интриговали и ссорились лишь небольшие группы сторонников Аттала, агентов Олимпии или друзей Александра. Но живое присутствие изгнанников подействовало, как кислый сок в молоке. Началось расслоение.

Молодежь знала, что он превзошел тех, кто старше; а когда завистливое старьё попыталось его подмять – он восстал против этого и выиграл. В каждом из них свой собственный бунт только тлел – а он позволил своему вспыхнуть, и теперь стал их героем-мучеником. Даже дело Олимпии они приняли как своё, раз оно было делом Александра. Видеть, как позорят твою мать, а отец твой – старик, уже за сорок! – выставляет себя на посмешище с пятнадцатилетней девчонкой… Да как можно снести такое!.. Теперь при каждой встрече они приветствовали его с вызывающей сердечностью, и он всегда отвечал соответственно.

Лицо его осунулось. Он давно уже выглядел старше своих лет; но замкнутый, отрешенный взгляд – такого раньше не было… А их приветствия возвращали ему прежнюю теплую улыбку; и это было для них наградой.

К Гефестиону, Птолемею, Гарпалу и остальным его товарищам по изгнанию молодежь относилась с трепетным почтением. Они не оставили друга, и теперь их рассказы превращались в легенды. А рассказывали только о победах: тот леопард, молниеносные переходы к границам, победа в той племенной войне… Не только любовь, но и гордость свою они связали с ним; если бы можно было, они рады были бы изменить даже его собственные воспоминания. И его благодарности, пусть и невысказанной вслух, было им достаточно. Скоро не только остальной молодежи, но и себе самим они стали казаться признанными лидерами – и начали это проявлять, иногда весьма неосторожно.

Собиралась его партия. Из тех, кто любил его, или сражался вместе с ним; из тех, кому, раненому или полузамерзшему во Фракии, он уступил свое место у костра или дал напиться из своей чаши; из тех, кто помнил, как едва не струсил – но тут он подошел и ободрил; из тех, кто рассказывал ему свои истории в караулке, когда он еще ребенком был… А их поддерживали и другие: кто помнил беззаконные времена и хотел иметь сильного наследника на троне – или ненавидел его врагов. Тем временем, Атталиды приобретали всё больше власти и гордыни, день ото дня. Вдовец Пармений женился недавно на дочери Аттала, и шафером был сам царь.

В первый же раз как Александр встретил Павсания без свидетелей, он поблагодарил его за гостеприимство. Губы Павсания с трудом шевельнулись, словно хотели улыбнуться в ответ, но забыли как это делается.

– Ну что ты, Александр, это была честь для нас… Я бы сделал и больше…

На момент глаза их встретились. Павсаний смотрел изучающе, Александр вопросительно; но этого человека всегда было трудно понять.

Эвридике построили роскошный новый дом на склоне, поблизости от Дворца. Чтобы расчистить место для него, пришлось вырубить сосны; а статую Диониса отдали царице Олимпии. Тот сосновый лес прежде не был священным; Диониса она там поставила по собственному капризу, с которым молва связывала кой-какие скандалы.

Гефестион появился слишком поздно, чтобы много знать обо всех этих вещах, но – как и всякий другой – он знал, что законность наследника зависит от того, насколько чтят его мать. Конечно, он должен её защищать, у него тут и выбора нет; но к чему такая страсть, такая враждебность к отцу, такая слепота к собственной пользе?.. Да, настоящие друзья делят всё. Кроме того что было до их встречи.

Что у неё есть своя фракция – это все знали. Её покои походили на штаб-квартиру оппозиции в изгнании в каком-нибудь из южных государств. Когда Александр заходил к ней – Гефестион бесился от ярости. Знает он, что она там затевает?.. Даже он может не знать. Но ведь если начнётся заваруха какая – царь будет думать, что знал!

Гефестион тоже был молод; и потому тоже испытал шок, когда приспособленцы, только что преданные и усердные, вдруг начали отдаляться от них. Даже победы Александра их настораживали. В Македонии – с её историей – на нём была печать опасности, яркая как на пантере. Угодливость он всегда презирал, но была в нем постоянная потребность в любви. Теперь он узнавал, кто из его людей знал и использовал это прежде. А царь с угрюмой спокойной иронией наблюдал, как преподают ему этот урок.

– Надо исправить отношения с отцом, – не раз говорил Гефестион. – Он тоже этого хочет, иначе зачем бы звал?.. А первый шаг должен сделать младший, ничего зазорного тут нет…

– Мне не нравится, как он на меня смотрит.

– А может ему не нравится, как ты на него смотришь! Вы же оба на грани… Но как ты можешь сомневаться, что ты его наследник? Кто еще? Аридей, что ли?

Идиота недавно привозили в Пеллу на один из праздников. Родня по матери всегда его привозила, наряженного и причесанного, засвидетельствовать почтение отцу, который с гордостью признал его при рождении, когда повитуха показала прелестного, здорового с виду младенца. Теперь, в семнадцать, он был крупнее Александра и очень похож на Филиппа, если челюсть не отвисала. В театр его больше не брали – он мог громко рассмеяться в самый трагический момент – и на торжественные обряды тоже, из боязни что с ним случится вдруг один из тех припадков, когда он падает и бьется, будто рыба без воды, обмочившись и обделавшись. Доктора сказали, как раз из-за этих припадков у него и случилось что-то с головой; раньше он подавал большие надежды. Теперь на праздниках он радовался всему, что видел; старый домашний раб водил его по городу, как педагоги водят маленьких. В этом году у него выросла густая черная борода, но с куклой своей он не расставался.

– Он что, соперник тебе? Что ты всё никак не успокоишься?..

Дав этот добрый совет, Гефестион обычно уходил, натыкался на кого-нибудь из партии Атталидов – или на кого-нибудь из многочисленных врагов Олимпии, под горячую руку и они годились, – возмущался чем-нибудь, что они говорили, и бил им морды. Все друзья Александра вносили в это дело свою лепту, но Гефестион отличался особенно. Настоящие друзья делят всё: твоя ссора – моя ссора, твои враги – мои враги. Потом он мог укорять себя за излишнюю вспыльчивость; но все они знали, что Александр их корить не станет. Он вовсе не настраивал их на эти подвиги; просто вокруг него выросла стена такой дерзкой преданности, что искры высекались из неё, как из кремня.

Он без устали охотился; и бывал особенно рад, если зверь был опасен или вынуждал к долгой и трудной погоне. Читал он сейчас мало, и только по делу; постоянное беспокойство требовало выхода, деятельности требовало; и доволен бывал он только тогда, когда готовил людей к предстоящей войне. Казалось, он всюду одновременно. Требовал от инженеров, чтобы сделали такие катапульты и баллисты, которые можно разбирать и перевозить, а не бросать после каждой осады; в кавалерии проверял копыта, осматривал полы в конюшнях и обсуждал проблемы с фуражом… Много разговаривал с людьми, повидавшими мир, – знавшими греческую Азию и земли за нею, – с купцами, послами, актерами, солдатами-наемниками… И всё, что они рассказывали, сверял с «Походом» Ксенофонта.

Гефестион, с которым он разделял все эти заботы, видел, что все его надежды связаны с войной. Месяцы бессилия оставили шрамы, как оставляют кандалы, и теперь есть только одно лекарство исцелить его гордость: командовать и побеждать. Он по-прежнему был уверен, что его пошлют в Азию – одного или с Пармением – захватить хороший плацдарм для главных сил. Гефестион, пряча тревогу, спрашивал, говорил ли он об этом с царем.

– Нет. Пусть он сам ко мне подойдет.

Царь, хотя у него было достаточно своих дел, внимательно присматривался. Он видел тактические нововведения, которые ему не мешало бы утвердить; и ждал, что его об этом попросят, – но тщетно. Он видел и изменившееся лицо сына; и друзей его, сплоченных словно шайка воров… Читать его мысли – это всегда было трудно; но прежде он сам пришел бы со всем этим, как солдат к солдату, не удержался бы… Как человек Филипп был оскорблен и разгневан, как правитель – перестал доверять.

У него только что появилась замечательная новость: удалось заключить союз бесценной стратегической важности. Очень хотелось похвастаться перед сыном. Но если парень настолько упрям, что не желает разговаривать с отцом своим – и с царем! – он не вправе рассчитывать, что станут разговаривать с ним. Пусть сам узнает, или от шпионов матери своей.

Поэтому о предстоящей свадьбе Аридея Александр услышал от Олимпии.

В Карийской сатрапии, что на южном изгибе азиатского побережья, правила под Великим Царем старая местная династия. Великий Мавзол – пока его не положили в грандиозный мавзолей – успел создать небольшую империю: в море до Родоса, Коса и Хиоса, а вдоль побережья на юг до Ликии. О преемнике были споры, но на троне утвердился его младший брат Пиксодор. Подати он платил, формальное почтение оказывал; Великий Царь был достаточно осторожен, чтобы ничего большего не требовать. Когда в Сиракузах началась анархия – еще до возвышения Македонии – Кария стала крупнейшей державой на Среднем море. Филипп давно уже приглядывался к ней. Тайных послов снаряжал, водил на шелковой леске обещаний… А теперь потянул: сосватал Аридея за дочь Пиксодора.

Олимпия узнала об этом в театре, во время трагедии, которую ставили в честь карийских послов. Когда она послала за Александром, его нашли не сразу: он ушел за сцену, вместе с Гефестионом, поздравлять Феттала. Только что сыграли «Безумие Геракла»; Гефестион потом удивлялся, как это он смог не заметить такого знамения.

Фетталу сейчас около сорока, он в расцвете сил и славы. Разносторонний настолько, что может сыграть любую маску от Антигоны до Нестора, он всё-таки лучше всего смотрится в ролях героических. А эта была из самых сложных. Он только что снял маску – потому не следил за своим лицом, – и на момент стала видна его озабоченность всем тем, что он здесь увидел. После долгого отсутствия перемены заметнее… Кроме того, он успел и услышать кое-что; и теперь старался показать, что его верность осталась непоколебимой.

Из театра Гефестион ушел провести часок с родителями, приехавшими в город на праздник. Вернулся он в эпицентр урагана.

В комнате Александра полно народу. Все говорят разом, возмущаются, гадают, строят планы… Увидев Гефестиона возле двери, Александр протолкался к нему через толпу, схватил за руку и прокричал новость ему в ухо. Изумляясь его ярости, Гефестион всё-таки сказал что-то сочувственное: да, конечно, он должен был услышать это от самого царя; да, конечно, его оскорбили… Во всем этом шуме суть дошла до него не сразу: Александр считает это доказательством, что наследником выбран Аридей! У Олимпии нет никаких сомнений…

Надо нам поговорить наедине, подумал Гефестион. Но не решился даже пытаться сделать это сразу. Александр горел, как в лихорадке; друзья, вспоминавшие его победы, проклинавшие царёву неблагодарность и предлагавшие дикие советы, чувствовали, что он в них нуждается сейчас, и уходить не собирались. И от Гефестиона он хотел того же, чего и от всех остальных, только еще сильнее. Сумасшествием было бы перечить ему в такой момент.

Иллирия, думал Гефестион. Это у него как болезнь, не может избавиться. Я с ним попозже потолкую.

– А женщина та? – спросил он. – Она знает, что ее отдают придурку?

– А ты как думаешь? – Ноздри у Александра дрожали. – Наверно, отец ее тоже не в курсе.

Брови его сошлись в раздумье, он начал шагать взад-вперед. Гефестион знал эту прелюдию к скорому действию. Не обращая внимания на признаки опасности, он подстроился к Александру и зашагал с ним рядом.

– Слушай, Александр, это не может быть правдой, если только царь не сошел с ума. Ведь его самого выбрали царем единственно потому, что македонцы не хотели ребенка на троне. Неужто он думает, что полоумного захотят?

– Я знаю, что он затеял. – Казалось, от Александра пышет сухим жаром. – Аридей это временная затычка, пока у Эвридики мальчика не будет. Это Аттал постарался.

– Но… Но подумай! Этот мальчик еще не родился, потом ему еще вырасти надо, хотя бы до восемнадцати… А царь-то – солдат!..

– Она снова беременна. Ты не знал?

Если тронуть его волосы сейчас – искры полетят, подумал Гефестион.

– Но не может же он думать, что бессмертен! Тем более, на войну собирается. Неужто не соображает, что получится, если он погибнет хотя бы и через пять лет? Кто еще есть, кроме тебя?

– Ну да… Потому меня и надо убрать!

Александр бросил эту фразу как нечто само собой разумеющееся.

– Что?! Своего собственного сына!.. Неужто ты на самом деле в это веришь?

– Говорят, я не его сын. Так что придется быть настороже.

– Кто говорит? Ты о той пьяной свадебной речуге? По-моему, он только то имел в виду, что настоящий наследник должен быть македонской крови с обеих сторон.

– Ну нет! Теперь другое говорят.

– Слушай. Давай-ка уберемся отсюда, а? Поехали на охоту, а после поговорим.

Александр быстро оглянулся, чтобы убедиться, что никто их не слышит, и с отчаяньем шепнул:

– Помолчи, ладно? Помолчи!

Гефестион отошел к остальным. Александр метался, словно волк в клетке. Вдруг он остановился и обернулся к ним:

– Я знаю, что делать!

Этот решительный голос всегда вызывал у Гефестиона абсолютную уверенность, но сейчас ему показалось, что надвигается катастрофа.

– Посмотрим, чья возьмет… Кому пойдет на пользу это сватовство… – Все зашумели, чтобы рассказал поскорее. – Я пошлю людей в Карию и сообщу Пиксодору, какое добро ему подсунули.

Раздались рукоплескания. Тут все с ума посходили, подумал Гефестион; но в этот момент всё заглушил голос моряка Неарха:

– Нельзя этого делать, Александр! Ты погубишь нашу войну в Азии!..

– Дайте договорить!.. Я предложу взамен себя!

Все умолкли: надо было переварить услышанное. Первым отозвался Птолемей:

– Давай, Александр. Я с тобой, вот тебе моя рука.

Гефестион смотрел на него потрясенно. Он всегда знал, что можно рассчитывать на Птолемея, старшего брата, верного, надежного. Тот недавно снова привез свою Таис из Коринфа, где она жила пока он в изгнании был. Но теперь было ясно, что он готов на всё не меньше Александра. Он ведь, в конце концов, тоже сын Филиппа, старший сын, хоть и не признанный. Представительный, способный, честолюбивый, уже тридцатилетний – он полагал, что прекрасно мог бы управиться в Карии и сам… Поддержать любимого и законного брата – это дело святое; но отойти в сторону ради слюнявого идиота Аридея!..

– Ну, что скажете, ребята? Все стоим за Александра?

Раздались нестройные возгласы одобрения. Уверенность Александра всегда была заразительна; и теперь все наперебой кричали, что такая женитьба обеспечит ему подобающее место, заставит царя считаться с ним… Даже робкие – увидев, что он пересчитывает, кто с ним, – поторопились присоединиться: это не изгнание в Иллирии, делать им ничего не придется, и весь риск – так они думали – он берет на себя.

Но это же заговор! – подумал Гефестион. – Измена!.. От отчаяния, он отбросил все приличия и обхватил Александра за плечи с твердостью человека, заявляющего свои права. Александр тотчас отошел с ним в сторонку.

– Не спеши, утро вечера мудренее. Завтра решишь.

– Никогда не откладывай, знаешь?..

– Слушай. А что если твой отец с Пиксодором тухлую рыбу на тухлую меняют, а?.. Что если она уродина или потаскуха? Только Аридею и годится?.. Ты же посмешищем станешь!

Александр глянул на него сверкающими глазами. Видно было, как трудно ему не взорваться.

– Что это меняет? Для нас-то с тобой никакой разницы, сам знаешь.

– Конечно знаю! – сердито ответил Гефестион. – Ты же не Аридею рассказываешь, какого дурака собираешься…

Нет, нельзя. Хоть один из нас должен сохранить ясную голову. Неожиданно, без каких-нибудь ясных ему самому оснований, Гефестион вдруг подумал: это он сейчас доказывает, что у отца может женщину отобрать!.. Она предназначена Аридею, и это позволяет не перешагнуть черту; он наверно и сам не осознаёт. Но кто может решиться сказать ему такое? Никто. Даже я не могу.

Тем временем Александр демонстративно заговорил о деле – начал оценивать мощь карийского военного флота, – но Гефестион сквозь все его рассуждения слышал крик души: ему сейчас не совет нужен, а простое участие; ему доказательство любви нужно!..

– Слушай, ты же знаешь, что я с тобой. Что бы из этого ни вышло. Что бы ты ни затеял.

Александр сжал его руку, мимолетно улыбнулся ему и повернулся к остальным.

– Ты кого в Карию пошлешь? – спросил Гарпал. – Хочешь, я поеду?

Александр шагнул к нему и схватил его за руки.

– Спасибо, нет. Македонца посылать нельзя: отец не простит никому. Но что предложил – спасибо, этого я никогда не забуду.

Он растроганно поцеловал Гарпала в щеку. Подскочили еще несколько человек, предлагая свои услуги… Как в театре, подумал Гефестион. И в этот момент понял, кого же пошлет Александр.

Феттал пришел уже затемно, его впустили через потайную дверь Олимпии. Она хотела присутствовать при разговоре, но Александр остался с ним наедине. От Александра он уходил с новым золотым кольцом на пальце и с гордо поднятой головой. Олимпия тоже поблагодарила его – с обаянием, на которое еще бывала иногда способна, – и подарила ему талант серебра… Он ответил с отменной учтивостью… Он давно уже научился произносить речи, когда голова была занята совершенно другим.

Дней через семь после того Александр встретил во дворе Аридея. Теперь он приезжал чаще: доктора рекомендовали побольше общения, чтобы расшевелить ему разум. Он радостно затопал навстречу; старый слуга, на полголовы ниже своего подопечного, встревоженно кинулся следом. Александр – испытывая к Аридею не больше враждебности, чем к собаке или коню врага своего, – ответил на его приветствие и спросил:

– А как Фрина поживает? – Куклы не было. – Ее у тебя отобрали, что ли?

Аридей улыбнулся. По мягкой черной бороде текли слюни.

– Старушка Фрина в сундуке… Мне ее больше не надо. Мне скоро настоящую девочку привезут, из Карии… – И добавил непристойную похвальбу, как повторяют взрослых несмышленые дети.

Александр посмотрел на него с жалостью.

– Ты береги Фрину, она верный друг. Быть может, она тебе еще пригодится…

– А зачем, раз у меня жена будет? – Он кивнул Александру сверху вниз и добавил с дружелюбной доверчивостью: – Когда ты умрешь, я царем стану!

Его страж быстро потянул его за пояс, и он пошел дальше, к колоннаде дворца, распевая что-то фальшивое.

Филот становился всё озабоченнее. Он видел многозначительные взгляды – и много дал бы, чтобы узнать, что они значат, – но его опять не допускали к тайне. Он уже с полмесяца нюхом чуял, что что-то происходит; но все вокруг держали язык за зубами. Единственное, что он знал, – кто в этом замешан. Они были слишком довольны собой – или слишком напуганы, – чтобы себя не выдать.

Трудное это было время для Филота. Он уже много лет прожил возле александровой компании, но так и не сумел пробиться в узкий круг. Он не раз отличился на войне, и был неплох собой – разве что пучеглаз слегка, – и в застолье был отличным компаньоном, и от моды не отставал… А его доклады царю всегда бывали очень осторожны; он был уверен, что никто о них и не подозревает… Так почему же его не принимают? Почему не доверяют? Инстинкт подсказывал ему , что тут виноват Гефестион.

Пармений изводил его непрерывно: требовал новостей. Если их не будет – в чем бы они ни состояли, – это его поссорит и с отцом, и с царем!.. Наверно, надо было податься со всеми в изгнание. Там он мог бы пригодиться остальным, и теперь был бы своим, ему бы всё говорили… Но уж слишком неожиданно всё произошло тогда, с тем свадебным скандалом; трудно было правильный выбор сделать. В бою он никогда не трусил; но в мирной жизни слишком любил комфорт. И в сомнительных случаях предпочитал, чтобы каштаны из огня ему таскали другие.

Он совсем не хотел, чтобы Александру – или Гефестиону, это одно и то же, – стало известно, что он задает опасные вопросы. Потому у него ушло довольно много времени, прежде чем удалось насобирать какие-то крохи, – то тут то там, да чтобы никто не догадался, – а потом еще и сложить из них нечто вразумительное… Но в конце концов он до истины докопался.

Было уговорено, что Феттал сам о своей миссии сообщать не станет: слишком заметно. Он прислал из Коринфа доверенного курьера с докладом об успехе.

Кое-что об Аридее, хоть и не всё, Пиксодор знал: Филипп слишком опытный был игрок, чтобы рассчитывать, будто прочный союз можно построить на явном мошенничестве. Но когда сатрап узнал, что может за ту же цену поменять осла на скакуна, – обрадовался несказанно. В приемном зале в Геликарнасе – колонны из нефрита, персидские ковры по стенам, греческие кресла и всё такое – устроили скромные смотрины. Раньше никто не потрудился сообщить Аридею, что девочке всего восемь лет. Феттал, от имени жениха, выразил своё восхищение. На свадьбе, разумеется, тоже должен быть только представитель; но после свадьбы – родне жениха придется ее признать!.. Осталось только найти кого-нибудь подходящего ранга и послать в Карию.

Большую часть того дня – в присутствии Александра или без него – друзья его ни о чем другом не говорили. Если поблизости был кто-нибудь посторонний – старались говорить намеками… Но в тот день Филот раздобыл последнее звено в свою цепь.

Ждать пока не готов, зато потом действовать быстро и решительно – это царь Филипп умел лучше всего остального. Он не хотел никакого шума, и так уже достаточно напорчено. Редко когда он бывал так разъярен, как в этот раз, но теперь ярость была трезвой и холодной.

Тот день прошел без происшествий. Настала ночь, Александр ушел к себе. Когда он наверняка остался один – то есть, когда ушел Гефестион, – к его двери поставили часового. Окно находилось в двенадцати локтях над землей, но часовой был и под окном тоже.

Александр увидел их только утром. Людей подобрали надежных: на вопросы они не отвечали.

Под подушкой у него был кинжал. Кинжал в македонском царском доме – предмет одежды… Теперь он спрятал его под хитоном. Если бы ему принесли еду – он отказался бы: яд – позорная смерть, без боя… Прислушивался, ждал шагов.

Когда в полдень шаги раздались наконец, он услышал, как часовой берет на караул. Значит, еще не палач. Но облегчения не ощутил: узнал походку.

Филипп вошел в сопровождении Филота.

– Мне нужен свидетель, – сказал царь. – Этот малый сгодится.

Филот, спрятавшись за спину царя, так что тот его не видел, посмотрел на Александра взглядом испуганного сочувствия, смешанного с замешательством. Он даже рукой взмахнул слегка: вроде, мол, хоть ничем помочь не может – но с ним…

Александр его едва заметил: казалось, царь заполнил собой всё помещение. Рот на широком лице плотно сжат; густые брови, всегда поднимавшиеся к вискам, сейчас – нахмуренные – стали похожи на распахнутые крылья ястреба… Он излучал силу, будто жар. Александр врос ногами в пол и ждал, ощущая кинжал нервами под кожей.

– Я знал, что ты упрям, как кабан, – сказал отец. – И тщеславен, как коринфская шлюха. Я знал, что ты и на предательство способен, раз мамочку свою слушаешь. Но никак не рассчитывал, что ты еще и дурак.

При слове «предательство» у Александра перехватило дыхание. Он попытался что-то сказать…

– Молчи! – перебил царь. – Как ты смеешь рот открывать?.. Как ты посмел лезть в мои дела, со своим наглым невежеством и младенческим упрямством! Ты, недоумок!..

– Ты Филота сюда привел, чтобы он всё это слушал? – вставил Александр в нечаянную паузу. Чувствовал он себя прескверно. Не так сами слова отца, как тон – пронзил его, словно удар копья: боли еще не ощущаешь, но уже знаешь, что ранен.

– Нет, – угрожающе сказал царь. – Не спеши, про него скоро узнаешь. Но ты понимаешь, кретин, что ты проиграл мне Карию?! Бог свидетель – раз уж ты так много о себе мнишь – мог бы получше подумать, хоть раз в жизни!.. Ты что, персидским вассалом хочешь стать?.. Хочешь набрать ораву варварской родни, чтобы крутилась вокруг тебя, когда война начнется, – продавая врагу наши планы и торгуясь за голову твою?.. Если так – плохо твое дело. Я раньше сам тебя к Гадесу спроважу, там ты меньше вреда принесешь. А после того, что ты натворил, – думаешь Пиксодор примет Аридея?.. Для этого он должен быть еще дурнее тебя, а на это надежды мало. Я думал, без Аридея мне легче обойтись, чем без тебя… Ну что ж, дурак я был и дураков породил, так мне и надо. – Он тяжело вздохнул. – Не повезло мне с сыновьями.

Александр стоял неподвижно, даже кинжал свой на ребрах чувствовать перестал. Потом сказал:

– Если я твой сын, то ты оскорбил мою мать…

Сказал как-то механически, голова была занята другим.

– Ты меня не уговаривай! – Филипп выпятил нижнюю губу. – Я сюда ее вернул ради тебя. Она твоя мать, и я стараюсь об этом помнить… Но ты меня не выводи, тем более при свидетеле!..

Филот чуть шевельнулся у него за спиной и сочувственно кашлянул.